Красные туфельки (Сборник произведений молодых китайских писателей)

Ди Ань КОГДА ЖЕ МОЙ ЧЕРЁД?

Сказать по справедливости, те десять лет его жизни — от семидесяти пяти до восьмидесяти пяти — ему не нравились больше всего: в тот период он больше всего боялся умереть. Воспоминания о тех годах часто сопровождались неизбывным чувством стыда и неловкости, как от намокшего подгузника.

Кода ему было семьдесят пять, это был 1982 или, может, 1983 год, в общем, в тот год родилась его младшая внучка. Он разглядывал этого похожего на огромного червяка младенца, с серьёзным видом щурившего глаза, и вдруг стал его ненавидеть. Ненавидеть за то, что его внучка ещё такая маленькая, ненавидеть за то, что он, скорее всего, не увидит её взрослой, ненавидеть за то, что она нарочно так подстроила, нарочно будет жить в этом мире после его смерти, расти и превратится в грациозную барышню или простушку. Он ненавидел всё в этом мире, что напоминало ему о собственной смерти.

Жена почувствовала его настроение и невозмутимо сказала:

— У нас уже есть три внука, а вот теперь ещё и внучка появилась, радость-то какая! Смотри, глазки у неё большие, линия губ чёткая, вырастет красавицей! — Затем она довольно вздохнула: — Сяо Чэн у нас семьдесят восьмого года, а сейчас и девчушка появилась — этих детей ждёт хорошая судьба — тяжёлые времена уже позади, вот они как раз вовремя и родились… — Она засмеялась, и на переносице у неё появились морщинки.

Он молчал. Ей показалось, что он огорчён из-за того, что родилась девочка, а не мальчик. Она всю жизнь по-своему растолковывала его поведение, и со временем ей стало казаться, что она знает этого чело века вдоль и поперёк. Порой даже он сам не разбирал, были ли некоторые черты его натурой или их ему приписала жена. Но жене он никогда ничего не объяснял.

И вот как раз через шесть месяцев после рождения внучки, во время плановой проверки здоровья, у него обнаружили злокачественную опухоль. Он сидел в больничном коридоре, когда впервые увидел Духа смерти. На вид Дух был немного моложе его, ему было около шестидесяти, хотя, конечно же, в глазах молодёжи они оба были стариками. Дух смерти был одет в старую, но опрятную серую «суньятсеновку». Если бы увидела жена, её первая реакция непременно была бы: «А материальчик-то ничего». У него было доброжелательное выражение лица, казалось, с этим человеком легко можно было найти общий язык, то есть я хотел сказать, с этим духом легко можно было найти общий язык. Дух сел на ободранную скамейку напротив, привычным движением уперев руки в колени, достал из кармана «суньятсеновки» пожелтевшую салфетку, энергично высморкался, и, застенчиво улыбаясь, сказал:

— Что-то в последнее время погода совсем испортилась.

— Сколько мне ещё? — спокойным голосом осведомился он. Его правая рука крепко сжала в кармане аккуратно сложенный листочек с результатами анализов. Ту бумажку он складывал в ровный квадрат с особой тщательностью, как бы демонстрируя этим, что готов хладнокровно принять эту реальность.

— Что значит «сколько ещё»? — Дух, похоже, не притворялся. У него было не совсем стандартное произношение, но невозможно было определить, какой именно это был диалект.

— Так ты что, не за мной пришёл, что ли? — усмехнулся он, в душе радуясь появившейся горечи, — ведь всё-таки это означало, что ему было не наплевать на себя.

— Ах, ты об этом! — в голосе Духа послышались официальные нотки. — Ну, это-то не проблема, с этим всё просто. — Потом он рассеянно вытащил портсигар и, как бы обращаясь сам к себе, сказал: — А спички куда подевались?

— У меня рак лёгких, — терпеливо объяснил старик. — Ты мог бы не курить моем присутствии? Хотя врач и говорит, что мне повезло, что выявили на ранней стадии…

Дух опешил, но всё-таки закурил:

— Не переживай, одна сигарета погоды не сделает.

Он всё понял. Дух смерти был прав.

Как бы там ни было, но в свои семьдесят пять он был ещё таким ранимым. По прошествии почти тридцати лет он по-прежнему отчётливо помнит, как дрожали пальцы, когда он старательно пытался сложить тот зловещий листок со смертельными результатами анализов, как всё-таки совместил уголки и, разделив листок пополам, одним резким движением провёл плотно сжатыми пальцами правой руки по гладкой поверхности бумаги, и под теплом его рук листок послушно согнулся. Но этого ему было мало, и он ещё несколько раз плотно прошёлся по линии сгиба ногтем. Эта картина ясно всплывала перед его глазами, отчего ему становилось не по себе.

Когда воспоминания приводили его к таким неловким моментам, как этот, он знал, как поступить: он начинал тихонько напевать про себя строчки из песни, причём каждый раз из разной. Последние двадцать с лишним лет ему особенно нравилась одна весёленькая и незамысловатая народная песенка, которую он разучил в 1948 году в освобождённом районе. Ему тогда было уже за сорок, но, когда он пел эту песню, ему становилось радостно, как в детстве.

