Красота и мозг. Биологические аспекты эстетики

Глава 4. Соотношения темпов в музыке: везде и всюду одни и те же? [1] Д. Эпстайн

Немалую часть своих усилий музыканты-исполнители уделяют всему, что связано с темпом. Это и не удивительно: темп-один из важнейших моментов, определяющих звучание произведения, он влияет на все, что можно будет передать слушателю. И тем не менее в музыке это фактор, который наименее строго фиксирован. Совсем иначе обстоит дело, скажем, с высотой тона: ее можно ради особой выразительности интонации изменить лишь на самую малость. От такой «раскраски» ноты рукой подать до обыкновенной фальши. Это относится и к ритмике музыкальной фразы: с целью придать ей экспрессию здесь тоже можно сделать лишь небольшие отклонения. Стоит перейти известный предел-и присущая фразе ритмическая форма будет искажена.

Что касается темпа, то он может изменяться в гораздо более широких пределах без того, чтобы такие отклонения казались неуместными. Под управлением Тосканини бетховенские симфонии исполнялись довольно резво, а под управлением Клемперера-заметно спокойнее, и в обоих случаях они звучали вполне убедительно. Были ли избранные обоими мастерами темпы

«правильны»? Да и где здесь вообще «норма»?

Эти вопросы становятся особенно загадочными, если темпу и ритму соответствуют длительности различных порядков: темпу-высокого порядка, ритму-пониже. Возьмем, например, вторую часть Третьей симфонии Бетховена («Героической»). Самим композитором темп этой части указан как М.М.80. Иначе говоря, один счет должен длиться 3/4 секунды, т. е. 750 миллисекунд (мс). Однако не так уж редко приходится слышать исполнение этой части в темпе, замедленном до М.М.60 (т. е. по секунде на счет). Убедительностью могут обладать оба темпа, если они вписываются в удачный общий замысел исполнения.

' David Epstein, Department of Music, Massachusetts Institute of Technology, Boston, Mass., USA.

Прямое отношение к этой теме имеет вопрос о психологическом чувстве времени и его роли в восприятии характера музыки. Такого рода восприятия плохо поддаются количественной оценке. Тем не менее музыкантам нужно как-то сообщить своим коллегам «верное» представление о темпе и приходится подыскивать для этого какие-то стандартные средства (чаще всего это надписи в нотах). «Правильный» темп интересует всякого исполнителя: если он не найден, исполнение обречено на неудачу. Темп управляет развертыванием всех элементов исполняемой вещи-тем, фраз, гармонических последовательностей, частей музыкальной формы и соответствующих пропорций. Будучи развернуты в «правильном» темпе, все они сочетаются естественным образом. Наши физиологические функции, от согласованности которых зависит все исполнение, тоже протекает нормально. Одним словом, дышим мы — дышит с нами и музыка.

В поисках нужного темпа приходится опираться как на музыкальную интуицию, так и на сведения, приводимые в нотном тексте в виде словесного описания или указания частоты ударов метронома. Общий итог остается достаточно неопределенным: интуиция у каждого своя, а словесные обозначения темпа не подчиняются никакому общему правилу (например, у Моцарта allegro не то, что у Брамса: оно подразумевает более быстрое исполнение). Словесные пометы с указаниями темпа часто касаются не только быстроты, но в такой же мере и эмоционального характера музыки (у Брамса в партитуре четвертой части Симфонии № 4 указано Allegro energico е passionato-какую скорость это может означать?). Не решает дела и частота ударов метронома, указанная точно и недвусмысленно. Как известно всем музыкантам, понятие темпа заключает в себе ряд сложностей, и «часовая» точность порою их не отражает. Поэтому строгое следование метроному может пойти во вред самой музыке, успокаивающая надежность чисел скрывает невысказанные вопросы.

