Карьера доктора Фануса

Украли автобус

— Господин судья! Все эти разговоры ни к чему. Суд напрасно теряет время. Какой смысл выслушивать свидетелей, если я сам во всем признался. Ведь они не могут сообщить больше, чем рассказал я. Что пользы от таких формальностей? Я все еще в тюрьме, это уже пятое заседание, а дело не продвинулось ни на шаг…

— Господин судья! Я вовсе не намерен критиковать суд, да простит меня Аллах! Мне хочется только сэкономить ваше время. Прошу вас, господин судья, целую ваши руки, ради вашего отца, дайте мне возможность сказать. Ведь это я — обвиняемый, мне идти в тюрьму, моя семья разрушится и мои дети осиротеют. А с господином адвокатом, который меня защищает, ничего не случится. Более того, он еще получит вознаграждение. Моя мать уже продала свое золотое ожерелье, а она им так дорожила! Продала, чтобы уплатить ему первый взнос…

— Нет, нет, я не хочу давать отвод господину адвокату, клянусь памятью покойного отца. Я ценю его советы. Только, ваша милость, мне все же следует выступить раньше адвоката. Ведь это я — обвиняемый, мне идти в тюрьму, моя семья разрушится и мои дети осиротеют!..

— Благодарю вас, господин судья, да продлит Аллах вашу жизнь! Можете быть уверены, я постараюсь быть кратким.

— Господин судья, ну разве это мыслимо — украсть автобус, да еще битком набитый пассажирами?! Неужели я похож на сумасшедшего? Если ваша милость подозревает, что я больной, направьте меня к врачу. Но спросите моих товарищей по работе и друзей в кафе — они вам скажут: во всем районе Баб аш-Шаарея[11] нет лучшего игрока в коми[12]. Какой же я сумасшедший?

Нет, я в своем уме. И все-таки господин прокурор обвиняет меня в том, что я украл автобус с пассажирами, причем доказывает это с таким жаром, что, можно подумать, между нами давняя кровная вражда. Господин прокурор! Быть может, я вас чем-нибудь рассердил или, не дай бог, отказал вам в услуге? Напомните мне, господин прокурор, если я забыл…

— Простите, господин судья! Простите меня, да сохранит вас Аллах! Я ничем не хотел обидеть его превосходительство. Но я первый раз в жизни стою перед судом и не знаю, как нужно говорить. Клянусь жизнью ваших детей, господин судья, окажите милость, не гневайтесь!.. Я только хотел сказать, что, когда господин прокурор выдвинул против меня обвинение в краже автобуса, он не спросил ни себя, ни меня, зачем мне красть этот автобус. Что я с ним буду делать после того, как украду?..

— Господин прокурор говорит, что я украл автобус, чтобы разобрать его на части и продать в Викалят аль-Балах[13]. Ладно, пусть это будет так. А пассажиры? Пассажиры, господин судья?! Куда же их девать? Тоже продать в Викалят аль-Балах?! Можно сойти с ума! Я не был сумасшедшим, но я, наверняка, им стану, когда выйду отсюда, если вы не будете справедливы ко мне.

— Господин судья, мне незачем было красть автобус с пассажирами! Такое обвинение бессмысленно. Я же нормальный человек!

Позвольте, однако, рассказать вам все, как было. Я плохо разбираюсь в законах, но знаю — на свете есть справедливость, чувствую это сердцем. Она — в ваших устах. Здесь я спокоен за справедливость…

