Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

Глава шестая. Взятие Зимнего

В некотором царстве, в некотором государстве… Томик почему-то представлял себе это царство не в виде кремлей, дворцов и башен, а в виде зубаловской березовой рощи. Она сияла своей белизной в облачные дни, а когда светило солнце, становилась бело-золотой. И когда его спрашивали, что первое он помнит в своей жизни, Томик не задумываясь отвечал: березовую рощу на даче в Зубалово, а про себя добавлял: царство.

В царстве этом было много грибов и ягод, и, поселившись на даче, в июне начинали собирать чернику и землянику в величественном сосновом бору. И если березняк — царство, то сосновый бор — государство. С июля в березовой роще появлялись белые и подберезовики, в августе зажигались яркие лампочки малинника. На грибы самый везучий — Томик, никогда с пустой корзинкой не возвращался, с Васей они соревновались и, блуждая по лесу, перекликивались:

— Третий!

— А у меня уже пятый!

— Четыре!

— Шесть и семь!

Вася потом его часто задирал:

— Ах ты, грибной барин! — И хватал за уши, щипался, осыпал тычками, но и Томик не поддавался, цеплял Ваську за буйные вихры и драл.

Родившиеся с разницей в девятнадцать дней, они и не помнили, когда росли порознь, всегда вместе, как близнецы. Но такие несхожие! Томик плотный, сбитый, как боровичок, улыбка всегда до ушей, светленький, а Васька — поджарый, как подберезовик, темноволосый, глаза шальные, ему лишь бы поозорничать, повалять дурака, нашкодить. Пойдут по грибы, обязательно стырит у Томика пару-тройку себе в корзину, да с таким видом, мол, я не я, и хата не моя, да ты что-о-о, это мои грибы, я их нашел! Тот еще жучара!

Зато у Васьки одна мама, а у Томика две. В Москве и Зубалово — мама Надя, строгая, красивая, статная. В Нальчике — мама Лиза, грустная, посмотрит на него и всплакнет:

— До чего же ты на отца похож!

Но Томик своего отца не помнил, а настоящим отцом считал отца Васьки и огорчался, что Вася — Сталин, а он — Артем Сергеев. Но успокаивался, видя, что этот бравый усатый человек одинаково любит сыновей — и родного, и приемного.

В Нальчик Томика возили на две-три недели, и он скоро начинал томиться — скорее бы назад, там уже ягоды вовсю пошли, у мамы Нади дочка родилась, говорить начинает, смешно очень, Сетанкой себя называет, и ее все теперь тоже Сетанкой зовут — Сетанка-сметанка.

На даче каждое лето новшества, пасеку завели, чтобы мед свой, а для пасеки поле расчистили, гречихой засеяли, гречишный мед самый ароматный. Фруктовый сад насадили — яблони, груши, вишни, сливы, а на огороде клубнику стали разводить, нескольких сортов — от вишнево-красной шпанской до бледно-розовой шведки, от мелкой степной до сорта «альба» величиной с куриное яйцо. А еще смородину трех сортов — черную, белую и красную. Малиновые кусты появились, тоже разнообразные: ранние — «патриция» и «гусар», поздние ремонтантные — «пингвин» и «желтый гигант». Всем этим отец распоряжался, а мама Надя — цветами: сиренью, жасмином, настурцией. Куры и петухи всегда водились, сколько Томик себя помнит. Однажды сидели вокруг костерка, и у отца что-то под фуражкой зашевелилось.

— Это что это? — спросил Томик.

— Мысли проклевываются, — ответил Сталин. — Сейчас посмотрим, что за мысли проклюнутся.

Снял фуражку, а там цыпленок. Томик очень смеялся. Он вообще больше всего любил похохотать, есть причина, нет причины, неважно.

— Васька, давай поржем?

— С чего это?

— А просто так. У тебя, вон, веснушки.

А уж когда ходили в кино, особенно на Чарли Чаплина или Гарольда Ллойда, он от хохота, бывало, сползал с кресла и там смеялся до колик в животе, иной раз аж сикнет. Вся жизнь казалась Томику огромнейшей причиной для того, чтоб посмеяться. Отец всегда смешил чем-нибудь, как тем цыпленком. Спички всегда не о коробок зажигал, а обо что-нибудь. Усы вверх подкрутит, щеки надует, рожу сделает смешную:

— Я хан-богдыхан, шамахал Тарковский!

Ну как тут не покатишься со смеху. Потом вдруг выяснилось, что их отец не просто так человек, а товарищ Сталин, во всей стране главный.