Он упорно повторял эти незамысловатые шутливые слова, заодно высмеивая и себя, и позорные воспоминания отступали. Он выучил эту песенку, когда работал учителем в освобождённом районе, обучал детишек и неграмотных крестьян письму — на маленькой, сплошь покрытой трещинами классной доске он записывал ноты и слова, а когда ошибался, нетерпеливо стирал написанное рукавом. А затем, дирижируя своими слушателями, он пел вместе с ними. Их лица, глупые и любопытные, светились тем блеском, который мог уловить только глаз революционера. Его собственное выражение лица должно было быть ещё более одухотворённым — только так он мог заставить этих людей расслабиться и порадоваться этой мелодии. Под этот нестройный хор его тело выгибалось, как натянутый лук, в порыве воодушевления и искренности. Он знал, что на этой новой, а потому чистой земле его биография была очень непростой. Он окончил школу при бэйянских милитаристах, долгое время работал на японском заводе — его серьёзно смущало собственное прошлое, но когда он пел, радостное чувство охватывало его без остатка. В этой жизни он выбрал, как он считал, всё новое, справедливое и прекрасное, и поэтому, хотя уже и прошли его молодые годы, он мог снова позволить себе на время стать ребёнком. Ребёнком, ожидающим признания, награды, прощения… В этом напряжённом ожидании жизненная сила его окрепла, и казалось, время уже не властно над ним, а улыбки и слёзы уже не поколеблют его душевного равновесия.

— Дедушка, это ты со мной разговариваешь или с собой?

Сегодня он надел слуховой аппарат, и голос внучки Нинсян слышался без малейших помех. Он сообразил, что, наверное, слегка шевелил губами, напевая мелодию, которая звучала у него в голове, тихонько повторяя слова песни, без ошибок и пропусков, — он не мог вспомнить, что ел на обед два часа назад, но слова песни полувековой давности крепко держались в его памяти.

Он не ответил и лишь перестал шевелить губами. Вообще-то Нинсян уже давно привыкла к его необщительности. Для неё 104-летний дедушка уже сам по себе был чудом природы, и она всегда относилась к нему не как к остальным. Ещё четырнадцать лет назад, когда вся семья поздравляла его с девяностолетием, Нинсян спряталась в сторонке и с воодушевлением объясняла по мобильному телефону своей подружке по школе:

— Нет, сегодня никак не смогу. У деда день рождения, девяносто лет отмечает… ага… по магазинам-то в любой момент можно пройтись, а дед еле дотянул до девяноста, надо же ему почести воздать!

Тогда слух у именинника был ещё хоть куда, про таких говорят: «острый слух и зоркий глаз». Слова Нинсян услышал и её отец, то есть его сын, и бросил на неё гневный взгляд. Он никогда никому не признавался, но из всех своих внуков больше всего он любил Нинсян.

Он любил её не потому, что она была самой младшей. И не потому, что он всё-таки увидел, какой она стала, когда выросла, — не сказать, что красивой, но вполне миловидной девушкой. Он любил её за эту игривость, свойственную её натуре: другие члены семьи относились к нему с чрезмерным трепетом и почтением, и только Нинсян, казалось, было всё равно, сколь почтенный возраст у него за плечами. Она как будто просто этого не замечала и беззаботно шутила с ним с какой-то удивительной лёгкостью. Эта-то её лёгкость и была ему по сердцу.

Нинсян встала перед стулом, на котором сидел он, и наклонилась:

— Дедуля, ты только что хотел что-то сказать, я же видела.

Она легонько провела рукой по его лицу, как будто утирая слёзы на щеках. За её спиной на диване сидел развалясь его восемнадцатилетний старший правнук — представитель четвёртого поколения семьи, сын старшего внука от старшего сына. В детстве он упорно отказывался называть Нинсян тётей: у него не укладывалось в голове, как же эта девочка, годящаяся ему в старшие сёстры, стала его тётей! После летних каникул юноша должен был идти учиться в институт. Домашние говорили: «Дедушка, вы уж продержитесь ещё несколько лет, увидите пятое поколение семьи…» Иногда он задумывался, каким же будет этот ребёнок, представитель пятого поколения, — впрочем, все младенцы примерно одинаковы: съёживаются, копошатся и издают бессмысленные звуки, похожие на крик животных. Он никому не мог сказать, что ему не так-то и хотелось увидеть этого ребёнка — уж слишком затянулся этот сериал, настолько, что этот ребёнок будет ему совершенно чужим. Ему казалось, что у тех, кто желает ему долголетия, тоже было это на уме: в обычном сериале по тридцать серий, а он уже отыграл все триста, и из-за этой нескончаемости все уже только и думали, сколько же этот сериал ещё продлится, а не чем он закончится.

А ведь, когда ему было семьдесят пять, его сериал чуть было не оборвался.

После операции родные стояли вокруг его кровати. Он знал, что операция прошла успешно, знал, что раковую опухоль на ранней стадии удалили без остатка. Он слышал это уже миллион раз: главный хирург больницы — лучший специалист в городе, и сейчас самое важное — следить, чтобы раковые клетки не образовывались вновь. Но всё это не сходилось с тем, что он увидел в первое мгновение, когда пришёл в себя после анестезии: среди родни, стоявшей полукругом около кровати, он смутно увидел Духа смерти. Дух стоял с беспечным видом между женой и старшей невесткой и улыбался. Это длилось буквально мгновение: за ту секунду, пока он полностью открыл глаза, Дух испарился. Он даже не успел ничего почувствовать или как-то отреагировать — уж простите семидесятипятилетнего старика, который только что пережил онкологическую операцию, усмехнулся он в глубине души — я позволил себе стать несообразительным. В этой так называемой несообразительности крылась и беспощадность к себе.

