Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств) - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Сегень (Глава пятая. Выражение лица

Глава пятая. Выражение лица — веселое

«Эйзенштейн потерял расположение своих товарищей в Советском Союзе. Его считают дезертиром, который разорвал отношения со своею страной. Я боюсь, что здесь у нас о нем скоро забудут. Как это ни прискорбно, но это факт. Желаю вам здоровья и осуществления вашей мечты побывать в СССР. Сталин». Вот такую телеграмму в январе 1932 года получил американский писатель Эптон Синклер, по совету Чаплина ставший продюсером фильма Эйзенштейна и Александрова «Да здравствует Мексика!» Он поспешил ответить и разубедить Сталина в том, что Эйзенштейн невозвращенец, как об этом уже раструбили в СССР.

В начале тридцатых слово «невозвращенец» звучало нередко. Люди уезжали в заграничные командировки и не возвращались. Даже сам генеральный секретарь партии всякий раз, отправляя жену в Германию и Швейцарию, где она проходила курсы лечения у лучших докторов, волновался, а вдруг и его родная Татька не захочет вернуться к нему, к их постоянным ссорам. И всякий раз, лично встречая ее на Белорусско-Балтийском вокзале, он шептал: «Слава Богу!»

Когда за связи с оппозицией арестовали очередного председателя «Союзкино» Мартемьяна Рютина, в числе многих обвинений ему вменили и недосмотр за невозвращенцами — режиссером и сценаристом Федором Оцепом и актером-бурятом Валерием Инкижиновым, исполнителем главной роли в фильме Пудовкина «Потомок Чингисхана». Мартемьяна Никитича отпустили на свободу, но, лишившись поста наркома кино, Рютин опубликовал манифест «Сталин и кризис пролетарской диктатуры», где с самоубийственной смелостью лупил наотмашь: «Сталинская политическая ограниченность, тупость и защита его обанкротившейся генеральной линии являются пограничными столбами, за черту которых отныне не смеет переступить ленинизм, подлинный ленинизм отныне перешел на нелегальное положение, является запрещенным учением, ошибки Сталина и его клики из ошибок переросли в преступления, Сталин объективно выполняет роль предателя социалистической революции. При таком положении вещей у партии остается два выбора: или и дальше безропотно выносить издевательство над ленинизмом, террор и спокойно ожидать окончательной гибели пролетарской диктатуры, или силою устранить эту клику и спасти дело коммунизма!» Мартемьяна Никитича снова арестовали, приговорили к расстрелу, но заступился добрый Киров, и Сталин разрешил заменить смертную казнь на десять лет лагерей.

^{Записка заведующего ОГИЗ А. Б. Халатова Л. М. Кагановичу о гонораре Э. Синклеру. 16 августа 1931}

^{Подлинник. Машинописный текст. Подпись — автограф А. Б. Халатова. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 114. Д. 252. Л. 40]}

^{Письмо Э. Синклера председателю ЦИК СССР М. И. Калинину о содействии в финансировании работы С. М. Эйзенштейна. Не позднее 8 сентября 1931}

^{Копия. Машинописный текст. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 753. Л. 12]}

Сменивший Рютина на его посту в «Союзкино» и ставший де-факто наркомом кино Борис Шумяцкий бдительнее следил за теми, кто отбывал за границу, стараясь угадать возможных невозвращенцев.

— Если Эйзенштейн не вернется, вы, товарищ Шумяцкий, лично за это ответите, — однажды за бильярдом произнес Сталин.

Но Сергей Михайлович, зажатый продюсером Синклером в тиски, давно уже сам мечтал о возвращении в СССР, где ему куда вольнее работалось. И в мае того же года, когда Сталин послал Синклеру грозную телеграмму, ему удалось вырваться и вернуться домой, в свою просторную и уютную квартиру на Чистых прудах, обнять заждавшуюся Перу, уже не надеявшуюся его увидеть. Ему устроили пышную встречу в Институте кинематографии, где он преподавал до отъезда и где для него всегда сохранялось место. Мало того, его теперь назначили заведующим кафедрой режиссуры.

^{Г. В. Александров, С. М. Эйзенштейн, Уолт Дисней, Эдуард Тиссэ. Сентябрь 1930. [ГЦМК]}

Потом прогремела встреча со зрителями в Малом Гнездниковском с непременным показом легендарного «Броненосца». Всемирно известный режиссер ждал, что придет и сам Сталин, но напрасно. Значит, все еще сердится за столь длительное отсутствие. Эйзенштейн знал, что именно по распоряжению Сталина их с Гришей фильм «Старое и новое», он же «Генеральная линия», признали идеологически невыверенным и сняли с проката. И все же Сергей Михайлович надеялся, что вождь выдержит паузу, проявит твердость характера, но через месяц-другой встретится с ним.

Увы, прошел май, наступило лето, июнь, июль… А в августе к нему на Чистые пруды приехал друг сердечный Гриша и не знал, куда спрятать глаза от стыда, хотя, по сути дела, стыдиться ему было не за что, не он виноват, что Сталин захотел встретиться только с ним, без Эйзенштейна.

— Джи-и-и! И вы поехали? Без меня?! — воскликнул Сергей Михайлович.

— Я был уверен, что Горький и вас позвал, — виновато моргал в ответ Григорий Васильевич. — Я все ждал, что вы вот-вот приедете. Потом спросил, а мне говорят, что вас не пригласили.

Невозвращенец Горький имел статус особого невозвращенца, ему позволяли приезжать в СССР, но большую часть года проводить все же в Италии. Желая привлечь Алексея Максимовича к жизни на родине, Сталин подарил великому и богатому пролетарскому писателю две роскошнейшие виллы: особняк миллионера Степана Рябушинского в центре Москвы и гигантскую усадьбу Ивана Морозова на берегу Москвы-реки в пятнадцати километрах от своей дачи в Зубалово, куда более скромной, чем морозовская. Увидев, какой ему дарят особняк в Москве, Алексей Максимович рыдал в платок, а при виде дворца на Москве-реке и вовсе чуть в обморок не упал от благодарности.

Вот сюда-то, на морозовскую виллу, в огромный дворец с колоннами ионического стиля, присланный водитель Удалов и привез Александрова. Войдя в просторную гостиную под коринфские колонны и высоченный потолок с изощренной лепниной, Григорий Васильевич увидел сидящих за большим круглым столом Горького, Сталина и… не может быть… Чарли Чаплина! Опешив, он пожал руку Иосифу Виссарионовичу, Алексею Максимовичу и этому человеку, в котором он уже видел не Чаплина, а сильное сходство, да и то лишь на первый взгляд.

— А вот и наш возвращенец, — сказал Сталин. — Присаживайтесь, товарищ Александров. Это, — он показал на Лжечаплина, — нарком по кинематографии Шумяцкий.

— Борис Захарович, — представился тот.

— Александров, — улыбнулся режиссер, прекрасно понимая, что не нуждается в представлении, и сел за стол, уставленный деликатесами: окорок, буженина, осетрина, заливная стерлядь с креветками, овощные салаты, сыры, грибочки, копченые миноги. Прислуживающий подавальщик принес новую глубокую тарелку и объявил:

— Сациви.

— Выпьем за возвращение этого человека, — сказал Сталин. — Вам, мистер Александров, наверное, виски подать? Отвыкли от наших напитков?

— С удовольствием махну водочки, товарищ Сталин, — чувствуя к себе расположение генсека, разулыбался Григорий Васильевич. — Вместе с Алексеем Максимовичем.