— Какой я главный? — отнекивался он. — Я только руководитель партии. Главный у нас Молотов, председатель Совета народных комиссаров. Еще Калинин — председатель Центрального исполнительного комитета, всероссийский староста. Я тоже главный, но не один, у нас много главных. Потому что мы не при царизме живем. Если я что-то решил, мое решение должны сначала одобрить, а уж потом выполнять.

Когда родилась Сетанка, Васе и Томику по пять лет было, но вскоре они оба почувствовали, что отцовскую любовь забрала эта записулька. Когда ее из роддома привезли, он ее поднял, а она ему прямо в лицо струю дала! Он с ней постоянно цацкался, прямо чирикал с нею, стал называть хозяйкой, эту мелкую пигалицу! Васька в обиде дал ей прозвище Пупок.

Ну и ладно, в доме и без отца полно интереснейшего народа.

В Зубалово постоянно, как пчелы в улье, роились обитатели. Отец, мать, Вася, Томик, потом Яша — еще один сын отца, от какого-то непонятного первого брака, хороший, добрый, но всегда почему-то грустный, сразу после школы женился, с отцом поссорился, даже застрелиться пытался, но лишь ранил себя и уехал с женой в Ленинград. Отцов отец давно помер, отцова мама жила в Грузии и сюда приезжать не хотела. Зато мамы-Надины папа и мама всегда жили в Зубалово. Дед Сергей на цыгана похож, и мама сказала, что у него бабка была цыганкой, оттого и смуглота, и волос черный. Бабушка Оля очень хорошая, добрая, ласковая, только руки почему-то всегда луком пахнут. Мамин старший брат дядя Павлуша, смуглый, как индус, зубы белые-белые, жена у него тетя Женя с такой хорошей фамилией Земляницына, дочка Кира на два года старше Томика и Васи. Они тоже всегда летом в Зубалово жили, только потом поехали в Германию работать, там дядя Павлуша проверял самолеты, которые наши у немцев закупали. Мама Надя к нему в Германию несколько раз ездила лечиться от головы. У нее голова стала часто сильно болеть, жалко ее очень, тут уж не посмеешься.

Недавно дядя Павлуша с тетей Женей, Кирой и маленьким Сережей вернулись из Германии и снова летом жили на зубаловской даче. А еще у мамы Нади брат Федор, молчаливый, задумчивый, он у отца секретарем работал. А еще тетя Нюра, старшая мамы-Надина сестра, у нее муж поляк, дядя Стасик, по фамилии Реденс, сын Володя, они тоже в Зубалово обитали. А еще дядя Алеша, хотя на самом деле он Александр Сванидзе, брат первой жены отца. И тоже работал в Германии, советским торговым посланником, но иногда появлялся на даче вместе со своей женой, тетей Машей, очень красивой.

А еще воспитатели — Александр Иванович и Наталья Константиновна. Экономка Каролина Васильевна. Повариха Елизавета Леонидовна. Очень хорошие люди. И старый друг отца дядя Авель Енукидзе, крестный мамы Нади. Тоже хороший. И кто только не приезжал в гости! И Молотов, и Орджоникидзе, и Киров, и Ворошилов, и Микоян… А как нагрянет прославленный конный командарм Буденный да расшевелит меха своей говорливой гармошки, отовсюду стекаются его послушать.

Вон сколько всех! Да еще дядя Коля, у него такая фамилия, что Томика само собой распирало от смеха. Бухарин! Когда мужики пьют водку, про них говорят: бухают. Однажды дядя Коля сказал, что, если его фамилию соединить с Зубалово, получится Забухалово. Но дядя Коля не очень бухал, несмотря на такую фамилию. В сандалиях на босу ногу. Отец его ласково называл «наш Бухарчик». Мама Надя раньше говорила, что он на Ленина похож, а она у Ленина секретарем работала. Но теперь прекратила так говорить, да и сам дядя Коля перестал в Зубалово приезжать. А жалко, он веселый, то ежа притащит, то ужа. Лису приручил, и она при нем жила, как собачонка. А как он смешно рисовал всех подряд! Кого ни нарисует, Томик ухохатывался почти так же, как на фильмах с Чаплином. Но теперь дядя Коля и отец разошлись во взглядах, отец говорит, что нам надо в кратчайшие сроки организовать промышленность и сельское хозяйство, а дядя Коля спорит с ним, что надо все делать не спеша, иначе народ пострадает.

Томик уже большой, многое понимает, ему одиннадцать исполнилось. Только такие веселые дни рождения, как прежде, в этом году нельзя устраивать. Потому что мама Надя умерла, и все очень страдают.

