Глава 3 Поэзия, мозг и время Ф. Тернер ', Э. Пёппель

Речь в настоящем очерке пойдет об одном старом предмете, о новой области знания и об одной научной парадигме: мы сводим их воедино, чего раньше никто не делал. Старый предмет — это стихотворный размер. Сочинением стихов занимались во всех человеческих сообществах, и в большинстве культур оно явно занимает очень важное место. Однако гуманитарии уделяли ему очень мало внимания, если не считать работ немногих литературоведов по теории стихосложения; естественные же науки этой темы практически не касались. Новая область знаний возникла в результате интенсивного исследования человеческого мозга в последние десятилетия. Новая научная парадигма разработана Международным обществом по изучению времени. Вот ее важнейшие постулаты.

1. Понимание действительности в самой своей основе невозможно без понимания времени. 2. Время не является неделимым-оно составное. 3. Время представляет собой иерархию все более и более сложных временных протяженностей (temporalities). 4. Становление наиболее сложных временных протяженностей — это часть общей эволюции Вселенной; в каком-то смысле эта эволюция и состоит в эволюции времени. 5. Иерархичность времени, каким мы его знаем, отражает и воплощает различные фазы его эволюции [1].

Объединив все три названные области исследований, мы предприняли сравнительное изучение стихотворных размеров, в которых выявляется всеобщее временное подобие поэтической речи различных эпох и народов. Это подобие распространяется даже на такие географически и социально различные культуры, как древнегреческая и японская. В основе стихотворного размера всегда лежит некое временное единство, и оно свидетельствует о присущей всем людям предрасположенности к созданию и поддержанию определенных ритмов. Это творческий, упорядочивающий нервно-психический процесс, способный устанавливать гармоничное взаимодействие между различными функциональными областями нашего мозга. Таким образом (а также иными путями, см. ниже) стихотворный размер очень тонко подстраивается к работе самого мозга и потому может служить возбудителем и усилителем определенных психических функций. Имеются в виду те функции, которые вместе составляют и обслуживают то, что мы называем пониманием (в самом широком смысле этого слова). В первой части настоящего очерка мы даем анализ основных особенностей нервной системы человека. Затем мы подытоживаем свои результаты, касающиеся стихотворного размера и стихотворной строки в поэзии всех изучавшихся нами культур. Третья часть очерка содержит описание человеческого слуха и обсуждение его временной организации. Заключение очерка будет посвящено субъективному восприятию поэзии при прослушивании и при чтении, а также объединению всех трех затронутых направлений исследовательской работы. Это объединение приведет к рабочему описанию тех функциональных выгод, которые поэзия дает мозгу и всей человеческой культуре.

Настоящий очерк носит принципиально междисциплинарный характер: дело здесь не просто в том, что объяснения нужно искать за пределами любой отдельной области знания, а еще и в том, что очерк отражает взгляды и убеждения его авторов. А мы убеждены, что именно междисциплинарное исследование прольет свет на избранный предмет (стихотворный размер). Мы считаем также, что научные материалы, накопленные различными дисциплинами, при таком подходе взаимообогатятся и приобретут большую ценность, так как будут включены в систему, повышающую ихпредсказательную силу. Мы верим, далее, что само «понимание» как раз и состоит в таком союзе знаний, объединенных общим смыслом.

Исследования по психологии восприятия, биохимии мозга, психологии, эволюции мозга, его онтогенезу, этологии и культурной антропологии [2] позволили установить главные особенности переработки информации в коре мозга у человека. Теперь полезно будет сделать их краткий обзор. Взятые по отдельности, эти особенности тривиальны, общеизвестны и большей частью бесспорны; взятые вместе, они составляют сложную и непривычную картину человеческого сознания.

На исходном уровне отдельных нейронов информация перерабатывается по-прокрустовски (1). Это означает, что человек сводит сигналы из окружающего мира к своим собственным категориям и воспринимает лишь то, что прямо отвечает на вопросы, которые он сам способен задать. Человеческое восприятие электромагнитных излучений таково, что оно отсекает все области спектра, кроме тепловой и видимой. Это относится к восприятию в целом— «макрокосму»; в «микрокосме» отдельный нейрон зрительной коры срабатывает только тогда, когда на сетчатке создается вполне определенная конфигурация стимулов-например, движущаяся" вертикальная граница света и темноты. На поступление любой «неподходящей» информации нейрон попросту не отзывается. По отношению к сенсорной информации мы проявляем, если можно так выразиться, некоторое высокомерие и стремление к господству; наш мозг не внемлет ничему, кроме ответов на его собственные расспросы. «Из чего состоит свет — из волн или из частиц?» «В какой плоскости поляризован этот световой луч-в вертикальной или горизонтальной?» Эти знакомые прокрустовские вопросы из области квантовой физики навязывают действительности определенность и достоверность, которыми она исходно не обладает. Такая настоятельная потребность в однозначности укоренена в наших нейронах. Поэтому можно сказать, что переработка информации в нашем мозгу детерминативна (2). Человеческий мозг требует определенности и тем самым «пересиливает» вероятностную, чуждую детерминизму природу большинства первичных, элементарных архаических составляющих Вселенной.

Однако, вопреки своим только что описанным «консервативным» наклонностям, нервная система человека, видимо, особенно хорошо приспособлена для регистрации различий; она предрасположена к привыканию (габитуации) (3) и потому склонна не замечать повторяющихся и ожидаемых раздражителей и гораздо энергичнее реагирует на новые и неожиданные. В пространстве она видит контрасты и линии раздела, во времени-видит движения и слышит изменения звука. И в этом пункте мы начинаем подмечать близкое соответствие стихотворного размера особенностям переработки информации мозгом. В пределах данной метрической системы возможны вариации, и ими очень часто пользовался Шекспир; в предисловии к «Лирическим балладам» о них обстоятельно рассуждает Уордсворт. Все они как бы рассчитаны на то, чтобы преодолеть привыкание нашей слуховой системы.

Нервная деятельность человека отличается синтетической направленностью (4). Она ищет форму даже там, где формы нет вовсе. Возникает важный онтологический вопрос: а не начинается ли существование определенных форм с того, что мы их постулируем?

Нервно-психические процессы не пассивны, а активны (5): нервная система создает сценарии, подлежащие проверке действительностью, энергично добивается их подтверждения и берется за мучительную работу по их перестройке, если они противоречат фактам. Мозг-не только орган познания; по крайней мере в той же степени он еще «и орган действия.

*

Таким образом, нервная деятельность предсказательна (6). Она экстраполирует или изобретает различные схемы, которые позвляют ожидать вполне определенных событий в ближайшие мгновения или в более отдаленном будущем, и такого рода предсказания проверяются затем с помощью органов чувств. Склонность человека к прогностическим прикидкам настолько сильна, что составляет его отличительную особенность. У большинства животных сенсорные сигналы в основном запускают надлежащее поведение; не то у человека: о его чувственных восприятиях можно сказать, что они существуют для того, чтобы проверять его пророчества. Переработка информации в нашем мозгу организована иерархически (7).