— Водка зело отменная, — заокал Горький, наливая ему из запотевшего графинчика.

Дело шло к вечеру, и не упрекнешь, что рановато взялись за крепкие напитки. Впрочем, водку пили только Горький да Александров, причем писатель после каждой рюмки долго кашлял. Сталин слегка пригубливал красное вино, а Шумяцкий и вовсе довольствовался лимонадом Лагидзе. Весело захмелев после трех первых рюмок, Григорий Васильевич едва не спросил, а где же Эйзенштейн, но вовремя спохватился: сами скажут.

^{А. М. Горький и И. В. Сталин. 1931. [РГАКФД]}

— Ждем ваших интересных рассказов про Америку, про Мексику, — подбодрил его Сталин.

— Мексика прекрасна. Америка ужасна, — ответил режиссер.

— Вот как? — вскинул брови генсек.

— То есть ужасны сами по себе капиталистические отношения, — пояснил Александров. — Но есть чему поучиться. Это безусловно.

— А почему Эйзенштейн и Тиссэ вернулись в мае, а вы только что? — спросил Сталин.

— Так, Иосиф Виссарионович, я вынужден был задержаться, чтобы свести баланс, так сказать, наших деловых отношений с киностудией «Парамаунт» и нашим продюсером Эптоном Синклером. Тот еще гусь оказался! Джи-и-и! Ни цента не упустит. Нас буквально за горло во всем держал.

— А я всегда говорил, что американский социалист все равно капиталист, — усмехнулся Сталин.

— Кстати, товарищи, должен сообщить, что я там в нью-йоркской конторе «Амкино» смонтировал новый фильм «Пятилетний план». У меня под рукой оказалось около сорока советских художественных и документальных кинолент, ими я и оперировал. На Западе весьма интересуются нашими успехами. Я выступал перед американцами с лекциями об СССР, о пятилетнем плане и показывал смонтированную мной ленту в качестве иллюстрации.

— Я думаю, это факт исключительного значения, — сказал Сталин. — Когда мы создавали и утверждали пятилетний план, многие ошибочно полагали, что пятилетка — это частное дело Советского Союза. Важное, серьезное дело, но все-таки частное национальное дело только нашей страны. История показала, что пятилетка является не частным делом Советского Союза, а делом всего международного пролетариата. Успехи пятилетки мобилизуют революционные силы рабочего класса всех стран против капитализма. Сегодня можно с уверенностью сказать, что пятилетний план будет успешно выполнен. Это не может не радовать нас. У нашего народа, у большевистской партии есть все основания с оптимизмом смотреть в завтрашний день. Кстати, вы видели нашу первую звуковую фильму «Путевка в жизнь»?

— Видел, товарищ Сталин. Приз за лучшую кинорежиссуру на фестивале в Венеции. Это огромный успех! Режиссер Николай Экк. — Александров усмехнулся.

— А почему вы усмехнулись? — насторожился Сталин.

— Это не по поводу фильма «Путевка в жизнь», — пояснил Александров, выговаривая слово «фильм» на английский манер. — А по поводу псевдонима. Или Экк — настоящая фамилия?

— Насколько я знаю, Экк означает «экспериментатор ки-но», — сказал Шумяцкий.

— Джи-и-и! — рассмеялся Григорий Васильевич, снова употребив это странное междометие. — Просто в Америке показывают артистичного уродца по имени Джонни Экк. Он родился с весьма необычной патологией, у него полностью отсутствует нижняя часть тела, словно его разрезали надвое прямо под грудной клеткой. Таз и ноги в недоразвитом виде каким-то образом провалены внутрь. Он даже свою изначальную фамилию Эккхарт разрезал пополам и стал Экк. При этом веселый парень, показывает всякие акробатические трюки. Мы с Сергеем Михайловичем ходили смотреть на него в цирке Барнума.

Упомянув Эйзенштейна, он невольно оглянулся по сторонам, будто тот мог оказаться где-то в одном из углов роскошной морозовской гостиной или вон в той огромной китайской вазе.

— А недавно Тод Браунинг снял его в фильме «Уродцы». Но картина вызвала возмущение. Уезжая из Нью-Йорка, я слышал, что комиссия Хейса постановила запретить «Уродцев» к показу, — продолжил Александров.

— О! — поднял указательный палец Сталин, переглянувшись с Шумяцким. — Расскажите нам про кодекс Хейса. Что это такое, и с чем его едят?

— Охотно, — отозвался режиссер. — Этот Вильям Хейс, рожа противная, типичнейший гипокрит, мы с ним лично виделись, политик-республиканец. Сочинил целый билль запретов. Ладно бы запрещалась порнография, сексуальные извращения, но вообще о сексе нельзя упоминать с экрана, в соблазнительном тоне говорить о радостях взаимоотношений мужчины и женщины. Нельзя даже показывать, как целуются. Мужчину и женщину, лежащих в одной кровати. Куда ни плюнь, все нельзя! Ладно бы нельзя, чтобы на экране сквернословили, но нельзя даже произносить «hell», «God», «Jesus».

— «Ад», «Бог», «Иисус», — проявил свои познания в английском Сталин.

— Совершенно верно. Нельзя «Christ», «Lord», «damn».

— «Христос», «Господь», «проклятье».

— О, Иосиф Виссарионович, — изумился Горький, — да ты прямо шпаришь по-английски. А я, представьте, такое бревно в языках, что даже по-итальянски знаю одно только «бона сера», да и то — «добрый вечер» это или «добрый день»?

— «Добрый вечер», конечно, — сказал Шумяцкий.

— В Америке все сейчас, где надо и где не надо, говорят «джи!», — продолжал Александров. — Мы с Сергеем Михайловичем тоже этим заразились. И это слово нельзя с экрана.

— «Джи»? — переспросил Сталин. — Не знаю такого слова.

— Сокращенно от «Джизус», «Иисус», — пояснил Григорий Васильевич. — Раньше они надо и не надо восклицали: «Джизус!» То есть «о, Боже!» или «о, Иисусе!» А теперь сократили до просто «джи». Все равно как у нас говорят не «здравствуйте», а «здрасьте».

— Или не «черт тебе что», а «черт-те что», — вновь подал свой скромный голос нарком кино.

— Даже роды запрещено показывать, — со смехом продолжал Александров. — Хотят запретить показ крови, пыток, боли, поджогов, применения огнестрельного оружия. Вообще любых сцен насилия, убийств, избиений, драк. И, конечно же, нельзя показывать восставших рабочих, всякую революцию. Запрещено в плохом виде изображать священников, политиков, президентов, сенаторов. Нельзя, чтобы в конце фильма торжествовало зло. Преступник обязательно должен быть наказан. Короче говоря, все это называется правильными стандартами жизни, и только они должны присутствовать на экране кино.

— Боятся, стало быть, революции! — усмехнулся Сталин. — Ну, а как вы, изучили новшества? Звук? Цвет?

— Тут, надо признаться, американцы далеко шагнули. У них любая кинофабрика — настоящий завод, наподобие их машиностроительных, автомобильных предприятий, сталелитейных. Повсюду горы оборудования. Если для съемок нужно десять прожекторов, на всякий случай устанавливают тридцать, чтобы, если один испортится, не случилось задержки. Любая задержка в производстве — это деньги, штрафы. Нужен микрофон? Их ставят три. И так во всем. На студии «Парамаунт» в наличии аж двести микрофонов. Вы представляете? Конвейерная система везде, включая кинопроизводство.