Ему захотелось поднять руку, чтобы убедиться, что он ещё жив. Он слегка приподнял её, но не успел посмотреть на покрытую старческим пигментом кожу, как жена, не допуская возражений, опустила его руку в белое облако одеяла:

— Не утомляй себя, тебе надо беречь силы.

На рассвете ему наконец-то удалось пообщаться с Духом наедине, когда сидевший у постели старший сын крепко уснул. Тогда, дежуря у больничной койки отца, сын и не предполагал, что умрёт раньше его. Когда Дух смерти подошёл к нему, в больничной палате появился свет. Тусклый, но достаточный, чтобы разглядеть лица друг друга.

— Как тебе будет угодно! — хмуро произнёс старик. Он всегда отличался вежливой манерой в общении с людьми. Но перед Духом смерти эта маска воспитанности вдруг слетела. Да ведь и отношения между людьми и духами в самом деле существенно отличаются от отношений между людьми, это он знал на своём опыте.

— Что значит «как будет угодно»? — спросил Дух.

— Ну, вот сейчас, пошли, чего кота за хвост тянуть? — Он почувствовал, с каким напором прозвучали его слова, это был совсем не тот слабый голос, что днём.

— А куда ты торопишься? — улыбнулся Дух. — Всему своё время, горячку пороть не надо.

— Мне не терпится, — на удивление спокойно отозвался он.

— Не лукавь, — Дух смерти привычно уселся на край его кровати и пристально посмотрел в глаза.

— Прямо сейчас, давай? Пока домашних никого нет, пока сын спит. — Он знал, что его голос звучал ровно, потому что у него уже не было сил волноваться.

— Что, в самом деле не терпится? Даже до рассвета не подождёшь? подначивая, поинтересовался Дух смерти.

Наконец он закрыл глаза:

— Пойдём, раз уж ты здесь, чего ещё ждать?

— Подожди, так нельзя говорить, — искренне, как старый сосед, возмутился Дух смерти.

Он сосредоточился, задержал дыхание, пытаясь сфокусироваться на искрящемся тёмном пятне перед собой, и с решимостью выпалил:

— Да, не буду ждать, только тебя задерживаю, прямо сейчас. Прошу тебя.

— А что меня просить? Срок жизни и смерти определяет Небо, а я всего лишь дорогу показываю, больше я ничего не решаю. — В его речи всё чаще стал проскальзывать акцент, возможно, потому что он расслабился.

— Если ещё подождать, мне станет страшно. Ты это понимаешь? — Он открыл глаза — он был не в состоянии говорить такие вещи с закрытыми глазами, — и лицо его перекосилось.

— Ну дела! — с облегчением выдохнул Дух смерти. — Признайся, так ты просто боишься?

— Так кто же не боится-то? Ты видал таких, кому не страшно? — не скрывая волнения, вскричал он.

— Бывают такие! Слышал, может, героями называются?

— Ну ладно, я боюсь, доволен?

— А мне-то что, доволен — недоволен. Бояться не позорно. Что стыдиться перед духом-то?

— Хорошо, я боюсь, ну так и давай, пока мне ещё не совсем страшно стало, уйдём!

— У тебя детей да внуков полный дом, и ты не можешь с собой совладать?

— Так я же как раз и не хочу, чтобы они видели, давай сейчас, ну?

— Так не пойдёт. Где тут связь? Не хочешь, чтобы все твои многочисленные дети и внуки увидели, что ты боишься смерти. Слушай, тебе самому ещё не надоело?

— Надоело, вот и не хочу больше жить, пойдём же!

— Что-что? Скажи громче? Ты только что сказал, что не хочешь больше что делать? — с восхищением произнёс Дух.

— Я говорю, что я… — Он снова закрыл глаза, и по лицу его пробежала судорога. — Оставь меня. Я хочу остаться в этом мире. Я не хочу жить, но и боюсь умирать. Я запутался. Дай мне ещё пожить.

Ему показалось, что он плачет, на самом же деле он обмочился. Когда это кратковременное замешательство прошло и он снова открыл глаза, был уже рассвет. Светло-голубой луч играл на его жидких ресницах, и он почувствовал, что штаны и простыня стали мокрыми.

«Ну и пусть», — усмехнулся он про себя. Сын уже проснулся, волосы у него торчали в разные стороны, глаза были ещё сонные; он бесцельно огляделся по сторонам и широко зевнул. Он хотел было попросить сына сменить бельё, но ему вдруг вспомнилось, что точно такое же выражение у его сына было в детстве после сна. И он решил не говорить ему, что приходил Дух смерти, решил не рассказывать ему о том длинном и унизительном диалоге ночью — сын всегда останется для него ребёнком, и нельзя допускать, чтобы он знал о таких конфузах. Что ни говори, а он как-никак отец — пусть лучше на нём будет мокрое бельё. Он с болью и нежностью поглядел на сына. Он почувствовал, что должен стать чуть добрее к окружающим — как бы там ни было, а ведь он уже задолжал этому миру целую жизнь, так что можно и не придираться по мелочам.