В нейронных «колонках» сенсорной коры правдоподобный образ действительного мира воссоздается иерархической системой нервных клеток. Те, что в основаниях колонок, реагируют на очень простые стимулы; свои сообщения они передают клеткам, способным отвечать на стимулы все более и более усложненные. По такого же рода инстанциям проходят и исполнительные решения: они спускаются по длинной командной цепочке, состоящей из все более и более простых нейронных сервомеханиз-мов.

Этим иерархическим системам приходится интегрировать самую разнородную информацию. Для согласования деятельности элементов этих систем нужен нервный ритм, под контролем которого и объединяется вся необходимая информация. Например, в зрительной системе многообразные сигналы, отражающие различные детали яркости, цвета, пространственной глубины и т. п., должны синхронизироваться, иначе мы не могли бы объединять различные элементы в целостный зрительный образ (1. Rentschler, 1981, 1982, личные сообщения). Работа мозга, таким образом, в самой сути своей ритмична (8). Уже хорошо известно, что путем повторения зрительных или слуховых стимулов эти ритмы можно возбуждать или усиливать вплоть до достижения необычных субъективных состояний.

Можно утверждать также, что деятельность мозга может включать самовознаграждение (9) (в целом это общепризнано, хотя кое-что остается спорным). В мозгу имеются участки, способные реагировать на опиоидные пептиды (энкефалины, эндорфины), а также на другие «гормоны удовольствия». Синтезом и выделением всех этих веществ сам же мозг и управляет. Установлено, что с помощью этих веществ можно подкреплять те или иные формы поведения. Поэтому мозг в состоянии сам себя вознаграждать за некоторые виды деятельности, которые, повидимому, предпочтительны ввиду своей полезности для адаптации. Если именно эта система самопоощрения служит для мозга главным механизмом мотивации, то ясно, что любые методы воздействия на нее извне с целью регулирования ее функции могли бы необычайно повысить эффективность работы мозга. Используя такие методы, мы оказались бы в состоянии подключать к решению той или иной задачи все наши умственные и эмоциональные ресурсы. Именно этого, как мы постараемся разъяснить ниже, можно добиться с помощью эстетического воспитания, в том числе раннего ознакомления со стихами. Что касается автономной системы самовознаграждения, то мы полагаем, что именно она лежит в основании всего пласта конечных целей, идеалов и ценностей человека-таких, как истина, добро и красота.

Со способностью мозга к самовознаграждению связано еще одно его неотъемлемое свойство- рефлексивность (10). В весьма широких пределах он сам себя настраивает и сам себя организует. В отличие от компьютера мозг способен как бы превращать мягкую оснастку в жесткую (т. е. математическое обеспечение-в аппаратное) и обратно. Так, например, содержимое кратковременной памяти он «вшивает в аппаратуру», а также проделывает обратную операцию. Путем интроспекции он может изучать свою собственную работу, отчего-в рамках все той же аналогии с компьютером-его жесткая оснастка может переместиться на информационный вход и даже сделаться программой. Само сознание можно было бы определить как постоянное, неразрешимое противоречие между мозгом как наблюдателем самого себя и мозгом как предметом наблюдения.

Нервная система человека неотделима от человеческой культуры, которой она и призвана служить. Поэтому-то мы и утверждаем, что наша нервная деятельность по своей сущности социальна (II). В социальной среде не только усваиваются специфические сложные навыки и умение общаться, но и протекает развитие таких базисных способностей, как способность к возбуждению, ориентации, вниманию и мотивации. Ясно, что мы обладаем наследственными потенциями для усвоения речи, простейших математических расчетов и т. п., но столь же ясно, что для реализации этих потенциальных возможностей нам необходимо социоку-льтурное окружение. С развитием новых способов использования мозга может глубоко перемениться и само человеческое общество. Примером могут служить потрясающие социокультурные последствия изобретения письменности. Чтение стало своего рода новым синтетическим инстинктом. При обучении чтению входная информация рефлексивно преобразуется в программу, материализуется в виде новых нейронных механизмов мозга (т. е. в «жесткую оснастку») и включается в систему нервных путей в качестве «культурной петли». Образовавшийся «новый инстинкт» в свою очередь глубоко изменяет обстановку, в которой происходит программирование мозга у молодых человеческих существ. На ранних стадиях эволюции человека такого же рода новым инстинктом стала речь, но ее окончательное становление произошло не сразу: пришлось дожидаться формирования в коре мозга сложных сетей, способных к тонкому управлению вокализацией. Такие сети возникли под действием полового отбора. В позднейшие времена в нашем распоряжении оказалось нечто вроде дополнительной нервной системы: мы стали использовать технику, на развитие которой потребовалось куда меньше времени.

В двух полушариях нашего мозга информация перерабатывается по-разному (специализация полушарий, 12). Это одно из самых интересных открытий современной науки о мозге. Присяжные заседатели еще не вышли из совещательной комнаты-обсуждение открытия продолжается. Между тем распространилось мнение, будто правое полушарие «эмоциональное», а левое «рассудочное» и будто способности к художественному творчеству, будучи «эмоциональными», заложены в правом полушарии. Против такого представления необходимо читателей предостеречь. Вернее, по-видимому, взгляды Джерр Леви (гл. 9). Соотношение правого и левого полушарий она описывает как взаимодополнение познавательных функций. Ей принадлежит одна блестящая мысль: она говорила, что левое полушарие располагает пространственную информацию во временном порядке, а правое-временную информацию в порядке пространственном. Понимание же состоит в каком-то смысле по преимуществу в том, что одна форма упорядочения информации то и дело преобразуется в другую: пространственная-во временную, а временная-в пространственную. В итоге получается что-то вроде стереоскопического постижения глубины. Леви полагает, что наши «два мозга» обрабатывают информацию поочередно, сменяя друг друга в ритме, зависящем от общего состояния мозга. Сделав свое дело, одно полушарие передает накопленные результаты другому и т. д. Известно, что у многоопытных музыкантов при прослушивании музыки левое полушарие занято не меньше правого. Это показывает, что высшее понимание музыки обусловлено у них «сотрудничеством» обоих полушарий: музыка, сначала преобразованная из временной последовательности в некий пространственный образ, затем как бы

«считывается» с него и опять развертывается во времени. Нейробиолог Гюнтер Баумгартнер высказывает предположение (см. гл. 7), что в переднем мозгу происходит интеграция специализированных «левополушарных» и «правополушарных» функций и что именно с этим объединительным процессом связаны творческие способности мозга, будь то в области искусства или науки. Кажущееся превосходство правого полушария во всем, что касается эмоций, могло бы объясняться просто тем, что эмоции, как и музыка, имеют временную природу и для их

«членораздельности» требуется переложение временных структур в пространственные, т. е. специфическая функция именно правого полушария.

