Конец "черной тропы"

18

Горун продержал посланца из-за границы Молотка в прихожке часа два, так что Антон Тимофеевич счел это оскорбительным для «своего» оуновского ранга. Он выполнял в точности поручение Комара, как это сделал бы любой другой оуновец, оказавшись в подобной ситуации.

Около десяти утра Горун изволил пригласить представителя из-за кордона к себе в горницу. Он сидел за столом и что-то писал, делая вид, что занят. Оказался он таким, каким его Антон Тимофеевич п представлял: тощим, длиннолицым, с тонким отвислым носом. Бросались в глаза уши: крупные, оттопыренные, будто жаждущие звуков. И еще волосы: темные, жесткие, торчащие.

Горун тоже несколько мгновений рассматривал пришедшего, и тому показалось, что от него ждут еще какого- то подтверждения.

Сухарь достал спрятанный в подкладке «грипс», подал хозяину и решил немножко «надавить», сказав:

— Пока ждал, выспаться можно.

— Я тоже к утру пришел,— хозяин небрежно отшвырнул, пробежав глазами, бумагу. Спросил: — Что еще?

— Отчет забракован, данные крайне занижены, считают, не может так резко упасть наша материальная основа. Вот дословно «что еще». К ночи дайте подробное объяснение.

— Такое бегом не делается, через два дня в эту пору будет готово.

— Нет, сегодня, к ночи! — нажал Сухарь.

— Я документы здесь не держу. Хорошо, завтра получите,— хладнокровно пообещал Горун.

Подошел самый ответственный момент: говорить больше не о чем, надо вручать визитную карточку.

— Возьмите вот, просили передать,— протянул «визитку» Сухарь.

— Что такое? — не поднял руки Горун.— Кто просил передать?

— Прочитайте, узнаете, кто просил,— положил на стол визитку связной.

Горун повертел белую прямоугольную картонку перед глазами, прочитал написанное раз и другой, отрицательно покачав головой, вернул послание.

— Это не мне, должно быть. Вы что-то напутали. До послезавтра. Будьте здоровы!

С непонятной досадой, с огорчением, можно сказать, уходил от Горуна Сухарь, как будто ему очень важно было, чтобы тот обязательно клюнул на приманку и оказался тем, кого подозревал в нем Комар.

Проще простого доложить Дербашу, что тот «визитку» взял, и разом предрешить судьбу этого угрюмого человека.

Молодуха проводила Сухаря в сарай, где его поджидал Буча. Антон Тимофеевич рассказал о встрече с Горуном.

— Он у меня помычит сегодня,— достал из кармана петлю удавки Буча.

— Погоди-ка, ты что! — сдержал его Сухарь, как будто тот собирался сейчас же отправиться свести счеты.— Завтра он мне пояснительную к отчету приготовит. Это важно. Друже Комар велел.

— Пусть поживет, завтра все вытяну из него,— снисходительно согласился Буча и улегся на топчан, прикрыв лицо отворотом пиджака. Немного погодя он вдруг резко поднялся и обеспокоенно сказал: — Спать-то на пару нам не надо бы, он начнет принимать меры: либо нас прибьет, либо смотается. Сбежит, ей-богу. Давай приглядывать. Кто глазеть будет первым?

— Трус ты, Павло. Спи, сонный уже. Разбужу,— успокоил Сухарь.

— Все равно с темнотой к лесу пойдем, я там пару стожков приметил,— не успокоился Буча, не забыв и главной своей слабости: — Пожрать до завтра надо раздобыть.

На следующий же день Шульга отвел Миколу Сорочинского из села Боголюбы в лес и доставил прямиком в банду Гнома, в которой находился Сорока — Петр Сорочинский. Главарь банды, коротконогий плешивый мужичок с бельмом на глазу, получивший от Зубра прозвище Гном в насмешку, был удовлетворен информацией родного брата Кушака — тот чужого не приведет, тем более речь о брате Сороки, к которому он и распорядился отвести Миколу.

