Из музыки и слов. Песни и стихи

Жил на свете гномик,

Он был ужасный комик,

Он любил варенье

И под настроенье

Тихонечко свистел:

фюить-фью, фюить-фью,

фюить-фью, фюить-фью, фюить-фью.

Жил один слоненок,

Совсем еще ребенок,

И он любил варенье,

Но под настроенье

Тихонечко пыхтел:

упфу, упфу,

упфу, упфу, упфу.

Жил один утенок,

Желтый, как цыпленок,

И он любил варенье,

Но под настроенье

Тихонечко кряхтел:

фряк, фряк, фряк,

фряк, фряк, фряк.

Жил один котенок,

Резвый, как чертенок,

И он любил варенье,

Но под настроенье

Тихонечко шуршал:

шу-шурум-шу-шум-шум,

шу-шурум-шу-шум.

Жил один ребенок,

Пушистый, как котенок,

Маленький, как гномик,

Толстенький, как слоник,

Желтый, как цыпленок,

Он только из пеленок,

Еще не ел варенья,

Но под настроенье

Он целый день сопел,

Свистел, пыхтел, кряхтел,

Однажды в воскресенье

Ввел всех в недоуменье —

Он пыхтел, сопел

И вдруг тихонечко запел:

ля, ля, ля, ля, ля, ля,

тра-ля, ля, ля, ля, ля,

пам-парам-па-пам-пам,

пум-пурум-пу-пум-пум,

бум-бурум-бу-бум-бум,

фум-фурум-фу-фум-фум,

там-тарам-та-там!

Отец мой, ты меня недолюбил.

Недоиграл со мной, недоласкал.

И на плечах меня недоносил,

Как будто детство у меня украл.

Ты уходил куда-то далеко —

А я на кухне грела молоко.

Ты уходил куда-то на века

И сдул меня, как пенку с молока.

Не смерть, и не тюрьма, и не война

Взяла тебя, а женщина одна.

И я, зажав печенье в кулаке,

Смотрела, как уходишь налегке.

И внучка у тебя теперь, и внук.

Ты скоро станешь доктором наук.

А я как бы двоюродная дочь.

Ведь с глаз долой — значит из сердца прочь.

А мне любовь нужна, как витамин.

Ищу похожих на отца мужчин.

Но кто же мне излечит — вот вопрос —

Любви отцовской авитаминоз?

Отец мой, ты меня недолюбил.

Недоиграл со мной, недоласкал.

Как будто дочь кому-то уступил,

Ну а ее никто не подобрал.

Семидесятых поколенье.

Какое время? Безвременье.

Какие чувства? Сожаленье.

А как зовут нас? Населенье.

Достались нам одни обноски:

Вставная челюсть на присоске,

Пятидесятых отголоски,

Шестидесятых подголоски.

Обозначены сроком

Между «Битлз» и роком,

Между шейком и брейком,

Между Кеннеди и Рейганом,

Между ложью и правдой,

Меж Кабулом и Прагой,

Между хиппи и панками

И всегда между танками...

Семидесятых поколенье,

Как отсыревшие поленья,

И не горенье, не гниенье,

А так, застойное явленье.

Смирившись, ни во что не лезли мы

И пережили двадцать лет зимы...

Заиндевевшим, каково теперь

Согреться в нынешнюю оттепель?!

Обозначены сроком

Между «Битлз» и роком,

Между шейком и брейком,

Между Кеннеди и Рейганом,

Между ложью и правдой,

Меж Кабулом и Прагой,

Между хиппи и панками

И всегда между танками...

Уже никто не ждет с волненьем,

Что скажет наше поколенье,

А должен быть как раз сейчас

Наш апогей, наш звездный час!

Тридцатилетние подростки,

У нас лишь планы да наброски.

На нас взирает как на взрослых

Поколенье девяностых.

Обмануть себя просто —

Нет с «потерянных» спроса...

Только совесть вопросом

Прорастет сквозь былье,

И душа на мгновенье

Вспыхнет, как на рентгене, —

Тут не спишешь на время

Прозябанье свое!

Не в химчистке и не в бане,

Не в киоске, не в ларьке,

Я живу себе в нирване

В самом Красном уголке.

На просвет, как на рентгене,

Но ведь не на Колыме.

И не в огненной геенне,

Не в больнице, не в тюрьме.

Здесь ни пьяни нет, ни брани —

Рада вся моя родня.

И проводятся собранья

Прямо в спальне у меня.

Здесь благообразья царство,

А царем здесь комендант.

Охраняюсь государством,

Как музейный экспонат.

На подъезде нету кода,

Но решетка на окне.

И прибит Моральный Кодекс

В изголовье на стене.

Не страшны мне катаклизмы,

Что хочу себе пою.

В уголке социализма

Проживаю, как в раю.

Все ведут себя культурно,

Гости на пол не плюют.

У меня при входе урна —

В уголке моем уют.

Притащили мне трибуну

В мой прекрасный уголок.

Постучу по ней и сплюну,

Чтоб никто не уволок.

На меня глядит с портрета

Ленин с кепочкой в руке...

Если жить в Стране Советов,

То уж в Красном уголке.

Не хочу я жить в квартире,

Мне теперь все нипочем!

Я пожить могла бы в тире,

Впрочем, все мы в нем живем...

Жить в рабстве так же сладко, как спать ребенку в мокрых пеленках.

Хоть мокро и темно, но тепло и по-своему уютно.

По-своему приятно для Родины быть вечным ребенком

И ждать то похвалы, то любви, то наказанья поминутно.

Сурова наша мать и не часто нас балует любовью —

То грозно смотрит вдаль, шевеля знаменитыми усами,

То лысиной сверкнет, а то поведет мохнатой бровью —

Она так многолика, что мы ее лица не знаем сами.

А Родина в нас верит, но как-то нам не очень доверяет.

И как же доверять, если мы для нее всего лишь дети?!

Следит так умиленно за нами и все время проверяет,

Отбившихся от рук и непослушных держит на примете.

И с колыбели нам наша Родина рассказывала сказки,

Пытаясь убаюкать и рот затыкая нам пустышкой,

Кормила жидкой кашей, баландой, а иногда колбаской,

Все варево свое закрывая железной плотной крышкой.

А у твоих детей всего хватает, кроме совести и денег.

Мы выросли уже, и мечты голубые посинели.

Идут твои герои, но за собой не оставляют тени —

Кто умер, кто уехал, остальные свои сроки отсидели.

А может, ты не мать, а просто мачеха, но где же ты, родная?

Чтоб верить и любить и не сменить ни на какие блага жизни,

Чтоб жизнь свою отдать за тебя и быть счастливым, умирая...

Но, видимо, взаимность должна быть и в любви к своей отчизне.

Неправда, что родителей и Родину себе не выбирают.

Хоть многие из нас поодиночке отправлены на экспорт,

Мы выбрали тебя. И хоть ты страшная, убогая, хромая,

Мы все-таки твои, ведь от России не спасешься бегством.

Жить в рабстве так же сладко, как спать ребенку в мокрых пеленках...

Кто сказал, у нас бардак и неразбериха?

Это только кажется всем на первый взгляд.

Каждый знает свой шесток и сидит там тихо.

Каждый знает, что почем и с чем его едят.

Африка — для негров,

Москва — для москвичей,

Для народа — партия,

Камчатка — для бичей,

Завтрак — для туриста,

Паек — для коммуниста,

А все лучшее пока

Только для ЦК.

Хорошо б залечь на дно и не колыхаться,

Надо б эти все дела тихо переждать.

Гласность гласностью, но все ж не стоит забываться:

Сегодня есть, а завтра нет, и всех начнут сажать.

Для кого-то семя,

Для кого-то жмых,

А программа «Время»

Для глухонемых,

Кому-то передышка,

А кому-то — крышка,

А все лучшее пока

Только для ЦК.

Слышали, что партию собрались, ей-богу,

Говорят, от государства вовсе отделить?!