— Запоминайте, Борис Захарович, — кивнул Сталин Шумяцкому. Тот со вздохом вскинул брови.

— Однажды, — продолжал Александров, — нас позвали на съемку кино про Древний Рим. Вся массовка одета в шлемы и латы, как положено. Под шлемом — миниатюрный радиоприемник с наушниками. Режиссер дает команду через свой микрофон, и каждый ее слышит в своем шлеме, не нужен громкоговоритель, никакой лишней сутолоки, недопонимания. На каждой кинофабрике собственная мастерская аппаратуры. И вся аппаратура постоянно совершенствуется. То и дело что-то новое изобретают и тут же патентуют.

— Запоминайте, товарищ Шумяцкий, — вновь кивнул председателю «Союзкино» генеральный секретарь.

— Девиз «Время — деньги» я бы написал на гербе Америки, — произнес с пафосом Александров.

— Можно бы и на нашем, — усмехнулся Горький, — а то, знаете, столько головотяпства.

— Все-то вы знаете про нашу страну, товарищ житель фашистской Италии, — неожиданно сделал сердитый выпад Сталин. — А давайте выпьем за то, чтобы и у нас понимали, что время — деньги. К тому же и шашлык подоспел.

Шашлыка принесли гору — и бараньего на ребрышках, и свиного, и по-карски, и из осетрины, и из семги. Ароматно запахло дымком.

— Джи-и-и! — Александров, махнув очередную рюмашку, облизнулся и под кашель Горького стал выбирать, каким из шашлыков полакомиться. — Американцы в еде полные болваны, еда невкусная, они делают свое барбекю, но до наших кавказских шашлычков этому барбекю далеко. — Он выбрал по-карски и буквально впился в его сочную мякоть. Некоторое время все молча наслаждались шашлыками, пока Шумяцкий не спросил:

— А как у них построен съемочный процесс?

— Тут тоже все на конвейере. Долго запрягают, но быстро едут. Три-четыре месяца мурыжат сценариста и сам сценарий, потом долго планируют, чтобы сам фильм снять за тридцать, а то и за двадцать дней. Режиссер на съемках — царь и бог. Он медлителен и капризен, ему все подчиняются беспрекословно, как рабы в Древнем Египте. Если в ходе съемок требуется что-то переделать в сценарии, со сценаристом заключают новый отдельный договор, и он переделывает. Короче, не кино, а часовой механизм… Но не подумайте, что я так уж влюбился в Америку. Многое просто безобразно.

— Например? — радостно оживился Шумяцкий.

— Деньги. Они все молятся на них. Даже слово «God» в шутку расшифровывают как «good old dollar».

— Это как это? — поинтересовался Горький.

— «Старый добрый доллар», — перевел Сталин.

— Неравенство чудовищное, как в самом обществе, так и в Голливуде, — продолжал Александров. — Актер и актриса, исполняющие главные роли, получают бешеные гонорары, а остальные — унизительно низкие. Допустим, эти за каждую свою рабочую минуту огребают сто долларов, а эти — семь центов. То есть пропасть между ними. И это развращает одних и оскорбляет других. Иной раз добрая половина бюджета картины достается режиссеру и двум актерам. Я считаю это крайне несправедливым.

— У нас такого никогда не будет. Правда, товарищ Шумяцкий?

— Правда, товарищ Сталин, но все же я считаю, что и уравниловки быть не должно. Не пропасть, конечно, но разница между главными работниками и второстепенными должна ощущаться.

— Подумаем. А что еще нам следует перенять у американцев? Как они со звуком работают?

— Да, звук, Иосиф Виссарионович. Американцы кино вообще называют «мувис», а звуковое — «токис». То есть двигающееся и говорящее. У них теперь sound engineer почти такое же имеет значение, как кинооператор.

— Инженер по звуку? — спросил Шумяцкий.

— Да, звукооператор. Он сидит в маленьком вагончике, и его возят, следуя за движением камеры. Звукооператор из окна вагончика видит все и регулирует запись звука. Разработана целая технология. Это нам необходимо использовать. Я в мельчайших подробностях все изучил.

— А Эйзенштейн? — с подковыркой спросил Сталин.

— Что Эйзенштейн? — не сразу понял Александров. — А, Эйзенштейн. Он тоже вникал.

— Но не так подробно, как вы?

— Ну, в целом… Тоже вполне подробно. Не думайте, что Сергей Михайлович там предавался dolce far niente.

— Это я знаю, что такое, — рассмеялся Горький. — Это когда валяют дурака.

— А говорите, только «бона сера», — ткнул в его сторону чубуком трубки Сталин.

— Еще в Америке экран в кинотеатрах гораздо больше нашего или европейского. В Лос-Анджелесе и Нью-Йорке есть кинотеатры с экранами размером с занавес нашего Большого театра.

— Ого! — восхитился Горький. — Воображаю: показывают на лице у актера прыщик, а тот величиной с корову.

— И тем не менее изображение на таком экране обладает колоссальной выразительностью и мощностью. Иное кинцо — дрянь, а монументальность размеров изображений сильно впечатляет. А вообще я многое изучил досконально и готов написать полный перечень всего, что нам бы необходимо тоже использовать.

— А цвет? — спросил Сталин.

— У них идут интенсивные работы и в этой области. Система «Текниколор» стремительно развивается, и я думаю, не сегодня завтра они выпустят первый нормальный цветной фильм. Митчелл и Болл изобрели трехпленочную камеру, которой сулят огромное будущее. Мультипликатор Дисней, известный своими бесчисленными Алисами, снял цветной фильм «Цветы и деревья», я не успел его посмотреть, поскольку отбыл из США накануне премьеры.

— Товарищ Александров, — пуская дым из трубки, продолжал расспросы Сталин, — вы до Америки долго сидели в Европе, что интересного можете рассказать?

^{С. М. Эйзенштейн и Чарли Чаплин на теннисном корте. 1930. [ГЦМК]}

— Ну-у-у… — задумался режиссер, не зная, с чего начать. — Сначала наша группа, Эйзенштейн, Тиссэ и я, участвовали в работе над первым немецким звуковым фильмом «Голубой ангел», получили богатый опыт, который сможем использовать дома.

— А что там за фильму вы снимали в Швейцарии? О пользе абортов?

— Не совсем так, Иосиф Виссарионович, — покраснел Григорий Васильевич, зная крайне отрицательное отношение Сталина к искусственному прерыванию беременности. — Это все Лазар Векслер, прокатчик, он возил по Швейцарии нашего «Броненосца», а потом предложил нам создать первый швейцарский фильм. Мы там мечтали о фильме про Ленина в Швейцарии. А он втянул нас в авантюру. «Женское счастье — женское несчастье». Мы и знать не знали подоплеку фильма. Но, как говорится, не было бы счастья, да женское несчастье помогло. Мы стали помогать в съемках. Требовалось показать роды. Со стороны, естественно, без наглядных подробностей. Оказалось, что никто не соглашался сниматься. Пришлось пригласить настоящую акушерку, чтобы она якобы приняла роды. Меня загримировали и уложили на операционный стол. А она подходит и спрашивает меня: «Quel genre de naissance avez-vous, mon petit ange?» — «Какие у вас по счету роды, мой ангелочек?» Джи-и-и! Представляете?

— Представляем, — рассмеялся Сталин и весело добавил: — Что джи, то джи!