И наконец, переработке информации в человеческом мозгу можно приписать свойство калогенности (13) (термин предложен Ф. Тернером; он образован из двух греческих слов:

«калос» — прекрасный и «гене-зис» — порождение). Нервная система человека очень склонна к построению недвусмысленных, четких, правдоподобных, связных, вунтренне непротиворечивых, емких и компактных моделей окружающего мира, обладающих предсказательной силой. В этих моделях все должно укладываться в некую систему и ею же объясняться. Такая система должна сочетать два свойства: во-первых, выводимые из нее следствия должны выходить далеко за пределы известных фактов; во-вторых, в ней должно быть как можно меньше основных принципов или аксиом. Естествоиспытатели описывают подобную систему такими эпитетами, как «изящная», «мощная», нередко даже «красивая»; художники и философы добавляют еще и такие, как «адекватная», «верная», «правильная». Все это возможные значения греческого слова калос.,

Если описанная выше тенденция-действительно результат какой-то внутренней мотивации, то, согласно теории подкрепления, это такая склонность, за проявления которой мозг сам себя вознаграждает. Если бы мы открыли приемы, позволяющие стимулировать эту внутреннюю систему самопоощрения и повысить ее чувствительность, то мы сумели бы намного повысить синтетическую силу своего разума.

Такие приемы, если они существуют, должны отвечать определенным требованиям. Во-первых, они должны использоваться во всех человеческих культурах, ибо неврологические и биохимические особенности, на которые они могли бы опираться, у всех людей одни и те же [3]. Во-вторых, они должны быть очень древними и обнаруживаться даже в самых архаичных и примитивных обществах. В-третьих, аборигены, практикующие эти приемы, почти наверное должны видеть в них средоточие едва ли не магического вдохновения и кладезь мудрости. Применяющее их общество должно думать, что своими успехами и жизнестойкостью оно во многом обязано именно им. В-четвертых, они должны быть тесно связаны с такими видами общественной и культурной деятельности, в которых обязательны высокое напряжение самостоятельной мысли и сложный расчет. Это и воспитание, и проведение различных массовых мероприятий (скажем, военных действий или совместных сельскохозяйственных работ), и исполнение многих обрядов — тех, что обращают на пользу общества плодотворные, но и небезопасные силы, связанные с инстинктом пола, рождением, болезнями, смертью и т. п.

Всем поставленным требованиям в точности отвечает метрическая' поэзия. Она придает словесному самовыражению яркую и впечатляющую форму, что достигается с помощью правильных ритмов. Почти у всех народов метрический стих участвует в ключевых религиозных, общественных и хозяйственных ритуалах; его повсюду считают носителем какой-то таинственной мудрости. Почти у всех народов, обладающих письменностью, краеугольным камнем просвещения служит разучивание определенных поэтических текстов. Собственной поэзией, собственными песнями оброс едва ли не всякий род занятий-землепашество и скотоводство, охота, мореплавание, военное и даже горное дело. При этом в поэзии можно усмотреть объективные особенности, присущие ей во всем мире и во все времена, от которых остались письменные памятники. Зная эти особенности, можно дать общее описание поэзии, приложимое и к наследию древних греков, и к культуре Куакиутля, и к произведениям Расина, и к фольклору полинезийцев.

Основная единица поэтического текста — это то, что мы будем называть строкой. На письме ее обычно как-то выделяют — например, начиная каждый раз с новой строчки; но и без этого она распознается по стихотворному размеру. Декламация одной строки почти всегда занимает от двух до четырех секунд, чаще всего от 2,5 до 3,5, согласно собранным нами данным. Строка-единица не только ритмическая, но обычно также смысловая и синтаксическая-предложение, фраза или законченное сочетание фраз. Таким образом, под основной акустический ритм подгоняются и другие языковые ритмы, что создает приятное ощущение регулярности и предсказуемости, которое так радует нас в стихах и облегчает их запоминание.

У стихотворного размера есть еще одно всеобщее свойство. Оно состоит в том, что какие-то легко различимые элементы строки или группы строк остаются постоянными на протяжении всего стихотворения-повторяется одна и та же словесная структура. Трехсекундный цикл выделяется не только паузой, но еще и заметным сходством своего построения с построением других таких же циклов. Чтобы подчеркнуть ритм, на правильное чередование циклов накладывается повторение их внутренней структуры. Повторяемые элементы весьма разнообразны. В простейшем случае повторяется число слогов в каждой следующей строке. При иных способах стихосложения неизменной остается последовательность ударных и безударных слогов. Бывают и другие повторяющиеся структуры, организуемые на основе аллитераций, ассонансов и концевых рифм. Многие из этих приемов часто употребляются одновременно; некоторые из них подчинены законам избранного вида стиха, другие определяются свободным выбором и вдохновением сочинителя. Никакая традиция не предписывает всех особенностей строки, поэтому в любом стихотворении мы найдем сочетание чего-то обязательного с порождением авторского произвола [5].

Третья весьма распространенная особенность стихов-сбой, или вариация. Во всяком стихотворении соблюдается определенная метрика, но иногда она временно нарушается- происходит неожиданная, освежающая восприятие перемена. Необходимо отметить, что мало- мальски заметным, а тем более эффектным приемом вариация становится лишь на фоне принятого размера, нарушению не подлежащего. Значение стихотворного размера состоит в том, что он передает общее настроение-примерно так же, как в песне его передает мелодия. Метрические формы образуют структуру с повторяющимися элементами, воспринимаемую правым полушарием мозга, в отношении же языковом поэзия, как полагают, воспринимается и перерабатывается левой височной долей. Если эта гипотеза верна, то стихотворный размер — это, помимо прочего, средство привнесения правополушарного начала в деятельность левого полушария, направленную на понимание речи. Иными словами, это способ соединения наших лингвистических способностей с гораздо более древним даром распознавания пространственных образов. Лингвистические способности в основном обусловлены культурой, а дар пространственного распознавания сравнительно примитивен-им наделены не только мы, но и высшие животные.

Теперь в свете изложенной гипотезы мы хотим донести до читателя основной тезис нашего очерка. Как мы полагаем, он позволяет объяснить, почему в человеческой поэзии преобладает трехсекундная строка. Зададим вопрос: что слышит ухо? Очевидный ответ-звук. Но что такое звук? Это механические колебания воздуха или иной среды. Приведенный ответ не очень-то проясняет дело. Механические колебания мы можем воспринимать и с помощью осязания. И верно ли будет сказать, что глухой «услышал» вибрацию поручня своими пальцами? Конечно же, нет: не скажешь ведь, что слепой «увидел» огонь кожею своего лица. Дар зрения — это восприятие не самих электромагнитных волн, но различий между ними. То же и слух: слухом его делает вовсе не способность к ощущению механических колебаний.

О каких различиях речь? В случае зрения-о пространственных (если не говорить о цвете), а в случае слуха-в первую очередь о временных. Иными словами, мы слышим время. Оно подразделено на периоды с разными звуковыми частотами, и слух подвергает эти частоты очень тонкому и точному сравнению. В этом состоит различение звуков по высоте. Восприятие тембра, гармонии, звуковой ткани и прочего состоит в распознавании сочетаний частот. Для вычленения ритмов необходимо распознавать частоты намного ниже звуковых.