Будет наша партия, как храм и синагога,

Сама собой командовать, сама себя кормить.

Законы — для юриста,

Лекарства — для врача,

А для оптимиста —

Заветы Ильича,

Для народа — гласность,

Для мира — безопасность,

А все лучшее пока

Только для ЦК.

Все идет своим путем, и жизнь как будто лучше,

Вот и на полях уже уменьшен недосев!

Если нечего поесть, то на тяжелый случай

Можно книжки почитать издательства «Посев».

Для кого-то — водка,

Для кого-то — сок,

А для самогона — сахарный песок,

Правда — для народа,

Госприемка — для завода,

А все лучшее пока

Только для ЦК.

Стало легче жить теперь советскому народу.

Даже вражьи голоса не глушат, как встарь.

Объявил амнистию и всей стране свободу

Хоть и генеральный, но все же секретарь.

Здоровье в порядке —

Спасибо разрядке,

Телевзгляд и телемост —

Отношений рост.

И осталось только нам

Переждать, пока

Станут все, кто был в ЦК,

Когда-нибудь «зэка».

По свету бродит одинокая

Самоубийцею под окнами

Моя Любовь

неутоленная

Как головешка обожженная

По свету бродит обнаженная

Моя Душа

испепеленная

Течет в сосудах заточенная

Со мной навеки обрученная

Моя Печаль

неосветленная

И от тоски как уголь черная

Сама как пытка утонченная

Домой одна иду-бреду

едва дыша

Кому нужны мои бездомные

Как будто дети незаконные

Моя Любовь

моя Печаль

моя Душа

Я не боюсь ни с кем сравненья,

Пускай летят мои года.

К лицу мне все мои творенья,

К лицу любые города.

И мне к лицу, могу сказать я,

И ожерелье сизых гор,

И моря голубое платье,

И неба головной убор.

Я нищеты не знаю муки.

Со мной тягаться кто готов?

Полны мои деревья-руки

Перстнями тяжкими плодов.

В моей короне звезды светят.

И неразлучные со мной

И вольный мой любовник — ветер,

И муж мой — месяц молодой.

И всех веками поражает

Моих творений простота,

И хоть я каждый год рожаю,

Моя не блекнет красота.

Тягаться кто со мной посмеет?

Мои не считаны года.

Ведь я Земля, богиня Гея,

Прекрасна, вечна, молода!

В саду стояла старая кровать.

Плескалось море где-то за спиною,

И можно было яблоко сорвать,

К кровати ветку подтянув рукою.

Летела ночь и падали миры,

Планеты-яблоки раскачивала ветка,

Лишь притяжением земной коры

Держалась прочно панцирная сетка.

Мы видели, как нас с тобой несло

Сквозь мириады звезд, веков и странствий

И как микроскопически мало

То место, что мы заняли в пространстве.

И вскрикивали где-то поезда,

Земля летела, ветер дул нам в лица.

Прожгла подушку синяя звезда,

Хвостом кометы мы могли укрыться.

Мы мерили руками неба свод,

И был нам космос материнским лоном.

И на волнах первоначальных вод,

Покачиваясь в позе эмбрионов,

Мы спали. Сон был как до бытия.

До бытия, до смерти, до зачатья.

В нас спали будущие «ты» и «я»

Не за семью, но за одной печатью.

А утром — воздух был и чист и свеж,

Мы проследили первых птиц паренье,

И с неба лился ясный белый свет,

И был весь мир как в первый день творенья.

Освободите наш топчан!

Здесь топчаны для свердловчан!

Чего глядишь? Не зоосад!

Здесь пляж купил пансионат.

Освободите наш лежак!

Здесь санаторий, во чудак!

Здесь море наше, и песок,

И неба синего кусок.

Куда плывешь?! Глаза разуй!

Эй, в синей шапочке, — за буй!

Куда ж ты в Турцию?! Во гад!

Наза-ад!

Но там — пансионат...

— Галя, к тебе ведь сватается Лешка,

Коли его прибрать немножко,

Он с человеком будет схож...

— Ну их! Найду себе я помоложе,

Себя гляди и Витьку тоже,

Еще его глядеть на что ж!

Витька! Зачем измазал руки сажей?!

Иди домой, а ну-ка щажже,

Смотри, не доводи меня!

Витька! Гляди, штаны на что похожи?!

Иди домой — умою рожу

И дам хорошего ремня!

— Галя! Ты покажи свои покупки,

Какую отхватила шубку,

Где туфли белые брала?

— Я их взяла в центральном магазине,

На коже ведь, не на резине —

Не зря я деньги отдала.

Витька! Вчера тебя лупила мало,

Иди домой, кому сказала,

С людями дай поговорить.

Витька! Иди сюда сию минуту!

Я повторять сто раз не буду,

А буду долго много бить.

— Галя, где с Витькой целый день гуляли?

— А мы с ним были на вокзале,

На Сочи брали мы билет.

Витька пущай посмотрит на природу,

Такого он не видел сроду,

А ведь ему уж девять лет.

— Витька! А ну, скажи нам, где твой папка?

— Он заколачивает бабки.

На Крайнем Севере живет.

В общем, нам без него ничуть не хуже,

Живем мы с мамкой очень дружно,

Она не очень больно бьет.

Я купила старенький рояль,

дать хотела было чувствам волю,

музыки ждала, да вот печаль —

не звучат диезы и бемоли.

Я купила буковый кларнет,

но не удалось извлечь и звука,

и не потому, что звука нет,

а была не та порода бука.

Я купила медную трубу

и взялась трубить что было мочи,

но не обмануть свою судьбу,

и труба послушной быть не хочет.

Я купила новый барабан,

чтоб тоску-злодейку уничтожить,

да не удалось, опять обман —

оказалась слишком тонкой кожа.

Я металась, выла по ночам,

я ждала, и это было мукой,

но рояль по-прежнему молчал,

и кларнет не издавал ни звука.

И когда я перестала ждать,

перестала требовать и злиться,

мой оркестр начал так играть!

Мне такое не могло и сниться...

Зачем мы все живем начерновую

И вместо шелка носим джинсов сбрую?

Давайте день ненастный облюбуем

И в честь него достанем праздничный сервиз.

Когда настанет век, где все легально,

Где музыкальны все и уникальны,

Час радости длинней, чем час печальный,

Где каждый день — подарок и сюрприз?

Зачем трубить в ржавеющие трубы,

Зачем трудить надтреснувшие губы,

Зачем так примитивны мы и грубы

И на ночь совесть запираем на засов?

Оркестр играет свадебные марши,

День завтрашний вольется в день вчерашний,

И самый непреклонный, самый страшный

Звук незаметный — тиканье часов.

Мы мечемся, себя не понимаем,

Не тех, кого мы любим, обнимаем,

А тех, кого мы любим, отпускаем,

Не знаем мы, что с нами станет через год.

Гудят неумолкающие струи,

Звенят, звенят натянутые струны...

На нас, неблагодарных и безумных,

Вдруг благодатью мудрость снизойдет...

Я жить здесь хочу всегда —

В краю молчаливых сосен,

Где остановились года,

Где в листьях ржавеет осень,

Где моря язык стальной

Берег соленый лижет,

Каштаново-смоляной

Настойкою воздух выжат.

Я жить здесь хочу всегда —

В краю янтаря и тмина,

Где плачут навзрыд поезда

И ветер холодный в спину...

Над лесом, над речкой

Вагончик летит.

Деревья — как свечки,

В них осень горит.

Трещит под ногами

Осенний костер.

Над речкою Гауей

Старый костел.

Вагончик буксует,

И видно в окне,

Как ветер танцует

В осеннем огне.

Стоит ресницы смежить —

Булдури, Майори, Меллужи.

Закрыт павильон «Все для пляжа»,

Осенняя жизнь налажена.

Плачет игрушка Юрмала,

Уткнувшись в подол тумана...

Я это все придумала?

Не пережить обмана.

По улочкам гулким

Шаг легкий и четкий,

Проулки, прогулки,

Булыжники — четки.