— Я прыснул со смеху, все тоже. Пришлось объяснять акушерке, в чем дело, она возмутилась и хлопнула дверью, а заодно и мы узнали, о чем фильм, и тоже не захотели дальше принимать в нем участие. В общем, и смех, и грех. Нет, в Европе много интересного, но основной опыт ждал нас в Америке. Знаете ли, американцы многие тоже не в восторге от господства идеологии денег. Когда мы приехали в Голливуд, первым делом увидели сатирический проект памятника американскому кино: жирный и пьяный буржуй, верхом на нем голая девка с гитарой и бокалом вина. А знаете, какими словами нас встретил Чаплин? «Зачем вы сюда притащились? Здесь кино — рабыня доллара. Если хотите увидеть, как делается настоящее киноискусство, то поезжайте в ту страну, где сняли фильм „Броненосец `Потемкин`“.»

— Как остроумно и точно подмечено! — засмеялся Сталин. — Я всегда знал, что этот Чарли — наш человек. Правда, товарищ Шумяцкий?

— Чистая правда, товарищ Сталин, — ответил нарком кино и покраснел, будто и впрямь являлся Чаплином.

— Кино в Америке начали впервые крутить в борделях и кабаках, — продолжал Александров. — Быстро поняли, что это прибыльное дело, и поспешили вкладывать деньги. В кино, товарищи, нужно вкладывать много денег, ибо это самое эффектное пропагандистское оружие. Что главное в американском кино? Сюжет обогащения. У половины фильмов одна схема: молодой и бедный человек в хэппи-энде становится богат и счастлив. Это у них называется великой американской мечтой.

— А у нас надо, чтобы человек, ищущий себя в жизни, находил смысл в социалистических идеалах, в построении нового общества, — пафосно произнес Сталин.

— Совершенно верно, — кивнул Александров, откусывая от шашлыка. — И, кстати, в «Броненосце» нет идеи американской мечты, но нас принимали в Америке так, будто мы самые великие кинорежиссеры в мире.

— Я предлагаю отвлечься от стола и посмотреть какую-нибудь фильму, — сказал Сталин и первым поднялся, бросив на стол салфетку. Все последовали за ним, будто не Горький, а он являлся ныне хозяином морозовских роскошных анфилад, комнат, залов. Вошли в малую гостиную, где при занавешенных окнах царил полумрак, а когда они расселись в креслах, погасили свет, и вовсе стало темно. Затрещал кинопроектор, пронеслись титры, на площади торжественно открывали памятник «Миру и процветанию», сдернули белое покрывало и увидели на коленях центральной статуи спящего Чарли Бродягу. «Огни большого города». Фильм этот они уже все видели, мало того, в прошлом году его впервые показывали в Малом Гнездниковском к четырнадцатилетию Октябрьской революции, и все зрители пришли в восторг от наивысшего достижения Чаплина, в котором он соединил безумно смешное с глубоко трогательным, малое и низкое — с возвышенным и величественным. Но после сытного обеда и изрядной выпивки, приятно разлившейся по всему телу, отчего бы и не посмотреть во второй раз, а кому-то в третий или даже в пятый. Тронутые отношениями Бродяги со слепой цветочницей, зрители от души хохотали, когда он попал в компанию пьяного миллионера и на него обрушился каскад всяких смешных приключений. Невероятно смешно и одновременно горестно выглядят сцены, в которых показано, как Чарли пытается заработать в боксерском поединке, кажется, вот-вот одолеет противника, но получает нокаут, и бедолагу оттаскивают без сознания; и все же ему удается заработать денег на лечение слепой продавщицы, в финале он, еще больший оборвыш, чем в начале, встречается с ней, и она, нечаянно взяв его руку в свои, узнает его. Плакса Горький захлюпал и начал бешено сморкаться, Шумяцкий посмотрел на Сталина, увидел, что и тот утирает слезу, достал платок и тоже стал вытирать слезы. Что говорить, и сам Александров неожиданно для себя всплакнул.

— Предлагаю теперь прогуляться, — сказал Сталин, и снова не Горький, а он повел всех к берегу Москвы-реки. Поначалу, под воздействием финала картины, молчали, потом Александров решил развеять грусть и заговорил:

— С Чаплином у нас была та еще история.

— Расскажите, — вскинул брови Сталин.

— Это было как раз во время съемок этого фильма, который мы только что с вами смотрели. Нам посчастливилось наблюдать, как его снимали. А после съемок все шли купаться в океане. Чаплин — заядлый пловец. Калифорнийский пляж тянется на триста километров. Стоял август, съемки обычно заканчивались поздно, и мы приходили, когда там полно рыбаков. В это время года по ночам рыба подходит к берегам гигантскими косяками, и все ее ловят. Много летающих рыб. Тут же рыбу жарят и варят на кострах, притаскивают с собой все, что можно, — дрова, уголь, решетки для поджаривания, котелки для варки, банджо, гитары, граммофоны. Поют, танцуют, смеются до самого рассвета. Мы решили изменить время и приезжать на пляж рано утром, до съемочного дня. С трудом отыскали место, где никого нет. Уютный песчаный пляж между двумя скалами. С наслаждением стали купаться. Выходим и видим большой плакат: «Swimming is strictly prohibited».

— «Купаться строго запрещено»? — угадал Сталин.

— Совершенно верно, — со смехом подтвердил рассказчик. — Но Чарли махнул рукой: «We will». Мол, кому-то, может, и запрещено, а мы будем. И мы каждое утро приходили сюда купаться. Удивлялись, почему никто больше.

— Акулы? — догадался Сталин.

— Они, заразы, — кивнул Александров, досадуя, что эффект анекдота смазан. — Однажды мы засиделись до пяти утра и решили пойти поплавать не в семь, как обычно, а прямо сейчас. И застали там уходящих с уловом рыбаков. Оказалось, они всякий раз приходили сюда часа в четыре и ловили тут акул, вроде того, что у акул там гнездо. А когда мы приходили в семь, акулы пока еще не успевали опомниться от рыболовецких снастей и не набрасывались на нас по счастливой случайности. Джи-и-и! До сих пор мороз по коже, как вспоминаю. Сталин тогда сказал: «Акулам мы показались несъедобными. Но однажды, спасаясь от поклонников, все же окажешься в пасти льва».

— Это Сталин сказал? — переспросил Сталин.

— Чаплин, — не понял вопроса Александров.

— Просто вы обмолвились и сказали: Сталин, — пояснил Шумяцкий.

— Простите! — сконфузился режиссер. И испугался. Но, впрочем, да ладно, неужто он обидится? Вряд ли.

— Говорите, Чаплин большой любитель плавания? — сказал Сталин. — Отчего бы и нам не поплавать? Алексей Максимович, у вас тут акулы не водятся?

— Водятся, — ответил Горький. — Но у меня тут такая охрана, что их отгоняют подальше. Туда, к Николиной горе, Отто Шмидта кусать. Но они об его обледеневшую жопу все зубы себе обломали.

Смеясь над горьковской шуткой, Шумяцкий и Александров уже раздевались, и режиссер первым бросился в реку, за ним нарком кино. Сталин и Горький, как оказалось, купаться вовсе не собирались и наблюдали с берега, как резвятся деятели кино. Не хотите, как хотите, а Григорий Васильевич и Борис Захарович наплавались от души, а когда вышли из воды и стали обсыхать, Сталин попросил еще рассказать про Чаплина.