«Вот было бы хорошо, если бы он тогда действительно находился при смерти», — размышлял он через двадцать лет на похоронах старшего сына. Тогда в его душе ещё оставалась нежность, и если бы можно было всё разом остановить, это было бы как нельзя кстати. Но разве же в жизни всё происходит только в самое подходящее время? Может, кому-то это и удаётся — добиться некоего молчаливого соглашения с жизнью, чтобы и родиться в нужный момент, и умереть в нужный момент, и чтобы все события, от рождения и до самого конца, были бы своевременны. Однако мало кто задумывается, что зачастую эта «своевременность» на поверку оказывается следствием обычной дальновидности.

Старший сын умер в возрасте шестидесяти лет от инфаркта миокарда.

Он знал, что каждый, кто пришёл почтить память усопшего, с опаской поглядывал на него — всех беспокоила одна мысль: как бы и он от такого удара тоже в скором времени не отправился к праотцам. Эти опасения за девяносто-с-лишним-летнего старика ослабляли горе и тоску по усопшему, из-за чего он чувствовал себя немного виноватым, что на похоронах перетягивает внимание на себя. Поэтому ему ничего не оставалось делать, как одному тихо скорбеть по своему первенцу, появившемуся на свет в Чунцине, как раз сразу после по беды над японцами. Незадолго до этого, ранним утром на берегу реки Цзялинцзян он познакомился со своей женой. Она была гораздо моложе его — тогда ему было тридцать, а ей всего девятнадцать. Её глаза слегка искрились спокойствием и напоминали ему озёра в его родных краях. Он уже давно не видел тех озёр, и эта молоденькая студентка, подобно серпу убывающей луны, будила в нём тоску по родным местам.

Он сказал ей: «Раз отведала со мной говядины по-домашнему, значит, будем с тобой жить одним домом». Она растерянно посмотрела на него, и лицо её покрылось румянцем.

А сейчас уже ни жены, ни сына не было в живых. Ушли один за другим, да и вода в реке, что текла шестьдесят лет назад, совсем не та. Ныняшняя река Цзялинцзян несёт свои воды совершенно безразлично.

Жена умерла через четыре года после его операции по удалению опухоли. Ему казалось, что это он её извёл. Если бы не его болезнь, она, возможно, прожила бы подольше. С первого взгляда, как он её увидел, он понял, что у неё слабое здоровье. Есть женщины, по своей конституции похожие на фигурки, каким поклонялись первобытные люди. Они как будто специально созданы, чтобы терпеть всяческие лишения и трудности. Она же была совсем иной. Она от природы была хрупкой. За долгую историю эволюции такие существа, как она, могли запросто исчезнуть. Её хрупкость не могла увянуть или поблекнуть с годами.

— Скорее бы умереть, а то только тебе хлопоты доставляю, — часто после операции говаривал он. Разумеется, он кривил душой, но в те годы Дух смерти в самом деле не появлялся.

— Что же я буду делать, когда тебя не станет? — Она легонько положила руку на его плечо. Они ожидали сеанса химиотерапии в коридоре больницы, он сидел, она стояла рядом.

— С тобой будут дети, — терпеливо настаивал он.

— Дети давно уже выросли, мне непонятны их разговоры, — равнодушно отвечала она. — Без тебя мне будет совсем одиноко.

— Но я же всё равно умру раньше тебя! — он начинал раздражаться.

— Надо жить сегодняшним днём, к чему все эти разговоры? — Эти женщины дорожат каждой минутой!

— Вот видишь, ты тоже считаешь, что мне осталось совсем немного! — вспылил он.

— Ты на обед что будешь? — спросила она.

— Ничего, — хмуро буркнул он и с ненавистью уставился на жену.

Ведь в конечном счёте все они останутся жить. Все эти так называемые родные и близкие, «плоть от плоти». Умрёт один он, а они все продолжат жить дальше. И жизнь, из которой он выпал, постепенно снова затянется и превратится в идеально гладкую поверхность озера. Иногда о нём будут вспоминать, но воспоминания эти по существу будут всего лишь отражением в этом озере. В таком подавленном и опустошённом состоянии ему даже начинало немного не хватать Духа смерти. Ведь только с Духом у него были общие враги. А эти бессовестные родственнички! Да что по ним тосковать, быстрее рассчитайте меня — всё, в путь! Когда в размышлениях он доходил до этого момента, он вдруг с опаской оглядывался вокруг, не появится ли в больничном коридоре старик в серой «суньятсеновке». Хорошо, что Дух смерти в самом деле не приходил. Его сердце бешено колотилось, так часто, что ему становилось трудно дышать и он невольно прижимал руку к груди. Впрочем, где это видано, чтобы онкологический больной умер от инфаркта?