Глазами — запомнить!

Шагами — впечатать!

Душу — заполнить

Светлой печалью!

По улочкам гулким

Шаг легкий и четкий,

Проулки, прогулки,

Булыжники — четки.

Взлететь — и растаять,

Упасть — и разбиться...

В памяти стаями

Лица, как птицы.

По улочкам гулким

Шаг легкий и четкий,

Проулки, прогулки,

Булыжники — четки.

Обратно! — как молотом,

Поездом скорым.

А память приколота

Домским собором.

Слышу я перезвон: «дзынь-янтари».

Неужели снова я в Дзинтари?

Не мерещится, не снится, не кажется —

Узнаю я здесь сосну каждую.

Где дорожка вьется к морю ленточкой,

Там, где море изогнется дюнами,

Вижу девочку в рубашечке клетчатой —

Узнаю я здесь себя юною.

Я любовь свою выкричу, выплачу,

Если надо — за все заплачу,

Но я душу свою — вылечу,

А иначе я — не хочу!

Я любовь свою вымолю, выпрошу,

Если надо — себя укрощу.

Из души я все лишнее выброшу

И по ветру пущу!

Я любовь свою сирую, босую

Сберегу, как родное дитя.

А с душою своей безголосою

Я расстанусь — шутя...

Там, возле Кримулдского замка,

Сидит фотограф, как охотник,

Вокруг него собака ходит.

А поезд — завтра...

В лесах, где затаилась осень,

Где плачет ветер на закате,

Висит вагончик на канате.

А поезд — в восемь...

И плачет лес, прощаясь с летом.

В туман завернутые горы.

И листьев хрупкие скелеты.

А поезд — скорый...

Леса со вздохом облегченья

Освободились от одежд

А мы со вздохом сожаленья

Освободились от надежд

Нас щедро одарило лето

Для нас был праздник день любой

Где счастья верные приметы

Свобода, праздность и любовь

Но души словно сад прозрачны

В печальном многоточье дней

И на продрогшей старой даче

Яснее стали и видней

Дары удары неудачи

На фоне графики ветвей

Рисует Время мой портрет,

и детскую припухлость

переправляет в жесткость черт,

а стройность плеч — в сутулость.

Суров художник, ни на миг

не прекратит корпенья.

И переписывает лик,

не зная воскресенья.

«Готов портрет, остановись,

молю тебя, художник!»

Но нет, неумолима кисть,

движенье непреложно.

Еще мазок, еще черта,

еще десятилетье...

И вот у сморщенного рта

плетут морщины сети.

Работа кончена. Творец

застынет в изумленье,

когда увидит наконец

ужасное творенье.

Он уничтожит черновик,

но в горе рук не сложит —

мазком округлый детский лик

на чистый холст положит...

Нам в дочки-матери играть уже не нравится,

Нам разонравились кастрюльки и посудка,

Мы наигрались в королевы и красавицы,

Мы заигрались в папы-мамы не на шутку.

И в магазины нам играть уже не хочется,

И в докторов нам разонравилось играться,

И называют нас по имени и отчеству,

Но мы еще не научились откликаться.

А превращались мы в принцесс из бедных золушек,

Но, видно, слишком на балу мы задержались —

Пробило полночь, кончен бал, кареты золото

Померкло, и карета в тыкву превращалась.

И мы теряли башмачки свои хрустальные,

Бежали в ночь, летели волосы по ветру...

И ждали принцев, но с годами ждать устали.

На все вопросы получили мы ответы.

И вот теперь мы копим деньги, а не фантики,

И мы заботами раздавлены, как прессом...

Но дочерям своим завязываем бантики,

Читаем сказки и готовим их в принцессы...

Зажегся день, теплом и светом полнится,

Мир, как младенец матерью, умыт.

И паутина — пряжа Богородицы —

Летит, летит и в воздухе парит.

Дни сентября так хрупки и невечны —

Для любованья, а не для игры.

Дни сентября — то стеклодув беспечный

Сдувает вниз стеклянные шары.

Сентябрьский день — прозрачный и звенящий

В хрустальной сфере голубых небес.

В ней отражен прощальный и летящий,

Весь золотой и невесомый лес.

Такие с неба льют потоки света,

Наполнен солнцем каждый уголок,

Как будто, уходя, все просит лето

Взаймы у осени еще денек.

Но вот уже деревьев гаснут свечи,

И меркнет свет, и тени вырастают.

Уходит день, переплавляясь в вечер,

Еще минута — и его не станет.

Зари вечерней свет багрово-медный,

Мгновенье — и все скроется во мгле.

Уходит день. Не первый, не последний,

Еще один день жизни на земле.

Что моя жизнь? Летящая звезда...

Как вспыхнувшая спичка в мирозданье.

Грохочут чьи-то жизни-поезда

К конечной станции без опозданья.

А за окном летящие леса,

В которых никогда не очутиться.

Ревущие гудки, как голоса

В ночи, что мечется в вагоне черной птицей.

Из поезда взгляни в окно, туда,

Где ни гудков, ни рельс, ни расписаний.

Там жизнь моя — летящая звезда,

Как вспыхнувшая спичка в мирозданье.

Будьте внимательны на переходах.

Их так легко обнаружить, поверьте.

Черные полосы — полосы смерти —

с белыми мудро тасует природа.

Смотришь направо — видишь неправду.

Смотришь налево — тоже нелепо.

Прямо смотреть нам никто не мешает,

но светофор за тебя все решает.

Будьте внимательны на переходах —

от обезьян все никак к человеку.

Кто бы мы ни были, мы пешеходы

на переходах ревущего века.

На переходах новых формаций

не потеряться бы, не растеряться.

На переходах от мирных открытий

до катастрофы нейтронных событий...

Будьте внимательны на переходе

(мы его жизнью еще называем).

С плача прихода до скорби ухода

лик наш становится неузнаваем.

Путь завершится, будь самый победный.

Вот переход наш подземный, последний.

Вся наша жизнь — переход от восхода

до угасанья полоски захода...

Будьте внимательны на переходах!

Любимый, что нас развело с тобой?

Мы долгожданный обрели покой,

Наверно, слишком был высок костер,

Наверно, слишком нож любви остер.

У страсти голос слишком был высок,

Всегда от гибели на волосок,

Любовь с тобою нас свела сама,

Сама же нас с тобой свела с ума.

Любимый, что мы сделали с собой!

Не оживить нас и живой водой,

Лишь смерть должна была нас разлучить —

Любовь нам приказала долго жить.

А может, это только страшный сон?

Но что-то слишком долго снится он,

Проснусь, тебя рукою обхвачу

И больше никогда не отпущу.

Любимый, что мы сделали с собой!

Любимый, что мы сделали с собой!..

Не трепетать?

Не трепещу.

Не тосковать?

Я не тоскую.

Не ревновать?

Я не ревную.

Обидишь —

я тебя прощу.

Как у игрушки заводной

Уже растянута пружина.

Я стала гибкой и складной.

Складной, как ножик перочинный.

Да, и меня настигнет осень

Тягучим шелестом листвы

И как траву дождем подкосит

Загасит все мои костры

И будет жизнь воздушным шаром

На тонкой ниточке висеть

С моей гитарою на пару

Нам оторваться и лететь

В ушко судьбы мне не удастся

Втянуть любви златую нить

И над огнем ее прекрасным

Мне только крылья опалить

Аккорд последней песни смолкнет

Но вы узнаете меня

По сумасшедшей рыжей челке

Опавших листьев и огня

Мои печали не по силам

Тому, кто дремлет на ходу,

К тому ж, отмечу я курсивом,

В любовном пламенном бреду

И в упоительном экстазе

Молчанье — золото? Мура!

Цветы засохли в вашей вазе,

И их давно сменить пора.

Писать стихи — какая глупость!

Быть ангелом — какая чушь!

Любви мужской известна скупость,

Будь он любовник, будь он муж.

Но даже средненький сонет

Прекрасней всех иных побед.