— Охотно, — отозвался Александров. — В этого человека невозможно не влюбиться. На первую встречу он пригласил нас в турецкую баню и, когда мы пришли, запел по-русски: «Мджится тройка, снег луджистый…» Я первым делом рассказал ему, как в Большом театре проходила конференция и ее участникам показывали чаплинского «Подкидыша». Оказалось, зачем-то срезали все интертитры. Что делать? И я наврал, что помню все надписи. Выпивший был малость, на кураже. Стал всем переводить, молол, что бог на душу положит. И когда там Чарли несет подкидыша и женщины его спрашивают, умеет ли он обращаться с ребенком, я придумал ответ: «Конечно, я же сам был ребенком». Выслушав мою историю, Сталин расхохотался и сказал: «Как жаль, что я не знал вас раньше!»

— Как жаль, что я недостаточно знал вас раньше, — со смехом сказал Сталин.

— Григорий Васильевич, вы опять вместо «Чаплин» сказали «Сталин», — прыснув со смеху, добавил Шумяцкий.

— Как это вы, товарищ Александров, в Америке постоянно общались с товарищем Сталиным? — спросил Горький. — И в океане плавали, и в турецких банях.

— Прошу прощения, — снова смутился режиссер. — Не знаю, что с моим языком происходит.

— Вот я читал про Тамерлана, — произнес генсек, — так тот приказывал отрезать язык всяким, кто слишком его распускал, и при этом говорил: «У тебя есть главный враг, это твой язык, и я хочу избавить тебя от главного врага».

Александров шутливо схватился за язык, посмотрел на него и жалобно произнес:

— Прощай, друг мой, враг мой!

Получилось смешно, все снова хохотали.

— Ну, а у кого главным врагом была глупая голова, тому, само собой… — сказал Сталин, и тут общий смех оборвался, все испуганно переглянулись, Горький первым схватился за голову, за ним Александров, и Шумяцкий тоже. Постояли так со скорбным видом и снова засмеялись.

— Веселый у нас денек получился, — сказал Сталин.

Шумяцкий и Александров в кустах выжали мокрые трусы, оделись. Все четверо двинулись назад в сторону белоснежных колонн морозовского дворца. Горький в косоворотке кремового цвета и просторных штанах, бритый наголо, в узорной татарской тюбетейке, из-под усов — длинный мундштук с дымящейся папиросой; туберкулезник, а курит то и дело. Сталин в неизменных яловых сапогах, темные брюки, белый френч, с неизменной трубкой; этот хотя бы не чахоточный, можно курить. Оказавшись на тропинке вдвоем, пропустив Горького и Шумяцкого малость вперед, Сталин вполголоса спросил:

— А правда ли, что у вас было там с Гретой Гарбо?

Александров малость опешил, но смело ответил:

— Да, товарищ Сталин, правда.

— Вот везунчик! — засмеялся генсек. — Кто же был инициатором?

— Представьте себе, она. Влюбилась в меня, как кошка. У нее как раз тогда с Гилбертом полный разлад вышел, свадьбу отменили. А тут я, энергичный, интересный, русский.

— И не оплошали?

— Разумеется, нет.

— Вот это по-нашему! Молодец! Знай наших! Огромный успех советского кинематографа! Все завидовать будут.

— Честно говоря, особо нечему, — признался Григорий Васильевич. — На экране она дива. А в жизни, уж извините, разочарую, пустышка.

— Вот как? Жаль. Хотя… Да и бог с ней.

Тут Горький с Шумяцким притормозили, оглянулись на них, и Сталин поспешил сменить тему:

— В чем секрет Чаплина, как вы думаете?

— В том, что его искусство интернационально и понятно всем, — не задумываясь, ответил Александров. — Он лучше всех чувствует человеческую природу. Кино — это прежде всего монтаж, и порой оно требует беспощадного вымарывания всего, что мешает главной линии фильма, уводит в сторону. Однажды Чаплин увидел нищего с кассой. Он получал подаяние, выбивал чек и вручал его подателю милостыни. Чаплину так понравилось, что он тотчас снял сцену, как Бродяга несет цветочнице деньги, но останавливается перед нищим, подает тому одну монету за другой, всякий раз получает чек, увлекается и остается без денег. Превосходный фрагмент. На съемках все умирали со смеху. И когда просматривали, тоже хохотали. Но в итоге Чаплин понял, что фрагмент этот уводит в сторону от основной линии, и безжалостно вырезал сцену из «Огней большого города».

— А по-моему, жалко такую сцену потерять, — возразил Горький. — Весьма человечно. И подчеркивает характер Бродяги.

— Вообще Чаплин неутомим. Когда он снимается, с него семь потов сходит. При этом говорит о пользе такой потогонной системы, а то начинает толстеть. Располневшего Чаплина зритель отвергнет.

— Может, мне тоже начать сниматься в кино? — усмехнулся Сталин. — А то, знаете ли, в последнее время стал лучше питаться, полнеть начал.

Александров продолжал рассказывать о том, как снимает Чаплин, как одна и та же сцена прокручивается через несколько вариантов, прежде чем будет выбран один, самый подходящий, как все сцены репетируются по многу дней, и уж тогда начинаются съемки; как он бережно относится к съемочной группе.

— Съемки съемками, а время обеда свято, и все должны быть накормлены, причем готовят лучшие повара. Да что говорить, его все обожают! А как он умеет изображать людей! К нему приезжал познакомиться Керенский, и он великолепно изобразил нам этого глупого и напыщенного дурака. А еще рассказывал, как к нему приезжал внук кайзера Вильгельма, и заметил, что русская революция была трагическая, а немецкая комическая.

— Это как? Почему? — удивился Сталин.

— Когда немцы восстали, вся семья кайзера дрожала от страха в потсдамском дворце, а явившаяся делегация вместо того, чтобы арестовать всех, стала вести переговоры о том, сколько денег кайзер возьмет за отречение от престола.

— Хо-хо! — изумился Горький. — Это прямо так и просится на бумагу!

— А что за история со сценарием Троцкого? — спросил Сталин с подковыркой.

— Чистейшей воды провокация, — махнул рукой Александров. — Думаю, никакой Троцкий никакого сценария не писал. Его состряпали лихие голливудские писаки. А нас хотели втянуть в это дело, чтобы сделать потом невозвращенцами. Сергей Михайлович это сразу понял и решительно отверг гнусное предложение. Вскоре нас арестовали, но ненадолго, просто хотели припугнуть. Спрашивали, каким образом мы намерены осуществлять свержение государственного строя Соединенных Штатов Америки. Я, помнится, пошутил, что наш броненосец «Потемкин» в замаскированном виде уже стоит в заливе Лонг-Айленда, а Сергей Михайлович меня сердито одернул, что с этими держимордами лучше не шутить. И они дальше задали вопрос, каким образом мы намерены осуществить убийство президента. Ну, тут уж мы спокойно клялись, что ни о чем таком не помышляем. Вопросы были один глупее другого, мы с трудом выдержали такое испытание, и нас в итоге отпустили. Только взяли подписи под протоколом, где говорилось, что мы обязуемся свято чтить законы и государственность США.

— Это тоже так и просится! — произнес Горький.

— Эх, надо было и впрямь поручить вам убить Гувера и свергнуть в Америке буржуазный строй! — весело сказал Сталин.

— После этого ареста и допроса нам запретили снимать сатирическую картину «Стеклянный дом», а потом и экранизацию «Американской трагедии» Драйзера отдали снимать Мамуляну, — вздохнул Григорий Васильевич. — И разговаривали с нами уже совсем не так, как в первое время после нашего приезда. Руководство «Парамаунта» в строгой форме объявило: вы обязаны снимать только то, что мы вам закажем. Тут уж мы окончательно поняли, что ни о какой свободе в Америке и речи быть не может.