^{И. В. Сталин со своими детьми Василием и Светланой на отдыхе. Июнь 1935. Фотограф Н. С. Власик. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1672. Л. 19]}

Эх, а как бывало раньше! Когда наступала осень, конечно, приходилось с тоской покидать Зубалово и возвращаться в Москву, ходить в школу… Учеба давалась с трудом, но Томик имел силу воли и шел всегда в твердых четверочниках — в отличие от Васи, тому все давалось легче, и он, когда хотел, легко справлялся, а когда не хотел, двойки сыпались, отец ругал его крепко. Но, едва приближалось седьмое ноября, становилось вдруг легче, потому что впереди праздники, и с каждым годом их отмечали все ярче и веселее. Новый год праздновали тихо, по-семейному, как нечто таинственное, в полночь старый год кончается и наступает новый, он обязательно должен принести что-то необыкновенное.

28 февраля обычно бурно отмечали день рождения Сетанки, всякий раз говорили, что, родись она на день позже, день рождения бы только раз в четыре года отмечали. В прошлом году Томика нарядили в настоящую медвежью шкуру, он ходил и пугал всех страшным рычанием, а видя, как его смешно боятся, хохотал, пластаясь на полу, словно медведь, которому в нос сыпанули табака. Сетанка очень смешно читала басню Крылова «Стрекоза и муравей»: «Ты все пеля, это деля, так поди же попиши». Через пять дней опять веселье, теперь уже день рождения Томика, а еще через две с половиной недели — Васькин, и он в прошлом году учудил, вышел на всеобщее обозрение с горящей папиросой во рту, мол, мне уже одиннадцать лет, имею право. Отец сердился, но и смеялся, ишь ты, право он имеет.

— Эх ты, одиннадцать… А я вот в семь лет впервые закурил! Обскакал тебя, хвастунишку.

— Ну а ты-то чем хвастаешься, Иосиф! — качала головой мама Надя. — Какой пример детям!

Вася потом по секрету сообщил Томику и Сетанке:

— Наш отец раньше был грузином.

— А что такое гузин? — спросила Сетанка.

— Грузины — это о-о-о! — важно поднял указательный палец Вася. — Они ходили в черкесках и всех подряд кололи кинжалами.

Отец никаких черкесок не носил, на прежних фотографиях он и в пиджаках, и в шляпах, но теперь всегда ходил в какой-то полувоенной одежде, ее называли френч или китель, с накладными карманами, куда можно много положить. Зимой, весной и осенью френч шерстяной, темно-зеленый или светло-зеленый, еще говорили: цвета хаки, а летом легкий, белый, из какой-то коломянки, такая льняная ткань с добавлением пеньки. Всю одежду для семьи шил один и тот же портной, звали его Абрам Исаевич, фамилия Легнер, он одновременно служил в НКВД в звании полковника.

В последнее время отец и мама Надя все чаще ссорились, она хваталась за голову и кричала, что его не переубедить, а он в ответ рычал:

— Если человек бывал у нас в доме, это не значит, что я должен исполнять его прихоти, подчиняться его требованиям. Да, приходится ломать через колено, а иначе мы проканителимся и не будем готовы к новой войне.

— Ну почему ты все время говоришь о войне? — возражала мама Надя. — Я каждый год езжу в Германию, там никто не помышляет воевать с нами. Европа смирилась с существованием СССР, даже с уважением смотрит на наши достижения. Призы на международных выставках получаем.

— Это было до поры до времени, покуда у них не разразился кризис. Биржевой крах в США непременно подтолкнет буржуев к грабительскому походу против нас.

— Так нельзя, Иосиф! Жить с постоянной оглядкой на врагов, всюду искать одних врагов, выявлять врагов. Как все вопили: покушение! Покушение! И что в итоге? Ни в первом, ни во втором случае никаких покушений.

Это мама Надя говорила о том, как однажды в машину, где ехали Сталин и Ворошилов, врезался грузовик. Никто не пострадал, водитель грузовика с места происшествия сбежал, его вскоре поймали, оказалось, просто пьяница, никакого злого умысла против вождя. А через несколько недель обстреляли катер, в котором находился Сталин, это уже на Черном море возле Гагр, просто катер из-за непогоды задержался, а береговую охрану забыли информировать, и, когда катер появился, по нему дали предупредительные выстрелы.

На юг к Черному морю отец и мама Надя ездили ежегодно. Ему необходимо лечение суставов. В год, когда родилась Сетанка, он поехал один, написал, что заболел, и мама Надя, оставив Сетанку на попечение воспитательницы Натальи Константиновны, стремглав туда помчалась. А через пару-тройку лет он снова почему-то один поехал, и мама Надя приревновала, будто у него завелась другая.

