Конец "черной тропы"

19

Сентябрь ворвался на Волынь мрачными, глухими грозами, нервно ревущими ветрами, посеребренной утренней травой — иней ложился на студеной заре. Сыро, неуютно, уныло в потемневшем лесу. Ни живого существа, казалось, нет в нем ранней порой. Все попряталось, иззябло, промокло.

Потому странными могли показаться двое неряшливых парней, усердно подметающих березовыми вениками сырую землю у обрыва среди жиденьких берез. Это были Алекса и Дмитро — охранники Зубра, построившие для него с Мухой запасной зимний схрон. Вскоре схрон занесет снегом, а сейчас они тщательно обложили крышу дерном, чтобы тайное жилье не бросалось в глаза.

— Зови Зубра,— сказал Дмитро Алексе, закуривая. Помечтал: — У костра бы посидеть, вздремнуть, Сам ведь в тепле с этой торчит.

Алекса отодвинул из-под края кустарника ляду, но не полез в отвесный проход, а только сунулся в него головой, крикнул:

— Друже Зубр! Готово!

— Почему бы ему не зимовать, благодать-житуха! Муха под боком, жратвы — обожрешься, живи не тужи,— рассуждал Дмитро, глубоко и жадно затягиваясь самосадом.

— Как подумаю: снова всю зиму в погребе — жуть берет,— вздохнул Алекса.

А Дмитро, будто его и не слышал, продолжал:

— Хотя какая она ему на зиму баба. Отправит, наверное, не здесь же будет ему рожать.

— И верно,— разинул рот Алекса.— А где?

Неуклюже вылез из лаза Зубр, морщась и отирая руки о мокрую траву, придирчиво оглядел крышу схрона и, ничего не сказав, позвал охранников за собой.

Он прошел шагов двадцать, остановился в сторонке от деревьев возле кустарника и носком сапога прочертил на травянистой земле прямоугольник.

— Ройте яму, как пометил,— распорядился и добавил, показывая ладонью себе на грудь: — Поглубже, вот до сих пор копайте.

— Что это будет? — спросил Алекса.— Погребок?

— Что будет — с вас не убудет,— оборвал Зубр и пошел к схрону, бросив на ходу: — Закончите — позовете. Тогда и поедим.

В схроне Муха шила при свете лампы. Что-то у нее не получалось, не хватало фантазии для распашонки, путались нитки. Но она с природной невозмутимостью, внешне даже благодушно снова вдевала нитку в иголку. Услышав за спиной сопение Зубра, спросила:

— Ну что они там? Есть-то когда готовить?

— Попозже.— Он хмуро оглядел Муху, ее когда-то красивые локоны, гладкие крепкие плечи и разложенную на краю стола распашонку из белой портянковой байки. И молча, только скрипнув зубами, отошел в угол.

А недавняя врач Мария Моргун, превратившаяся в бесправную сожительницу бандита, всеми помыслами была занята будущим ребенком. Это несколько смягчило ее неприязненное отношение к будущему отцу. Она даже иногда стала произносить его имя, до этого как-то обходясь без него.

Нет, Муха не строила пустых планов насчет их жизни с Зубром, который был ей пе мил. К тому же она почти не сомневалась, что этот человек, с, кем ее нечаянно свела горькая, как в наказание, судьба, не жилец на земле и его надо суметь дотерпеть.

— Где же они тут жить будут? — снова спросила Муха не столько заинтересованно, сколько устав от молчания. Иван в последнее время вообще перестал с ней говорить. Она понимала, что становится ему в тягость. А он ей и подавно. Пусть проводит, а там будь что будет. Уедет подальше с Волыни и обрубит все. Ну в самом деле, где же тут Алекса с Дмитром устроятся на целую зиму, если даже он отправит ее куда-нибудь? Тут и спать им негде. А ютиться Зубр не любит. Ничего не стоило вырыть еще хотя бы закуток. Спросила: — Ты что, не слышишь?

— Рядом себе роют, места, что ли, мало,— ответил Зубр и, помолчав, тоясе спросил: — У тебя сестра, говорила, есть. Где она?