Прекрасней всех иных побед —

Победа духа над кроватью,

Но, сколько ни даю обет,

Мужчин, как наших меньших братьев,

Люблю я как царей зверей,

А также женщин, потому как

Они детей рожают в муках —

Мне жалко их как матерей.

А также я люблю вино,

Наряды, деньги и машины,

И чтобы с Вами заодно

Меня любили все мужчины.

Ведь обладает адской силой

Все то, что сводит нас в могилу.

Все то, что сводит нас в могилу,

Все то, что гибелью грозит,

Для сердца нашего так мило,

А потому нас и манит.

Я не люблю диеты строгой,

А также горнолыжный спорт,

Бассейны, бани, хатха-йогу,

Я не люблю ходить на корт,

Где полубоги, полуснобы

Об стенку ударяют мяч,

Играют в лаун-теннис, чтобы

Хоть как-то мускулы напрячь.

А мне милей дым сигарет,

Любовь, печаль и прочий бред.

Любовь, печаль и прочий бред,

Прыжки, ужимки и кокетство

Уже преподносили с детства

Мне неприятности и вред.

Но все же Евы толстозадой

Милей мне стройная Лилит.

Мужчинам же другого надо —

Им пышность радости сулит.

Раз жировой прослойки нету,

То для соблазна нет причин.

И сколько ни ищу по свету,

Других не встретила мужчин.

Шипящих змей ношу корону

Я — с нежным личиком Горгоны.

Я — с нежным личиком Горгоны,

Сестра ехидны и химер,

Не признаю муштру, погоны,

Уз постоянства, крайних мер.

Мои желания и страсти

Шипят на умной голове.

Цепей, наручников запястья

Мои не ведали. Молве

Записывать меня в поэты

Угодно. Я пока молчу,

Но все ж скажу вам по секрету:

Я быть поэтом не хочу —

Как дура с писаной гитарой!

Я предпочла бы быть гетерой.

Я предпочла бы быть гетерой,

В обнимку с мраморной Венерой

Сидела б в Риме у фонтана

Полугола и полупьяна.

Меня б не мучили заботы:

Обувка, нижнее белье,

Ребенок, школа и работа,

Развод, обмен, раздел, жилье.

Я б пела песни и любила

Достойных римлян и рабов.

Там с этим делом проще было —

Моральных не было оков.

Гуманны были там законы

Во времена прекрасны оны.

Во времена прекрасны оны,

Когда попристальней взглянуть,

Гуманны не были законы —

Рабы, восстанья, просто жуть.

Да и мужчины были те же:

То эгоисты, то невежи,

И так же недостойны лести,

И так же сделаны из жести.

Из жести, стали, сплавов, меди,

А женщины, конечно, леди,

От этого всего устали

И жаждут, чтоб от них отстали.

А я средь женщин массы серой

Могла б соперничать с Венерой.

Могла б соперничать с Венерой

И жить с богами наравне.

А подойти с высокой мерой,

Так сам Юпитер пара мне.

Несостоятельный любовник,

Придирчивый не в меру муж.

О боже, кто, скажи, виновник

Моих невыразимых мук?!

Со мной быть нужно осторожным

И не валяться на боку.

И что Юпитеру возможно,

То не дозволено быку.

Но за Юпитера пока

Держу я каждого быка.

Держу я каждого быка

За все, и даже за рога.

Но, да простят мне эту дерзость,

За что они меня все держат?

Я прихотлива и вольна,

Себе шныряю на просторе,

Как пресловутая волна,

Вся в пенно-кружевном уборе.

Я из капризов создана,

Измен, коварства и повадок.

Я чашу страсти пью до дна,

И мне напиток этот сладок.

Хоть ноша жизни нелегка,

Держать не устает рука.

Держать не устает рука

Гитару, плетку, чашу, ношу.

Так буду мучиться, пока

С себя я все это не сброшу.

Я брошу все, настанет день:

Курить, ругаться матом, мужа,

Пить, Родину, хандру и лень,

Петь песни и готовить ужин.

Освобожденная душа

Взлетит к каким-то высям горним,

Окинет сверху не спеша

Все копошенье взглядом гордым.

Пора, наверно, понемногу

Мне подзаняться хатха-йогой...

Мне подзаняться хатха-йогой

Советуют специалисты.

И я начну, пожалуй, с богом,

Пить мяту и тысячелистник,

Начну проращивать пшеницу,

Жевать орехи и коренья

И жизни новую страницу

Начну без страха и сомненья.

Я возлюблю себя как бога,

А может быть, еще нежней.

От жизни нужно мне так много,

А может быть, всего нужней

Режим. Режим наладить строгий

Неплохо бы себе в подмогу.

Неплохо бы себе в подмогу

Ходить на корты каждый день

И выправляться понемногу —

Отступит, может быть, мигрень!

А может, только иностранец

Меня оценит и поймет,

Фирмач, к примеру, итальянец,

И он с собой меня возьмет

Туда, где секс, духи и вина,

Где солнце светит круглый год

И где у каждого машина,

А может, даже самолет.

Себя когда-нибудь продам

В конце концов, признаюсь вам.

В конце концов, признаюсь вам,

Не так уж дорого я стою.

Своим вниманьем удостою

Любого, кто захочет сам.

Себя, как целую державу,

Корону, скипетр — к ногам!

Держи, носи, цари на славу!

Зажги — сгорю! Проси — отдам

Но слишком велика держава,

Корона давит, трон высок,

На королеву нет управы,

Хоть дулу подставляй висок —

Тому, кому себя продам,

Я, как и всем, не по зубам.

Я, как и всем, не по зубам

Родной стране и городам,

Непритязательным и серым,

Их служащим и офицерам.

Но песня перехватит горло,

И я опять с душою голой

Стою, открыта всем ветрам,

Всем городам, стране и Вам,

Чей образ не дает покоя.

Увековечу Вас строкою,

Но при условии, что Вы

Меня оставите в живых.

Я о пощаде запросила —

Мои печали не по силам.

Мои печали не по силам.

Прекрасней всех иных побед

Все то, что сводит нас в могилу, —

Любовь, печаль и прочий бред.

И с нежным личиком Горгоны

Я предпочла бы быть гетерой,

Во времена прекрасны оны

Могла б соперничать с Венерой.

Держу я каждого быка,

Держать не устает рука,

Мне подзаняться хатха-йогой

Неплохо бы себе в подмогу.

В конце концов, признаюсь, — Вам

Я, как и всем, не по зубам!

Не упускай меня сквозь пальцы как песок.

Сам не заметишь, как окажется пуста

ладонь твоя. И в телефоне голосок

затихнет, от непонимания устав.

Не выпускай меня из виду. Не впускай

в себя сомненье. Я жива. Еще жива.

Пока мы живы, зазвучат слова пускай,

слова твои, слова любви, мои слова...

Не упускай меня сквозь пальцы как песок.

Что будет завтра, я не знаю, а пока,

пока ладонь твоя полна, и голосок

трепещет в трубке просто «здравствуйте, пока,

пока, целую, как дела? сегодня дождь...»

А завтра снег, а послезавтра листопад,

и телефонная необъяснима ложь,

но все ж она милей мне правды во сто крат.

Ты говоришь: «Сейчас не время, подожди».

Не усомнюсь сегодня в мудрости твоей.

Но завтра могут хлынуть новые дожди

из новых песен, новых лиц, иных людей...

Не упускай меня сквозь пальцы как песок.

Тоненькие пальчики пальчики

прямо в душу

Берегитесь мальчики мальчики

молодых старушек

С лицами прекрасными страстными

с гибким станом

И с глазами ясными ясными

без обмана

Ведь ночами теплыми темными

вас лишают силы

Вас Самсоны сильные сонные

юные Далилы

Ах зачем вы верите верите

их глазам манящим

Сами не заметите смерти вы

от руки изящной

Девы бескорыстные чистые

не брильянты в уши

Украдут а чувства и мысли

и души ваши души

Ах душевладелицы делятся

с вами телом

Провернут на мельнице девицы

вас со знаньем дела

Тоненькие пальчики пальчики

равнодушно

Прямо в душу мальчики мальчики

берегите души

Ваши жены прекрасны,

Вам верны и рожают детей,

Но для них мы опасны,

Мы мужчин превращаем в свиней.