^{И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов со своими женами Н. С. Аллилуевой и Е. Д. Ворошиловой. 1932}

^{Фотограф Н. С. Власик. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1663. Л. 3]}

У отца до нее были какие-то другие, и мама Надя очень ревновала, боялась, что она сама станет бывшей, а он заведет себе новую жену. И зря, потому что он ее очень сильно любил. Все время старался ласково разговаривать, даже когда она доводила его упреками. Жены других партийных деятелей ей жужжали в уши, что он слишком резко обращается с людьми, что все его уже боятся как огня, и мама Надя пыталась ему внушить, что с людьми надо мягче, вежливее.

А между тем шутки шутками, но накануне очередного седьмого ноября в 1931 году Сталин шел по Ильинке, и бывший белогвардейский офицер Огарев намеревался его застрелить, но за ним следили, и агент НКВД схватил его, когда тот пытался выхватить из кобуры револьвер. Это уже не спишешь на случайность. С того дня Сталину больше не разрешали просто так, без усиленной охраны ходить по московским улицам. И на переднем сиденье в машине запретили, он теперь за спиной у водителя Палосича откидывал особое кресло и на нем ехал.

А если его убьют? Этого прекрасного, смелого и умного человека, которого все домашние так любят, а он любит их. Но он еще каждый день думает обо всей стране, обо всем народе, чтобы лучше жилось, чтобы мы были готовы к войне, а она непременно грянет. Мировой капитализм не захочет долго мириться с существованием самого свободного государства в истории всего человечества. К тому же у нас вон какое богатство полезных ископаемых.

В прошлом году как-то особенно здорово жилось на даче в Зубалово. Мама Надя чувствовала себя лучше, много фотографировала своим собственным аппаратом, сама проявляла пленку, сама печатала снимки. Лишь иногда жаловалась, но не на голову, а на боли в животе, ездила в Москву на обследования, возвращалась грустная, говорила, что скорее всего будут делать операцию. По вечерам усаживались и вслух читала книги. Когда читала «Робинзона Крузо», предложила построить робинзоновский домик, и все вместе возвели его в лесу с помощью крепких бревен и досок, соединив несколько деревьев, забираться туда следовало по веревочной лестнице. И спортивную площадку она сама спроектировала, а зубаловцы дружно ее построили. А экзотический птичник! Это уже сталинская инициатива. Огородили в лесу полянку, запустили туда фазанов, цесарок, индюков и индюшек. А еще озерцо соорудили, в нем стали утки плавать, селезни, утята вывелись.

^{Н. С. Аллилуева с дочерью Светланой. 1927. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1651. Л. 17]}

Каждый день наполнен новыми впечатлениями. Упоительное лето! Хоть и засушливое, с лесными пожарами, Москва задыхалась от дыма, но их Зубалово дымы почему-то обходили стороной.

И кто бы мог подумать, что наступит осень и принесет всем такое неслыханное горе!

Закончилось восхитительное зубаловское лето, вернулись в Москву, в кремлевскую квартиру Потешного дворца, Вася и Томик пошли в пятый класс. Продолжалась засуха, сентябрь поставил температурный рекорд, почти тридцать градусов в середине месяца, вокруг горели леса, и в Москве было нечем дышать. У бедной мамы Нади возобновились головные боли, с каждым днем все хуже и хуже. А в октябре жара резко пошла на спад, и к началу ноября ударила зима, с обильными снегопадами и морозами.

Особенно сильный приступ у мамы Нади случился шестого ноября вечером. Утром она едва встала, ее отговаривали, но она все равно пошла вместе со всеми на парад. Дул пронизывающий ледяной ветер, и, глядя на мужа, стоящего на трибуне Мавзолея, она сказала:

— Вот мой упрямый не взял шарф, простудится, опять болеть будем.

Минут через пятнадцать после начала парада она схватилась за голову и тяжелой походкой ушла прочь. Томик и Вася достояли на параде до самого конца и в полдень поехали в Соколовку.

Тамошний гостевой домик всегда охотно использовали для катания на лыжах по холмистым окрестностям, и ребята от души накатались седьмого и восьмого ноября. Томик во второй половине дня восьмого числа выдохся и не захотел продолжить лыжный рейд до Нового Иерусалима за вкуснейшими пончиками, между прочим это два часа туда и два обратно, с полпути вернулся в Соколовку, и Васька бросил ему вслед свое извечное обидное:

— Устал? Ну, возвращайся, сиротинушка.