— Хорошо, господин судья, буду краток. Пять лет назад я женился на Ратибе…

— Прошу, господин судья, прошу вас, целую ваши туфли, не лишайте меня слова! Сделайте это для меня! Я не отвлекаюсь: все произошло из-за Ратибы, она причиной всему. Да простит ее Аллах… Ратиба, господин судья, росла сиротой. Она жила со своей теткой в доме напротив нас в квартале Дарвиш у Баб аш-Шаарея. Она намного моложе меня. Между нами пятнадцать лет разницы. Но я полюбил ее, полюбил, когда ей еще не исполнилось и девяти. Какая же она была красивая, господин судья! У нее такие светлые волосы. У нас в Баб аш-Шаарея светловолосые девушки — редкость! Тогда я и решил жениться на ней. Но еще до того, как стать ее мужем, я сделался для нее братом, даже больше — заменил ей отца! Каждый вечер, возвращаясь с работы, я приносил Ратибе и ее тетке то же самое, что и своей матери. Если нам покупал хлеба, столько же брал и им. Если нам покупал окка[14] фиников, окка фиников покупал и Ратибе. Часто я угощал ее белыми булочками. Моя мать любила Ратибу и с еще большим нетерпением, чем я, ждала того дня, когда женит меня на ней…

— Слушаюсь, господин судья… я буду краток… И вот Ратибе исполнилось шестнадцать. Аллах оказал мне милость, и я стал шофером в транспортной компании, ездил на грузовике из Каира в Саид. Контора эта находится на улице Аль-Азхар. Я женился. Ратиба перешла в наш дом, а с нею и ее тетушка. Мы зажили так счастливо, что об этом до сих пор рассказывают в Баб аш-Шаарея. Меня тогда многие обвиняли в расточительстве. Они ведь не знали, сколько бы я ни тратил, все это было ничто по сравнению с моим счастьем, счастьем любви, господин судья!

Ратиба родила сына Фатхаллу и дочь Захру. Молитвами моей матери Аллах давал мне силы, и я стал самым известным шофером на грузовых линиях. Меня все звали уста[15] Фахми. Я, действительно, заслуживал такого обращения: за все время работы не получил ни одного замечания — в этом легко убедиться, заглянув в мое дело, — и ни разу не опоздал к назначенному сроку. Говорили, что я — сама точность, аккуратнее меня нет человека. Срок, который я устанавливал, был как судьба. Начальник конторы приказывает, например, прибыть в аль-Минию[16] к такому-то времени. Но я отвечаю, что это невозможно. Он настаивает: «Уста Фахми, клиент хочет, чтобы груз доставили ему в три часа». И тогда я говорю ему: «Господин Мунир, груз прибудет к клиенту в 3 часа 30 минут». И слово мое, как закон, как судьба. Своей точностью я прославился среди заказчиков, и они обычно требовали, чтобы доставку их грузов поручали мне. Я зарабатывал по два фунта с каждого рейса, а потом даже, слава Аллаху, и по три, в месяц это составляло не меньше восьмидесяти фунтов.

Так мы жили, пока вдруг не заболела Ратиба. Она всегда была здоровой и сильной, а тут вот заболела. На все воля Аллаха. И покатилась моя жизнь под уклон. Господин судья, я ведь был ей не только мужем, но и братом, и отцом. У нее же никого не осталось, кроме меня. Тетка и моя мать слишком стары, чтобы ухаживать за ней. Пришлось мне стать сиделкой. Взял в конторе отпуск, целыми днями ухаживал за ней, потом попросил второй… Приводил самых известных докторов. За визит платил два фунта, а иногда — и четыре. Консилиум обошелся в десять фунтов. Сбережения таяли на глазах. Но разве в деньгах дело, когда речь идет о здоровье любимой…

— Слушаюсь, господин судья, сейчас, сейчас… Поверьте, я плачу не для того, чтобы разжалобить вас. Нет, клянусь Аллахом… Извините, ваша милость, не могу не плакать, когда вспоминаю покойную…

Врачи, господин судья, да простит их Аллах, решили, что необходима операция, мы перевезли ее в больницу благотворительного общества в Аль-Агузе[17] и поместили в палату первого класса. Клянусь вашей жизнью, господин судья, у меня даже в мыслях не было положить Ратибу во второй, а тем более в третий класс, хотя она и просила меня: «Положи меня в палату второго класса, не бросай зря деньги, Фахми: ты и так уже достаточно истратил…» Но я занял еще денег — только пусть лежит в первом. Разве она хуже, чем жена господина Мунира, начальника конторы, хотя та, конечно, добрая госпожа и хорошая женщина… Я все еще должен компании пятьдесят фунтов.