— В Тернополе. Что ты о ней вспомнил? К ней спровадить меня хочешь?

— К ней нельзя.

— Это почему же? Больше мне некуда в моем-то положении.

— Думать надо было прежде! — сорвался голос у Зубра.— Сама врач.

— Тебе-то какая боль? Поеду к сестре. Себе другую приведешь.

— Нельзя к сестре.

— Она давно зовет.

— Нельзя! Продашь меня.— У Зубра задергались скулы. Он повернулся, чтобы снова подняться наверх, но вдруг остановился от истеричного испуганного вскрика:

— Куда ж ты меня, Иван?! Куда?!

— Здесь останешься,— бросил он, не оборачиваясь и не видя брызнувших слез из полных ужаса глаз Мухи. Только услышал уже в проходе лаза жалобный крик:

— За что?!! Не гу-би-и...

Он поднялся наверх, повернулся спиной к работавшим невдалеке охранникам, достал из-за пояса под телогрейкой бесшумный пистолет, проверил обойму, пощелкал затвором и, удовлетворенный, аккуратно положил его обратно.

Яма была почти готова, рядом возвышалась горка жирней черной земли. Алекса передыхал, копал Дмитро. Какая-то открытая настороженность была в их взглядах.

— Хорошо, вылазь, Дмитро,— распорядился Зубр и заглянул в яму. А когда тот поднялся наверх, жестко, как это делал всегда перед казнью, чтобы исполнение было точным и беспрекословным, приказал: — Задушите Муху! И волоките сюда!

Те мгновение помедлили, то ли от растерянности, то ли осмысливая приказ. Зубр взвизгнул:

— Прищемите ей дыхло, а то продаст, уйдет. И тащите сюда!

Дмитро с Алексой рванулись с места, как будто в самом деле испугались ее предательства. Глядя им вслед, главарь подумал: «И на вас надежи нет, до зимы как бы не разболтали об этом схроне».

И вдруг Зубр вспомнил Артистку. Нет, он не подумал о том, где она, что с ней, а только внутренне ощутил, будто на месте Мухи в схроне сейчас она, его улетучившаяся симпатия, за которой надо было послать Сороку, заманить ее в лес, пока чекисты не накрыли, и остаться с ней на зиму в схроне, о котором ни одна душа не будет знать — сам выбрал место.

Послышалось прерывистое дыхание. Зубр резко повернул голову и увидел, как Дмитро вытаскивает из лаза обвисшее тело Мухи.

Хихикая, Алекса стал помогать Дмятру. Но бросить труп в яму они не успели, Зубр не дал.

— Похороните хоть по-человечески, ублюдки,— взвинтился тот моментально и распорядился: — Лезьте вниз, я сам подам, аккуратно опустите, она с моим ребенком.

Алекса первым спрыгнул в могилу, прислонился к боковой стенке, готовый принять убитую. Дмитро подвинул труп поближе к краю, чтобы Зубру без хлопот сладить с ним, и тоже спустился в яму, вскинул руки, давая понять, что он готов. И тут Зубр медленно достал из-под полы телогрейки «бесшумку», заметив, как дрогнули, затряслись руки Алексы. Он выстрелил ему в грудь, метя в сердце. Вторую пулю сразу же послал с воплем метнувшемуся Дмитру в затылок. Не спеша, ногой свалил труп Мухи вниз и с любопытством посмотрел, как там все улеглись. Потом огляделся. Не заметив ничего подозрительного, аккуратно положил на траву «бесшумку», чтобы не мешала работать лопатой, не давила ему в живот, и стал закапывать яму.

Тяжелый осадок у Сухаря оставила расправа Бучи над Горуном, под пыткой подтвердившим свою двурушническую связь с властолюбцами. Он не присутствовал при докладе Бучи Комару, тот покинул его в Жвирке, и лишь на следующий день, когда Антона Тимофеевича доставили на окраину Яворова к Комару, по выражению довольного, с сияющими глазами лица эсбиста понял — дела его идут как надо.