Идти было недалеко, через густой кустарник — банда разбросалась вокруг, лишь наблюдатель укрылся на могучем дубе, откуда, казалось, через густую крону и разглядеть ничего невозможно,

Петро дремал, уткнувшись лицом в скрещенные руки, когда возле него остановился Микола.

— Батюшки! — зашевелился Сорока, вставая.— Да как же ты тут, брательник?! Смотри-кась, разыскал. И Мария здесь?

Когда Микола рассказал о том, что произошло за эти дни с ним и с женой — он скрыл только ее арест и цель последней встречи с ней,— Петро с недоумением спросил:

— Тогда зачем же тебе надо было тикать из дома? Как знаешь, мне необходимо было побыстрее смотаться, пока Шурка меня не продал. Я знал, что он все свалит на меня. Теперь-то пускай, теперь семь бед — один ответ.

Микола спросил:

— Ты кого-нибудь за это время успел кокнуть?

— Нет, вначале Зубр возле себя содержал, хотел меня шифровальщиком сделать. Не подошел ему, говорит, рассеянный, «директором паники» обозвал. Вот к Гному спровадил. Так ты что, говорю, бежал?

— Мария настояла. Зубру сообщить обстановку велела.

— Мотается он, боится, по-моему, на одном месте задерживаться. Муха у него от недосыпания отощала совсем. Беременна. Чего допустила? Сама врачиха.

— Тебе-то что? — Миколе не хотелось слушать об этом. Его раздражал никчемный разговор, когда сейчас другое надо обсудить. Да только как к нему подступиться?

— Мне ничего, я просто так, видная была женщина. Мусей звали, а этот из нее Муху сделал.

— Перестань ты о ней! — одернул, не выдержав, Микола.— Тут о моей голова болит. Что, если ее посадят?

— Не посадили же,— присмотрелся Сорока к старшему брату, ухватил его за плечо, спросил: — Ты что юлишь?

Микола придвинулся к нему поближе, тихо сообщил:

— Дела такие, что о них лучше нам вдвоем только знать и ни единой душе больше.

— Нам вообще надо придерживаться этого правила,— охотно подхватил Сорока.

— Тогда слушай и за моим тылом смотри. Секрет у меня громадный.

— Я и подумал, что ты неспроста заявился.

— Марию-то в безпеку Стройный вызывал, Артисткой ее величал, все о нас им известно, о тебе разговор вел.

— Откуда он меня знает?

— Они, оказывается, все знают. Как не знать, когда столько заарканили чекисты. Есть, видать, кому рассказывать и о тебе, и обо мне, не говоря уж о Марии. Вот такие дела-то.

— Так она сидит, выходит? — без сочувствия спросил Сорока, оторвав стебелек и сунув его в зубы.

Микола сурово посмотрел на брата. Его удивило не равнодушие Петра к судьбе Марии, а холодность вообще к тому, что он говорил. Это заставляло его повременить с разговором о главной цели появления здесь. Но Петро вдруг дал повод понадеяться на лучшее.

— Чего молчишь? Подвел я ее, выходит. Нечаянно* сам бы лучше вместо нее сел. Ради тебя, вернее.

У Миколы глаза оживились.

— Ради меня, да и ради себя можешь успеть сделать. Должен, не лопухи же мы с тобой, как батька, бывало, говорил.

— Чего сделать-то? Не мямли,— поторопил Петро.

— Не марать больше руки кровью, вот что,— издалека решил подойти к главному Микола.

— Это уж как выйдет. С чего у тебя такая забота?

— Ты жить хочешь?

— Хочу.

— Ас ними в банде много наживешь?

— Ну, нет. Давай, давай, говори, чего обхаживаешь, не девка. Уйти хочешь предложить? Так там же тюрьма, дадут столько, что и на том свете придется досиживать.

— С повинной надо выйти. Марию вчера видел, в Порфирьевке у бабки Васьки нашла меня. Так вот скажу, слушай, она придумала — для смягчения нашей вины повязать Зубра. Смотри, чтоб никому ни звука!