Слух-необычайно точный инструмент для выявления различий между промежутками времени. Кроме того, он еще и активный организатор; из всех многоразличных промежутков он составляет иерархию-столь же определенную, как иерархия секунд, минут и часов (т. е. единиц измерения времени). К воспринимаемым промежуткам тоже прилагаются вполне определенные мерки. Сочетание тонов подчиняет упомянутую иерархию законам музыкальной гармонии. Новые открытия, сделанные мюнхенской группой под руководством Эрнста Пёппеля, положили начало выяснению роли слуховой иерархии в структуре и функции мозга. Это привело к всестороннему осмыслению общей иерархической организации сенсомоторной системы человека и к новым представлениям о формировании и восприятии речи. Сначала мы бегло обрисуем слуховую иерархию. События, разделенные промежутками короче примерно трех тысячных долей секунды (0,003 с), воспринимаются слуховой системой как одновременные. Если сначала один краткий звук воздействует на одно ухо, а затем другой такой же краткий звук-на другое с интервалом менее 0,003 с, то испытуемый услышит только один звук. Если звуки разделены промежутком несколько больше 0,003 с, то испытуемый услышит два звука, но не сумеет определить, какой из них первый: для этого разделяющий промежуток должен удлиниться приблизительно вдесятеро. Таким образом, низшая категория в слуховой иерархии промежутков времени-одновременность, а следующая за ней-простая временная разде-ленность, не позволяющая установить порядок событий. Простейшее и первичное временное ощущение — это ощущение безвременной слитности. Затем идет «пространственно-подобное» различение; мы называем его так потому, что положения в пространстве, в отличие от положений во времени, можно поменять местами и съездить как из Нью-Йорка в Берлин, так и из Берлина в Нью-Йорк. Не то с временем: из 1980 г. в 1983 г. попасть можно, а наоборот-никоим образом. Сфере «простой разделенности», как и пространству, равно чужды предопределение и причинно-следственная связь. В ней, конечно, происходят какие-то события-иной раз как-то связанные друг с другом, иной раз нет. Но ни об одном из них не скажешь, что оно стало причиной другого: невозможно установить, какое случилось раньше,

Если звуки разделены примерно тремя сотыми долями секунды (0,03 с), то испытуемый может воспринять их последовательность и безошибочно указать, который раздался первым. Это третья ступень временной иерархии; она включает в себя одновременности и разделенности, подчиняет их и располагает определенным образом по отношению друг к другу. На этой ступени организм все бще остается пассивным получателем звуковых стимулов. Мы сумеем верно оценить последовательность двух звуков, разделенных одной десятой долей секунды, но как-либо отозваться на первый звук еще до поступления второго не сможем-слишком уж мал промежуток времени между ними. В таких случаях мы бессильны как-либо изменить предстоящее: порядок событий очевиден, но вмешаться нам не дано.

Совсем иное дело, если промежуток длиннее трех десятых долей секунды (0,3 с). Тут мы восходим на новую временную ступень-становимся способны на отклик. Чтобы отозваться на звуковой стимул, времени человеку уже достаточно. Если проиграть второй звук через секунду после первого, то у испытуемого будет возможность к нему подготовиться. Слушатель уже не пассивен. Чтобы возник отклик, нужен известный промежуток времени, но этого мало: необходимо еще и то, что можно назвать хотя бы элементарной целью. «Цели» у всего организма и функции реагирующего органа могут быть разными; соответственно будут различаться и ответы на один и тот же раздражитель.

Мы уже не раз отмечали одно важное обстоятельство, а именно: любое из известных нам обусловленных временем соотношений-будь то случайность, закономерная последовательность, причинность или устремленность к цели-становится осуществимым лишь тогда, когда оно может уложиться в отпущенное время. Представление о том, что для всего требуется некоторое время, стало ныне тривиальным. Например, для существования электрона необходимо по меньшей мере 10^° с (период его спина). Это так же бесспорно, как и то, что электрон должен занимать 10~'° см пространства (10~'° см-комптоновская длина волны электрона). Из всего этого следует, что объекты, описываемые исключительно как пространственно-временные отношения, могут быть не менее реальны, чем объекты материальные. В самом деле, без таких отношений не могут существовать и материальные объекты. Такое соотношение-будь то случайность, причинность или функциональная зависимость-всегда наблюдается на каком-то отрезке времени. Отрезок этот может быть достаточен, чтобы распознать уже знакомое соотношение, но в то же время слишком короток, чтобы составить представление о еще не известном. Будучи уже усвоено, слово узнается и выговаривается куда быстрее, чем впервые усваивается. Осознание причинно-следственных

84 или целевых отношений приходит не сразу: для этого нужно сопоставить целый ряд примеров последовательности событий-лишь тогда можно определить характер связи в каждом конкретном случае. Для сопоставлений же требуются раздельные, самостоятельные «порции опыта»: они-то и сопоставляются. А поскольку все сопоставляемые события сами имеют временную природу, они должны занимать равные промежутки времени. На отклик уходит три десятых секунды, а следующее по порядку временное деление должно быть достаточно велико для полного завершения и опознания временных соотношений, подлежащих сопоставлению с другими. Для сравнения ощущений нужно больше времени, чем для самого ощущения; мелодия узнается не так быстро, как отдельные ноты.

Та основная «порция опыта», о которой идет речь, занимает около трех секунд. Трехсекундный отрезок — это, грубо говоря, то, что воспринимается человеком как «текущий момент». (Таков, во всяком случае, «текущий момент» для слуховой системы, которая обладает наибольшей разрешающей способностью во времени. Глазу, например, для раздельного восприятия двух последовательных стимулов нужен интервал значительно больший, чем уху.) Философы выработали понятие «кажущегося настоящего» — текущего момента, каким он воспринимается данным организмом. В том, о чем говорилось выше, это понятие находит свое экспериментальное воплощение.

Примерно каждые три секунды говорящий человек обычно делает перерыв на несколько миллисекунд, и во время этого перерыва принимает окончательные решения относительно словаря и синтаксиса следующего трехсекундного куска своей речи. Слушатель обыкновенно без передышки и разумения примерно такой же кусок слышимой речи поглощает, а затем перестает слушать: поглощенное нужно подытожить и осмыслить. (При этом слушатель и говорящий вовсе не обязательно попадают друг другу в такт. Позже это замечание окажется весьма важным.)

Прибегнув к кибернетической метафоре, можно сказать, что мы располагаем накопителем («буфером») для слуховой информации, емкость которого соответствует трем секундам речи. Три секунды истекли-накопитель полон и переправляет материал в вышестоящие центры переработки информации. Согласно теории, в накопленном должны содержаться около 1000

«одновременностей», 100 «временных разделенностей» и 10 последовательных ответов на раздражители. Но на самом деле накопитель не столь емок-в него входят примерно 60

«разделенностей» и 7 ответов (семь — это число цифр в номере местной АТС).