— Будь, друже Молоток, гостем желанным,— снял рушник со стола Дербаш. Пригласил: — Садись, потолкуем.

Они выпили, молча закусили. Сухарь ждал, а Дербаш будто бы додумывал последние тонкости предстоящего разговора.

— Ты бывал тут, в Яворове?

— В любую пору его узнаю, в бараке возле водокачки жил.

— На железной дороге-то когда работал?

— Чего же тогда спрашиваешь, раз знаешь?

— У меня занятие такое — спрашивать, а твое, выходит, отвечать. Да не косись, пошутил я.

— Я думал, все проверяешь.

— Зачем так думал? Не порть впечатление.

Сухарь слегка улыбнулся.

— Мне приятно, что ты ко мне вроде со всей душой — как не ценить. Вот и бросается в глаза перчинка,— пояснил он, чтобы не раздражать эсбиста.

— Не подмасливай,— остановил хозяин,— Обратно в Германию тебя спровадить хочу, в Западную зону. Прогуляйся в головной «проводи, поручение у меня срочное.

— Справлюсь ли? Да и эта заграница мне вот как,— провел Сухарь пальцем по горлу. Спросил: — Надолго?

— До чего же я тебя знаю, друже Молоток,— с легкой веселостью заговорил Дербаш.— Ход конем сделал, подумал, а потом конкретно о деле. Приемлемо.

— Как же не думавши-то, друже Комар?

— Соображение должно моментально работать. Все замечай, соображай и делай вид, что отвечаешь подумавши, солидно.

— Не уловлю тонкости,— откровенно признался Сухарь.

— Встретишься с моим главным эсбистом, лично доложишь все о Горуне. Свои соображения об этом деле я ему уже сообщил. Вдвоем с ним разработаете подход к тем, с кем Горун поддерживал контакт. Пароль личный тебе дам, а по нему дальше получишь. Соображаешь ты хорошо, а действовать сумей, как я тебя учил: торопись медленно. И тогда ты будешь действительно Молоток.

Они еще посидели, обсуждая и переход польской границы через «окно», и как затем попасть по назначению под Мюнхен.

— Буча посвятит во все тонкости, он у меня уже дважды сходил туда и обратно,— закруглял Комар. И вдруг спросил: — Что там Горун толковал о Хмуром? В связи с чем? Очень путанно рассказывал об этом Буча, я толком не понял, что там за суждения у краевого проводника о вредности самого прозвания «бандеровец».

— Как же это Буча не доложил такую тонкость опасных рассуждений Хмурого, со слов Горуна, о том, что наименование «бандеровец» изжило себя, оно становится вредным, потому что у населения в сознании связывается с пониманием «банда», «бандит».

— Ты смотри, куда гнет! — возмутился Комар.— Это же не просто рассуждения. Давай-ка опиши мне все это. Буче хвост накручу, мямлил мне тут, пойми его.

Сухарь стал быстро писать по памяти показания Горуна, а Комар, прохаживаясь по комнате, вслух размышлял!

— Неужели непоправимо трещит, ползет? — взлохматил он пятерней волосы на затылке.— Очищать надо, вырывать гнилье, чтобы здоровое не заражало. Вернешься, я тебя на место Бучи поставлю, а то Павло тут не дотягивает. Хорошее мы тебе псевдо избрали. Оправдываешь, друже Молоток!

Куля растерялась, увидев прибежавшую к ней Полю из Смолевки, ту самую, которая с голодухи страдала «собачьей старостью». А узнав, что Лука жив, здоров и ждет свою Ганну, бросилась к своему милому дружку в сторону Рушниковки. Она бежала, не чувствуя ног, по чистому полю, пока не сообразила, что так может привлечь внимание. Сбавила бег, а потом и шаг — умаялась.

Она вспомнила о Поле, когда уже подходила к ее хате. Оглянулась, но та маячила очень далеко у края рощи, на взгорье. Куля вошла во двор, не зная, что предпринять. Но нерешительность ее длилась всего миг, потому что скрипнула сенная дверь, легонько приоткрывшись, и показалось лицо Луки. Он подал ей знак, приложив палец к губам.

