Клич

37

"В последние два дня все ожидали чего-нибудь положительного из Вены, Лондона и Берлина; получались телеграммы, сходились мы по обыкновению на совещание у государя, но дело все еще нисколько не выяснилось. Вчера, перед обедней, государь принял ген. Обручева, который представил в сжатом очерке соображения о плане кампании в Европейскую Турцию.

Вчера же была приглашена к обедне и завтраку моя жена с дочерьми. Она приехала с двумя младшими и провела в Ливадии большую часть дня", — как всегда, с завидной пунктуальностью напишет в тот вечер в своем дневнике Дмитрий Алексеевич Милютин.

Но эта кажущаяся объективность и спокойствие были обманчивы, как был обманчив и весь беспристрастный тон последующих записей.

На самом деле совещание в кабинете царя проходило на сей раз, как никогда, бурно и, несмотря на сдержанность высказываний присутствующих, носило нетерпеливый и нервозный характер.

Началось с того, что едва только все расселись по своим обычным местам, как Александр II обратился с упреками к министру финансов Михаилу Христофоровичу Рейтерну, представившему ему накануне подробную записку, в которой по неосторожности высказал свое мнение о нецелесообразности открытия боевых действий.

— Я просил вас представить подробный отчет по вашему ведомству вовсе не для того, чтобы узнать ваше мнение о том, следует ли нам начинать войну или нет, — сказал он с раздражением.

Растерявшийся от столь резкого вступления Михаил Христофорович попытался что-то сказать в свое оправдание, но царь перебил его:

— При внимательном чтении вашей записки можно заключить, что проведенные нами реформы не столько улучшили, сколько испортили положение России. Вы утверждаете, что в случае войны последствия ее будут гораздо тяжелее, чем были бы двадцать лет назад.

— Состояние наших финансов действительно оставляет желать лучшего, — выждав паузу, наконец-то вставил Рейтерн и поглядел на окружающих, словно ища у них поддержки. Но никто не поддержал его даже взглядом.

— Ваша задача заключается в том, чтобы изыскать средства к покрытию тех издержек, которые вызовет война, — сказал Александр и возвратил ему записку. — Будьте любезны, Михаил Христофорович, пересмотреть свои расчеты именно с этой точки зрения, — добавил он уже более мягко.

Рейтерн вытащил из кармана платок и нервно промокнул внезапно вспотевший лоб. Милютин отметил это не без некоторого удовлетворения: он уже неоднократно обращался к царю с жалобами на министра финансов, которые прежде оставались без всяких последствий. Экономить на перевооружении армии всегда представлялось ему по меньшей мере безрассудным.

Интересно, что скажет по этому поводу князь Горчаков?

Александр Михайлович предпочел выждать.

— Прежде чем высказать свое мнение, мне бы хотелось послушать нашего министра военных дел.

Милютин основательно приготовился к докладу.

"Сначала я изложил, собственно, военную сторону вопроса, — запишет он впоследствии в своем дневнике, — указал, сколько времени нужно на мобилизацию, на сосредоточение войск и на движение их в пределы Турции, на сколько все расчеты изменяются по времени года; выказал затруднения зимней кампании, но вместе с тем не отвергал и возможности ее, даже в некотором отношении выгоды, которые мы имеем зимой над турками и в отношении к действиям на море. Но затем я перешел к политической стороне вопроса и старался обратить внимание государя и канцлера на необходимость ясного, точного определения цели и предмета военных действий и на опасные последствия могущего быть столкновения с европейской коалицией".

— Помилуйте! — выслушав его, воскликнул Горчаков. — Но мне довольно странно слышать все эти "если" из уст военного человека. В вашем представлении нет ничего определенного, а только одни предположения. Создается такое впечатление, что речь идет не о войне, а о каких-нибудь безобидных маневрах. Почему вы думаете, что счастливые обстоятельства непременно будут на стороне турок?

— Я ставил гипотезы наиболее правдоподобные, — возразил Милютин.

— Ну а если европейские державы все-таки не выступят против нас, что более вероятно?

— Дай-то Бог, — сказал Милютин, — но все же гораздо опаснее действовать в надежде только на счастливые случаи. Однако не будем спорить, Александр Михайлович, ведь я не отказываюсь выслушать и ваши комбинации.

— Да-да, — сказал царь, — не ссорьтесь, господа. Мы собрались здесь сопоставить наши мнения. Дело слишком серьезно, чтобы сводить личные счеты.

Горчаков хотел было возразить, что ничего личного против Милютина он не имеет (очевидно, то же самое сказал бы и Милютин), но решил, что выяснение столь щепетильного вопроса лучше отложить до следующего раза.

"Тогда он начал чтение длинной записки, составленной бароном Жомини, — записал в дневнике Милютин, — о предлагаемом ходе дальнейших переговоров, о необходимости немедленного отправления Игнатьева в Константинополь, об ожидаемом влиянии на конференцию угрожающего положения России и закончил тем, что в случае неуспеха этой конференции останется — силой оружия принудить Турцию к уступкам".

Царь не перебивал Государственного канцлера и во время чтения несколько раз кивнул головой, как бы выражая этим свое с ним согласие.

Тем не менее Милютин сказал:

— В записке канцлера представлены разные случайности, но в числе их я все-таки не вижу тех именно, на которые я указывал и которые кажутся мне наиболее вероятными.

— Вы имеете в виду коалицию западных держав? — спросил Александр.