Да, именно так, онкологический больной от инфаркта не умрёт, а значит, можно и не обращать внимания на бешеное сердцебиение. Он не умрёт, нет. Так, день ото дня у них с женой повторялся один и тот же диалог: «Скорее бы умереть, а то только тебе хлопот доставляю». — «Что же я буду делать, когда тебя не станет?» — «С тобой будут дети». — «Дети давно уже выросли, мне непонятны их разговоры. Без тебя мне будет совсем одиноко». — «Но я же всё равно умру раньше тебя!» — «Надо жить сегодняшним днём, к чему все эти разговоры?» — «Вот видишь, ты тоже считаешь, что мне осталось совсем немного!»

Отчаяние накатывало как раз в этот момент. Обычно они оба вполне успешно обменивались фальшивыми фразами, но правда иногда выходила наружу. Он сердился и на себя за то, что после реплики «надо жить сегодняшним днём» он не мог промолчать. Но, с другой стороны, почему она не могла сказать: «Ты не умрёшь, ты поправишься?» И в то же мгновение его отпускало, ведь если бы она действительно так сказала, он наверняка рассердился бы ещё сильнее, уж слишком явное это было враньё.

Нельзя говорить правды, но нельзя и слишком откровенно врать. Такова жизнь.

В то время он не замечал, как она день ото дня слабеет и угасает. Он не обращал внимания, что она становится всё более раздражительной и беспокойной. Когда они ходили в больницу на осмотр, она часто шла медленнее его, новенькая медсестра даже приняла её за пациентку. Как-то днём дочь переехала к ним жить, он с удивлением поинтересовался зачем, и дочь сказала:

— Смотри, мама так осунулась в последнее время, я буду вместе с ней ухаживать за тобой. — Дочь даже не представляла, как больно ему было это слышать.

— Ну уж простите, что так долго не умираю! — с издёвкой огрызнулся он.

— Папа! — недовольно взвизгнула дочь. — Как ты можешь такое говорить?

С того времени дочь стала его врагом. Любое её движение или действие напоминало ему, что хотеть жить — неприлично, а признаваться в этом — ещё более постыдно. Поэтому их диалоги всегда заканчивались фразой «Да, я так долго не умираю». Но дочь больше его и не останавливала.

В то утро он сидел один за обеденным столом и ждал, пока перед ним поставят стакан горячего соевого молока. По-видимому, он прождал довольно долго. Дочь стояла у кухонной двери, и он знал, что она пристально наблюдает за ним. Дочь вдруг сказала:

— Папа, ты похудел.

Он ухмыльнулся и спокойно сказал:

— Кто одной ногой в могиле стоит, не толстеет.

Дочь неожиданно рассмеялась и с давно позабытой нежностью мягко сказала:

— Я пришла сделать тебе соевое молоко, мама ещё не проснулась, пусть подольше поспит.

Жена так и не проснулась. Во сне произошло кровоизлияние в мозг. Всё кончилось тихо, словно это была такая же мелочь, как не поставленное на стол молоко. Несколько месяцев спустя, вскоре после того как ему исполнилось восемьдесят, врач сказал: «Поздравляю, вот прошло ровно пять лет, опухоль не дала рецидива, то есть можно сказать, что вы полностью вылечились». Сразу после этого дочь собрала свой чемодан и ушла не оглядываясь. А через несколько дней к нему переехала семья младшего сына из трёх человек. Они посчитали, что негоже оставлять его одного, да и к тому же однокомнатная квартира, в которой жили они, действительно была очень неудобной. Тогда Нинсян было пять лет, между бровями у неё была нарисована красная точечка, похожая на родинку.

Никто не ожидал, что он вот так вот тихо-мирно проживёт с ними тремя двадцать пять лет.

В первый вечер после их переезда к нему в комнату пришёл Дух смерти. Он глубоко вздохнул, сел на кровати и сказал Духу:

— Врач говорит, что я вылечился.

А сам подумал, что, должно быть, выжил из ума, раз говорит такое.

И впрямь Дух широко улыбнулся:

— Ну, у врачей свои заботы, врачи занимаются болезнями, но вопросами жизни и смерти они не ведают.

Он покачал головой:

— Ну почему, почему именно сейчас? Два года назад было бы гораздо лучше, тогда у меня ещё не было этой тоски.

Дух смерти покачал головой:

— Мне никогда не попадались такие непонятливые, он ещё с духом торговаться будет!

Он сказал:

— Я томился пять лет, неужели всё зря?

Дух смерти сказал:

— На мой взгляд, пять лет — это ничто. Давай отведу тебя к жене, она там сейчас одна, ты не рад будешь?

Он не ответил.

Дух смерти спросил:

— Вы ведь вместе прожили почти пятьдесят лет, неужели не скучаешь по ней?

— Скучаю. Она мне даже во сне снится.

— Вот я и вижу, что ты только сны смотреть и хочешь, — усмехнулся Дух смерти. — А если серьёзно, ты скоро уже не будешь иметь к этому миру никакого отношения. Вот посмотри на своих детей. У них у каждого своя жизнь, и только ты один стоишь здесь, как чучело соломенное. Не одиноко тебе?

— Одиноко.

— Так давай я тебя заберу, пойдём поищем её.

— Я не пойду.

— Это ведь она умерла, а не ты, ты не рад?

Он пристально посмотрел на его такое доброжелательное и даже несколько простодушное лицо:

— Ты — дух, тебе не понять наших людских забот.

— Но я же знаю, что ты рад, что живёшь в этом мире.