Если бы не это предостережение, Куля бросилась бы к крыльцу. Сколько она пережила за дни разлуки, додумавшись до страшной крайности! Поэтому сейчас, внешне спокойно войдя в сени, повисла на шее у Луки и зарыдала. Он подхватил ее, говоря каким-то чужим хриплым голосом:

— Ну что ты, что? Погоди, успокойся — живой ведь. А что делать будем, поговорить пришел. Позвал вот.

Всхлипывая, Куля посмотрела на него:

— Как это, что делать? — спросила неуверенно: — Ты о чем, Лука? Что у тебя с голосом?

Тот только отмахнулся.

Куля пожала плечами, потерла кулачком под влажным носом, соображая. Спросила потверже:

— Зачем звал, Лука? Загадки разгадывать? Пить, что ли, опять начал? Перегаром несет. И чудной какой-то, на себя не похож.

— Почуднеешь тут. Не хочу я больше по лесам и схронам. Видишь, что творится. Надо выход искать,— застыл он с ожиданием на лице.

Куля едва проморгалась.

— Надо! Конечно, надо, Лука,— с чувством прорвалось у нее.— Ты сам додумался или надоумил кто? Заговорить об этом боялась, отдалась судьбе. Есть же, наверное, и у нас хоть лазеечка к счастью. Милый ты мой! Дочь же растет.

— Есть! — коротко вклинил Угар.

— Какой? Ну говори же!

— Боюсь. Язык не поворачивается сказать.

Куля поднялась, давая понять, что может уйти, упрекнула:

— Я-то его считала самым удалым, ловким, везучим. Ну, ну, подыми-ка лицо,— взяла она его за подбородок. Проспаться тебе надо, в себя прийти. С тобой уже никого нет, что ли?

— Куда они денутся.

— Что ж ко мне до хаты не пришел? Прок надоел, ходит, спрашивает. Эсбиста приставил.

При этих словах Угар вскочил с лавки, возбужденно затараторил, заикаясь:

— Нечего ему ходить! Я так и знал, потому к тебе и не шел. Арестует меня Прок. Он — чекист.

— Про-ок... чекист?! — подскочила Куля.

— Да, чекист. Я с ихним главным вот так же, как с тобой, не раз балакал. Но ты об этом...— погрозил он ей пальцем.

— Понимаю. И не осуждаю, брось думать об этом. Ты умнее оказался. Только почему сбежал?

— Говорю, душа заболела, мучить стала, натворить мог чего-нибудь. Жизни-то впереди не вижу. И повис...

— Ничего ты не повис, Лука. А как жить, это уж ты мне, одичалый, дай решить,— взяла она его под руку и тряхнула чуть-чуть,— не робей, я же с тобой! Пойдем ко мне. Проку скажешь, что болел, или придумай что-нибудь понадежней.

Угар взвился:

— Дура! Прошлый раз с психу, кажется, крепко Проку наворочал. А я, может, только на самую верную прямую вышел.

— Ну и надо покориться,— рассудила Куля.— Давай о себе думать. Куда тебя, туда и я. Другого не будет.

— Есть еще выход,— решился, наконец, сказать Лука.— В открытую на людях выйти с повинной. Обещание властей падежное.

Сойдя в Жвирке с поезда, Сухарь решил заглянуть в буфет на вокзале, перекусить.

Он взял себе почти все, что было на витрине: селедку с луком, порцию баклажанной икры, польской колбасы и стакан морса. Устроившись в уголке за столом, начал есть, поглядывая на входную дверь и думая о том, что ничуть бы не удивился, если бы увидел там Пал Палыча с бегающими глазками. При этом Антон Тимофеевич обратил внимание на сидевшего напротив крупного голубоглазого парня, который вяло посасывал селедку и поглядывал на него так, будто хотел заговорить, И Сухарь выдал глазами, что заметил это,

— Поджидал вас на перроне, боялся проглядеть,— не промедлил с ответом сосед и, нагнувшись пониже над столом, добавил: — Шевчук Александр. «Я от В. В.», Антон Тимофеевич.

