Клич

67

Прибыв в Белу, где со всеми петербургскими удобствами, поварами и ванной комнатой, была устроена царская квартира, Крайнев увидел сидящего на лавочке перед чистенькой хатой корреспондента "Дейли Ньюс" Арчибальда Фобса, с которым они познакомились еще в Бухаресте. Англичанин спокойно раскуривал трубку.

— Генерал Гурко перешел через Балканы, — сказал он, здороваясь.

Известие было настолько неожиданным, что Крайнев не смог скрыть удивления.

— Но ведь еще только что речь шла о переезде главнокомандующего в Тырново…

— И тем не менее это так. У вас устаревшие сведения. — Англичанин задумчиво попыхивал трубкой. — Вы поражены?

— Скорее обеспокоен, — сказал Крайнев.

— Обеспокоены? Чем же?..

— Меня, признаюсь, тревожит та легкость, с которой мы до сих пор наступаем. Ведь если я правильно понимаю, Балканские горы — последняя естественная преграда на пути к Константинополю?

— Да, — невозмутимо подтвердил англичанин, внимательно изучая его лицо.

— Вы в самом деле уверены в достоверности своих сведений? Не выдаем ли мы, как это часто случается, желаемое за действительное?

— Увы. Об этом во всеуслышание заявил ваш император за обедом, на котором я имел честь присутствовать…

Фобс чего-то явно недоговаривал. Но выудить из него еще что-либо Владимир Кириллович так и не смог. Англичанин только попыхивал трубкой и пожимал плечами.

Крайнев решил пробиться к Милютину. Но и здесь его ждала неудача. Адъютант, к которому он обратился, ссылаясь на свое корреспондентское удостоверение, сухо ответил, что военный министр занят.

— Да вот, — сказал он с дежурной улыбкой, указывая взглядом в сторону, — не угодно ли вам побеседовать с графом Соллогубом?

Крайнев обернулся. Очевидно, граф только что возвратился из поездки; экипаж, из которого он вышел, отъехал, и Соллогуб, разминая ноги и опираясь на тросточку, шел по заросшей лопухами тропинке.

"С Соллогубом так с Соллогубом, — подумал Владимир Кириллович. — На безрыбье и рак рыба. Авось чем-нибудь и обогащусь". Граф вел дневник пребывания императора за Дунаем и постоянно вращался в высших военных кругах.

Крайнев вежливо поздоровался с ним и представился.

— Вы слышали? — воскликнул Соллогуб и взял Владимира Кирилловича под руку. От графа сладко попахивало французскими духами, обрамленное пушистыми бакенбардами добродушное лицо его сияло самодовольством. — Можете смело писать в свою газету, что кампания не сегодня-завтра будет нами решительно выиграна. Гурко за Балканами и стремительно продвигается по долине. Турки бегут повсюду…

— Но генерал Криденер все еще осаждает Никополь.

Соллогуб поморщился.

— А вы прислушайтесь, — сказал он. — Канонада смолкла. Я уверен, — добавил граф, — что и здесь наши молодцы управятся столь же быстро и без серьезных потерь. Успокоительные новости поступают и от цесаревича. Нет-нет, любезнейший, ваши тревоги необоснованны.

Он снисходительно взглянул на Крайнева, добродушно улыбнулся и легким наклоном головы дал понять, что беседа закончена.

Из дневника Д. А. Милютина:

"8 июля. Пятница. Бела (на р. Янтре). — Присоединение к свите графа Вл. Соллогуба, явившегося вдруг в самый день переезда нашего из Зимницы в Царевицы, не оживило общества; присутствие этого краснобая, так же как и другого фразера — князя Эмиля Витгенштейна, не клеилось с общей обстановкой. Шутовство их было как бы фальшивой нотой в хоре. Гр. Соллогуб навязался, чтобы писать дневник похода государева; он уже читает вслух начало своего творения, такого же пустозвонного, как и большая часть литературных его произведений…"

В тот же день Крайнев выехал в Тырново, чтобы быть поближе к событиям, о которых ему не терпелось узнать из первых рук. И здесь ликование по случаю успехов генерала Гурко было не менее бурным, чем в царской квартире, но генерал Газенкампф, свидания с которым не без труда добился Владимир Кириллович, оказался сдержаннее других. Крайневу показалось, что он трезво оценивает ситуацию.