Как, например, композитор определял, какую поставить цифру? Может быть, он напевал для этого лишь первые такты обозначаемой части; но как тогда быть с отклонениями от заданного темпа, которые в дальнейшем непременно возникнут? А может быть, композитор эти отклонения учел и указал некий средний темп? И хотел ли он при этом дать точное указание или всего лишь приблизительный совет? Этого мы обычно не знаем (по крайней мере в музыкальной литературе XIX века такие подсказки редки). Известно, далее, что утром, днем и вечером наше физиологическое и душевное состояние может быть различным, и это непременно скажется и на чувстве темпа. Так выверялись ли темповые обозначения в разное время суток? А в разных залах, где музыка звучит по-разному? А хороши ли указанные темпы для нынешних инструментов? И наконец, был ли метроном композитора точен? Сошлемся на один общеизвестный пример: у Бетховена, как полагают-не был. Недаром указанные им темпы нередко кажутся нам слишком быстрыми.

Возможен еще один подход к проблемам темпа, который снимает многие из поставленных вопросов. Он основан на идее соотношения темпов и известен еще как «теория сквозного пульса». Для музыки этот внутренний пульс-самая сущность, а для настоящего исследования— «пятая сущность» (т. е. квинтэссенция). Теория касается двух-и много-

частных произведений, а также одночастных, но включающих отрывки, исполняемые в разном темпе (такова, например, классическая увертюра с медленным вступлением и последующим аллегро). Согласно этой теории, темпы всех таких частей или отрывков связаны между собою внутренней связью. Связь эта обусловлена тем, что автор замышляет произведение как единое согласованное целое, в котором все части и все образы вырастают из общей порождающей основы-представлений о создаваемой форме. Проявления этой формы-тематические очертания и ритмический рисунок произведений, а также его «внутренний пульс», в свою очередь определяющий темпы.

Соотношения между темпами можно выразить отношениями целых чисел (притом очень небольших-1:1, 1:2, 2:3, 3:4 и т. п.). Например, в классической увертюре введение может оказаться вдвое медленнее, чем следующее за ним аллегро (в этом случае отношение физических длительностей одинаково обозначаемых нот-скажем, четвертей-будет 2:1 [2].

Вся эта математика проста и служит только для того. чтобы кратко выражать определенные временные соотношения. Их можно передавать и с помощью обычных нотных знаков (тогда обычно указывают две ноты, которые должны быть равны по длительности звучания), но такой способ часто неудобен; поэтому лучше пользоваться целочисленными отношениями.

Обсуждаемые соотношения заставляют нас приглядеться к кое-чему поглубже. Например, последовательности сменяющих друг друга частей объединяются какими-то элементами пульса, которые остаются неизменными. Это внутренние субъединицы темпа, благодаря которым различные части произведения организуются и увязываются в единое целое. Теория признает, далее, что темп, в котором можно проиграть данную часть произведения (или ее отрывок), — не единственный. Есть целый набор приемлемых темпов (пусть даже весьма ограниченный). Готовясь к связному и вразумительному исполнению вещи, музыкант не только перебирает возможные темпы отдельных ее частей; он должен также подумать обо всех темпах сразу: их требуется объединить «сквозным пульсом», который смог бы слить все отдельные части воедино. Иной раз какая-то часть требует какого-то вполне определенного темпа; тогда темпы всех остальных частей приходится рассчитывать «назад» и «вперед», отталкиваясь от той части, темп которой задан. Темпы всех частей должны быть в итоге взаимоувязаны.

Обсуждаемый вопрос касается не только музыки, но и всей нашей внутренней биологической системы. Музыка подчинена метру («пульсу»), который захватывает эту систему и усваивается ею, включаясь в биологические часы и сохраняясь там в виде некоторой константы. Единицы музыкального метра, их группы или доли мы объединяем в последовательности, которым и соответствуют темпы различных частей исполняемой вещи.