— Потише сам-то,— хлопнул по коленке брата Сорока, утер вспотевший нос, рассуждая: — Зубра я для своего удовольствия сам удушил бы. Только вдруг чекисты обманут. Им бы нас выловить да перегрызться повод дать.

— Ия Маше об этом, а она мне толкует: не чекисты помилование раздают, а Советская власть ее гарантирует, она не врет, обращение было от имени Верховной Рады Украины.

Сорока еще с сомнением:

— Обработал ее Стройный, неохота бабе в тюрьму, хватается за соломинку.

— Ты Машу не осаживай, не тебе тянуться до нее, она не промахнется. И завалил-то ее ты, тебе и слушаться бы нужного совета, пока возможность есть. Она вот боится другого — наперед смотрит, как бы горячий дурной Петро новых дел кровавых не натворил, говорит, ступай-торопись, а то дорогу назад обрубит.

— Так и сказала?

— Ну а как же, о чем и толкую. Ты знаешь меня, не кинусь в омут, не размерив-примерив. Дело Маша предлагает, а Советской власти скажем как есть: темные были, сдуру впутались, да вот просветлели. Уж лучше отсидеть, много ль на худой край дадут, чем жизнь кончать.

— Ох Микола, Микола,— вздохнул Сорока.— Врозь от тебя не пойду, ты знаешь. Была не была. А Зубр сейчас Гному одному больше всех доверяет.

— Маша просила рассказать ему обстановку и тревогу — выполнять поручения боится. Как быть? Чтоб в контакт с Зубром войти. Ну и понадеялась она, может быть, нам возле него удастся побыть. Момент и подвернется.

— Гм, подвернется,— ухмыльнулся Сорока.— Он в сортир без охраны не ходит.

— Прикончить и уйти можно. Вдвоем бы только. А то ведь одному из нас оставаться нельзя — удавят.

— Это уж давай держаться друг дружки. Мария-то на воле или в кутузке?

— На воле, говорит, как жила, так и живет.

— С кем? Когда ты тут.

— Ожил, вижу, на похабщину потянуло. Усну малость. Значит, договорились? Окончательно?

— Спи, Микола.

А Мария Сорочинская говорила в этот момент Кромскому:

— Все, кончились подкладки в ошейник моей Хивре. Сморчок свое дело сделал. А мои послания забирает?

— Забирает,— подтвердил Кромский.

Вы хотели, чтобы я его дом показала, Яшки Бибы.

— Теперь не надо, мы знаем его. А где обитает зубной техник?

— Ой, найду ли сейчас, я у него раз всего-то и была — война еще шла, потом Кухча с ним дело имел.

Кромский взглянул на Артистку, решил — не играет.

— Так куда сворачивать, что там приметное рядом? — спросил.

— Вон на пустырике двухэтажный дом желтый, я его еще сумасшедшим прозвала.

Кромский уже развернул машину.

— Ну что же, поедем па эту улицу, глянем па желтый дом.

Вечером к Василию Васильевичу должна была приехать семья. Откладывать переезд дальше нельзя — скоро занятия в школе. Квартира у него давно готова, но он все медлил с вызовом: работа, требовала полной самоотдачи.

Утром Василий Васильевич на пару с Чуриным отправился в Баево поговорить с людьми, посоветоваться о предстоящем судебном процессе — готовились к нему тщательно.

На дороге их встретил майор Тарасов, повел сотрудников из областного управления госбезопасности в клуб, где у порога уже поджидало несколько человек, среди которых Киричук заметил секретаря сельсовета Кормлюка.

— Здравствуйте, товарищи! Здравствуйте! — раскланивался подполковник, удивившись присутствию здесь и председателя колхоза Бублы. Спросил с недоумением: — Ждете кого? Что за представительство?

— Ждали, вы приехали,— изобразил что-то в воздухе рукой Кормлюк и прямо к Василию Васильевичу: — Процесс будет?