— В любом случае когда-нибудь мне придётся уйти, и когда-нибудь я с ней увижусь.

— И всё-таки ты рад.

— Не забирай меня, — выдохнул он.

На лице Духа читалось искреннее недоумение.

— Неужели жить настолько хорошо?

— Плохо, — отчеканил он. — Но я привязался к этому миру.

— Ну, это я ещё могу понять. — Голос Духа становился всё тише, как будто слышался издалека.

Ему вдруг пришло в голову, что за все их встречи он ни разу не видел, как Дух смерти уходил. Он знал только, что когда это, по всей видимости, уже происходило, его бросало в холодный пот, с сердца как будто сваливался камень и в груди словно что-то плюхалось в воду. «Нет, онкологический больной не умрёт от инфаркта!» — так постоянно шутил он сам с собой в те годы. И пусть он уже продержался пять лет и врач объявил, что он выздоровел, инфаркт не так-то просто заработать.

— Дедушка. — В полуоткрытой двери мелькнула тень Нинсян.

Я хочу писать.

Он медленно встал с кровати и зашаркал тапками.

— Сейчас, сейчас дедушка тебя отведёт, — поспешно проговорил он. — Нинсян у нас только переехала и ещё не освоилась. Дверь в туалет рядом со стиральной машиной…

Он взял девочку за ручку, и внутри разлилось чувство, похожее на умиление, что ли: он знал, что кроме Духа смерти нужен был кому-то ещё.

Нинсян подняла на него чистые глаза:

— Дедуля, к нам только что гость приходил.

Он испугался:

— Так ты не спала?

Девочка легонько покачала головой.

— Как Нинсян на новом месте спится? — Он хотел сменить тему. Раньше не спала у дедушки дома, привыкнешь, вот и будет славно.

— Угу, — кивнула она, и на личике её мелькнула догадка. Этот ребёнок был смышлёней своих родителей.

«Пусть для одной только Нинсян — ему надо продолжать жить. И подольше. Пока она не вырастет». Когда он так подумал, ему показалось, что он услышал затихающий хохот Духа смерти.

В последующие несколько лет в его речи постоянно звучало слово «смерть». Когда встречался со старыми друзьями, он часто шутил, приглашая их на свои поминки, мол, можно будет заранее заказать еду, и его приятели всерьёз спорили, какие блюда лучше выбрать. Он неустанно наставлял сына, чтобы после его смерти они и не вздумали переезжать обратно из этой квартиры, а шкаф с книгами надо сберечь, оставить для Нинсян, если же у неё не будет склонности к чтению, можно отдать их в дар библиотеке, в которой он когда-то работал. Когда ему звонили бывшие врачи с поздравлениями на Новый год, он бодрым голосом заявлял: «Благодарю за беспокойство, доктор, я всё ещё жив. Сам удивляюсь, как это у меня получается…» — и заливался смехом.

Как раз тогда ему полюбилась песенка про глупую сестрицу. По правде говоря, он отдавал себе отчёт в том, что делает: он хотел с тем же воодушевлением, с каким он радовался новой эпохе, новому миру, своими задорными шутками и великодушием задобрить смерть, этой показной храбростью расположить её к себе. Ему казалось, что от этого осторожного заискивания время его жизни несколько продлевается.

Так прошли двадцать пять лет после операции.

Последующие воспоминания были уже не такими чёткими. Время жизни стремительно, как белый жеребёнок, прыгающий через расщелину. Однако пристальный глаз легко может понять, что белый жеребёнок — не само время: это всего лишь свист ветра у жеребёнка под брюхом, когда тот перепрыгивает через ущелье. Он и не знал, когда все позабыли, что у него был рак. Возможно, это случилось, когда ему впервые надели подгузник. Его зрение и слух несколько ослабли, но память ещё была ясной, только вот передвигаться стало непреодолимо трудно, и расстояние от дивана в гостиной до туалета стало больше, чем между двумя древними сигнальными башнями на равнине. С тех пор как его стали заворачивать в детские пелёнки, ему больше не приходилось преодолевать этот долгий путь.

Его организм стал похож на огромное поле древних сражений, на котором даже раковые клетки погружались в вечный сон, превращаясь в окаменелости.

Вместе с подгузниками появилось и равнодушие к себе, растущее день ото дня. Ему уже больше не было дела ни до того, что от него стало нести смрадом, ни до того, что ему снимали штаны и подмывали прямо в гостиной, ни до того, что, когда он дремал, из его рта текла слюна и пачкала одежду, — ну высохнет ведь, что тут переживать, а и не высохнет, в чём беда? Не волновали его больше и сообщения о смерти его давнишних знакомых, долетавшие из телефонной трубки. Он не помнил, с какого времени к ним каждый день на три часа стала приходить санитарка. Она мыла его, кормила и переодевала. Вообще-то она работала сиделкой в квартире напротив: сосед, младше его на двадцать лет, уже тридцать лет страдал болезнью Альцгеймера, и в последнее время у него появилось новое развлечение — когда сиделка наклоняла голову, чтобы обтереть его, он неожиданно вцеплялся зубами ей в плечо. Раскладывая на краю блюдца таблетки и капсулы, санитарка жаловалась:

— Посмотрите на руку, это следы от зубов, а вчера даже кровь шла, испугал меня до смерти. Вам, дедуля, повезло гораздо больше, чем вашему соседу, — вам уже за девяносто, а голова у вас ясная, когда я у них, каждый день часы считаю до прихода к вам сюда на работу…

— Кто-то приходил? — обратился он вдруг к санитарке.