Музыкальный ритм и темпы исполнения имеют под собою биологическую основу, затрагивающую и нашу психику, притом очень глубоко. Сам ритм и все, что с ним связано — это могучая объединяющая сила, которая участвует и в организации самого произведения, и в передаче его слушателям. Ритм-начало такое важное, что если нарушить его, исказив темп, то исполнению угрожает провал. Исполнитель в таких случаях покушается не только на правила самой музыки, но, по-видимому, и на какой-то закон биологии, который задает основополагающие границы нашим эстетическим восприятиям. Как видим, следствия теории быстро выходят за пределы музыки, вторгаясь уже и в биологию. Она способствует пониманию наших биологических систем, а вместе с тем и чувств, удовольствий и способов их переживания; иными словами, она многое объясняет в эстетике, в человеческом общении и т. д.

Все это-проблема временных соразмерностей, уже давно осознанная музыкантами и ставшая предметом многих исследований. Известное внимание уделил этой теории и я, посвятив ей ряд разделов своей книги «Вослед Орфею» [4]. Материал, на который опиралась эта книга — это инструментальная музыка классического и романтического периодов (от Моцарта и Гайдна до Брамса и Малера); рассмотрение было ограничено наследием плодовитой германо-австрийской («венской») школы.

Ясно, однако, что можно привлечь и более обширный материал и на нем показать, что законы соотношения темпов музыкантам известны. В современной музыке эти соотношения нередко даже выпячиваются и обозначаются в нотах с помощью псевдоматематических формул. Этим вопросом были озабочены и музыканты позднего средневековья, и музыканты эпохи Возрождения-многие из них обсуждали этот вопрос в своих трактатах {5]. Кое-что нам до сих пор не вполне ясно. Музыка Возрождения со временем изменялась, и мы не знаем, какие именно метрические единицы «старой» и «новой» музыки надо считать равными. Был, например, переход от совершенного (трехдольного) к несовершенному (двухдольному) такту. Так что же чему равно? Старые отсчеты-новым отсчетам? Или, может быть, старые метрические группировки-сменившим их разнообразным ритмическим фигурам? Неясно и то, были ли такие соотношения по всей Европе и во все времена одни и те же. Ясно, однако, что какой-то кусочек времени (будь то такт или что-либо иное) остается во всех случаях неизменным. Он задает музыке соразмерность, а ее развитию-преемственность. Именно это в настоящей главе нас больше всего занимает.

В 1979 г. этолог Иренойс Эйбл-Эйбесфельдт предложил мне заняться музыкой народов, далеких от западной культуры. Ранее я уже установил, что в музыке Моцарта, Брамса и иже с ними обсуждавшиеся выше соотношения темпов на удивление постоянны. Эйбл-Эйбесфельдт посоветовал мне выяснить, не присущи ли те же соотношения и другим музыкальным культурам- может быть, это некий всеобщий закон музыкального творчества? И вот я отправился в Институт им. Макса Планка (г. Зееви- зен) прослушивать магнитные ленты, привезенные сотрудниками института из различных экспедиций; на них записана музыка многих народов, Западу совершенно чуждых.

Прежде я был погружен в музыкальную культуру Запада (особенно в наследие трех-четырех последних столетий), и мысль о возможной всеобщности вначале сильно удивила меня. Ведь в образе жизни многих из тех народов нет ничего такого, что напоминало бы материальную культуру Запада и свойственные ему межкультурные взаимодействия. Возможно ли, чтобы их музыка имела что-то существенно общее с западной, «классической»? С одной стороны-Моцарт, а с другой-ну, скажем, папуас из племени эйпо. Он живет на затерянном новогвинейском нагорье, все его связи с внешним миром сводятся к общению с соседними племенами, живущими от него в трех километрах, а его физическое существование не так уж далеко от уровня каменного века. Так что же роднит его с Моцартом? Удивился я-но не Эйбл-Эйбесфельдт. Вся его научная деятельность была посвящена исследованию всеобщих форм поведения, свойственных всем народам, и ему самому высказанная мысль не казалась странной. Похоже, он оказался прав, и я ему очень обязан: его подсказка открыла для моих музыкальных изысканий новые горизонты.