Мы царицы Цирцеи,

Мы в свиней превращаем мужчин

Со времен Одиссея,

Несмотря на их возраст и чин.

Мы бессмертны и вечны,

Нам чужая беда — не беда,

Ведь любовь быстротечна,

Только страсть в дефиците всегда.

Пусть печалятся жены

И рыдают под градом измен,

Мы свершаем законный

И естественный телообмен.

Мы прекрасные Кирки,

Наш удел — новизна и любовь,

Ваши радости — стирки,

Детский плач и натирка полов.

Мы — царицы Цирцеи!

Но от нас в темноту и в метель

Все ж бегут одиссеи

К своим женам в святую постель.

Зачем мы, сестры, белокуры,

зачем блюдем фигуры,

зачем с мужьями хмуры,

все эти шуры-муры?

За чем, за чем, такие дуры,

мы ездим на Кавказ?

Но там усатые грузины

нас водят в магазины,

нас возят в лимузинах.

Зачем же нам тянуть резину?

Живем ведь только раз!

Нас тянет на Кавказ.

Нас на Кавказе ждет удача

и много литров чачи.

Мы здесь так много значим,

как отдохнуть иначе?

У нас здесь только две задачи —

любовь и шашлыки.

Наш пыл и море не остудит,

ведь бабы тоже люди,

за это нас и любят.

А те, кто нас за то осудит,

те просто пошляки —

пусты их кошельки!

Мы на курорте симпатичны

и очень энергичны,

к мужчинам некритичны

и выглядим отлично.

Когда на нас загар приличный,

то нам сам черт не брат.

И нам везде открыты двери,

рекою ркацители,

грузины ведь не звери.

Они, они весь год терпели,

созрел их виноград —

быть с нами каждый рад!

Мы солнцем Грузии согреты,

но вот проходит лето,

как ни печально это,

но песенка допета.

И роз роскошные букеты

везем к себе домой.

Мне долго еще будет сниться,

лишь я сомкну ресницы,

загар твой золотистый,

над кортом белоснежной птицей

взлетает мячик твой,

как будто бы живой...

Зачем мы, сестры, белокуры,

зачем блюдем фигуры,

зачем с мужьями хмуры,

все эти шуры-муры?

За чем, за чем, такие дуры,

мы ездим на Кавказ?

Чашечки саксонского фарфора

Перед нами на столе стоят.

И не слышим мы за разговором,

Как в Москве бушует листопад.

Мы сидим в квартире коммунальной

С окнами на Ленинский проспект

И вопрос решаем — как сюда попали,

Прямо в нашу комнату и век,

Чашечки саксонского фарфора,

Что пред нами на столе стоят,

Золотым расписаны узором,

Может, двести лет тому назад.

В пальчиках прозрачных королевы,

Может быть, пришлось им побывать...

Мысль прервала соседка слева:

«Надо свет в прихожей выключать!»

Но нас нелегко сбить с толку, право,

Мыслей наших невесом полет.

Пусть сосед Володя, что за стенкой справа,

Что-то непристойное поет.

Мы сидим в квартире коммунальной,

Пыльные в разводах потолки,

Но от жизни нашей, серой и реальной,

Мы так бесконечно далеки...

Кофе пьем из чашечек саксонских,

Нам не запретишь красиво жить,

Можем на тарелочках японских

Прямо в небо звездное уплыть.

Чашечки саксонского фарфора

Пусть хоть в невесомости парят,

Не услышим мы за разговором,

Как во тьме бушует звездопад...

Зачем фарфор саксонский,

германский, кузнецовский,

когда на свете есть

граненые стаканы,

в них видно без обмана,

в них видно распрекрасно,

где белое, где красное,

и их не перечесть.

Пусть вид неблагородный,

их любят всенародно,

из них веками пьют.

Граненые стаканы

не жалко, если бьются,

и к ним не нужны блюдца,

и всюду продают.

Их бьют — они все живы,

не могут быть фальшивы —

не то что люстры-вазы-хрустали.

Когда-нибудь потомки

произведут раскопки,

отыщут не дома, не корабли,

а — граненые стаканы

расскажут без обмана

о жизни нашей странной,

о жителях Земли!

Удобные стаканы,

надежные стаканы

выходят на парад.

Да здравствуют стаканы!

Советские стаканы!

Отличные стаканы

шеренгами стоят

все в ряд!

Мы хороним Катю Яровую

(Господи, куда мы так спешим?) —

Легкую, певучую, живую —

Ей же было тридцать с небольшим.

Мы столпились здесь, на Востряковском,

Где-то рядом Сахаров Андрей,

Только этим вечером московским

Здесь немного собралось людей.

Словно, щедро душу раздавая

Всем, кто ждет ее летучих строк,

К нам явилась Катя Яровая

Между двух полетов на часок.

Ты писала, Катя: «Песня смолкнет,

Все равно узнаете меня

Вы по сумасшедшей рыжей челке

Цвета палых листьев и огня».

Катя, у тебя лишь первопуток,

Первые свидания с людьми...

Только двое нас из института —

Как же мы черствеем, черт возьми!

Во дворике Литинститута,

где Герцена бронзовый корпус,

сжигают сентябрьским утром

стихи, не прошедшие конкурс.

В костре полыхают поэты!

Схватившись рукою за сердце,

печально взирает на это

обсиженный птицами Герцен.

Рассказы, поэмы, романы,

баллады, и басни, и пьесы...

Горите огнем, графоманы,

поэты и поэтессы!

Вы в Литинституте хотели

учиться, мечтали о нем —

коль строчкой сердца не согрели,

хоть руки погреть над огнем.

Огонь, пожирающий судьбы,

надежды, бессонные ночи

и чей-то старательный почерк...

Но вечен вопрос: «Кто же судьи?..»

У нас в зоопарке — такие дела! —

тигрица от льва тигрольва родила,

а тигр «рогатый» измены не снес —

по бабам пошел без разбору вразнос:

блондинку-медведицу тискал в кустах,

горилл и мартышек в различных местах,

к слонихе затем подобраться решил,

но слон его грубо и резко отшил.

Директриса, услышав про эти дела,

пришла к нему в клетку в чем мать родила.

Была она с ним и мила, и нежна...

Но так и не смог он — уж больно страшна.

Все звери как будто с цепи сорвались

и все без разбору друг с другом...

Медведь с крокодилицей, слон с кенгуру —

открыть зоопарк не смогли поутру.

Когда же к моржихам забрался питон,

зверинец закрыли — открыли притон,

повесив над входом, забыв про мораль,

Красную книгу, как красный фонарь!

Наш режиссер сделал вводы актрис,

проверил сначала с десяток Алис,

но после Алис уже так изнемог —

с трудом натянул Пеппи Длинный Чулок.

Он долго с Русалочкой бился, и вот —

не без результата проделан был ввод.

И больше не в силах скрывать свой секрет,

Русалочка вскорости вышла в декрет.

И негодованья и злобы полна

рыдала Снегурочка, то есть жена.

Но у режиссера забот полон рот,

и вот Питер Пен сделал снова аборт.

Я много чего вам могу рассказать:

как к Карлсону начал Малыш ревновать...

А Павлик Морозов недолго молчал —

пошел он в партком и на всех настучал.

И долго потом худсовет обсуждал

вопросы морали и кто кому дал.

Тут выступил Карлсон и честно сказал,

что он не давал, а разок только взял.

Тут наш режиссер всем сумел объяснить,

что сор из избы ни к чему выносить,

что Павлик Морозов — стукач и свинья,

а наш коллектив есть большая семья.

«Прощание славянки»...

Раздвинута стена.

Прощание с Таганкой...

Душа обнажена.