— Понятно,— кивнул головой Киричук.— Через неделю-полторы хотим провести здесь открытый судебный процесс над известными вам бандитами Кушаком, Хрисанфом, Шуляком.

— Вы смотрите, чтобы самосуд им люди не устроили,— не торопясь предупредил Бубла, прижав к боку пустой рукав кителя.— Я, собственно, об этом и пришел сказать.

Василий Васильевич вскинул руку, прося внимания.

— Мы для того и приехали, чтобы посоветоваться,— начал он, видя, как тянутся к клубу люди.— Ведь будем судить не только конкретных бандитов, проливших людскую кровь, но и украинский буржуазный национализм в целом. А пострадавших и свидетелей здесь долго искать не надо. Вот председатель колхоза Бубла сам был ранен бандитами, дочь потерял. И это после того, как он, защитив Родину и потеряв в боях руку, вернулся домой для мирной жизни. Давайте, товарищи, поможем суду найти особо потерпевших. Их вызовут на процесс, где и будут вскрыты совершенные бандитами злодеяния. Преступников надо судить по закону.

— Хрисанф в войну тут лютовал, с крестом на шее ходил. Сколько хлопцев отправил в Германию,— сказал Дмитрий Готра.

— А партизан сколько перевешал собственноручно, скажи,— напомнил басом Микола Люлька.— Чуть чего, он фанерку с корявыми буквами «партизан» на шею — носил ее с собой — и вешал жертву на дереве.

Слушая о Хрисанфе, Василий Васильевич невольно вспомнил Угара. Странным, без повода представлялось ему исчезновение Луки. Не поступило сведений и о том, чтобы с ним расправились бандеровцы. Неужели они разоблачили его? Едва ли. Значит, не случайно Угар очень странно повел себя после ареста Кушака, как рассказывал Проскура.

— Товарищи,— снова вскинул руку Василий Васильевич и обратился к Кормлюку с Бублой: — Мирон Иванович и Захар Иванович, помогите нам и суду сэкономить время, перечислите веские преступления, совершенные в Баеве Кушаком и Хрисанфом, перепишите свидетелей конкретно.

— О предстоящем суде,— вступил в разговор Бубла,— знают в округе, а через неделю по всей Волыни слух разойдется. Потечет сюда народ, обиженных-то больно много. Имейте это в виду.

— Поимеем, Захар Иванович. Прошу только к завтрашнему утру данные подготовить и передать майору Тарасову, он заедет.

В клубе Киричук осмотрел сцену, представил себе стол, за которым — члены трибунала, и вспомнил о микрофоне.

— Обязательно надо,— обратился он к Тарасову,— транслировать процесс по радио для тех, кто не попадет в помещение. Займитесь этим не откладывая.

То ли всерьез, то ли в шутку Кормлюк посоветовал:

— Полк солдат надо расставить, где надо, и все будет как надо.

«Он прав,— подумал Василий Васильевич.— Полк многовато, а пару взводов заслоном поставить надо, а то растопчут бандитов».

На Чурина в этот момент насели трое старых знакомых, выговор сделали, что не заглядывает.

— Другим делом занят по горло,— оправдывался Анатолий Яковлевич.— У вас же новый работник из райотдела, есть с кем поделиться.

— Знаем мы его, но и вас уважаем, привыкли,— простодушно улыбнулся крестьянин с сединкой на висках и, придвинувшись к Чурину поближе, доверительно сказал: — Мы рассуждали промеж себя, чего это бандиты с весны во всех хуторах вокруг Баева поборами занимались, на постой заходили, а хутор у млына вроде бы обходили. Подозрительно что-то.

Анатолий Яковлевич подозвал Тарасова, рассказал ему о недоумении баевцев,

— У млына, говорите? — переспросил майор,—Там в одном из четырех домов Кондрат живет, переселенец из Рожищанского района, где у него якобы отца, мать и сестру бандиты убили.

— Во-во, живет. Неладно там что-то,— подтвердил крестьянин.

— Учтем. Спасибо, товарищ! — закруглил Тарасов.