— Именно, — подтвердил Дмитрий Алексеевич. — Считаю необходимым еще раз обратить на это особое внимание.

— Но, любезный Дмитрий Алексеевич, — улыбнулся Горчаков, — вы просто невнимательно слушали мою записку: об этом сказано много и достаточно подробно.

— Хорошо. В таком случае объясните мне, пожалуйста, как нам предстоит вести себя, если, например, перемирие, на которое вы уповаете, не состоится?

Горчаков сделал нетерпеливый жест рукой, собираясь ответить, но Милютин продолжал:

— Существует и другая возможность: если перемирие все-таки состоится на шесть недель, но на конференции все державы придут к единогласному заключению, которое мы не сможем принять, то не придется ли нам тогда объявить войну не одной Турции, а целой Европе?

Горчаков с улыбкой протер очки и снова водрузил их на нос. Все молчали, глядя на Государственного канцлера, который, казалось, не испытывал никаких неудобств от столь резко поставленных вопросов.

— Ваши предположения, любезнейший Дмитрий Алексеевич, я мог бы продолжать до бесконечности. Этак-то вы и вовсе загоните нас в тупик, из которого будет только один выход: принять любой ультиматум и сидеть сложа руки. Вспомните-ка лучше нашу старинную поговорку: волков бояться — в лес не ходить. Конечно, всякое вооруженное столкновение чревато опасными последствиями, но для чего-нибудь все-таки существует дипломатия, или вы намерены и нас подчинить своему ведомству?

Последние слова, произнесенные Александром Михайловичем, вызвали среди присутствующих оживление. Царь взглянул на часы и объявил совещание прерванным по случаю молебствия и предстоящего парада собственного его императорского величества конвоя.

Здесь следует заметить, что как в Петербурге, так и в Ливадии, да и везде, где останавливался Александр II, однажды заведенный ритуал придворной жизни соблюдался неукоснительно и строго. Никакие важные и срочные дела не могли нарушить этого обязательного для всех распорядка: в мороз и в дождь, в грозу и в бурю — при любой погоде и при любых обстоятельствах точно по часам и без опоздания состоялись парады, приемы, прогулки и молебствия.

Поэтому никто не удивился замечанию царя: бювары были закрыты, портфели с бумагами защелкнуты на замки, и все отправились на площадку перед дворцом, где должны были пройти церемониальным маршем казаки.

Затем последовал завтрак, во время которого также никто ни словом не обмолвился о беспокоивших всех делах, и только после этого, несколько передохнув на веранде и полюбовавшись открывающимся отсюда восхитительным видом на море, обменявшись между собою ничего не значащими любезными фразами, участники совещания снова удалились в кабинет царя.

Видимо, Александр И уже продумал свое выступление и потому произнес короткую речь, в которой сжато резюмировал свои соображения, состоящие в следующем: Игнатьев завтра же отправится в Константинополь; в две или три недели станет совершенно ясным — следует ли ожидать какого-либо результата от конференции; в случае неудачи Игнатьев устранится от какого-либо в ней участия, и тогда начнется мобилизация войск, что следует планировать примерно на 1 ноября; мобилизация еще не будет означать объявления войны; только в случае крайней необходимости мы решимся ввести наши войска в пределы Турции, что следует приурочить примерно к началу декабря; кампания должна быть сколь можно быстрая; прежде перехода через границу следует заключить конвенцию с Румынией.

По тону заявления и по некоторым проскользнувшим в нем своеобразным словечкам Милютин догадался, что оно, прежде чем быть зачитанным, побывало в руках Государственного канцлера и даже, может быть, Жомини, хотя некоторые довольно резкие выражения были совсем не в духе Горчакова.

— Имеются ли еще какие-нибудь соображения? — спросил царь, чувствуя некоторое облегчение от того, что дело, которое его беспокоило все эти дни, так или иначе решилось; радовало царя и то, что он нашел весьма благоприятный выход, чтобы не обидеть ни тех, кто склонял к мирному разрешению кризиса, ни славянофилов, призывавших к войне.

Милютин попытался было напомнить о неблагоприятных последствиях нашего перехода через турецкую границу в 1853 году, следствием чего явилась печальной памяти Крымская война, восстановившая против России едва ли не всю Европу, на что царь холодно заметил, что сейчас, слава Богу, семьдесят шестой год.

Горчаков промолчал, ни Адлерберг, ни цесаревич так и не вымолвили ни слова, Рейтерн после полученной от Александра взбучки тоже предпочитал оставаться в тени.

Когда уже собирались расходиться, Николай Павлович Игнатьев вдруг заметил, что прибытие его в Константинополь попадет как раз на начало байрама, что весьма некстати. Царь помедлил и вопросительно взглянул на Горчакова.

— Думаю, что это не столь важно, — сказал князь и ободряюще пожал Игнатьеву руку. — Поверьте, Николай Павлович, я прекрасно понимаю ваши чувства, но теперь время работает против нас. Соберитесь со всем вашим мужеством и помните, что многие вопросы вам придется решать совершенно самостоятельно. Не мне вас учить. Местные условия вы знаете намного лучше нас. В случае необходимости вам предоставляется право составить по собственному усмотрению меморандум для предъявления представителям европейских держав. Я же со своей стороны прикажу подготовить для вас необходимую записку…

Прощаясь, царь обнял Игнатьева и перекрестил.

На этом совещание было закончено.