Теперь перейду к своему сообщению. Оно касается темпов музыки семи чуждых Западу культур. Или, точнее, шести: одна из них представлена образцами из двух субкультур, соответствующих различным областям пустыни Калахари (Ботсвана, Африка). Это субкультуры бушменских племен

!ко и Г/уи. Во всех семи случаях в центре внимания был следующий вопрос: сходны ли здесь соотношения между темпами при их смене (насколько можно судить по изученным образцам) с тем, что характерно для музыки Запада? А именно-соответствуют ли они отношениям между очень небольшими целыми числами?

Стоящая за всем этим теория включает несколько положений (целочисленные отношения входят лишь в одно из них). Эту теорию можно сформулировать очень просто:

1. Музыка исполняется под равномерную отбивку «такта». Устанавливается, а далее поддерживается постоянная продолжительность одного «такта» (одной пульсации); эта продолжительность и есть то, что мы называем темпом.

2. Частота следования «тактов» (т. е. темп) захватывает «часовые механизмы» нашей биологической системы и усваивается ими.

3. В случае смены темпа при переходе от одной части произведения к другой (например, от медленного вступления к аллегро) темпы обычно соотносятся друг с другом как небольшие целые числа (как 1:2, 2:3, 3:4 или, наоборот, как 2:1: 3:2: 4:3).

Пункт 3 предполагает резкие переходы от одного темпа к другому. Существуют, однако, и иные способы их изменения. Вот главные: 1) rubato [6]; 2) похожие на него, но несколько иные по характеру способы «поиграть» темпом в пределах одной музыкальной фразы (такие, например, как некоторое ускорение или, напротив, запаздывание при подходе к какому-то узловому пункту); 3) переход к другому темпу путем постепенного ускорения или замедления. Все эти разновидности изменений темпа, в сущности, очень плохо изучены, но значение их огромно: весь исполняемый репертуар ими буквально пронизан, музыка без них немыслима, и они составляют основу смысла и выразительности многих произведений.

Вот, например; rubato: исполнение сбивается с основного метра, но лишь затем, чтобы вскоре снова к нему вернуться и опять пойти «в ногу», хотя способы, которыми все это достигается, требуют обстоятельного изучения. Или, скажем, accelerando или ritardando между двумя темпами: эти переходы следуют принципу соотношения темпов, но по-своему. Фаза постепенного изменения бывает обрамлена «начальным» и «конечным» темпами. Они обыкновенно соотносятся как небольшие целые числа. Высокопрофессиональное изменение темпа при этом выглядит так: основной метр равномерно, понемногу, учащается или разрежается, покуда не будет достигнут новый темп. В хорошем исполнении переход должен звучать ненавязчиво, естественно и как бы неизбежно. Процесс перехода непрост и требует большого мастерства: нужно пройти несколько «уровней» темпа, и все это под контролем наших внутренних «часовых механизмов». Начальный и конечный темпы находятся в определенном соотношении, а постепенное ускорение или торможение по мере приближения к «цели» связано с каким-то точным расчетом.

В реальном времени этот процесс нередко занимает целую минуту. Таковы, например, переходы росо а росо ritardando (или accelerando) у Малера и у Чайковского. Они очень сложны, но в исполнительском творчестве весьма обычны. Один из признаков, по которым угадывается подлинно одаренный исполнитель — это способность выполнять постепенные темповые переходы так, чтобы ускорение или замедление происходило равномерно.

Отступление от основного размера допустимы-но лишь в некоторых местах. Места эти обычно приходятся на середину музыкальной фразы. В узловых же пунктах необходимо точно выдерживать метрическую сетку. Такие пункты — это чаще всего начала музыкальных фраз, а также те места, где темп скачкообразно изменяется. И если в этих пунктах мы не слышим нужных темпов и их соотношений, музыка кажется нам выбитой из размера и лишенной временной согласованности. Она в этом смысле как будто «не работает»: одна из частей не пригнана к своему месту. Отсюда и эстетическое восприятие такой музыки-ощущение неестественности или дискомфорта.