Нет, не раздвинуть стены,

не разомкнуть уста.

Актеры есть на сцене,

а сцена-то пуста.

Здесь лестницы и люстры,

роскошный туалет.

Есть все. Как в суперлюксе.

Таганки больше нет.

Кого-то на Ваганьково,

кого-то не спасли...

Театр есть и Таганка,

а душу унесли.

Все новые заданья

даются палачам.

А старенькое зданье

рыдает по ночам.

Работает Таганка —

незаменимых нет!

Но душу наизнанку —

Высоцкого портрет.

И режиссер спектакля

в программку не внесен.

Любимов ставил? Так ли?

А может, и не он?

Взаимная обида.

С богами не шути.

Ему, как из Аида,

обратно нет пути.

Мы знаем, что природа

не терпит пустоты.

Но продолженье рода

не терпит суеты.

Как ни колдует пресса

над выраженьем мин,

пустует свято место.

Аминь.

Умирают стихи от насилья

Умирают слова от бессилья

Я в свободу и силу играю

И в любовь от любви умирая

Умирает любовь от сомненья

Умоляет меня о спасенье

Сомневаясь на каждом шагу

Я спасти ее не могу

Переходила вброд,

Резала ноги в кровь,

Но я все шла вперед —

Искала тебя, Любовь.

Не попадала в глаз,

А попадала в бровь,

Лезла в такую грязь —

Искала тебя, Любовь.

Я возносилась ввысь,

Снова срывалась вниз —

Не обожжет слеза

Каменные глаза.

Бег свой останови

И оглянись назад.

Окаменеет взгляд

Памятником Любви.

У нас на пятом этаже

Живут разбитые надежды.

Когда-то, но давно уже,

Здесь жили и Любовь, и Нежность.

У нас на пятом этаже —

Что за напасти? —

Под грохот вилок и ножей

Бушуют страсти.

К нам каждый день приходит гость —

Непрошеный, без приглашенья:

То Недоверие, то Злость,

То Ненависть, то Раздраженье.

Уставши нас оберегать,

Сбежала Верность,

И с нами вместе на кровать

Ложится Ревность.

А из дверей других квартир

Несутся голоса и звуки.

Там, кажется, покой и мир,

И запах жареного лука.

И нам хотелось бы так, но

Мы входим в раж.

А может, надо нам давно

Сменить этаж?..

Я в городе моем порядок наведу:

С домов смахну я пыль и листья подмету,

Я стены побелю и выветрю весь дым,

А потолок, а потолок оставлю голубым!

Я вымою стволы и тени простирну,

Я причешу траву и лужи подотру,

Подвешу облака, чтоб с них стекла вода,

А птицы, как прищепки, сидят на проводах.

Порядок навела я в городе своем,

Жилплощадь площадей промыла я дождем.

Все думают, что я субботник провела,

А это просто, просто в гости я тебя ждала!

А все принцессы любят только свинопасов.

А свинопасы их не балуют любовью.

Любить принцесс всегда накладно и опасно,

Гораздо проще быть с пастушкою любою.

Принцессы злятся и капризничают вечно,

Своей изящной ножкой топают принцессы,

Они ведут себя совсем бесчеловечно,

И непонятны их душевные процессы.

Да свинопасы их совсем не понимают.

И свинопасы не обучены манерам.

Они каких-то там пастушек обнимают —

И у принцесс всегда расшатанные нервы.

Но если принцев полюбили бы принцессы

Без всяких удивительных прелюдий —

Тогда бы не было духовного прогресса!

Тогда о чем бы сочиняли сказки люди?

Я — московская жена,

Есть еще жена в Париже.

Здесь и там жена нужна,

А нужнее та, что ближе.

Там покой и здесь любовь,

Здесь уют и там достаток.

Позавидует любой —

Там кредит и здесь остаток.

Ждать так долго предстоит

От подарка до подарка.

Ночь у бойлерной стоит

Золотая иномарка.

Привезешь ты мне, любя,

Лак, духи, колготки, краски.

И смотрю я на тебя

С поклоненьем папуаски.

Что же ты нашел во мне?

Ты б «шерше ля фам» в Париже!

Жены русские в цене,

Потому что цены ниже.

Но горжусь своей судьбой,

Тем приятнейшим моментом,

Что тебя делю не с кем-то,

А с французскою женой!

Мы все, конечно, интер-националисты

И любим все народы, как свою семью.

Уже полвека строят социалисты

Башню Вавилонскую.

Но туго со строительством у нас в отчизне —

У нас стройматериалов дефицит,

Но башню мы построим для лучшей жизни,

А там пускай хоть геноцид.

Грузины нам достанут все нужные запчасти,

Евреи нам помогут все обмозговать,

А русские обмоют, и вздохнут с участьем,

И скажут: «В бога душу мать!»

Какая к черту разница — Будда или Шива,

Аллах иль Магомет, или Христос —

Ведь все они агенты Тель-Авива,

У всех у них горбатый нос.

У нас в семье советской не без урода:

К Европе жмутся задом Литва и латыши,

Но мы их всех — в объятья дружбы народов,

Обнимем так, что не дыши!

У нас все будет четко, не так, как в Вавилоне,

Все будут говорить на языке родных осин —

И друг степей калмык у нас не пофилонит,

И ныне дикий осетин.

Такой здоровой башни никто не видел сроду.

Напоминает вышки тридцать седьмых годов.

Мы наверху получим ордена «Дружбы народов»

И сверху сбросим всех жидов.

Мы все, конечно, интер-националисты

И любим все народы, как свою семью.

Уже полвека строят социалисты

Башню Вавилонскую.

Еще не поздно повернуть назад,

Где теплый кров, привычное жилище,

К земле, в которой сотни лет подряд

За рабский труд они имели пищу.

Но вел Господь евреев по пустыне...

И был давно Египет позади...

Они брели с котомками пустыми

И прижимали первенцев к груди.

Они роптали и просили есть,

И угрожали вожаку расправой.

Они не верили, что где-то есть

Обетованная земля, где ждет их слава.

Но вел Господь евреев по пустыне...

И был давно Египет позади...

Они брели с котомками пустыми

И прижимали первенцев к груди.

Они пекли по праздникам мацу,

Небесной манной сорок лет питались.

Но наконец их путь пришел к концу —

Они не зря в пустыне столько лет скитались.

В большом, как жизнь, мучительном исходе

Похоронили первенцы отцов.

Окрепших в историческом походе

Привел Господь к земле обещанной бойцов.

Привел Господь другое поколенье:

Не жили в рабстве, вскормлены в пути,

Другим богам не знали поклоненья.

...И прижимали первенцев к груди...

Пока мы тут пасемся мирными стадами

И не мигая смотрим в голубой экран,

Уходят на войну колоннами, рядами,

Уходят наши мальчики в Афганистан.

В медалях, звездах, знаках, орденах

Идут обратно в цинковых гробах.

«Спросите вы у матерей

и у берез и тополей...»

Красивые слова — ну просто курам на смех,

Мы показали всем позорнейший пример.

Идет война, идет не на живот, а на смерть,

За мягкое подбрюшие СССР.

В медалях, звездах, знаках, орденах

Идут герои в цинковых гробах.

«Хотят ли русские войны,

поймет народ любой страны...»

Вернулся кто-то цел, но все ли уцелело?

Не зная, в чьей крови он руки замарал,

Идет по жизни тот, кто сделал свое дело,

С обугленным лицом двадцатилетний генерал.

В медалях, звездах, знаках, орденах,

Кто не в гробах, так тот на костылях.

«Да, мы умеем воевать,

но не хотим, чтобы опять...»

Бросают их в десант, как пушечное мясо.

Кто выживет — тому награды и почет.

Пока мы тут сидим, пьем чай и точим лясы,

Сороковая армия идет вперед!

Идет обратно в цинковых гробах,

В медалях, звездах, знаках, орденах.

«Хотят ли русские войны?

Спросите вы у тишины...»

Блажен незлобивый поэт!