— И тогда решили, что не станете невозвращенцами? — ехидно блеснул глазками Сталин.

Александров струхнул, но решительно опроверг генсека:

— Мы никогда не хотели стать невозвращенцами. Очень обидно слышать такое, Иосиф Виссарионович.

— Да шучу я, — похлопал его по плечу Сталин. — Я люблю пошутить. Я вообще веселый человек. Пойдемте, я вам кое-что покажу. Нарочно привез. Можно сказать, с умыслом.

Все четверо вернулись в столовую под коринфскими колоннами, расселись за столом; у Сталина в руках оказалась папка с документами, он раскрыл ее и достал пожелтевшие от времени страницы, с любовью стал их разглядывать:

— Вот какой славный подарок сделали мне азербайджанские товарищи. Личное дело Иосифа Джугашвили, заведенное в бакинском жандармском управлении тридцатого марта одна тысяча девятьсот десятого года.

— Ого! — удивился Горький. — Хотел бы я тоже такое иметь на себя.

— Вот, какой я был тогда. — Сталин показал всем заглавную страницу со своими фотографиями, анфас, в профиль, в полный рост. Усатый и бородатый брюнет, слегка всклокоченный, глаза с хитринкой, довольно примечательная личность.

— Красивенький, — усмехнулся Горький.

Сталин вновь повернул лист к себе и стал вычитывать из него:

— Возраст по наружному виду: тридцать — тридцать два. Год и месяц рождения: восемьсот семьдесят девятый, декабрь. Рост: один метр и шестьдесят девять сантиметров. У вас сколько, Алексей Максимович?

— Метр девяносто три, — ответил Горький.

— Верзила. Нам до вас расти и расти. У вас, Борис Захарович?

— Метр шестьдесят четыре, — крякнул Шумяцкий.

— У вас? — повернулся Сталин к Александрову.

— Какой назначите, такой и будет, — засмеялся режиссер.

— Я что вам, Прокруст?

— Метр семьдесят шесть, Иосиф Виссарионович.

— Не бойтесь, не подрежу. — Сталин сердито посмотрел на Александрова и продолжил знакомить всех с самим собой: — Телосложение худое. Объем в пояснице семьдесят сантиметров. Волосы черные, волнистые, густые. Борода и усы. Цвет лица: желтовато-белый. Рябое. И вот, товарищи, главное. Посмотрите сюда. Выражение лица — веселое!

Сталин снова развернул для общего просмотра лист, и все, присмотревшись, нашли указанную им графу, где действительно значилось: выражение лица — веселое.

— Ты гляди! — рассмеялся Горький. — Даже такие приметы обозначали, черти полосатые!

— Так вот, товарищи, — лукавым голосом продолжил Сталин, снова повернув к себе жандармскую карту. — Веселое. Посмотрите внимательно на выражение лица нашего сегодняшнего советского народа. Оно тоже веселое. Потому что во всем у нас наметились грандиозные успехи. И в индустриализации, и в сельском хозяйстве, и в торговле, и в международных отношениях, и в создании крепкой и мощной Красной армии. А вот киноискусство, к сожалению, не успевает за темпами хозяйственного строительства. Киноискусство, товарищи, по-моему, задержалось во вчерашнем дне. Известно, что народ любит бодрое, жизнерадостное искусство, а вы не желаете с этим считаться. Больше того, в киноискусстве не перевелись люди, зажимающие все смешное. Алексей Максимович, кажется, вы писали, что если главный герой никогда не вызывает смех у читателя, то это не настоящий главный герой, а шаблонный. Вы ведь не против веселого, смешного, правда? Помогите расшевелить талантливых литераторов, мастеров смеха. Вы, товарищ Шумяцкий, поставьте своей задачей создание веселых картин, чтобы в зрительных залах хохотали, как когда смотрят «Огни большого города». А вы, товарищ Александров, с вашим искрометным остроумием эту задачу должны выполнить. Ну, что скажете?

^{И. В. Джугашвили (Сталин) (из Бакинского губернского жандармского управления). 30 марта 1910. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1647. Л. 10]}

Григорий Васильевич заморгал, переваривая сталинское предложение, и не удержался от вопроса, о чем тотчас и пожалел:

— Вместе с Сергеем Михайловичем?

Сталин мгновенно рассердился:

— Я разве сказал, вы и Эйзенштейн? Нет, товарищ Александров, вы и только вы. У Эйзенштейна свой путь, и мы не будем мешать ему, не будем навязывать ничего такого. Пусть работает в своем ключе. А вам давно пора выйти из его тени и самому стать значительной величиной. Ведь вы с ним снимаете на равных, а все равно говорят: фильмы Эйзенштейна. Никто не скажет: фильмы Эйзенштейна и Александрова. Вы с ним как сиамские близнецы, а вся слава достается ему. Я думаю, с этим пора покончить. Разделить сиамских братьев.

— Я тоже давно так считаю, товарищ Сталин! — горячо поддержал Шумяцкий.

— Ну вот, видите. Народу нужны хорошие советские комедии. И вы, товарищ Александров, их создадите. Я смотрел внимательно комедии Протазанова. И «Процесс о трех миллионах», и «Праздник святого Йоргена». Хорошие фильмы. Но они — сатира на буржуазное общество. Такое направление стоит продолжать. Но нужны хорошие комедии о нашем современном советском обществе. Легкие, веселые, жизнерадостные. Я смотрел «Закройщик из Торжка» того же Протазанова, другие подобные картины разных режиссеров. Смешно. Но в них высмеиваются гримасы НЭПа, а это уже вчерашний день.

— Вчерашний? — спросил почему-то Горький.

— Да, Алексей Максимович, — кивнул Сталин. — Пережитки НЭПа еще чувствуются, но это уже как рябинки на моем лице. Отметины от оспы остались, а сама оспа давно ушла в прошлое.

— С вашим образным мышлением, Иосиф Виссарионович, вам бы рассказы писать, — сказал Горький, наполняя рюмки и бокалы. — Не пора ли нам выпить за будущее советской кинокомедии?

— Самое время, — поднял свой бокал с вином генсек, чокнулся со всеми, слегка пригубил, и в этот момент в столовую вошло некое пьяное существо, тщедушное и плешивое, и сказало:

— Гляньте, какое тут общество! — причем первую букву в последнем слове произнесло, как немецкое «ö».

Тотчас за спиной у пьяного человека выросла фигура хорошенькой женщины лет тридцати, в ее лице смешались негодование, испуг, стыд и одновременно смешливость, как у некоторых жен, привыкших охотиться за своими мужьями, чтобы те не пили, и эту охоту воспринимающих за некую повседневную игру. Она сгребла пьяного человека в охапку:

— Ну куда ты вырулил! Я же просила! За это не получишь сегодня больше ни капли.

— А я хочу с этими людьми выпить, — сопротивлялся плешивый. — Тут, кажется, мой отец и еще пять-шесть достойных персонажей. Вон тот на Чаплина похож. А вон тот, гляньте, и вовсе на Сталина.

— Тимоша! — покраснев со стыда, как знамя Страны Советов, крикнул Горький. — Уведи ты его немедленно!