Приняв изложенные положения за теоретическую основу, перейдем к рассмотрению музыки семи народов, чуждых Западу. Их музыку мы рассмотрим с точки зрения темпа [7]. Исследования

нельзя было даже начать, не решив предварительно двух проблем. Первая-проблема точного измерения самого времени. Вторая-проблема отыскания критериев статистической значимости соотношений двух темпов. Дело в том, что эти соотношения иногда чуть-чуть отклоняются от обсуждавшихся нами отношений небольших целых чисел. Так какие же величины отклонений считать значимыми, а какие-нет? Как это нужно устанавливать?

Измерение времени

Проблема точного измерения времени оказалась запутанной и трудноразрешимой. Первое, что пришло на ум-воспользоваться высококачественным электронным секундомером, позволяющим отсчитывать время с точностью до сотых долей секунды. Такое решение не оказалось идеальным. Прибор-то, надо думать, срабатывал с отменной точностью, но вот управляющий им исследователь (то есть я) был подвержен всем обычным, хорошо известным человеческим слабостям, проявляющимся при любых точных измерениях. В самом деле, чтобы измерить период пульсации, секундомер нужно включить и выключить, сделав это точно в начале и в конце цикла. Но как знать, когда именно нажимать на кнопку? Да никак-разве что по наитию. К тому же выполненного измерения уже не проверишь: измерялось время, а оно уже в прошлом. Таким образом, сразу же стало ясно, что в отсутствие иных способов измерения секундомер может и подвести.

Был разработан другой подход, основанный на измерении длины магнитной ленты. Этот прием, который используют при редактировании звукозаписей, оказался в высшей степени точным. Сначала запись прослушивают и находят место, отделяющее искомую ноту от предыдущей. Затем автоматическое воспроизведение прекращается, и бобины медленно проворачиваются вручную (лента при этом потихоньку ползет через считывающую головку). При движении ленты вперед можно отчетливо услышать резкое начало звучания ноты, а при обратном движении-усиление звука, заканчивающееся его мгновенным прекращением. Пого-няв ленту туда и сюда несколько раз, эту точку начала ноты нетрудно «изловить» и пометить карандашом. Пропустив отмеченное место через считывающую головку, легко проверить точность нанесения метки. Такую проверку можно повторить много раз, постепенно все больше уточняя метку. То же самое проделывают с начальным звуком следующего такта ', а затем расстояние между двумя точками измеряют миллиметровой линейкой. Полученный результат делят на 190,5 мм (7,5 дюйма-' Тактом ради краткости здесь будет называться любая измеряемая единица длительности; это может быть и доля «такта» в обычном смысле этого слова. Прим. ред.

длина, на которую лента прокручивается за одну секунду). Если в частном от такого деления перенести запятую на три десятичных знака вправо, то получится продолжительность одного такта в миллисекундах.

Принятый способ измерения длины должен давать точность до одного миллиметра. Это означает, что при скорости движения ленты 190,5 мм/с время измеряется с точностью до 5 мс. У слухового восприятия времени есть свой порог; как мы увидим несколько позже, 5 мс — это намного меньше того, что сейчас принято считать таким порогом. Значит, выполненные описанным способом измерения, по-видимому, очень надежны.

При изучении одного из музыкальных отрывков случайно получился любопытный опыт. Продолжительность восьми последовательных тактов была определена с помощью секундомера. Позже, когда на вооружение был принят второй метод, те же отрезки времени были определены по длине ленты. Сравнение тех и других результатов показало, что применение секундомера обеспечивало всего лишь 94,9 %-ную точность, т. е. ошибка составляла около 5 %.