Похоже, что тут действует еще один механизм. Информация разного типа перерабатывается корой с различными скоростями. Например, тонкие детали зрительного образа кора различает медленнее, чем грубые. Вся эта разнородная информация должна поступать в вышестоящие центры «связками»: все подлежащее объединению должно нести на себе общую «метку» и попадать в одну связку. Для этого необходим какой-то ритм, в соответствии с которым сенсорная кора «дожидалась» бы, пока самая «медлительная» информация настигнет самую «быструю», чтобы можно было переслать дальше все разом. Именно такой ритм и складывается из чередования трехсекундных интервалов.

За пределами текущего момента простираются два периода, которые вместе образуют длительность. Это высший уровень интеграции в нашем восприятии времени; «частота» его самая низкая. Первый из этих двух периодов-прошлое, область памяти, а второй-будущее, область планирования; они составляют самое широкое поле человеческой мысли.

Из всего сказанного должно быть очевидно, что существует весьма примечательное соответствие между временной организацией стихотворного размера и временными особенностями работы слуховой системы человека. Один слог выговаривается примерно за треть секунды, а это наименьший отрезок времени, в пределах которого возможен ответ на слуховой раздражитель. Этот факт имеет общелингвистическое значение. Чтобы выполнять свое назначение, речь должна быть как можно более быстрой. И в то же время для разборчивости она должна быть не слишком торопливой: слушателю нужно отозваться на услышанный слог еще до того, как прозвучит следующий.

Соответствие между трехсекундной строкой и трехсекундным «слуховым настоящим» очень точно, и это особенно важно в связи с темой нашего очерка. Среднее число слогов в одной поэтической строке, повидимому, близко к десяти. Поэтому стихотворный размер включает два самых низкочастотных ритма слуховой системы человека. От дыхания стихотворный размер не зависит, так как он подчинен не легочному ритму, а мозговому: истоки поэзии нужно искать не в низших сферах человеческой натуры, а в высших. Тут перед нами встает ряд весьма существенных вопросов. Как можно объяснить культурную всеобщность стихотворного размера? Отчего в стихе воплощается трехсекундное «мозговое настоящее»? В чем могло бы состоять назначение такого искусственного, внешнего подражания внутреннему мозговому ритму? Нам известно, что поэзия отвечает многим простейшим требованиям системы самовозна-граждения мозга; но как может этому служить трехсекундная строка? И какова роль прочих составляющих стихотворного размера-ритмической однотипности строк и отклонений от этой однотипности, нагруженных особым смыслом?

Здесь в помощь нашим домыслам, пожалуй, полезно обратиться к сообщениям авторов и читателей стихов об их личных переживаниях. Быть может, эти сообщения помогут подтвердить наши пока еще предварительные выводы.

Что чувствует человек, внемлющий стихам или их сочиняющий? Роберт Грейвс говорит о дрожи и ощущении холода в спине, а Эмилия Дик-кинсон-о том, как волосы на голове и теле встают дыбом. Сообщают также о глубоком мышечном расслаблении, сопровождаемом обостренной настороженностью и сосредоточенностью. Сердце будто бы сдавливает, а живот сводит. Отмечается наклонность к смеху, слезам или к тому и другому одновременно; тянет к глубоким вздохам. Чувствуется что-то вроде легкого опьянения. Но вместе с тем на мозг обрушивается мощная лавина мысли, улавливаются новые, неожиданные связи. Шекспировский Просперо описывает это состояние словами «биенье разума». Стоишь как бы над пропастью озарения-чуть ли голова не кружится; осознаешь, как совершенно новые сочетания идей обретают определенную форму, и ощущаешь при этом тревогу и даже ужас. Некоторые авторы, например Мэтью Арнольд, говорят о каком-то внутреннем свете или пламени. Сосредоточенность часто настолько сильна, что внешние раздражители не воспринимаются. Образный мир стихотворения порой становится так ярок, что почти уподобляется настоящему чувственному опыту. С новой силой оживают сокровенные воспоминания-и приятные, и не очень; нередко заново и глубоко переживаются тесные личные связи с членами семьи, друзьями, любовниками, умершими. Весь мир и человеческая жизнь в нем предстают очень ярко и убедительно; приходит к тому же сильное чувство примирения противоположностей-печали и радости, жизни и смерти, добра и зла, человеческого и божественного, действительности и наваждения, части и целого, смешного и трагичного, преходящего и вневременного. Но не то чтобы время как таковое в переживаниях исчезало: напротив, оно воспринимается настолько многозначительным, что покой и стремительное движение как бы сливаются воедино. Ощущается мощь и вместе с тем не требующая никаких усилий легкость. Поэт или его читатель как бы воспаряет над миром на «незримых крыльях поэзии». Весь мир он видит во всей его полноте и завершенности, не теряя при этом способности ясно различать детали. Он осознает свое собственное природное естество, свое появление на свет и свою предстоящую кончину, а также загадочную потусторонность того и другого. Нередко его посещают глубокие чувства всеобщей любви, любви к определенным лицам и сплоченности с другими людьми. Не обязательно, конечно, все эти состояния переживаются стихотворцами или их читателями в одно и то же время; обычно не достигают они и своих крайних степеней. Однако и поэту, и привычному к стихам читателю большая часть описанного, вероятно, окажется знакомой.

Есть у стихов еще одно свойство, которое выходит за рамки их непосредственного восприятия, — это их запоминаемость. Несомненно, в какой-то мере оно обусловлено регулярностью их построения: если нам известно число слогов в одной строке и мы ожидаем рифмы, то выбор слов и фраз, которые можно вставить в позабытую строку, уже не безграничен, и это помогает мысленно ее восстановить. Но присмотритесь к вашей памяти, и в запоминании стихов вам откроется кое- что поглубже: бывает, что ритмический рисунок слов запечатлевается даже тогда, когда сами слова, казалось бы, полностью стерлись. Этот ритм помогает воссозданию того состояния духа, в котором мы впервые прослушали или прочли стихотворение; врата забвения распахиваются, и слова тут как тут.


Теперь мы вооружены современным общим представлением о работе мозга (с этого начинался наш очерк), итогами временного анализа стихотворного размера и его взаимодействия со слуховой системой, а также только что приведенными сообщениями творцов и потребителей поэзии об их субъективных впечатлениях. Все это позволяет нам приступить к построению правдоподобной гипотезы о том, что происходит в мозгу при сочинении и восприятии стихов. Здесь можно воспользоваться плодами сравнительно новой умозрительной научной дисциплины; называют ее по-разному— «нейробиологией», «биокибернетикой» или «пси-хобиологией». У Барбары Лекс есть очерк «Нейробиология ритуального транса» [6], подытоживающий множество работ в этой области. Он содержит немало материалов для наведения объяснительного мостика между известными особенностями поэзии и новейшими открытиями мюнхенской школы в физиологии слуха. Барбара Лекс касается всего многообразия способов, позволяющих достигать измененных состояний сознания, и хотя ее внимание сосредоточено на обрядах, а не на искусстве стихосложения, этот ее общий подход согласуется с нашими результатами.