Он всегда, когда злился на Томика, обзывал его этим наипротивнейшим словом: «Ну конечно, ты же у нас сиротинушка»; «Ладно, без тебя справлюсь, сиротинушка»; «Сиди дома, сиротинушка».

В среду, в последний день осенних каникул, начинался первый день шестидневки, такой календарь ввели в тридцатые годы: пять дней работаем, шестой отдыхаем. Утром за ребятами приехал Палосич и повез в Москву: Васю — в кремлевскую квартиру, а Томика — на Якиманку, там на Всехсвятской улице у мамы Лизы имелась квартира, и, когда она приезжала из Нальчика погостить в Москве, Томик жил с родной матерью. Вернувшись из Соколовки, вознамерился было делать уроки, но тут раздался телефонный звонок, мама Лиза взяла трубку, послушала и как подстреленная упала на стул:

— Ох! Ах! — Повесила трубку и сказала: — Надя умерла.

Томик сначала понял только то, что сегодня делать уроки не обязательно, и это его обрадовало. И лишь потом до него дошел страшный смысл слов «Надя умерла». Должно быть, голова ее раскололась, как она часто предсказывала: так болит, что вот-вот расколется. Мгновенно представилась трещина, как на лопнувшем арбузе, ужас какой, только бы эта трещина не прошла ей через лицо!

Они с мамой Лизой отправились пешком в Кремль, но там Томика с Васей и Сетанкой сразу отвели в машину, и Палосич повез их троих и Наталью Константиновну зачем-то обратно в Соколовку.

— Это чтобы мы не вертелись под ногами, — сказал Васька.

Он был какой-то спокойно ответственный, будто они ехали в Соколовку, чтоб совершить важное дело, а на самом деле, чтоб отвлечь Сетанку, которая всю дорогу баловалась, кривлялась, хватала Наталью Константиновну за нос, и та спокойно ее спрашивала:

— Светлана Иосифовна, вам сколько лет? Два годика или еще только полтора?

— Здрасьте, забор покрасьте! — отвечала девочка. — Я уже в школу на следующий год пойду.

— А ведете себя как маленькая.

В Соколовке угрюмо уселись на диваны, и Вася сказал:

— Не на лыжах же нам кататься?

Потом он предложил заняться уроками. В память о матери, которая строго следила за их учебой и теперь бы радовалась, что они добровольно сели заниматься. Но учебников-то они с собой не взяли, и тетрадок тоже. Тогда Вася достал из шкафа наугад первый попавшийся том Брокгауза и Ефрона, оказался пятый с литерой «А», «Вальтер — Венути», и стал читать вслух с самой первой статьи, про Вальтера фон дер Фогельвейде, причисляемого к главнейшим немецким миннезингерам, но это оказалось скучным, один читал, другой слушал, но оба ничего не запоминали и мало что вообще понимали, а на середине статьи Вася сказал:

— Мне кажется, маму застрелили.

— Кто? — в ужасе спросил Томик.

— Враги отца. Отец очень кричал на дядю Павла: зачем ты привез этот «вальтер»! Зачем ты привез этот «вальтер»!

— Какой Вальтер? Минизинзер? — не понял Томик.

— Сам ты минизинзер! — огрызнулся Васька. — Пистолет такой немецкий. Дядя Павлуша его маме привез из Германии. Я так думаю, ее из него и застрелили. Или она сама. Не выдержала головной боли. Она мне однажды сказала, что хотела бы прямо расстрелять эту головную боль. Говорит: стрельнуть бы и выпустить ее наружу. И сразу станет так хорошо.

— А ты видел ее сегодня утром?

— Нет, мне не разрешили, сказали, на похоронах попрощаюсь, нас с Сетанкой гулять повели и долго водили по всему Кремлю туда-сюда, туда-сюда. У меня самого голова заболела. А потом ты пришел с тетей Лизой, и нас сразу отрядили в машину.

Вася умолк, они долго молчали, и наконец Вася сказал:

— Томик, ты прости меня.

— За что, Вася?

— За то, что я, дурак, дразнил тебя сиротинушкой. И вот, додразнился. Теперь я тоже сиротинушка. У тебя есть мать, но нет отца. У меня теперь есть отец, но нет матери. А знаешь-ка что… — И Вася пошел к телефону, позвонил в Москву и попросил, если кто-нибудь приедет, пусть привезут им тетрадки и учебники.

Вечером приехал Климент Ефремович, один из лучших друзей отца, про которых Сталин говорил: мой ближний круг. Привез учебники и тетрадки, и весь следующий день они уныло просидели над ними, стараясь сделать приятное той, которой уже нет. Ворошилов пытался играть с Сетанкой, но то и дело утирал слезы.