Возможны в принципе и иные способы измерения-например, с помощью осциллографа. Казалось бы, начало громкого звука нетрудно будет увидеть в записи как подъем амплитуды звуковых волн, и это позволит определять длительность тактов с высокой точностью. Дело, однако, в том, что форма музыкальной волны необыкновенно сложна; это обусловлено наложением множества звуковых волн с различными амплитудами, основными частотами и обертонами, да еще и с неправильными огибающими. Поэтому отыскивать начальные моменты нужных звуков очень трудно, и не может быть никакой уверенности, что они установлены правильно. Таким образом, осциллографический метод практически непригоден.

Критерии значимости отклонений от «правильных» соотношений темпов

Теперь мы подходим к вопросу об отклонениях от ожидаемого соотношения, измеряемых в единицах реального времени, к вопросу о том, в каких случаях можно считать найденную величину отклонения значимой. Речь идет не о машинах — о людях; и хотя человеческие временные системы удивительно точны, до цезиевых часов им далеко. Такие часы, установленные в Национальном бюро стандартов, за целый год отстают или убегают меньше чем на секунду. Допустим, что с такой поразительной точностью мы измерили два темпа, и оказалось, что соотношение между ними чуть-чуть отличается от идеального целочисленного. Можем ли мы счесть это отличие пренебрежимо малым? Как нам судить об этом?

Поставленные вопросы требуют подробного разбора. Предположим, что мы измерили темпы двух смежных частей произведения и получили следующие результаты: в первом темпе (Т\1 — до перемены) один такт занимает 0,96 с, а во втором (Т\2 — после перемены) — 0,49 с. Если бы не 0,49, а 0,48 с, то мы имели в точности целочисленное отношение 2:1. На самом же деле продолжительность «нового» такта (0,49 с) от идеала отличается. Разницу можно выразить двояко: либо в процентах (соотношение 2:1 «сбито» на 1/48, т. е. примерно на 2 %), либо ее абсолютной величиной в единицах времени. Вот эту-то абсолютную величину и можно потом сравнивать с тем кратчайшим промежутком, при котором еще ясно воспринимается последовательность двух стимулов. В нашем примере «новый» темп отклоняется от соотношения 2:1 на 10 мс. И главный вопрос в том, как нам расценивать эти десять миллисекунд. Существенно такое отклонение от идеала или несущественно? Каким тут пользоваться критерием?

Во-первых, можно исходить из величины так называемого «различимого просвета». Психологи полагают, что для слухового восприятия временных последовательностей она лежит где-то между 20 и 40 мс.

Повидимому, этот «просвет» — наименьшее из воспринимаемых человеком временных различий. Во-вторых, критерием может послужить «порядковый порог» — кратчайший промежуток, при котором еще можно определить последовательность звуков, т. е. ясно воспринять, какой из двух звуков предшествует другому [8]. Кроме того, известно, что следующие друг за другом щелчки воспринимаются раздельно лишь до тех пор, пока их частота не достигнет примерно 40 в секунду: после этого они сливаются в непрерывное гудение. В некоторой точке время как бы меняет свой облик: вместо цепочки

«мгновений» мы слышим в нем высоту звучащего тона. Есть ли тут какой-либо решающий переход? Если есть, то критическая частота перехода от одной формы восприятия к другой составляет примерно 40 щелчков в секунду. На один щелчок при этом должно приходиться 25 мс; а если так, то что сказать о ряде событий, разделенных промежутками короче 25 мс? Можно ли их воспринять как нечто наделенное продолжительностью?

Представим себе, что мы обнаружили отклонение от идеального соотношения (равное, например,

10 мс), и нужно решить, значимо оно или нет. Перечисленные выше критерии разнятся, и необходимо установить, какой из них лучше выбрать. Здесь, видимо, существенно то, что некоторые из них получены в лабораторных экспериментах со щелчками. Щелчки предъявлялись испытуемым в быстрой последовательности с точно отмеренными промежутками. В окружающей обстановке не было ничего, что выходило бы за пределы условий беспристрастного опыта. Для ответа предоставлялось время порядка нескольких секунд.