Суть ее взгляда состоит в следующем. Все многоразличные методы воздействия на состояния сознания она сводит в общую категорию «вынуждающих форм поведения» (driving behavior). Их назначение трояко: 1) соединять «прямолинейные», словесно-аналитические возможности левого мозгового полушария со способностью к более интуитивному, целостному постижению мира, свойственной полушарию правому; 2) «настраивать» центральную нервную систему и снимать накопившиеся напряжения; 3) опираясь на могучие телесные и эмоциональные силы, крепить общественную сплоченность и утверждать культурные ценности (дело в том, что силы эти приводятся в действие симпатической и парасимпатической нервной системой и управляемыми ею эрготропными и трофотропными реакциями [7]).

Уже много лет известно, как действует ритмическая зрительная и слуховая стимуляция. У людей, подверженных эпилепсии, она может вызывать приступы этой болезни. Даже у людей вполне здоровых она иногда провоцирует непроизвольные бурные реакции. Ритмический раздражитель

«раскачивает» естественные мозговые ритмы — особенно тогда, когда он настроен на какую- нибудь физиологически существенную частоту (например, на частоту альфа-ритма-около 10 колебаний в секунду). Что-то похожее могло бы происходить и с трехсекундной стихотворной строкой: она, по-видимому, подстроена к трехсекундному циклу слухового (и субъективно- временного) «настоящего». В стихах употребляются различные приемы-как метрические, так и основанные на созвучиях: примерами служат чередование ударений в строке и рифма. Такие приемы уподобляют одну строку другой и тем самым подчеркивают повторы. Стих оказывает весьма своеобразное воздействие: человек чувствует расслабление, обретает целостное видение мира и т. п. Не подлежит сомнению, что все это можно отнести на счет легчайшего гипнотического со-88

стояния. Последнее возникает под действием «слухового принужде-ния» — подстегивания внутреннего мозгового ритма приходящим извне ритмическим звуком.

Известно, что правое полушарие подвержено слуховому принуждению куда больше левого. Стало быть, если обыкновенная безразмерная проза доходит до нас в режиме «моно» и затрагивает главным образом левое полушарие, то размеренный язык стиха доходит в режиме «стерео» и раскрывает одновременно как словесные запасы левого полушария, так и ритмические возможности правого. Правильное метрическое расчленение стихов требует сложного анализа грамматических и лексических ударений, который необходимо все время сочетать с невербальным правополушарным постижением чистой метрики. Ритм предложения как единицы смысла восхитительным образом контрапунктирует со стихотворным размером, и теперь мы можем это понять как результат взаимодействия полушарий. Стихи звучат «объемно»; причина этого не просто в том, что разные области головного мозга возбуждаются ими одновременно, но еще и в том, что между этими областями неизбежно устанавливается тесное «сотрудничество», причем одна область замыкает через другую свои обратные связи. Левое полушарие наделено

лингвистическими способностями, а правое-ритмическими и музыкальными, и при их вынужденном взаимодействии левое выстраивает пространственную информацию во временном порядке, а правое-временную в пространственном.

Но принуждающий ритм трехсекундных строк не выбран произвольно. Он подогнан к самой крупной из ограниченных единиц слухового времени-к кажущемуся слуховому настоящему. В рамках этого настоящего возможны сопоставления причинно-следственных цепочек и свободное принятие решений. Целое стихотворение — это уже некая длительность, обширная временная структура, систематически подразделенная на «текущие моменты», из которых каждый-арена действия. Тем самым в стихотворении воплощаются наиболее сложные и сугубо человеческие формы иерархической организации времени.

На уровне коры больших полушарий действует, возможно, еще один механизм. Люди придумали много разнообразных способов гадания, и все они включают общий элемент-очень сложные расчеты. Эти расчеты, казалось бы, не имеют никакого отношения к тем сведениям, до которых доискивается прорицатель. Ворожащему по гадальным картам («та-рокам») приходится разбираться в их замысловатых комбинациях; гадающему по древнекитайской «Книге перемен» нужно искать путь к своей гексаграмме с помощью трудных математических выкладок; составитель гороскопа прибегает к хитроумнейшим расчетам места и времени появления небесных светил. Всю эту ворожбу весьма напоминает задача расчленения стиха — особенно тогда, когда она сочетается с необходимостью распознавать намеки и символы, а затем составлять из них нужные фигуры. Не в том ли смысл всех этих трудных вычислений, чтобы все каналы прямолинейно-рассудочной деятельности мозга были заняты? На рассудок возлагается задача, которая напрочь отвлекает его от решаемого вопроса-будь то вопрос о диагнозе болезни, о вступлении в брак, о чьем-либо будущем. Громкий голос расчленяющей логической мысли как бы отдаляется и глохнет. Но стоит ему примолкнуть, как становится слышен тихий шепот интуиции. Интуиция же целостна-ей под силу свести воедино куда больший объем информации гораздо более низкого качества. На то у нее много больше различных способов, хотя она и уступает рассудку в точности. Этот прием сродни тому, каким пользуется опытный астроном, когда ему нужно разглядеть какую-нибудь очень слабо светящуюся звезду. Иногда он добивается этого, фиксируя взгляд на смежном участке неба: изображение искомой звезды перемещается при этом на участок сетчатки, не дающий высокой четкости, но более чувствительный к свету. Поэзии всегда приписывали какую-то пророческую силу-не потому ли отчасти, что и поэзия пользуется описанным приемом? Быть может, выдвигаемая аналогия не очень льстит трудам некоторых литературных критиков, сделавших своей профессией скрупулезный разбор поэтических текстов: она низводит их деятельность до какого-то хитроумного обмана, предназначенного для отвлечения рассудочных сил мозга. Однако та же аналогия доставляет и утешение: работа критика крайне необходима именно потому, что ее не к чему пристроить.

На уровне коры стихотворный размер выполняет различные функции, общее назначение которых- налаживать и усиливать работу мозга, загружая все его способности (а не одни только языковые). Некоторые ритмические варианты стихотворный размер сразу же исключает, чем утоляет «прокрустовскую» потребность мозга в недвусмысленности и четкости различий. Размер сочетает два начала: с одной стороны, постоянство ритмического рисунка, а с другой-отклонения от него. Этим он удовлетворяет другую потребность мозга-потребность в умеренной новизне. Стихотворный размер задает мозгу ритмическую систему временной организации его работы, а также четко ограничивает набор допустимых смысловых и синтаксических конструкций. Этим он поощряет синтетическую и предсказательную деятельность мозга (т. е. построение гипотез) и порождает ожидания, которые тут же и не без удовольствия оправдываются. По своему содержанию поэзия часто обнаруживает сильное тяготение к пророчеству, что явно указывает на ее предсказательную роль. Что же до мифических ее элементов, то они служат ориентирами для образа действий и тем самым позволяют составить более утонченное представление о будущем. Материал, который предлагает мозгу поэзия, иерархически упорядочен в отношении времени, ритма и языка и поэтому гармонирует с иерархической организацией самого мозга. В этом материале уже заложено многое из того, чего мозгу обычно приходится добиваться самому. А мозг обычно занимается разбивкой поступающей информации на ритмические порции; таким путем разнородная информация — ритмическая, грамматическая, словесная, акустическая- объединяется в удобные для усвоения блоки, и содержимое каждого из них снабжается общей меткой. Это похоже на внутривенное вливание питательных веществ: информация доходит до нас мгновенно, без предварительного долгого переваривания.