Каждое утро я шел в больницу, был рядом с Ратибой и видел, как жизнь постепенно уходит от нее. Время от времени она открывала глаза и говорила мне: «Уходи, Фахми, тебе надо на работу». Но я каждый раз отвечал ей: «Сейчас главное — твое здоровье. Скорее поправляйся, и тогда все встанет на свое место».

Однако я был вынужден вернуться на работу. Конечно, из-за денег, господин судья. Из-за денег, на которые я пытался купить здоровье Ратибы. Надо было все время платить за лечение, за содержание в больнице, и я швырял деньги, как азартный игрок, который делает все новые и новые ставки. Только моей ставкой были не деньги, а жизнь жены.

…С утра я отправлялся в контору компании, садился в грузовик и мчался в Бени Сувейф[18]. Нигде не задерживаясь, поскорее возвращался обратно и бежал в больницу. Удалось договориться с господином Махмудом, фельдшером, и он позволил мне ночевать на скамейке возле Ратибы. От дальних поездок я отказался и дальше Бени Сувейфа не ездил. Но несмотря на то что я не находил себе места от беспокойства и нервы мои были напряжены до предела, я не совершил за это время ни одного нарушения правил движения и ни разу ни на минуту не опоздал к назначенному сроку. Для всех я по-прежнему был уста Фахми.

Так продолжалось до того черного дня, господин судья, когда я был обвинен в краже автобуса. Я украл автобус!! Да разве это возможно!..

Вот как было дело. Рано утром я вышел из больницы и направился в контору компании. Едва я там появился, как мне позвонил по телефону фельдшер Махмуд и сказал, чтобы я немедленно вернулся в больницу: состояние Ратибы ухудшилось, она хочет меня видеть.

Не спрашивая ни у кого разрешения, я выскочил из конторы и понесся по улице Аль-Азхар. Я бежал не переводя дыхания, бежал как безумный. У меня все было рассчитано, я ведь всегда умел это делать: дорога до площади Аль-Атаба аль-Хадра у меня займет не больше десяти минут, а там сяду на автобус номер шесть — на площади он делает круг и отправляется каждые десять минут. Но на площади автобуса не было.

Прошу вас, господин судья, представьте, что я почувствовал в эту минуту.

Известно, что на кольце всегда стоит автобус. Один приходит, другой отходит с интервалом в десять минут. Так по крайней мере пишут в газетах. Но конечная остановка была гола, как плешь. Ни одной машины. «Терпение, Фахми!» — сказал я себе и присоединился к большой толпе, ожидавшей автобуса…

— Почему не взял такси? Я уже говорил вам, господин судья, что стал похож на азартного игрока, который бережет каждый миллим, чтобы поставить его на кон. Ведь я играл на жизнь жены. Правда, была и другая причина: накануне я отдал в уплату больничных счетов все, что заработал да еще смог взять в долг.

Прошло десять минут. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу и тяжело вздыхая, готовый броситься бежать в больницу, не дожидаясь автобуса. Может быть, мне удастся добежать туда скорее, чем он придет… Но я говорил себе: «Терпи, уста Фахми». И я терпел.

Минуло еще десять минут, и наконец автобус прибыл. Из него вышли приехавшие пассажиры, и в одно мгновение он снова наполнился. Мне не удалось войти внутрь, я уцепился за поручни, примостившись одной ногой на ступеньке первой площадки. Шофер тем временем, оставив мотор заведенным, куда-то скрылся. Прошло минут пять, а его все не было.