Обсуждаемые здесь примеры из области музыки — совсем иного свойства. Обстановка, в которой происходит исполнение и прослушивание, куда сложнее. Кроме того, переход от одного темпа к другому занимал примерно от 30 секунд до 5 минут, а в таких просторных рамках время воспринимается совершенно иначе, нежели в описанных лабораторных опытах. Время, затраченное испытуемым на прослушивание сигналов, вполне можно назвать «скучным» или

«пустым»: слышны достаточно короткие звуки, разделенные короткими же промежутками, — испытуемого это мало трогает. Между тем в музыке и время, и, конечно, темпы совсем не те. Музыкальное время одушевлено — оно заполнено переживаниями и воспринимается совершенно иначе. Его не сравнить с «пустым» временем эксперимента, в котором не было ничего, кроме треска неизменной частоты, предъявлявшегося в течение долей секунды.

Время нам постоянно приходится мыслить в двух ипостасях: «абсолютной» («механической») и музыкально-психологической. Это никак не одно и то же, а потому ответить на интересующие нас вопросы весьма трудно. Где лежит тот нижний предел, что определяет ощутимые отрезки времени от неощутимых? Каким образом этот предел следует устанавливать? Насколько высок этот порог восприятия времени? Да и что он вообще означает? Время «абсолютное», пустое, проходящее под безразличный стук, — это одно, а время музыкально насыщенное-нечто совсем иное; подобрать подходящие критерии для оценки его восприятия нелегко.

Для целей своего исследования я выбрал критерий в 20 мс. Иными словами, всякий отрезок времени короче 20 мс (а это могло быть и отклонение от целочисленного соотношения темпов) считался неощутимым. Отклонение в 20 мс и выше полагалось ощутимым-отсюда и термин

«порог восприятия» (ПВ). Однако нужно отметить, что барьер этот установлен несколько произвольно. Он в гораздо большей мере основан на результатах лабораторных опытов, чем на учете условий, в которых исполняют и слушают настоящую музыку. Установленный стандарт покажется чересчур строгим, но отклонения, в него укладывающиеся, и подавно не нарушат тех требований к точности, что действуют в музыке: эти требования менее определенны, более сложны и гибки.

В экспериментальной психологии и психологии поведения способность воспринимать количественные различия часто характеризуют «коэффициентом Вебера». В нашей работе используются оба критерия: и пороговое различие, выраженное в единицах реального времени, и коэффициент Вебера. Последний в таких исследованиях, пожалуй, более информативен.

Э.Г. Вебер — известный физик прошлого столетия — занимался изучением различных органов чувств. Его интересовал вопрос о «едва заметных различиях»: насколько должен измениться раздражитель, чтобы это изменение могло быть замечено? Насколько ярче, например, должен стать свет, чтобы наблюдатель смог отметить приращение яркости? Какова должна быть разница в тяжести грузов, чтобы она почувствовалась? И так далее. Вебер установил, что у каждой сенсорной системы есть свой порог и что это величина не абсолютная, а относительная, т. е. исчисляемая как доля величины действующего раздражителя. Эта доля, выражаемая обычно в процентах, и стала известна как коэффициент Вебера.

Теорию Вебера подверг дальнейшей разработке его младший коллега Г. Т. Фехнер. Книга Фехнера

«Элементы психофизики» (1860) [9] стала одним из первых основополагающих трудов в этой области. Позднее изыскания Вебера продолжил знаменитый физик Эрнст Мах, который проверил применимость той же теории к слуховой оценке времени [10]. Совсем недавно аналогичное исследование предпринял Дэвид Гетти [II]. Для программирования звуков в его опытах применялись электронные устройства, а результаты обрабатывались математическими методами. Ни Маху, ни другим предшественникам Гетти это не было доступно.