— Весьма прискорбно то, что мы до сих пор ничего не знаем о местонахождении главных турецких сил и о их намерениях. Я думаю, сейчас весь вопрос в том, сумеем ли мы опередить неприятеля и развернуться за Балканами. Ведь турок следует ожидать повсюду, тем более что некоторые проходы в горах, в частности Еленинский перевал, находятся в их руках.

Крайнев поинтересовался, как показали себя в деле болгарские ополченцы.

— Превосходно, — ответил генерал. — Вне всякого сомнения, Военное министерство поступило правильно, назначив командиром Николая Григорьевича Столетова. Кстати, сейчас он либо уже перешел Балканы, либо находится на перевале. У нас еще плохо налажен телеграф, но вы могли бы убедиться лично.

— Так, значит, это возможно, генерал? — обрадовался Крайнев.

— Конечно. Сейчас я черкну вам записку к Столетову. Между прочим, не далее как сегодня утром туда выехал английский корреспондент Арчибальд Фобс…

"Старый лис, — не без восхищения подумал Крайнев о своем коллеге, — уж он-то наверняка знает, где пахнет жареным".

Из дневника Вари Щегловой:

"Все эти дни я не могла не то что продолжить свои записи, но даже хорошенько выспаться. Никаких препятствии к моему отъезду во Владимире больше не оказалось. Все образовалось неожиданно быстро и просто. Меня пригласили к той самой постной даме, о которой я уже писала. На сей раз она была со мною предупредительна и даже ласкова, поинтересовалась, не передумала ли я, а потом, убедившись в моем твердом намерении, даже облобызала меня и прослезилась. Нас было несколько человек, а в Москве к нам присоединились еще и те, что прибыли из Ярославля, Твери и Рязани. Вагон был полон, и мы быстро друг с другом перезнакомились. Теперь, когда все уже окончательно решилось, мы вдруг поняли, что все порядочные трусихи и дело, на которое идем, представляется нам лишь приблизительно, а оно и трудно и опасно. Особенно мы это почувствовали на небольшом разъезде под Кишиневом, где нас задержали, чтобы пропустить поезд с ранеными… Старшей среди нас на время переезда была назначена дама средних лет, некто госпожа Сребродольская, уже побывавшая в Герцеговине (о ее прошлом мы ничего не знали, а она не любила рассказывать, но все подозревают нечто романтическое). Воспользовавшись впечатлением, которое произвел на всех санитарный поезд, она немножко охладила наши разгоряченные головы, и война, в которой мы так желали принять участие, впервые предстала перед нами в своем жутком обличье. Впрочем, мы и сами в этом вскоре убедились, когда в наш лазарет привезли первых искалеченных на дунайской переправе.

Мне повезло: при назначении я оказалась в одной группе с Сребродольской, и она как-то сразу взялась меня опекать и учить тем нехитрым, но очень важным премудростям, без которых все мы на первых порах выглядели беспомощными, как брошенные в воду котята.

При виде первого же раненного в ногу солдатика, которого я должна была перевязать, мне сделалось дурно, и я едва не потеряла сознания. Но Сребродольская была рядом, быстро наложила повязку и подбодрила меня, так что в следующий раз я уже чувствовала себя увереннее.

Наш лазарет все время передвигается вслед за наступающей армией. Я с надеждой вглядываюсь в проходящих мимо солдат: мне почему-то кажется, что где-то здесь, совсем рядом со мною, находится Дымов. От мысли этой и сладко и страшно. Особенно страшно, когда я подумаю, что и он может оказаться на столе у Ван Ваныча (так мы зовем нашего хирурга), а я ничем не смогу ему помочь. Так было уже однажды в мое дежурство, когда Ван Ваныч отнимал руку казачьему есаулу из свиты генерала Скобелева. Рана была опасной, оказалась раздробленной кость, есаул лежал без кровинки в лице, я растерялась, перепутала инструмент, и Ван Ваныч, всегда спокойный и выдержанный, глянул на меня так, что я готова была провалиться сквозь землю…

В Тырнове мы задержались ненадолго. Уже через два дня приказано было перебираться в Габрово. Но и тут не успели мы расположиться, как явился Ван Ваныч и сказал, что утром снимаемся и идем в обозе болгарского ополчения на Хаинкиойский перевал.