Но вот показался кондуктор. «Почему мы не едем?» — спросил я его. Он презрительно посмотрел на меня и, бросив: «Потерпи, дорогой», снова ушел. Тогда я закричал: «Где же водитель?» Кто-то из пассажиров ответил: «Пьет чай». «Что же он бросил всех?! — возмутился я. — Да накажет его Аллах!» «Веди себя как следует», — крикнул мне кондуктор, который опять откуда-то появился. «Попридержи язык! Что мы, не такие же люди, как все?!» «Если вы люди, то где же ваша совесть?!»

Вместо ответа кондуктор толкнул меня. Поднялся шум, крик. Пассажиры были на моей стороне. Я с ужасом подумал, что сейчас начнется свалка, а этого я не хотел. Мне очень нужно было, господин судья, поскорее попасть к Ратибе. Тогда я повернулся к кондуктору и сказал: «Твоя правда, господин, извини меня. Я сожалею… Дело в том, что у меня жена в больнице…» «Так это же тебе не машина скорой помощи!» — ответил тот, жестикулируя, и отошел от меня. Я еле сдерживался, так велико было мое отчаяние.

Наконец Великий Диктатор напился чаю и явил нам свое лицо. Пассажиры потеснились, давая дорогу Его Превосходительству бесстрашному водителю. Он занял свое место за баранкой и принялся командовать: «Ну-ка, приятель, отойди немного назад! И ты, дорогой, подвинься!.. Не толпитесь вокруг меня!..»

Я терпел, стоя одной ногой на ступеньке.

И вот автобус тронулся. Минут через двадцать я буду на месте. Но не успели мы сделать и полкруга по площади, как водитель затормозил перед табачной лавочкой, оттеснил стоявших рядом с ним пассажиров и, вытянув шею, закричал: «Дай мне пять сигарет „Бельмонт“!..»

А я все терпел, хотя знал, что Ратибе плохо. Потом, увидев, что шофер получил свои сигареты, я сказал ему: «Ради твоей любимой, поднажми немного, уста!» Он принялся орать на меня так, как будто я его оскорбил: «Ты хочешь, чтобы я давил людей, да?! Если случится несчастье, кто будет отвечать — ты или я?!» Скрывая свой гнев, я спокойно ответил: «Я тоже шофер, уста. Меня зовут Фахми; вожу грузовик…» «Ха, сравнил, я-то ведь не бочки везу, а живых людей»… А наш автобус между тем продолжал стоять возле табачной лавочки. Я замолчал, лишь бы он скорее ехал. Наконец мы тронулись.

Внезапно водитель увидел впереди другой автобус и попытался обогнать его. Но, заметив это, шофер первой машины принял вызов и прибавил скорость. Началась гонка. Я обрадовался, хотя при каждом толчке рисковал сорваться, с трудом удерживаясь на подножке.

И вдруг наш водитель снова затормозил: в автобусе, который шел нам навстречу, он увидел своего друга — шофера. Тот тоже остановился, и обе машины перегородили всю улицу. Водитель высунулся из окошка и стал кричать: «С добрым утром, Махмуд!.. Не забудь, мы сегодня идем к учителю Хамису!.. Скажи, ты зайдешь за Хосанейном?.. Или мне зайти за ним?.. Ты же знаешь, если никто за ним не зайдет, мы его так и не увидим…» — и все в таком же духе, без конца, господин судья!

А я все продолжал болтаться на подножке… Ратибе плохо, быть может, она умирает… Неужели она умрет!.. О горе!.. Что будет с моими детьми… как я буду жить без нее?..

Автобус двинулся дальше. Прошло уже четверть часа, а мы и полпути не проехали. А я-то рассчитывал добраться за двадцать минут… Мысли мои все время возвращались к больной жене. Я заставлял себя думать только о ней и пытался не замечать шофера, чтобы от возмущения не потерять над собой власть и не совершить преступления…

Еще через пятнадцать минут, еле-еле дотащившись до Булака, автобус опять остановился, хотя никто не думал ни входить, ни выходить. Оказалось, мы подъехали к какой-то лавчонке, где торговали вареными бобами и прочей снедью. Наш доблестный водитель растолкал пассажиров, безропотно наблюдавших за ним, вылез из автобуса и направился к торговцу за бутербродами.