Сухарь в ответ никак не среагировал, продолжая есть, думал. Потом сказал:

— Идите за мной, как сверну в проход между домами, сворачивайте в следующий, там я встречу.— Залпом выпил он морс и, вставая, добавил: — Темнеет...

На дворе и в самом деле наступали сумерки, можно было бы повременить со встречей до темноты. Шевчук в любом случае не оторвется, зато можно будет присесть в укромном месте и обстоятельно обо всем поговорить. Да и сама встреча со своим братом-чекистом — радость душевная.

«Но как они узнали, что я должен приехать? Вообще мог не явиться сюда или притопать из леса с другой стороны. Сам не знал, куда меня Буча везет и где окажусь».

— Мы поджидали вас, когда вернетесь сюда после встречи с Проскурой в лесу, вы же сказали ему, что будете в Жвирке дня через три,— открыл секрет Шевчук.— Остальное все просто. Мой напарник лейтенант Карпенко сопровождал вас в Яворов, а несколько часов назад сообщил мне сюда по телефону, что вы едете в Жвирку. Оставалось не проглядеть на перроне.

— Молодцы! — от души похвалил Сухарь и догадливо уточнил: — Выходит, Карпенко засек и дом, в котором я был?

Ну а как же, Антон Тимофеевич, у нас даже задание: в случае чего — успеть помочь. Львовянам дана команда оказывать вам помощь.

— Вы разве не из Волынского управления? — уловил очередную новость Сухарь.

Шевчук подтвердил:

— Нет, львовяне вас страхуют.

— Очень приятно,— остановился Сухарь возле знакомых бревен в тихом неприметном закуточке, пригласил Шевчука присесть и сразу заговорил о деле:

— Доложите, Александр... как вас по отчеству? — поинтересовался.

— Агафонович.

Доложите у себя, Александр Агафонович, что ветре-* ча в том доме у меня состоялась на постое эсбиста центрального «провода» Комара по фамилии Дербаш. Там у него связная, не женщина, а громадина, имейте в виду, если будете брать Комара. Вы, пожалуй, сладите.

— Виктор Антонович Карпенко тоже не слабак,— вставил Шевчук. И спросил: — Больше у него никого но заметили?

— Нет, не видел. Запомните: к завтрашнему дню я все изложу, но мало ли что, вдруг Буча меня сегодня куда- нибудь уведет — члена центрального «провода» Горуна он удавил по приказу Комара. В опасной неустойчивости подозревается Хмурый, тень на него бросил Горун. В связи с этим Комар, как он проговорился, вызвал к себе срочно Хмурого. Подчеркиваю, чем закончится у них разговор — трудно сказать. Если Комар захочет расправиться с ним, то наверняка это сделает не у себя. Значит, эсбист даст Хмурому уйти. Вы все поняли, Александр Агафонович?

— Понял,— коротко ответил Шевчук.

— Руководство решит, что с ними делать. Но при этом надо учесть, что Комар направляет меня под Мюнхен в головной «провод», дает личное поручение по связи убитого Горуна. Подробнее я все опишу и завтра к открытию буфета на вокзале принесу, постарайтесь встретить меня в дверях, могу быть не один. Сориентируемся там. Прошу руководство учесть, решая судьбу Комара, как это может отразиться на моей дальнейшей «карьере» и санкционируется ли моя «командировка» в Германию. Последнее надо решать немедленно, потому что меня могут спровадить к переходу границы в Польшу завтра же, надо быть готовым. Какие будут дополнительные задания. Одним словом, чтоб завтра к утру все для меня было ясно.

— Понял, Антон Тимофеевич. Времени до утра достаточно.

— Если что-то у нас сорвется в буфете, не все успеем передать, тогда второй вариант — в туалете, третий — возле газетного киоска. Но, думаю, обойдется,— поднялся Сухарь с бревен.