Стихи доставляют нам удовольствие-очевидно, потому, что они способны приводить в действие мозговой механизм самовознаграждения. Поэзию издавна занимают самые основные человеческие ценности-истина, добро и красота, и это, несомненно, связано с прямым воздействием стиха на мотивационную систему самого мозга. Поэзия-что-то вроде зеркала, в которое мозг может поглядеться и кое-что в себе подправить («откалибровать»). В ходе такой рефлексивной самокали-бровки «жесткая» оснастка мозга то и дело превращается в «мягкую» и наоборот. Соответственно на 'семантическом уровне поэзия традиционно интересуется самосознанием и совестью. По своей глубинной сути поэзия-явление культуры. Недаром на ней всегда держалось общественное воспитание и на ней же-согласование общих усилий (старинные матросские потягушки и прочие трудовые песни — простейшие и самые очевидные тому примеры). Поэзия усиливает взаимодействие между думя потоками упорядочения информации- левополушарным (временным) и правополушарным (пространственным); она помогает добиться того слитного объемного видения мира, которое зовется у нас «истинным пониманием». Ее главное свойство-калогенность. Поэзия производит красоту, а вместе с нею-стройные, внутренне непротиворечивые модели окружающего мира, обладающие предсказательной силой.

Поэзию нередко обвиняют в том, что она, выступая в такой роли, будто бы нас обманывает: возбуждаемые ею переживания так хорошо приспособлены к склонностям нашего мозга, что создают у нас ложное представление о действительности и отгораживают нас от того неласкового мира, в котором нам приходится жить. Новейшие эстетические теории, между прочим, во многом нацелены на то, чтобы изменить это положение на противоположное. Искусство, включая и поэзию, они стремятся сделать настолько несообразным с нашими природными наклонностями, чтобы оно неприятно поражало нас и возвращало к осознанию горьких истин. Совершенно ясно, что поэзия, в которой нет ничего, кроме строгой гармонии, была бы пресна и безвкусна: она не утоляла бы постоянно присущей мозгу жажды новизны. Но простые беспорядочные перемены и беспрестанное крушение расчетов и ожиданий были бы не лучше: они и сами пресны и безвкусны. Бессмысленный поток хаотических изменений порой приедается точно так же, как и бездумная правильность.

Модернистская эстетика, кажется, упускает из виду возможность существования у нас особой видовой адаптации, проявляющейся в том, что от окружающего мы ожидаем больше, чем там есть, смысла и больше упорядоченности; а между тем из таких ожиданий может, как это ни странно, составиться превосходная стратегия выживания. Нас неудержимо тянет восстановить равновесие между нашими ожиданиями и действительностью, и для этого мы стремимся изменить эту действительность так, чтобы подтвердить наши представления о ней и «сделать мир лучше». Таким образом, модернистские наскоки на красоту в искусстве невольно перерастают в посягательство на нашу человеческую суть. Это относится и к модернистской и постмодернистской критике философского и нравственного идеализма: она тоже вступает в явное противоречие с очевидными фактами-с тем, как устроена наша нервная система. То, что Уильям Джеймс называл «желанием верить», вписано в наши гены; наилучшая стратегия — это целеустремленность, и в этом еще один парадокс: попытки воспротивиться нашему природному идеализму утопичны. Гораздо разумнее приспосабливать действительность к нашим идеалам.

Мы уже говорили о том, как стихи влияют на человеческий мозг, но пока еще не затрагивали подкорковых уровней мозговой деятельности. А между тем вот к каким выводам приходит Барбара Лекс [6] (при чтении заменим слово «ритуалы» на «стихи»):

Raison d'etre ритуалов-в под/держании согласованности биологических и социальных ритмов путем воздействия на нейрофизиологические структуры в контролируемых условиях. Правильно исполняемые ритуалы создают чувство благополучия и облегчения. Отчасти это объясняется тем, что они ослабляют длительные или интенсивные стрессы. Кроме того, в ритуалах используются особые вынуждающие приемы, которые обостряют чувствительность нервной системы и

«настраивают» ее так, чтобы уменьшить подавление правополушарной активности и сделать возможным ее временное преобладание, а также создать смешанное тро-фотропно-эрготропное возбуждение. Все это нужно для того, чтобы синхронизировать кортикальные ритмы в обоих полушариях и вызвать растормаживание «трофотропной активности» [8].

Барбара Лекс утверждает, что своими «вынуждающими приемами» ритмические танцы, хоровые песнопения и т. п. могут активировать одновременно как эрготропные, так и трофотропные функции низших отделов ЦНС. От этого возникают переживания, которые Лекс описывает как. транс, экстаз, задумчиво-созерцательные и сноподобные состояния, одержимость, «пьянящий восторг риска», чувство общности с другими людьми, причастность к святыне. Далее: «Оживают подавленные неприятные воспоминания; связанные с ними чувства находят свое выражение в словах и действиях, и душа освобождается от их гнета». И еще: чередование смеха и слез, мистический опыт, духовная беседа, чувство единства, целостности и солидарности. Лафлин и д'Аквили [8] продолжают этот список и включают в него сознание своего союза с какой-то высшей силой и того, что смерть не страшна, чувство гармонии со всем миром, а также мистическое слияние противоположностей. Несколько раньше мы говорили о том, как люди, причастные к литературе, описывают воздействие на них хороших стихов; их сообщения во многом перекликаются с только что приведенным списком.

Об одном из воздействий стиха уже говорилось: оно направлено в основном на кору мозга. Но если Барбара Лекс права, то можно говорить и об эффектах иного рода-о снижении физиологических стрессов (т. е. успокоении) и о содействии общественному сплочению (т. е. «любви»). Здесь стих выполняет более общую функцию, присущую всем ритуалам вообще: он действует как вынуждающий фактор. Стихотворный размер синхронизирует не только слушателя с говорящим, но и разных слушателей, так что индивидуальные трехсекундные периоды «настоящего» теперь совпадают. Возникает ритмическая общность, а она уже может превратиться в общность действия.

Разного рода сказания излагаются особым «былинным» («мифическим») слогом. Лафлин и д'Аквили сближают этот слог с ритуальными вынуждающими приемами и указывают при этом, что в логике мифа выражается «познавательный императив». Так они называют стремление к изящному и содержательному объяснению окружающего мира [9]. Как утверждает Мак-Манус, предания и мифы очень важны для полноценного развития и воспитания детей [10].