Я смотрел ему в спину и готов был убить его. Если бы людей судили не за совершенные поступки, а только за намерение их совершить, то вы бы, ваша милость, сейчас рассматривали дело об убийстве. Я действительно в тот момент хотел его прикончить.

И вот тут я протиснулся сквозь толпу пассажиров к его кабине, сел за руль и повел автобус сам, а шофер остался стоять перед лавкой.

Все в автобусе начали аплодировать. О да, господин судья, свидетели уже показали, что пассажиры аплодировали мне. «Браво, уста Фахми!.. Да поможет тебе Аллах!..» Не понимаю, откуда они узнали мое имя. Кондуктор хотел было помешать мне, но его не пустили, и он соскочил на ходу, чтобы сообщить в полицию. А пассажиры радовались, смеялись и благословляли меня.

Мы ехали без остановок: автобус был набит до отказа. Но когда кому-то понадобилось выходить, я, конечно, остановил машину, добросовестно выполняя взятую на себя миссию. Мне и в голову не приходило, что я украл автобус. Нет, мне казалось, само государство и общество обязало меня сесть за руль. Это ведь общество поручило водителю, который остался доедать свой бутерброд с бобами, доставить пассажиров к месту назначения. А если он оказался неспособным честно выполнить порученное ему дело, то долг каждого гражданина заменить его. Это как на войне: когда какой-нибудь солдат не справляется с поставленной перед ним задачей, другой солдат должен занять его место, не дожидаясь приказа. Разве это не правильно?! А следствие выдвигает против меня обвинение в воровстве. Где же логика?..

Клянусь вам, господин судья, в тот момент я даже забыл о своей больной жене. Я чувствовал только, что выполняю свой долг, как честный патриот, преданный интересам своих сограждан.

Всего за пять минут мы домчались до моей больницы. Мне понадобилась одна десятая того времени, которое потратил наш водитель, чтобы покрыть примерно такое же расстояние. А ведь я даже ни разу не нарушил правил движения.

Возле больницы я остановил автобус и, обернувшись к пассажирам, сказал: «Кто из вас имеет шоферские права, пусть ведет машину дальше!». Я так себе это представлял, господин судья: кто-нибудь из ехавших сядет за руль и доедет до того места, куда ему нужно, потом его сменит другой и так до конца. Но вот тут-то я допустил небольшую ошибку, немного не додумал. Сам-то я шофер и поэтому был уверен, что среди пассажиров найдутся умеющие водить машину. Оказалось, что я единственный, кто может это делать.

Как они стали кричать на меня! Еще несколько минут назад они так меня расхваливали, а теперь осыпали руганью и проклятиями. Потом догнали меня у дверей больницы и потащили назад. Мне пришлось снова сесть за руль. Я довез их до места, хотел выйти, опять крик; поехали дальше в Гизу[19], остановил автобус, снова крик… я им говорю: «Братья!.. Ратибе плохо!.. Она может умереть!.. Поймите!.. Отпустите меня!..»

Но они не отпускали. Один из них толкнул меня, и тут мои нервы не выдержали — я дал ему пощечину. Тогда все они бросились бить меня… Они меня били, господин судья!.. Как они меня били!.. Совсем еще недавно благословляли мое имя!.. А теперь били!.. И я заплакал… заплакал от ярости, от бессилия, от боли… Потом пришел полицейский и отвел меня в участок…

А Ратиба умерла… Так я ее и не увидел… Даже не смог проводить покойницу на кладбище: с того дня я в тюрьме… Спасибо уста Авваду: он взял на себя заботы о похоронах…

Вот как все было, господин судья..