Одиннадцатого ноября была пятница и третий день шестидневки. Палосич ни свет ни заря приехал за ними и повез в Москву.

— Палосич, а что отец вас гоняет? Разве мало водителей? — спросил Вася.

— Боится за вас, что с другим водителем попадете в аварию. Каково ему сейчас еще и вас потерять! А мне больше всех доверяет, — ответил верный водитель.

В Москве потеплело, было сыро и промозгло, снег таял. Их зачем-то привезли в ГУМ, что ли, специальную одежду для похорон покупать? Но оказалось, что гроб для прощанья поставили именно там, на втором этаже, с окнами на Красную площадь, в окружении кадок с пальмами и другими цветами. Томик со страхом приближался, боясь увидеть арбузную трещину через все лицо, но увидел бледную и хорошую маму Надю со скорбно приподнятыми домиком бровями, глаза закрыты, и все выражение лица такое: как же я намучилась! Сталин стоял возле гроба и, низко наклонив голову, плакал. Вася сразу подошел к нему и стал уговаривать:

— Папа, не плачь! Папа, не плачь, на тебя смотрят.

Жена Орджоникидзе, тетя Зина, взяла на руки Сетанку и поднесла к лицу матери:

— Попрощайся с мамой, Светочка.

А та вдруг громко и страшно закричала, стала вырываться, и ее унесли. Томик стоял среди других и слышал, как жена Молотова, тетя Поля, с замечательной фамилией Жемчужина, несколько раз рассказывала одно и то же приходившим новым людям:

— Мы сидели у Ворошиловых, отмечали пятнадцатилетие революции. Без особой гульбы. Надя такая красивая была, в том платье, что из Германии привезла, вытканное розами, и к волосам приколола чайную розу. И вроде все ничего, говорила о том, как весной окончит Промакадемию и займется текстилем, чтобы не мы от них, а они от нас платья привозили. А потом опять голова, занервничала, что-то с Иосифом не поладили, и мы с Зиной пошли ее проводить. Прогулялись, сделали два круга по Кремлю, она подышала свежим воздухом и сказала, что ей лучше, пошла домой. Кто бы мог подумать, что дальше случится такое! Что? Да, в сердце. Из пистолета. Сама. Нет, сама себя. Каролина Васильевна. Тиль. Их экономка. Утром пришла к ней, а та на полу, вся в крови. Иосиф утром поздно домой вернулся и, как всегда в таких случаях, спал в своей комнате на диване. Потом вышел: «Завтракать пора», а тут такое!

Томик уже хотел, чтоб поскорее все кончилось, но люди шли и шли, шли и шли. Врезалось в память, как один сказал:

— А я даже и знать не знал, кто у Сталина жена.

Наконец гроб вздрогнул и поплыл на руках у Сталина, Ворошилова и других из ближнего круга. На Красной площади маму Надю поставили на катафалк и повезли вокруг Кремля. Сталин шел рядом, за катафалком оркестр надрывал Москву скорбной музыкой, Томик шел за оркестром. Сыро и студено. По Волхонке, мимо храма Христа Спасителя, по Кропоткинской, бывшей Пречистенке, по Большой Пироговской, бывшей Царицынской.

У Томика мерзли ноги, но он помнил рассказы о том, как Сталина в легких ботиночках гнали в Сибирь, и старался терпеть. Мама Лиза шла рядом и все вздыхала:

— Бедный Иосиф! Бедный Иосиф! За что ему такое?

Теперь она оставалась его единственной мамой. А процессия все шла и шла, Большая Пироговская такая нескончаемая, что на ней можно всем трудящимся мира напечь пирогов, и у Томика заболела голова, словно мама Надя передала ему головную боль по наследству. Наконец пришли на кладбище за южной стеной Новодевичьего монастыря, встали перед разверстой могилой, Вася с Томиком оказались по одну сторону, Сталин — по другую. Он уже не плакал, а только горестно спрашивал не то у окружающих, не то у кого-то невидимого:

— Скажи, почему? Разве я не любил? Не был ласковым и веселым мужем? Почему так со мной?

Он взял горсть земли и первым бросил ее на крышку гроба.

— Вы тоже, — подтолкнули сзади Васю и Томика.

— Зачем это? — спросил Вася.

— Так надо, — ответили сзади, и мальчики тоже взяли по горсти холодной и противной земли, бросили землю в землю, и мама Надя стала быстро-быстро уходить под землю, накрываться ею, уходить от своих болей и огорчений, от всего этого мира, который так любила фотографировать и который так хотела одевать в новые нарядные и недорогие ткани.