— Пойдем! А я говорю, пойдем! — тащила женщина, почему-то названная мужским именем, и в общем-то без труда справилась с довольно хлипким пьяницей, но осталось подозрение, что она на самом деле не слишком спешила увести его, устраивая своего рода представление, и даже позволила ему сбить огромную китайскую вазу. Заявленная в начале нынешнего собрания в качестве чеховского ружья вазища «выстрелила» — грохнулась на пол и, конечно же, по всем законам кинематографа, раскололась на кусочки, полетевшие под ноги присутствующим. Эйзенштейна в вазе не оказалось. Горький не сдержался и матерно выругался, Сталин посмотрел на него с сожалением и произнес обычное в таких случаях:

— На счастье.

— Да на какое счастье! — негодовал великий пролетарский. — Сплошное несчастье. С самого своего дня рождения как начал, так до сих пор это счастье продолжается.

— А я вот не люблю дни рождения отмечать, — сказал Сталин. — Славословия все эти. Всякий раз думаю: поскорее бы кончилось. Знаете что, товарищи, я полагаю, Алексею Максимовичу пора уже от нас отдохнуть.

— Иосиф Виссарионович! — взмолился Горький, но ему явно не хотелось, чтобы пьяное существо вернулось и публично чудило. И он не стал уговаривать, упрашивать. Тем более что главный гость решительно настроился на уход, подкрепленный убедительным аргументом:

— Надежда Сергеевна, знаете ли, сегодня плохо себя чувствует, я за нее волнуюсь, хочу поскорее увидеть. Повидались, ужин был прекрасный, ребята даже искупались, главное дело мы обговорили. Пора и честь знать.

Поднявшись со стула, Александров неприязненно посмотрел на серое пятно, оставленное его влажными трусами, насквозь промочившими брюки, ну да ерунда, высохнет. Он от души пожал сухую и крепкую руку Алексея Максимовича, расшаркался в восторгах:

— Жду с нетерпением продолжения «Самгина», читал в Америке, нобелевский комитет просто ослы, это величайший роман современности! Но я уверен, они очухаются.

— Я тоже, я тоже, — расчувствовался Горький, — хоть кино вообще не люблю, но ваши фильмы смотрел не без любопытства. А нобелевские ослы не просто ослы, а козлы вонючие, это вы правильно заметили.

Когда они выехали, уже совсем стемнело.

— А как это место называется? — спросил Александров. — В котором живет Алексей Максимович.

— Горки, — сказал водитель.

— Позвольте, а разве Горки не на юге? Где Ленин скончался.

— Там тоже Горки. Так уж бывает. Разные места, а называются одинаково.

— Горький в Горках. Остроумно! — засмеялся Григорий Васильевич. — А это были его сын и жена сына?

— Да уж, — вздохнул Сталин.

— Даже в Америке наслышаны о его пьянстве, — с сожалением сообщил режиссер. — А почему Алексей Максимович невестку назвал Тимошей?

— Да не знаю, — ответил Сталин. — Так у них почему-то повелось. Горький в Горках, а сын — горький пьяница. Жена хорошая… Правда, говорят, погуливает. Две дочки, Марфуша и Даша. Всем обеспечен. Живи — не хочу. А он пьет.

Александров заметил, что, когда Сталин волнуется и сердится, грузинский акцент невзначай проклевывается. Сейчас он сказал не «пьет», а «пёт».

— Беда! — вздохнул режиссер. — А отчего так?

— Говорят, мечтал стать знаменитее отца, да рылом не вышел, чувствует себя ущербным. — Сталин поспешил сменить тему: — Ну а что там Мексика?

— Мексика — чудо, — с восторгом ответил Григорий Васильевич. — Смешно: когда мы поначалу намеревались плыть в СССР через Японию и уже купили билеты, американские хлыщи-газетчики поспешили напечатать трогательные репортажи о том, как мы прощались с Юнайтед Стейтс, как сели на теплоход и, отплывая, плакали, махая платочками. А мы тем временем сдали билеты и собирались в Мексику. И мы ее всю объездили. — Александров замолчал, вспоминая; глядя в окно «паккарда» на пасущихся в большом количестве лошадей конезавода, он видел в них мексиканские табуны.

— Я слышал, попали под землетрясение? — спросил Сталин.

— Было такое, — отозвался Григорий Васильевич. — Мы даже сделали небольшой фильм об этом. Жаль, что не можем показать, Синклер все себе заграбастал и не отдает, буржуйская морда. Там много сильных кадров. Старинный испанский пантеон, откололась и рухнула стена, скрывавшая множество ячеек, и они открылись взору, как пчелиные соты, в каждой ячейке — гроб, на скелетах старинные испанские костюмы, кружевные воротники, жабо, длинные волосы на черепах с пустыми глазницами. Потрясающе! И вот какая самая пронзительная мысль. В тот день церкви оказались полны верующих, был какой-то религиозный праздник. Люди пришли молиться Богу, просить о помощи, а вместо этого их добрый Боженька наслал такое бедствие! Купола храмов падали на головы несчастных, заживо погребая их под тяжеленными обломками. Большинство людей и погибло-то как раз в храмах. Ну и где, Бог, твоя доброта?!

— Да, печально, — вздохнул Сталин. — Мне кажется, Богу давно уже нет дела до людишек. Его не трогают их беды, их судьбы. Ну, а что-нибудь веселое?

— Веселое? — оживился Александров. Поля сменились густым темным лесом. — Смешно было в Техуантепеке. Это такой тропический район. Пальмы, бананы, попугаи, крокодилы, колибри. Мы снимали нарядных девушек и женщин в длинных красивых платьях, но кто-то из местных умников сказал, что с помощью кинокамеры можно увидеть их голыми. Разразился скандал, нас чуть не закидали камнями. Потом все проверили, что видно в глазок объектива, удостоверились, что все в порядке, извинились.

— А что, не изобрести ли и впрямь такой аппаратик? — игриво засмеялся Шумяцкий.

— Даже не думайте! Я вам покажу! — в шутку пригрозил Сталин.

— Да такое просто невозможно, — усмехнулся Александров.

— Разве раньше кто-нибудь думал, что возможно показывать на киноэкране поступки и действия людей, совершенные в прошлом? — возразил Иосиф Виссарионович. — Э, люди еще не такое изобретут, вот увидите! Мы будем ехать в машине, а нас можно будет в это время показывать в Америке или в Мексике.

— Уже ведутся такие опыты, — сказал Александров. — Наш русский инженер Зворыкин, живущий в Америке, представил изобретенные им кинескоп — приемную трубку и иконоскоп — передающую трубку. Я, правда, не успел увидеть, как и что он показывает, но аппарат с помощью этих двух трубок передает движущееся изображение на расстояние.

— Трубок? — удивился Сталин, разглядывая свою курительную трубку. — Ну-ка, трубочка, покажи мне что-нибудь. Как там моя жена, к примеру?

— Это другие трубки, Иосиф Виссарионович.

— Да что я, не понимаю? Кстати, у нас в СССР тоже не сидят на месте. В этом году впервые осуществлена передача движущихся изображений по радио. С помощью передатчика, сконструированного инженером Архангельским. Вот так-то, господа американцы. А вы говорите… Как там? Джи?

— Больше не буду это «джи» говорить.

— Стало быть, Синклер все ваши снятые материалы захапал и не отдает?

— Огромное количество материала. Целый двухчасовой фильм «Да здравствует Мексика!» — Александров увлекся и стал подробно пересказывать содержание ленты. Не сразу увидел, что «паккард» вот уже минут пять стоит возле дачи в Зубалово, а увидев, постарался покороче закончить: — В этом фильме мы показали, как мексиканский народ шел от древности, от дремучей безнадежности, к современному революционному сознанию. И вы не представляете, до чего же трудно было снимать! Сколько нам палок навставляли в колеса. Все боялись, что в наш фильм вползет змея революции. И директор Хантор Кимбро, и продюсер Эптон Синклер, и многие другие делали все, чтобы не осуществился гениальный замысел Сергея Михайловича. А в итоге действительно захапал отснятый материал, и я теперь не знаю, как нам переправить его в СССР. Помогите, товарищ Сталин!