Иногда, особенно если я остаюсь одна, что случается очень редко, мне кажется, что все, происходящее со мною, не явь, а какой-то нескончаемый неправдоподобный сон…

Ночами все чаще вижу Покровку, живого деда, отца и обязательно — Дымова. Вчера он явился передо мною в каком-то странном виде — без бороды и усов, в крестьянском малахае и валенках. К чему бы это?

Кончаю, все уже спят, пора и мне отдохнуть. Завтра тяжелый день".

А ведь Варю в тот вечер отделяло от Дымова всего лишь полдня пути. Но ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра они так и не встретятся и совсем уж было затеряются среди поднятых войною с нажитых мест, измученных изнуряющими переходами и еще более изнуренных безвестностью людей, как вдруг судьба сведет их снова: уже в августе, в потоке спускающихся с гор искалеченных, истерзанных осколками и штыками, умирающих от потери крови и от заражения, Варя увидит, сердцем почувствует, в одной из санитарных фур своего Дымова, и, когда уж не затеплится и робкой надежды, и даже Ван Ваныч растерянно опустит руки перед доставленным к нему на стол еще дышащим, но уже обреченным человеком, Варя выходит его и увезет в Покровки, в порыве любви и сострадания не ведая еще, сколько впереди и невыплаканных слез и безысходного отчаяния…

Но пока что Дымов был здоров и не ранен, хотя и совался под пули на переправе, и, засыпая на ходу, одолевал вместе со всеми каменистую дорогу на перевал.

Бибиков шел рядом. Стерших ноги неопытных солдатиков подбирали на обочинах, усаживали на подводы со снарядными ящиками (на санитарных фурах мест уже не было). Но выбившихся из сил все прибывало, подводы тяжелели, и взмыленные лошади, напрягаясь на подъеме, жалобно храпели и роняли на дорогу горячую пену. Тогда в общий строй становились и обозники, кляли и жару, и невиданные красоты непривычных и чужих им гор, и начальство, не знавшее жалости, хотя, как передавали из головы колонны, сам генерал Столетов, отдав на нужды больных рысака, тоже шел в пешем строю со своими ополченцами.

— Он наш, — говорили солдаты, — с ним куцы хоть завсегда.

К вечеру взобрались на перевал, разбрелись кто куда, повалились в траву. Но иные, глянув вниз, разохотились радоваться: впереди на другую гору карабкалась треклятая дорога…

— А что это за место? — спросил Дымов оказавшегося рядом с ним пожилого болгарина, указывая рукою на холмы и приклеившееся к ним сбоку мирное село.

— Шиика, вашбродь, — отвечал болгарин со счастливой улыбкой на облупившемся от солнца лице.

"Шипка, Шипка", — повторил про себя Дымов, пытаясь вспомнить уже порядочно позабытый учебник географии. Нет, не слышал, да и мало ли в мире таких вот гор!..

— Подымайсь! — прозвучала команда.

— А, чтоб тебя, — честили солдаты двужильного унтера. — Нешто у нас по четыре ноги?..

Но, ворча и ругаясь, вставали и, с хрустом распрямляя остамевшие спины, покорно становились в строй.

И снова стучали по булыгам отставшие от своих артиллерийские лафеты и санитарные фуры, позвякивало снаряжение, иногда раздавались хриплые, от усталости голоса шагавших взразброд, изнуренных тяжелым подъемом людей.

Ни ветерка, ни шороха — все застыло вокруг, дышало слепящим зноем: кусты, скалы, прокаленная солнцем дорога.

Далеко занесло солдата, на самое поднебесье, но и с парящих над долиной вершин не видно родного дома. Это деды и прадеды дрались у своего порога — за жену, за детей своих, за клок вскормленной потом своей земли. Не тот нынче пошел обычай, да и генералам виднее: не нам чета, володимирским, орловским да рязанским лапотникам!..

И шли солдаты и на ходу оглядывались с удивлением: неужто это мы, неужто и впрямь перешагнули через вершину, а вчера еще поглядывали на нее со страхом?

У самых ног их раскрывалась голубеющая в вечернем ту-манце бездна, синели уже задернутые сумраком сады и разбросанные тут и там, словно игрушечные, села, а от села к селу, от распадка к распадку вилась и вилась уходящая за горизонт бесконечная дорога, которую им еще предстояло пройти.