Ему везде открыты двери.

Все знают, это не секрет,

Что злость препятствует карьере.

Но воспевать я не возьмусь

Достоинств Родины прекрасных.

Блаженный воспевает пусть

Союз негласных и согласных.

Нам доброта идет не впрок,

Когда елейна и безлика.

Я злости преподам урок

Парнасским девственницам в пику.

Язык эзопов, словно бес

Попутал нас, вот наказанье!

Я правду-матку режу без

Наркоза — без иносказанья.

Мне тоже хочется порой

Писать про сад в цвету жасминном,

Где ждет лирический герой

Лирическую героиню.

Но если честно, то меня

Воротит от подобной сдобы.

И я пишу на злобу дня,

Пока хватает этой злобы.

И попадет не в бровь, а в глаз

Вопрос: «Скажите-ка, откуда,

Откуда столько злости в Вас?»

И я отвечу вам — «Оттуда!»

И объясняю вновь и вновь

Своим памфлетам в оправданье —

Я проповедую любовь

Враждебным словом отрицанья!

Бредем вслепую, в темноте, теряя ориентиры,

Уже не ведая куда — вперед или назад.

Давно погасли факела, развенчаны кумиры,

Кто уцелел — бредет, ползет на ощупь, наугад.

Глаза привыкли к темноте — к ней быстро привыкают,

Ни шагу вбок, поможет Бог, закончится тоннель.

А те, кто сзади — впереди идущих понукают

И твердо знают: средства все оправдывают цель.

Где чья рука, где чье плечо, а глаз уже не видно.

Нам нет конца, нам нет числа, ни рода, ни лица.

Кто что-то помнил — промолчит и не покажет вида,

Те, кто не помнит ничего — осадят наглеца.

А кто надежды подавал — тот просит подаянья.

А тот, кто в первых был рядах, — устал или отстал.

Толпою к Ироду ведут младенцев на закланье.

А тот, кто молотом не смог — тот наковальней стал.

Кто был никем, тот стал ничем, ничьим и миллионным.

На черном фоне в темноте все серое видней.

Идут, ползут, бредут, бегут толпою эмбрионы,

Кому родиться не дано среди кромешных дней.

А в темноте мы все равны и все равно какие,

А стать белей и чище стать и смысла вроде нет...

Но не покинет вера нас, надежда не покинет —

Ведь впереди там должен быть в конце тоннеля свет!

Наш сад уже облюбовала осень,

И дом, застыв в предверии дождей,

Собрал у печки всех своих людей

И чтоб его не покидали просит.

А тем, кто все ж покинул этот дом,

Сюда вернуться, видно, не удастся,

Но этот дом Эдемом, может статься,

В их памяти окажется потом.

Всем нам приют давая и ночлег,

Собрал сюда по паре каждой твари,

И не сказать теперь смогу едва ли,

Что дом для нас как Ноев был ковчег.

Он нас спасал, быть может, от потопа

Текущей жизни, примиряя с ней,

Удерживал среди потока дней

И замедлял течение потока.

На лицах отблеск огненного света,

В кастрюльке закипает молоко,

И нам еще до смерти далеко,

Как, впрочем, и до будущего лета.

Прекрасная игра —

Любовь и полутени,

Играет осень с ветром

За шторой в темноте.

Прекрасная пора —

Игры локтей, коленей

От полночи к рассвету,

От песен к немоте.

Уже твои глаза

Смежает сон чудесный.

Нам до утра разлука

Почти невмоготу.

Волшебный как Сезам,

Как отдых в день Воскресный,

Твой взгляд — мне боль и мука —

Уходит в темноту.

Спи, мальчик, спи, мой бог,

Игрой воображенья

Из ветра создан ты,

Из воздуха и снов.

Твой каждый взгляд и вздох —

Как легкое скольженье

В пространстве из мечты,

Из музыки и слов.

Что нам разлука в три недели?

Лишь репетиция, когда

Нам предстоит на самом деле

С тобой расстаться на года.

Она покажется моментом,

А грусть — улыбкой на губах,

Когда к другому континенту

Перенесет тебя судьба.

Но и ее измерю мерой —

Жизнь, как мгновенье, коротка —

Она прогон перед премьерой

Разлуки нашей на века.

Судьбы своей не превозмочь —

Я ветром лист гонимый.

Губам произнести невмочь

«Прощай, любимый».

Понять, за что и чья вина, —

Бессмысленно усердие.

Пускай разлука будет нам

Сестрою милосердия.

В священнодействии любви

Огонь невыносимый.

Меня не помни, не зови.

Прощай, любимый.

Помедли, Господи, продли,

Как раны с солью.

А ты боли во мне, боли

Фантомной болью.

Твоей души слепящий свет,

Твой след неизгладимый,

Мне шрам на сердце этот след.

Прощай, любимый.

Что это значит — «навсегда» —

В дней круговерти?

Как страшно слово «никогда».

Страшнее смерти.

Я снова вхожу в эту реку

Со старым названьем «Любовь».

Зачем это все человеку?

Зачем кипятить свою кровь?

Но в этой реке искупаться,

Как будто грехи искупить —

Лишь только теченью отдаться,

Отдаться теченью и плыть.

Зачем так страшна и прекрасна

Заветная песня души?

В ней нотой сфальшивить опасно,

Ее заглушать — труд напрасный,

Как пламя рукой затушить.

Я снова вхожу в это море

Со старым названием «Жизнь»,

Где волнами счастье и горе

Так хлещут, что только держись.

Я бьющую руку целую

И к ней припадаю щекой,

От боли пою аллилуйю,

Мне в буре есть высший покой.

Пред этой жестокой стихией

С немым восхищеньем стою.

И я посвящаю стихи ей,

Все жертвы иные плохи ей,

И песни восторга пою.

Я снова вхожу в это небо

Со старым названьем «Душа».

С вином и горбушкою хлеба

Туда я войду не спеша.

И это святое причастье

Дает ощущение мне

Причастности к жизни, и счастья,

И света в промытом окне.

И море, и небо, и реки,

И Жизнь, и Душа, и Любовь

Завязаны в узел навеки,

Не в силах его человеки

Распутать — он свяжется вновь.

Я снова вхожу в эту реку,

Река эта в море вольется,

А море сливается с небом...

Вот опять заморочит метелью,

Новогодней пустой игрой,

Золотой своей канителью

И стеклянной своей мишурой.

И томится душа в предвестье,

Будто кто нашептал и напел,

И колышется занавеска...

Может, ангел в окно влетел?

Вот апрель задурит и поманит,

И качнет от небес до небес,

И опять ожиданьем обманет

Необещанных, впрочем, чудес.

И томится душа в предвестье,

Будто кто нашептал и напел,

И колышется занавеска...

Может, ангел в окно влетел?

Остуди мою душу, Боже,

И, как грех, отпусти печаль.

Мы с печалью моей похожи,

Отпусти меня тоже вдаль.

...И проступит, как лик на фреске,

Голос тот, что шептал и пел,

И колышется занавеска —

Это ангел в окно улетел...

Как боятся стихий — урагана и смерча,

Глубины, высоты, наводнения или огня —

Так боятся любви, что сильнее и жизни, и смерти.

Ты меня узнаешь? Я стихия твоя!

Заплывать глубоко, под собою не чуя опоры,

И не знать, где же берег, где небо, где дно,

И карабкаться вверх, в небеса, где кончаются горы,

Я могла бы одна, но мне страшно одной.

Но вдоль берега плыть и сидеть у подножья —

Неужели всю жизнь провести у заветной черты?

Мы прижмемся друг к другу каждой клеточкой кожи,

Мы сплетем пальцы рук — не узнаем, где я, а где ты.

А когда на подъеме перехватит дыханием горло

От такой высоты, вот тогда ты меня позови.

Я — стихия твоя, твое небо и горы.

Где закончится страх, там начнется свобода любви.

Любить тебя, как будто в прорубь

Нырнуть — и весело, и страшно.