После ее похорон наступило долгое тяжкое время. Мама Лиза вернулась в Нальчик, и Томик снова жил в кремлевской квартире, где вместо мамы Нади поселилось некое небытие, и все его чувствовали. Сталин приходил мрачный и молчаливый, его веселость умерла вместе с женой. Однажды он сел и стал снова спрашивать у кого-то незримого:

— За что я так наказан? Разве я был невнимателен? Разве я не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что я не мог лишний раз пойти с ней в театр? Так важно? Я теперь сам жить не хочу.

Его боялись оставлять одного, тетя Нюра и тетя Женя старались быть всегда рядом, поддержать. Как зыбко все в этой жизни! Всего лишь нажать на курок, и рухнул целый мир…

Мальчики продолжали ходить в школу, Вася — в свою образцовую номер двадцать пять, там еще у директорши такая сильная фамилия — Гроза; Артем — в свою вторую артиллерийскую спецшколу. После смерти Надежды Сергеевны он как-то повзрослел, старался в ее честь учиться все лучше и лучше, в отличие от Васи, который только поначалу подтянулся по всем предметам, но после Нового года опять стал волынить. Начальник охраны Сталина, старший уполномоченный ОГПУ со смешной фамилией Власик, которому отныне доверялось и наблюдение за учебой детей генсека, тщетно увещевал его, что сыну вождя партии просто категорически запрещено плохо учиться.

Томику исполнилось двенадцать, он и впрямь резко повзрослел после смерти Надежды Сергеевны, никого теперь не называл дядями и тетями, а только по имени и отчеству: Власик — не дядя Коля, а Николай Сидорович, дядя Павлуша — Павел Сергеевич, тетя Нюра — Анна Сергеевна, а отец — Иосиф Виссарионович.

— Какой он тебе Иосиф Виссарионович? — смеялся Васька. — Он тебе приемный отец. Так и зови его: отец. Или, если хочешь, товарищ Сталин. Только не Иосиф Виссарионович, умоляю. Имя-отчество у отца — как грузовой состав.

И няня Шура, воспитывавшая Сетанку, стала Александрой Андреевной. Она как могла утешала бедную девочку, а та обижалась на маму, что ушла на тот свет. По ночам плакала и звала ее.

Однажды Сетанка строго спросила отца:

— Папа, а почему мы в Гвоздиковский больше не ездим? Хочу кино про Чарли Чаплина.

— В Гнездниковский?.. — задумался отец. — А мы туда больше не будем ездить. Мы скоро Зимний возьмем.

— Как это Зимний? — удивились Вася и Томик. — Его же в семнадцатом году уже взяли.

— Увидите, — ответил Сталин и впервые за несколько месяцев усмехнулся.

Сетанка после этого постоянно канючила:

— Когда Зимний пойдем брать? Ну когда Зимни-и-и-й?

И вот в один из солнечных весенних вечеров, после череды дней рождений, в этом году невеселых и скучных ввиду недавней кончины Надежды Сергеевны, вернувшись вечером с работы, отец объявил:

— Ну, ребята, айда Зимний брать!

И оказалось, не Зимний дворец, а Зимний сад Большого Кремлевского дворца, в котором Шумяцкий, главный по советскому кино, оборудовал кинозал особого назначения — только для товарища Сталина и его ближайшего окружения. Всего несколько рядов кресел, причем в первом ряду центральное, специально для генсека, жесткое, он никогда не любил сидеть на мягком.

— Ну, вот он, Зимний, — сказал Сталин. — При царях тут был Зимний сад. А теперь мы его взяли и здесь будем кино крутить. И не надо в Гнездниковский переулок мотаться.

— Вот здорово! — восторженно воскликнула Сетанка. — Жалко только, что без мамочки.

Сталин как бы не услышал этого, уселся в свое жесткое кресло и зарядил трубку отрезком сигары. Он так иногда курил, и Томику нравилось смотреть, как он аккуратно разрезает тугую сигарную торпеду острой бритвой на пять частей.

— Ну что, товарищ Шумяцкий? Какое сегодня кино крутить будем?

— Готовая картина Бориса Барнета «Окраина», — рапортовал нарком кино.

— Лучше Чарли Чаплина! Чарли Чаплина! — закапризничала Сетанка.

— Это который «Мистера Веста в стране большевиков» снял? — спросил Сталин.

— Так точно, товарищ Сталин, — ответил Шумяцкий. — И еще «Потомок Чингисхана».