Санитарка опешила:

— Нет, никто, дедушка.

— И когда я спал, тоже никто не приходил? — настаивал он.

— Нет, если бы кто-то пришёл, я бы, конечно, разбудила вас, — отвечала она.

Известий от Духа смерти всё не было.

А ему хотелось бы с ним увидеться. Идти или не идти с ним — это уже другой вопрос, с этим можно было и потом разобраться. Он просто соскучился по родному, иногда хитрому лицу Духа. Сейчас уже так мало оставалось того, по чему он скучал. Раньше он мог подняться и, бойко опираясь на трость, сходить в гости к соседу. А сейчас сосед не узнавал его. Теперь он только сидел напротив соседа и слушал его бредни. Соседский сын напряжённо смотрел на него, как на бомбу с часовым механизмом, и наконец не вытерпел, сбегал за сиделкой, и они общими усилиями подняли его, как дорогую мебель из персикового дерева:

— Дедуля, приходите к нам ещё, а сейчас пора лекарства принимать…

Он, похоже, и сам понимал, что что-то пошло не так, он резко обернулся и сказал соседу:

— Я к тебе ещё зайду.

Сосед вдруг раскинул руки, как младенец, и сипло заорал во всё горло:

— Я тебе говорю, это не я сам хотел, японцы заставили, они хотели, чтобы я изнасиловал ту девицу, это они меня заставили…

Санитарка наблюдала за происходящим, как смотрят комедийные ролики по телевизору, и с трудом сдерживала улыбку.

Когда ему исполнилось девяносто девять лет, сыграли свадьбу Нинсян. И, как и раньше, на свадьбе все подходили на него поглазеть. Он смотрел из-под полузакрытых век на лужайку, украшенную воздушными шарами, похожими на гроздья винограда. Ему не надо было никого встречать, все и так подходили к нему и умильно улыбались — с таким выражением смотрят на новорождённых младенцев или на панд. Дух смерти стоял между белых столиков на лужайке и хитро улыбался.

Он спокойно смотрел, как Дух смерти вышел к нему из солнечного света и встал между ним и Нинсян, одетой в белое платье.

— Давно мы с тобой не виделись, — искренне заметил он.

— Да уж. — Дух смерти нисколько не изменился. Теперь он выглядел ровесником его сыновей.

И вдруг старик подумал, что лет старости и дряхлости, которые ему пришлось пережить, было даже больше, чем срок жизни многих других.

— Пошли, — спокойно сказал он. — В этот раз пора в дорогу?

— Вот вечно ты так! — рассмеялся Дух. — Ты что, действительно думаешь, что хочешь жить, так и живёшь, а хочешь помереть, так и помрёшь, да и к тому же именно тогда, когда ты этого пожелаешь? Если так, то, может, ты уже и не человек?

— Я тебе так скажу, мне уже не так страшно, как раньше.

— Прими мои поздравления!

Он уже привык к подколкам Духа.

— На этот раз я серьёзно. То есть не то чтобы мне совсем не страшно, но… — Он повёл рукой в воздухе. — Позволь мне пойти с тобой!

— Что, в самом деле решился?

— Да.

— И почему?

— Да раньше всё боялся и боялся, а теперь вот уже устал бояться, теперь и не страшно, уж лучше с тобой пойду.

— Не лукавь. — Дух внимательно посмотрел на него.

Кажется, эту фразу он уже слышал от него.

— Я и не лукавлю.

— Ты вдруг почувствовал, что в сравнении со смертью ты стал больше бояться жизни, так? — В голосе Духа вдруг послышалась грусть, раньше такого не бывало. — Почему ты никогда не говоришь правду?

— Думай что хочешь. — Он и не заметил, что ворчал так только в разговоре со старыми друзьями.

— Дедуля! — донёсся через всю лужайку звонкий голосок Нинсян. — Сфотографируешься с нами?

Свой сотый день рождения он провёл дома в постели. Как-то утром он обнаружил, что не может пошевелиться, и с тех пор инвалидное кресло стало частью его. Движения рук тоже были ограничены, теперь есть он мог только с посторонней помощью. Способность говорить тоже по большей части утратилась, и разговаривал он теперь редко. Если честно, он мог говорить, просто разговоры так утомляют, что лучше уж притвориться, что не можешь, так и другие не сочтут тебя невежливым.

Он сидел в инвалидном кресле и слушал голоса соседей на лестничной площадке за дверью. Крики и ругань перемежались гневными проклятиями старого соседа и лаем испуганной собаки. Он знал, что сосед снова тайком ел собачий корм из миски у входа, и его сын это увидел, и, естественно, хотел отнять. Младший сын старика, выйдя на пенсию, сказал ему:

— Сейчас у меня появилось время, буду за тобой ухаживать.

Седина уже покрывала его виски, и каждый день ему нужно было принимать лекарство от гипертонии.

Старику исполнилось сто четыре года.