Выясняя, как воспринимаются различия в продолжительности звука, Вебер установил, что они уже ощутимы, если их относительная величина достигает около 5 %. Это верно в диапазоне продолжительностей примерно от 0,4 до 2,0 с. Мах и Гетти получили в этом диапазоне сходные результаты; интересно, однако, что при продолжительности меньше 0,25 с и больше 2 с веберовский порог различения существенно возрастает. То, что мы назвали выше «отклонением», — это величина, значимость которой проверяется путем сравнения ее с коэффициентом Вебера: если относительное отклонение меньше этого коэффициента, оно должно считаться незначимым.

Коэффициент Вебера, так же как и абсолютный порог в 20 мс, был определен в лабораторных условиях; поэтому налагаемые им ограничения подчас строже тех, что действуют при восприятии музыки. Но тем убедительнее приводимые ниже данные, относящиеся к музыке: они, как правило, удовлетворяют даже этим чересчур строгим критериям.

Примеры из музыки разных народов

Когда способы измерения времени выбраны и критерии значимости отклонений установлены, встает еще ряд вопросов. Первый из них касается репрезентативности материала. Когда антропологам нужно показать всеобщность какого-либо явления, они обычно рассматривают выборку, состоящую по меньшей мере из пяти культур, причем они должны быть географически достаточно широко разбросаны, а взаимовлияния — полностью (или почти полностью) исключены. В настоящей работе затронуты семь культур: две с островов Тихого океана, две из Азии, две из Африки и одна из Южной Америки. Далее, очень важно то, что мы не оказывали предпочтения какому-либо материалу. Имевшиеся у нас записи прослушивались в случайном порядке.

Рассмотренные ниже примеры относятся к бушменским племенам!ко и Г/уи из пустыни Калахари (Африка), одному тибетскому монастырю, непальской касте невари, южноамериканским индейцам яномами из бассейна р. Ориноко (Венесуэла), папуасам медлпа с побережья острова Новая Гвинея и папуасам эйпо из внутренних нагорных областей Новой Гвинеи (см. также гл. 2).

Бушмены!ко из пустыни Калахари (Ботсвана): танец медоеда Медоед-небольшое местное млекопитающее. Он настолько свиреп, что иметь с ним дело избегают даже львы и леопарды. Танец медоеда — это, по-видимому, символический ритуал, которым танцующие как бы бросают вызов агрессивному зверьку. Исполняется он с огромным воодушевлением и очень весело. Один из танцующих (а их бывает 10 или 11) изображает самого медоеда: время от времени он делает угрожающие выпады в сторону своих «врагов». Враги же то и дело к нему подскакивают, пробегают у него перед носом и часто перепрыгивают через него по- лягушачьи.

Мы наблюдали этот танец в видеозаписи, начатой уже тогда, когда танцоры приступили к исполнению. Издавая что-то вроде приглушенного похрюкивания, они обозначали джазоподобный ритм (J j J^ j)

все время в одном и том же темпе. Через 59 с после начала записи исполнявшаяся часть танца завершилась, и в последующие 1 мин 57 с танцоры отдыхали. Затем они возобновили пляску. Так это продолжалось с полчаса, хотя на ленте запечатлен всего лишь десятиминутный отрывок.

Темп определялся описанным выше способом — путем измерения длины магнитной ленты. Мы измерили два темпа: сначала перед самым перерывом, а затем сразу после возобновления пляски. Оказалось, что и до, и после перерыва на один такт приходилось 0,641 с. Темп остался тем же самым с точностью до 1 мс. Словом, соотношение темпов составило 1: 1, и никакого отклонения не было.

Примечательно еще и то, что в продолжение всего почти двухминутного (1 мин 57 с) перерыва исполнители не выказывали никаких внешних признаков продолжения ритма. Они не притопывали, не напевали и вообще ничего подобного не делали, а просто отдыхали, лежа на земле, и обменивались шутками. «Руководитель» (он же деревенский староста) проявлял неудовольствие: ему казалось, что молодежь отплясывала не так, как надо. Остальные отвечали на это смехом, и в конце концов спор уладился. Кто-то предложил возобновить пляску, что и было сделано. Видимо, руководящий ритм танцоры сохраняли «в себе».