— «Потомок Чингисхана» — хорошая фильма, — одобрил главный зритель. — А Чарли Чаплина на потом, на сладкое. Есть там «Огни Большого города» или «Малыш»?

— И то, и другое захватили, товарищ Сталин.

— Ну вот, хозяйка, посмотрим Барнета, а потом Чаплина.

— Не хочу Барнета!

— Напрасно. Только послушай, какая хорошая фамилия. Она отражает то, что у нас сейчас в стране советской — бар нет. Все баре остались там, до революции. Начинайте, товарищ Шумяцкий. Надеюсь, не такое занудство, как «Встречный»?

— Никак нет, товарищ Сталин.

И свет в кинозале стал гаснуть, а на экране по белому фону пошли черные буквы. Сначала без звука, и Томик уныло подумал, что кино немое, но, когда появилась надпись, что звук записан по системе «Тагефон», успокоился.

Фильм «Встречный» заказали к пятнадцатилетию революции, а показывали в самых последних числах октября, дней за десять до гибели Надежды Сергеевны. Томик и Вася тогда присутствовали на показе в Малом Гнездниковском, и оба изнывали от скуки. Сталин тоже еле досидел до конца и после просмотра громко произнес:

— Скукота! Если у нас индустриализацию проводят такие нерешительные люди, да к тому же пьющие водку, мы не скоро создадим сильную промышленность. И как это к юбилею Октября сняли такое занудство! Скукоделы!

Шумяцкий стал возражать, что картина чего-то там отражает, смело выявляет и в целом влечет. Режиссер Пудовкин выступил эффектно:

— Не могу не встать на защиту режиссеров Эрмлера, Юткевича и Арнштама. В фильме главное вот что: человек строит турбину, а турбина перестраивает его.

— И были учтены замечания к сценарию, — продолжал защищать картину Шумяцкий. — Полностью исчезла отрыжка агитпропфильмовщины.

— Как это вы такое длинное слово придумали, а главное, выговорили? — усмехнулся Сталин.

— И совершенно невозможно игнорировать тот факт, что в нашем кино прозвучала замечательная песня. Композитора Дмитрия Шостаковича на стихи поэта Бориса Корнилова.

— Песня? — откликнулся Сталин. — Песня действительно хорошая. «Нас утро встречает прохладой…» Хорошие слова. И музыка хорошая. Ладно, уговорили, ради песни — пусть.

И фильм потопал на экраны унылым и неповоротливым кабаном, зато песня полетела звонкой стрелой: «Не спи, вставай, кудрявая, в цехах звеня, страна встает со славою на встречу дня». Самая первая песня-птица советской бодрости, советской надежды на скорое светлое будущее.

^{Б. В. Барнет. 1930. [ГЦМК]}

Вот и сейчас, глядя на экран, Вася с Томиком откровенно скучали. Стоило ли ради этого брать Зимний? Но, глядя на Сталина, Томик видел, как тот оживился, когда стали подробно показывать работу в сапожной мастерской. Потом началось про войну, стрельба, взрывы, уже появился интерес. Сетанка скучала, ныла, но уснула в своем кресле и уже не мешала. Вася сидел с тоскливой миной, а Томику не терпелось досидеть до конца и узнать, что скажет Сталин на сей раз. Наконец лента завершилась, Сталин встал, повернулся к присутствовавшим на просмотре и сказал:

— Это хорошая фильма. Показано, как главное не в том, кто ты по национальности, а кто ты по своей сути, буржуй или рабочий. И этот пленный немец, которого берут в работу, потому что он хороший сапожник, он объединяет русских и немцев. Этот образ покажет всему миру: пролетарии всех стран, объединяйтесь. И сапожное дело хорошо показано, я внимательно следил. Ведь я, товарищи, в юности работал сапожником. Знаю это ремесло. Спасибо, товарищ Шумяцкий. И передайте спасибо товарищу Барнету. Скажите ему от меня: привет, Барнет!

— Хорошо, товарищ Сталин, — радовался Шумяцкий. — Только он Ба́рнет, с ударением на первый слог.

— Да какая разница. У меня тоже на первый, — оживленно говорил Сталин, и Томик радовался — он впервые после похорон Надежды Сергеевны видел Иосифа Виссарионовича не погасшим, а снова почти таким же, как раньше, светлым и торжественным, как березовая роща-царство и сосновый бор-государство.

— Ну что ж, товарищи, я думаю, наше сегодняшнее взятие Зимнего прошло так же успешно, как в семнадцатом году. Первая фильма в кремлевском кинотеатре оказалась не первый блин комом. А теперь — «Малыша». Сетанка, просыпайся. Чарли Чаплин!