Любить тебя — не больше проку,

Чем день сегодня ждать вчерашний.

Любить тебя, как ветер в поле

Ловить — вот так же бесполезно.

Любить тебя — железной воле

Себя вручить, скале отвесной.

Тебя любить — других забыть.

Что в жизни лучше этой доли?!

И от тебя тайком от боли,

От вечной боли волком выть.

Тебя любить — в пустыне воду

Глотать, не утоляя жажды,

И прихоти твоей в угоду

Отброшенною стать однажды.

Тебя любить — как в море плыть,

Где хлещет волнами наотмашь.

Воистину, тебя любить —

Непозволительная роскошь.

Тебя любить — так путь опасен,

Как по горам ползти, скользя.

Но, Боже мой, ты так прекрасен,

Что не любить тебя нельзя.

То живу я в доме этом,

То живу я в доме том.

Очень трудно жить поэту,

Не имеющему дом.

Засыпаю и не знаю,

Где очухаюсь с утра,

Просыпаясь, вспоминаю,

Где заснула я вчера.

По чужим домам кочую

Не один десяток лет.

Где ночую, не плачу

За отопление и свет.

За собой посуду мою,

Даже вынесу ведро.

Я с гитарой и сумою

В самолетах и в метро.

То живу на свете этом,

То живу на свете том.

На вопрос ответа нету —

Где же все-таки мой дом?

Вижу ангела в халате —

Я у Бога на весах —

То ли я еще в палате,

То ль уже на небесах.

Я ношу себя по свету

И не знаю я при том,

Что, живя на свете этом,

Я сама себе свой дом.

А во мне душа бездомно

Погостит — и сгинет след.

По счетам плачу огромным

За ее тепло и свет...

Мы живые пока. Мы глядим друг на друга,

Взглядом, будто лучом, освещая любимые лица.

Снова осень, и мы не выходим из этого круга,

Мы втянулись в него и теперь мы хотим повториться.

Снова осень, и нам не постичь ее знаков и формул,

А военные просто переходят на зимнюю форму.

Переходим и мы, разлетаясь комочками света,

Но совсем не исчезнем, ведь солнечный свет матерьялен,

Так нам кажется, но ничего мы не знаем про это.

Снова осень, и мир за окном безнадежно реален.

Связи тонкая нить не видна. За нее и держись.

Ведь любовь не кончается, просто кончается жизнь.

Мы как дети сиротски в пустые глядим небеса,

Меж землею и небом беспомощно жизнь выбирая,

Снова осень горит, и уже холодеют леса,

Нам тревожно, как будто нас снова прогнали из рая.

Будем верить и жить и надеяться будем, пока

Кто-то вертит наш шарик земной, будто глобус в руках.

Моя минорная тональность,

Возможно, вам не по нутру,

И трехаккордную банальность

Как грех я на душу беру.

Простой и безнадежно старый

Мой перебор — из прошлых лет.

И шестиструнная гитара —

Несовременный инструмент.

Грохочет «рок», «металл» скрежещет,

Орет малиновка в саду,

А голос мой тихонько плещет

Все на лирическом ладу.

Сверкают звезды на эстраде,

Их, как на небе, миллион.

Ревет стотысячное стадо,

И рукоплещет стадион.

И то рыдая, то ликуя,

Как клип, мелькая без конца,

Одна звезда сменить другую

Спешит — не разглядеть лица.

Я не звезда, я не из гордых,

Пою, дыханье затая.

И уместилась в трех аккордах

Душа бессмертная моя.

Мой круг друзей, спасательный мой круг,

Не то что слов — и жизни всей не хватит,

Чтоб высказать любовь. Не хватит рук,

Чтоб заключить мне вас в свои объятья.

И пусть, я знаю, мой недолог век,

Но я друзьями счастлива моими.

Комочком в горле — нежное, как снег —

Мне имя Джейн, волшебной феи имя.

Мои кочевья по миру с сумой,

Минуты счастья и года скитаний

Понятны и испытаны самой

Единственной моей, чье имя Таня.

Своим дыханьем и своим теплом

Меня спасает от любого вида боли

На мир ни разу не взглянувшая со злом

Моя родная, та, чье имя Оля.

И жизни ткань пускай трещит по швам,

И каждый год прожитый — как заплата,

Свой каждый день я посвящаю вам —

Пусть жизнь моя достойной станет платой.

Чужие голоса, чужая речь,

И стены холодны чужого крова,

И воздух, как чужая группа крови,

В моих сосудах не умеет течь.

Забиться в угол — только нет угла,

Вокруг меня холодное пространство,

И лишь тоски вселенской постоянство,

Для коей и вселенная мала.

И, видно, недостаточна была

Мне та земля для тяжких испытаний,

Чтоб чашу до конца испить смогла

Бездомности, сиротства и скитаний.

И выбор — самый тяжкий в мире груз —

Не облегчен гоненьем и изгнаньем.

«Чужбина» — слово пробую на вкус —

Разлуки горечь в нем и соль познанья.

И даже небо кажется другим,

И даже звезды по-другому светят.

Лишь до костей пронизывает ветер,

И только он мне кажется родным.

На перекрестке дел моих и дней

Меня продуло так, что ломит душу.

Но ветру странствий буду я послушна,

Куда нести меня, ему видней.

В каких мирах пристанище отыщет

И обретет неведомый от века

Покой, как сирота или калека,

Влачившая судьбу, как Божий нищий,

Грехами, как поклажею, навьючена,

Пройдя свой путь от святых дней до лагерей,

Изодранная проволкой колючей,

Душа России, бедной Родины моей?

Покрытая и страхом, и проклятьем,

И славою минувшей, и позором,

В кокошнике, расписанном узором,

Грозила всему миру рваным лаптем.

Мы в душу ей плевали, как умели,

Пытались, как могли, ее спасти.

И то, что мы простить ей не посмели,

Всевышний ей, наверное, простит.

Растерзанная, захлебнувшись кровью,

Когда испустит дух моя Россия,

Уж не спасешь ни посланным мессией,

Ни Красотой, ни Верой, ни Любовью.

Поднимется на небо черным облаком,

Проклявших и отрекшихся детей простит,

Шестую часть земли накроет пологом

И на прощанье мир перекрестит...

В разных была и обличьях, и обликах.

Сняв оболочку, я стану как облако.

Выдох и вдох, только выдох и вдох.

Что же ты медлишь? Возьми меня на руки,

Видишь, я стала чуть легче, чем облако,

Где же ты, где же ты, добрый мой Бог?

Где же вы, солнцем залитые пристани,

Где вы, аллеи с осенними листьями,

Звезды, моря, поезда, города...

Что же ты плачешь? Ведь я ещё видима —

Можно дотронуться легким касанием,

Прежде чем я растворюсь навсегда.

Промысел Божий не зная, не ведая,

Я, за судьбою безжалостной следуя,

Просьбой о помощи не согрешу.

Я еще слышу листвы шелестение,

Я еще вижу полоску закатную

И я дышу, Боже мой, я дышу...

Не музыкант и не певец —

Поэт бродячий —

Властитель дум и душ ловец

Поет и плачет.

И оценить нельзя его

Души весомость,

Когда не весят ничего

Ум, честь и совесть.

Законы времени строги

К единству места,

К единству сердца и строки,

Поступка, жеста.

А он идет из дома в дом,

Поет на кухне,

Пока с последнею звездой

Сам не потухнет.

Устанут гости за столом —

Им не под силу,

А он идет из дома в дом

За «спасибо».

А он идет из века в век,

Поэт бродячий,

Идет, не опуская век,

Гомер незрячий.

И сколько правды ни ищи,

Но будут правы

Все те же белые плащи —

Подбой кровавый...

Он на пиру незваный гость,

Где званых — орды.

Бельмо в глазу и в горле кость

Его аккорды.

А соль земли им ни к чему —

Полно селедки.

Он вам споет еще — ему

Налейте водки!

Он вам споет еще, споет

Поэт бродячий.

И он поет, и водку пьет,

И плачет...