Ну какой же я вор?.. Разве я преступник? Ради Аллаха, господин судья, пусть сначала скажут свое слово ваши ум и совесть, прежде чем заговорит в вас закон! Прошли те минуты, когда я думал, что выполняю долг честного гражданина по отношению к обществу и правительство даст мне за это орден… Мне не нужно ордена. Пусть меня оправдают… И еще прошу вас, господин судья, очень прошу… прежде чем выносить приговор… съездите хоть раз в автобусе!..

Последняя ошибка

Его роль в спектакле занимала всего две минуты. Он должен войти в приемную врача и сказать с горькой усмешкой:

— Я сам нашел эффективное лечение… раз уж медицина оказалась бессильна помочь мне!

Потом вынуть из кармана револьвер и выстрелить в голову… А врач принимался излагать его историю, которая и составляла действие пьесы. Маленькая роль, всего две минуты… За нее актер получал пятьдесят кыршей[20] с каждого представления. А ему нужно было гораздо больше. Жена болеет, сына выгнали из школы, и он болтается по улицам. Владелец аптеки, бакалейщик, булочник и продавец молока закрыли для него кредит, а хозяин дома предупредил, что выселит семью из квартиры, если не выплатят долг. Чтобы как-то жить дальше, нужны были по крайней мере пятьдесят фунтов.

Несколько недель назад он попросил директора труппы одолжить ему эту сумму. Они работали вместе в течение долгих пятнадцати лет и считались друзьями. В жизни актера бывали и огорчения, бывали и радости. Но никогда до сих пор он ни о чем не просил своего друга. Отказ не удивил его, ибо директор отказывал всем. Такой уж у него был нрав. И все же они оставались друзьями целых пятнадцать лет. Должно быть, из-за своей бесхарактерности актер не мог отказаться от дружбы с человеком, поступки которого подчас приводили его в негодование. А может, потому, что страсть к искусству всегда одерживала верх над возмущением. Да, он был одержим любовью к искусству, его жизнь принадлежала театру, хотя ему и приходилось довольствоваться лишь незначительными ролями. Он оставался преданным театру даже в самые черные для него дни, когда появилось кино и многие художники, привлеченные большими гонорарами, уходили из театра. Правда, свою последнюю роль он не считал незначительной. Ведь на словах, которые он произносит, построено все дальнейшее действие. Он чувствовал, что перевоплощается в своего героя с такой полнотой, какой не мог достичь ни в одной прежней роли. Больная жена, беспризорный сын, бакалейщик и хозяин дома — все проблемы отступали куда-то назад, когда он выходил на сцену. И больше того, образ героя не оставлял его даже вне театра. Он считал себя хорошим актером. И он чувствовал, что мастерство его растет изо дня в день.

Незадолго до начала спектакля он пробрался незамеченным в кабинет директора, вынул из ящика стола револьвер, положив на его место бутафорский, с которым обычно играл, и пошел на сцену. Когда он появился там, глаза его выражали растерянность и смятение, лицо дрожало, шаги были робки и неуверенны, а уголки губ скорбно опустились вниз. В молчании он остановился рядом с врачом. Пауза затягивалась… Публика в недоумении ожидала. Раздался голос суфлера:

— Я сам нашел эффективное лечение!

Губы актера дрогнули в насмешливой улыбке, и он проговорил с усилием, словно выплевывал слова в лицо партнеру:

— Я сам нашел… эффективное лечение!

И снова зашептал суфлер:

— …раз уж медицина оказалась бессильна помочь мне!..

Актер молчал больше, чем следовало. Затем продолжил с горькой улыбкой:

— …раз уж никто в мире не хотел помочь мне. Да смилуется надо мной Аллах и возьмет под свою защиту жену и сына! — Дрожащей рукой вынул револьвер и выстрелил в голову.

Директор труппы наклонился к своему помощнику и шепнул ему на ухо:

— Вот бездарь! Двух слов и то запомнить как следует не может. На этот раз я удержу с него пятьдесят кыршей.