Когда Нинсян исполнилось 29 лет, она стала вдовой. Одним дождливым вечером её муж немного выпил, сел за руль и врезался в заграждение на скоростной трассе. Старик видел, как Нинсян молча втащила свой чемодан в квартиру и так же молча стала развешивать одежду в своей бывшей комнате. Про себя он упрекал Духа: «А ты ничего не напутал?»

Каждый день он смотрел телевизор. Если выразиться точнее, это его домашние каждый день выкатывали его кресло к телевизору. И не важно, что показывали — новости, экономические сводки или мыльные оперы, — он внимательно смотрел на экран. Если кто-то вдруг подходил и переключал канал, он смотрел новую передачу, и никогда не капризничал. У него было смутное предчувствие, что на этом квадратном экране он увидит Духа смерти — ведь этот тип может появиться где угодно.

Как-то вечером младший сын и невестка пошли на встречу выпускников. Нинсян, устроившись на диване, каждые несколько минут переключала каналы. Он тихо сидел и не возражал. Ему нравился этот на редкость спокойный летний вечер. В воздухе чувствовалась сырость.

Нинсян вдруг опустила пульт, по телевизору показывали ток-шоу: обсуждались цены на нефть и обстановка на Ближнем Востоке. Не оборачиваясь к нему, вдруг, мрачно улыбнувшись, она сказала:

— Дедушка, тебе не кажется любопытным, что за эти несколько месяцев после его смерти я ни разу не плакала? — Нинсян замолкла, а потом продолжала: — Знаешь, на самом деле за те два года я не раз замечала, что, когда мы выезжали на скоростную трассу, он потихоньку отстёгивал ремень безопасности. Не знаю почему, но я никогда не говорила с ним об этом. Я знала, что рано или поздно это плохо кончится. Но скажи, разве не странно? Иногда я тоже отстёгивала ремень, и он делал вид, что не замечает. Дедушка, ты понимаешь? — Она тяжело вздохнула и горько усмехнулась:

— Но я не могу плакать, дедушка, заранее тебе скажу, я терпеть не могу плакать на глазах у других людей. Поэтому и на твоих похоронах я тоже не буду плакать. Но запомни: это не будет значить, что я не тоскую по тебе, запомни это, ладно?

Он сказал:

— И не надо плакать. Я всё понимаю.

— Я так и знала, что ты ещё можешь говорить. — Нинсян посмотрела на него и улыбнулась так, как улыбалась в пять лет.

Вечером того дня слышались отдалённые раскаты грома. Он закрыл глаза и почувствовал, что его отяжелевшее тело похоже на растение, жаждущее дождя. Дух смерти сидел у него в изголовье, они заговорщически улыбнулись друг другу.

— Пора?

— Ну да, — впервые за эти долгие годы Дух смерти прямо ответил на его вопрос.

— Вот и славно. Спасибо тебе. — Он закрыл глаза.

— Что, не хочешь больше жить, да? — вздохнул Дух смерти.

— Да, ты угадал. Раньше я в самом деле боялся жить, а вот сейчас не боюсь. Наверное, и впрямь пришло время.

Он почувствовал, как Дух смерти слегка наклонился к нему и, улыбаясь, отчётливо проговорил ему прямо в ухо:

— Ладно, открою тебе один секрет. Знаешь, почему я всё прихожу к тебе? Я ведь не ко всем так прихожу. Потому что ты, именно ты войдёшь в историю как самый старый долгожитель в этой стране. Пока не появится человек, который проживёт дольше тебя. А сейчас будь спокоен, сейчас ещё очень рано.

Он ещё плотнее сомкнул глаза. И перед внутренним взором появился совхоз, в котором он работал в конце шестидесятых. В тот день ему поручили пасти коров, но когда он вставал, случайно надел два левых ботинка. И с самого утра и до позднего вечера он боялся сказать надсмотрщикам, что хочет вернуться домой переобуться, так как это опять было бы расценено как доказательство его нерадивости. Они решили бы, что это он специально неправильно обулся, чтобы отлынивать от работы. Он знал, с каким удовольствием они наблюдают, как он бежит, ковыляя, раскачиваясь из стороны в сторону. Такой взгляд был у сиделки, подглядывающий, как старый сосед тайком ест собачий корм. Он привалился к боку безмятежно стоявшей рыжей коровы и спрятал уже сильно распухшую правую ногу за левую. Он сделал вид, что не замечает, как окружающие с наслаждением за ним наблюдают, и с выражением процитировал про себя: «Вечерняя заря прекрасна».[52] Так он притворялся уже целых сто лет.

Он услышал звук своего голоса:

— Прошу тебя, забери меня.

Он прекрасно понимал, что от этого не будет проку. Перед ним был блестящий как зеркало пол — может, это и есть вотчина Духа смерти? А его работа — вытирать. Тогда все его желания, «не хочу умирать» да «не хочу жить», — старые, грязные тряпки на швабре. Он ещё раз повторил свою просьбу, а может, приказ, хотя нет, мольбу, ведь перед ним был всё-таки дух. Впрочем, какое это имеет значение? По оконному стеклу еле слышно барабанили капли, на улице шёл дождь. Ему предстояло ещё увидеть пятое поколение семьи.

Перевод Т.И. Корнильевой