Клич

45

Встретившись утром с Жомини, Горчаков предложил ему немедленно составить телеграмму для Игнатьева в Константинополь. Зашифрованный текст ее должен был гласить примерно следующее: император предлагает стремиться к тому, чтобы Сербия была эвакуирована в пределах демаркационной линии.

Он не знал, что, прежде чем быть отправленной, телеграмма побывала в руках Александра II и тот, собственноручно зачеркнув слова "предлагает стремиться к тому", вписал крупными буквами: "приказывает вам настаивать на том, чтобы". У Жомини сложилось впечатление, что царь намеревается и из этого вопроса сделать повод для предъявления нового ультиматума, чтобы немедленно приступить к мобилизации.

Слух о том, что в следующие день-два предполагается отъезд императорской семьи из Ливадии, мгновенно распространился по всему побережью. Обычно шумная и нарядная набережная опустела, зато на дачах поднялась невообразимая суматоха: срочно складывались вещи, заколачивались окна и двери, толпы беженцев устремились к пристани. Пароход "Эреклик" был буквально осажден желающими уехать. Паника была усилена еще и тем, что кто-то обмолвился, будто бы ночью не то вблизи Ялты, не то вблизи Алупки видели турецкий броненосец.

Прибывший из Симеиза Милютин громко рассказывал, что, не полагаясь на полицейскую охрану, генерал Рихтер поставил возле их дома маленький пост.

Александр Михайлович давно уже заметил, а сейчас убедился в этом еще раз, что большие народные потрясения служат забвению мелких распрей и сближению даже самых непримиримых людей.

Конечно, Дмитрия Алексеевича нельзя было отнести к числу его врагов, но и другом его тоже трудно было назвать, однако последние совещания у царя происходили при их полном взаимопонимании и поддержке.

Александр II обратил на это внимание и полушутливо выразил свое удовлетворение; Милютину это не очень понравилось, хотя он и не возразил, как обычно; Горчаков же сидел с видом египетского сфинкса, однако в глубине души порадовался такому повороту в их отношениях. Вот только надолго ли?..

Сейчас, уехав к себе в Ореанду, подальше от дворцовых пересудов и дорожных хлопот, вызванных предстоящим отъездом, он сидел над очень важным письмом Петру Андреевичу Шувалову в Лондон. Мысли разбегались, письмо давалось ему трудно; он разорвал и бросил в корзину несколько листков, что с ним случалось крайне редко (видимо, и его коснулось всеобщее возбуждение), пока наконец не остановился на варианте, показавшемся ему достаточно твердым и убедительным.

"Я усматриваю с глубоким удивлением, — писал он, — что мысли о наших притязаниях на Константинополь и о вожделениях завещания Петра Великого продолжают занимать некоторые умы в Англии. Признаюсь, я думал, что это "старье" вышло из веры и отнесено, вместе с покорением индийских владений Россиею, в область мифологической политики.

Сколько раз русские государи повторяли всенародно, что никакое присоединение земель Турции не входит в их политику, что они были бы этим весьма затруднены и что поддержание статус кво на Востоке составляет наилучшее из соображений. Если бы Россия питала какие-либо притязания, то она сделала бы то же, что делают державы, домогающиеся присоединений; она приготовилась бы в тишине и стала бы действовать при первом благоприятном случае. Разве у нее не было таких случаев в 1829, 1848 и 1870 гг, когда внимание и силы Европы были поглощены в другом месте? Какие же доказательства нужно представить английским министрам в бескорыстии, основанном не на политической добродетели, но на рассудке и здравом смысле? Если бы они согласились позабыть на одно мгновение, что они англичане, и стать на русскую точку зрения, то мы спросили бы их, положа руку на сердце: посоветовали ли бы они императорскому правительству искать владения Константинополем? Ответ был бы несомнительиый. Почему же не предположить и в нас столько же практического смысла, как и у них самих…

Действительно, тяжело видеть, что два большие государства, которые в соединении между собой могли бы разрешать европейские вопросы к своей обоюдной пользе и к пользе общей, волнуют самих себя и мир соперничеством, основанным на предрассудках и недоразумениях…

Государь-император изволил недавно выразиться в этом смысле перед лордом А. Лофтусом с определенностью и прямодушием своего самодержавного слова. Посол Англии, конечно, передаст об этом.

Если нужно повторить это удостоверение, сделайте это, любезный граф, в самых положительных выражениях. Вы можете быть уверены в точном разъяснении намерений нашего августейшего государя".

Александр Михайлович еще раз пробежал взглядом последний абзац и, поставив точку, откинулся на спинку кресла. Письмо было написано по-французски, как и все, что выходило из-под пера Государственного канцлера.

Горчаков остался доволен собой. Ему понравилось и то, как ловко он напомнил о переговорах с лордом Лофтусом. Английский посол показался ему продувной бестией и ловкачом, но не настолько же ловкачом, чтобы обвести вокруг носа его, старого и прожженного дипломата!..

Это Александр Генрихович Жомини еще способен упиваться его красноречием, но канцлер понял, что лорд приехал в Ливадию вовсе не для того, чтобы решить вопрос о совместных действиях; можно было сразу предположить, что Биконсфилд не станет связывать себя какими бы то ни было конкретными обязательствами: политика английского кабинета вряд ли претерпела какие-нибудь серьезные изменения. Ведь это же смеху подобно, что разговор в кабинете царя начался не с вопроса о мире и созыве конференции, который беспокоил всех, в том числе и английскую королеву, а с исторических экскурсов, во время которых и всплыло это пресловутое завещание Петра. Александр II долго слушал его, наконец не выдержал, возмутился и заявил, что по этому поводу будет опубликовано официальное опровержение. Посол, казалось, был полностью удовлетворен, а у присутствующих сложилось довольно забавное впечатление, будто он и прибыл-то сюда лишь за тем только, чтобы проверить подлинность этого состряпанного западными политиками подложного документа.

Выйдя из кабинета царя, Лофтус оживился, за ужином был любезен и остроумен и, сидя возле императрицы, убеждал ее оставаться подольше в Крыму: "Поверьте мне, опасность миновала, а в Петербурге отвратительная погода".

Вот оно, оказывается, в чем дело: достаточно было Августу Лофтусу появиться в Ливадии и побеседовать с царем, чтобы снять все проблемы, на решение которых было потрачено столько нервов, бумаги, чернил и человеческой крови!

"А ведь не дурак. За кого же он нас принимает?" — сердито подумал Горчаков. Наверное, тогда у него и промелькнула впервые мысль о том, чтобы послать письмо Шувалову, а дабы содержание его не осталось достоянием лишь узкого круга лиц, опубликовать слегка выправленный текст еще и в "Правительственном вестнике".

Горчаков сладко потянулся и встал, чтобы размять спину. Но, сделав несколько шагов по застланному во весь кабинет пушистому ковру, изобразил на лице болезненную гримасу и снова опустился в кресло: проклятые ноги совсем не дают покоя. Если бы не эта неожиданно привязавшаяся хворь, то он и сейчас отплясывал бы на балах, даром что к концу подходит восьмой десяток.

Через полчаса он уже крепко спал на диване, накрывшись пледом и по-детски поджав под себя босые ноги.

На следующий день пришло известие, что турки согласились на перемирие.