Как известно, информация извлекается из памяти легче, когда мозг снова приходит в то физиологическое состояние, в котором он находился во время запоминания. Возможно, что с этим связана и поразительная запоминаемость стихов. Если каждый стихотворный размер с его характерными вариациями создает определенное настроение (т. е. специфическое состояние мозга), то не удивительно, что стихи так легко бывает припомнить. Уже одного размера довольно, чтобы вернуть мозг в то состояние, в котором стихотворение было впервые прослушано; а вместе с этим в памяти всплывают и его словесные детали. Быть может, именно это имел в виду Гомер, называя муз дочерьми Мнемозины.

Подведем теперь общие итоги. Метрическая поэзия присуща всем культурам, и ее важнейшая особенность-трехсекундная строка-подогнана к трехсекундному «текущему моменту» системы, перерабатывающей слуховую информацию. Правое полушарие мозга наделено музыкальными и изобразительными способностями, а левое-лингвистическими; и с помощью ритмичного чередования звуков оба полушария приводятся во взаимодействие. Посредством «слухового принуждения» низшие отделы ЦНС стимулируются таким образом, что познавательное значение стихотворения возрастает, память обостряется, а общее состояние мозга способствует физиологической гармонии и общественному согласию. Поэзия, по-видимому, играет важную роль в развитии более утонченных представлений о времени. Вероятно, таким путем она действует как особый прием, направленный на усиление и подкрепление одного сугубо человеческого свойства-стремления осмысливать мир в ценностных категориях типа истины, добра и красоты. Специальные средства языкового самовыражения и восприятия речи заключены в пределах двух небольших участков левой височной доли, но воздействие стихотворного размера выходит за тесные рамки и вовлекает в работу механизмы всего остального мозга. Перед нами новое понимание роли стихотворного размера, но оно подтверждает классическое представление о назначении поэзии. В своей работе «В защиту поэзии» сэр Филин Сидней определяет его так: «восхищая-наставлять» [II]. В связи с этим напрашивается мысль, что «свободный стих», лишенный метрической правильности, упускает благоприятную возможность привести в действие весь мозг сразу. Отсюда же следует еще одно предсказание: свободный стих может оказаться под стать определенным мировоззрениям-таким, в которых от строгой упорядоченности остались только жалкие следы и из которых более сложные ценностные понятия, будучи связаны с временем, выпали. Бюрократически устроенное общество нуждается не в универсалах, а в узких специалистах. Оно едва ли сочтет полезным поощрять метрическое стихосложение-скорее наоборот. Ведь подобного рода методы подкрепления вовлекают в работу весь мозг и поэтому благоприятствуют таким взглядам на мир, которые могут и выбиться из тесного круга ценностей бюрократической системы. Система будет, видимо, склонна к поощрению чего-то вроде свободного стихосложения. Свободный стих и в культурном, и в нейрофизиологическом отношении узко специализирован. Проза специализирована не так узко: тому причиной как ее собственные синтаксические ритмы, так и традиционная свобода выбора темы и вольность словаря. Не такова проза бюрократическая', она зачастую аритмич-на и пользуется специализированным словарем. А что делает свободный стих? Он разрушает синтаксические ритмы прозы, однако не заменяет их никаким стихотворным размером. Словарь его, как правило, беден, тематика сужена, а жанр однообразен. Все сводится в основном к лирическим описаниям личных переживаний.

Из сказанного вытекают очень важные следствия, касающиеся образования и воспитания. Если мы хотим добиться полного развития душевных и умственных способностей у молодежи, необходимо сызмальства и подолгу подвергать ее воздействию самых лучших метрических стихов. Ведь и представления о высших человеческих ценностях, и когнитивные способности, необходимые для процессов распознавания образов и обобщения, и положительные эмоции (например, любовь и умиротворенность), и даже утонченное чувство времени и своевременности-все это складывается у ребенка не без участия поэзии. Кроме того, поэзия помогает преодолевать склонность к этноцентризму; для этого нужно изучать стихи, написанные не только на родном, но и на других языках, и находить в стихотворных размерах всеобщую объединяющую основу.

В наше время в образовании молодых рабочих и молодежи из средних классов усиливается сугубо прикладной уклон, а исконное народное поэтическое творчество уходит в прошлое. Вполне возможно, что все это немало способствует современному засилью политической и экономической мотивации поведения. Народные массы, не вкусившие прекрасного, утонченного ритма настоящей поэзии, оказались чересчур восприимчивы к примитивным, нарочито упрощенным ритмам тоталитарных лозунгов и рекламного жаргона. Воспитание с широким привлечением поэтического материала обычно порождает граждан иного сорта — способных использовать возможности своего мозга полностью, всесторонне и гармонично, умеющих соединить рассудок и трезвый расчет с устремлением к духовным ценностям и идеалам [II].

Признательность

Авторы хотели бы отметить неоценимую помощь Артура Реддинга и Барбары Херцбергер в редактировании настоящей работы.

ЛИТЕРАТУРА И ПРИМЕЧАНИЯ

1. Fraser J. Т. (1975). On time, passion, and knowledge. Braziller, New York. Fraser J.T., Lawrence N., Whitrow G.J. (eds.) (1972, 1975, 1978). The study of time, vols. I–III. Springer, New York.

2. Laughlin C. D., d'Aquili E. G. (1979). Biogenetic structuralism. Columbia University Press, New York.

D'Aquili E.G., Laughlin C.D., McManus J. (eds.) (1979). The spectrum of ritual: A biogenetic structural analysis. Columbia University Press, New York. Berlyne D. E.. Madsen K. B. (eds.) (1973). Pleasure, reward, preference: Their nature, determinants, and role in behavior. Academic, San Diego. Routtenberg

A. (ed.) (1980). Biology of reinforcement: Facets of brain stimulation reward. Academic, San Diego.

Olds J. (1977). Drives and reinforcements: Behavioral studies ofhypothalamic functions. Raven, New York.

3. Eibl-Eibesfeldt 1. (1970). Ethology. Holt Rinehart, New York.

4. Turner F., Poppel E. (1983). The neural lyre: Poetic meter, the brain, and time. Poetry, vol. CXLII, 5: 211–309.

5. Wimsatt W.K. (1972). Versification: Major language types. New York University Press, New York.

6. op. cit. D'Aquili et a!., pp. 117–151.

7. Прилагательное «эрготропный» относится ко всему комплексу взаимосвязанных состояний и форм поведения, свойственных бодрствующему, возбужденному и деятельному организму (включая учащенный ритм сердца, приток крови к скелетным мышцам, общую настороженность, гормональный баланс при готовности к «борьбе или бегству» и др.). Прилагательное

«трофотропный» относится к состояниям, связанным с отдыхом, восстановлением телесных сил, расслаблением (включая замедленный ритм сердца, приток крови к внутренним органам, усиленное переваривание пищи, сонливость, а также гормональный баланс, благоприятствующий сну, покою и трансу).

8. op. cit. Laughlin and d'Aquili, p. 144.

9. op. cit. d'Aquili et al. pp. 152–182.

10. ibid. d'Aquili et al., pp. 183–215. 11. Sidney P. (1969). The defence of poetry. In: Kimbrough R. (ed.). Selected prose in poetry. Reinhart and Winston, New York, p. 110.


Загрузка...