Сталин молчал. Потом повернулся к сидящим на заднем сиденье, протянул им руку для пожатия:

— Работайте, товарищи! Товарищ Удалов, отвезите товарищей Александрова и Шумяцкого по домам.

И, выйдя из машины, зашагал к дому. Навстречу ему выбежала радостная рыжая дочурка лет шести, бросилась на шею с поцелуями, он усадил ее на правую руку и понес. А водитель Удалов уже разворачивался и отъезжал со словами:

— Очень любит свою Сетанку.

От Зубалово до центра Москвы ехали больше часа. Расслабившись, Александров ощутил в себе те двадцать или сколько там рюмок водки, опьянел, слушая рассказы трезвого Шумяцкого о том, что нынче творится в «Союзкино». Фактически он начал руководить с января, созвал совещание директоров кинопредприятий и творческих работников студий о путях реконструкции советского кино, обратился к председателю Совнаркома Молотову с программой, нормальной, а не такой хилой, какие выдвигал его предшественник Рютин, провел конференцию сценаристов, начал открывать звуковые кинотеатры и с гордостью заявлял, что объявил войну великому немому.

— Первого февраля, — рассказывал он, — мы открыли Центральную фабрику «Союзкино». Надеюсь, со временем она станет нашим Голливудом. Товарищ Сталин лично присутствовал и на торжественном открытии, и на первом съемочном дне. Очень хорошо, что вы возвратились, а то с начала года набирали силу слухи, что станете невозвращенцами. Кстати, в июле в Москву приезжал Сесиль де Милль, товарищ Сталин очень ценит его работу «Кармен», он восторгался размахом социалистического строительства в СССР, говорил, что многому можно поучиться у Экка с его «Путевкой в жизнь», а вас с Эйзенштейном считает лучшими режиссерами современности.

— Да? Только что-то этот Сесиль там нас не замечал, даже ни разу не встретились. — Александров откровенно зевнул, как зевают, чтобы показать: отвяжись! Но Шумяцкий вошел в раж. Видимо, Сталин ему поручил осветить успехи. И снова обрушил на слушателей мощный поток информации. Александров то выныривал из него, то опять погружался, несомый куда-то в светлое будущее.

— Президиум ВСНХ одобрил предложенный мною план производства киносъемочной и кинопроекционной аппаратуры. У нас, Григорий Васильевич, тоже немало достижений, не только у вас в Америке. В этом году Сергей Образцов выпустил объемные звуковые мультипликационные фильмы «Дьяк и баба» и «Минуточка». У нас вышло постановление о развитии детского кино. В мае приехал Алексей Максимович, мы сняли сразу две документальные фильмы — «Наш Горький» и «Буревестник трех революций». На Московской фабрике «Союзкино» экранизировали «Тихий Дон» Шолохова. Правда, нашлась целая группа товарищей, потребовавшая запрета, развернулась дискуссия, даже общественный суд над картиной. Кипят у нас страсти, кипят!..

Вот сволочь, попивал себе лимонадик и сидит теперь разглагольствует, а Александрова клонило в сон, и он едва слушал бодрую трепотню Шумяцкого, скорее бы уж Москва!

— Довженко снимает звуковую фильму «Иван». Трауберг приступил к постановке звуковой картины, «Для вас найдется работа» называется. А Эрмлер учудил: подал заявление о своем уходе из режиссуры. Сердится, что до сих пор не утвержден сценарий его картины «Песня». А сейчас я лично руковожу проведением в жизнь большой программы «Союзкино». Добиться трех миллиардов посещений против семисот миллионов в прошлом году. Чтобы валовой оборот составил один миллиард против трехсот миллионов в прошлом году. Отчислять государству от двухсот до двухсот сорока миллионов рублей прибыли в виде налогов и других оборотов с кино… Ха-ха! Дураки думают, что наше кино сидит на шее у государства. Да под моим руководством оно уже приносит столько прибыли, что давно превосходит затраты на него! В десятки раз превосходит. Это рог изобилия. Только в Америке оно обогащает проклятых буржуев, а у нас оно кормит государство рабочих и крестьян.

Да он чокнутый на своих планах, этот советский Чарли Чаплин, строчит, как из пулемета, о достижениях и программах!

— Мы построим гигантскую пленочную фабрику, сто пятьдесят миллионов погонных метров пленки, только снимайте, товарищи кинематографисты. В ближайшее время откроем сто двадцать мощных кинотеатров средней вместимостью на тысячу мест каждый. В прошлом году у нас было четыре звуковых кинотеатра, впереди нас ждет строительство трех с половиной тысяч!

^{Делегаты XVI Всероссийского съезда Советов в кулуарах съезда: режиссер и автор фильма «Чапаев» С. Д. Васильев, сын Чапаева — А. В. Чапаев, руководитель советского кинематографа Б. З. Шумяцкий, комиссар 11-го стрелкового корпуса Е. И. Ковтюх. 1935. [РГАКФД]}

Какие грандиозные планы, думал Александров и уже почти спал, а голос Шумяцкого шурупом ввинчивался в его голову:

— Сейчас у нас только один Эйзенштейн, мы намерены производить до ста тысяч в год, один Александров, но мы только до конца текущего года произведем на свет полмиллиона Александровых. А Тиссэ будет десятки миллионов. Непременно необходимо создавать разные варианты уже известных кинокартин, сейчас у нас на фабрике снимаются семьдесят пять тысяч «Броненосцев „Потемкиных“» и сто девять тысяч вариантов «Октября». Будут задействованы полмиллиона актеров Никандровых для исполнения роли Владимира Ильича Ленина, и, если какие-то будут играть плохо, немедленно расстрел по статье «невозвращенец». У нас наконец появится образ товарища Сталина, для этого уже отобрано сто пятнадцать тысяч грузин, одиннадцать тысяч армян, пять тысяч греков и три тысячи итальянцев. Подумываем также привлечь для этой цели испанцев, португальцев, арабов-бедуинов и даже сенегальцев. У нас будет производиться столько кинопленки, что ею можно будет полностью запеленать такие планеты, как Венера, Марс и Меркурий. Сейчас у нас одна только Надежда Константиновна Крупская в день потребляет до трех тонн кинопленки, а сын Алексея Максимовича Горького употребляет ее в сжиженном виде, и тоже по три-четыре тонны в сутки. В скором времени у нас каждый житель страны будет располагать сотней киноаппаратов для производства личных кинокартин, причем не только звуковых, стереоскопических и цветных, но и многофифических…

— Многофифических? — в ужасе воскликнул Александров, проснувшись.

— Давно уже по Москве едем, — ответил Шумяцкий. — Скоро ваш дом. Вы так сладко уснули, Григорий Васильевич.

На другой день Александров явился к Эйзенштейну с таким чувством, будто предал его, подписав чудовищную резолюцию о серийном производстве Сергеев Михайловичей и конвейерной сборке «Броненосцев „Потемкиных“». Он подробно описал встречу в Горках Горьковских и лишь опустил эпизод с сиамскими близнецами. Рассказать о том, что Сталин решил разлучить их, означало вызвать взрыв негодования, да и зачем, как-нибудь само все уладится.

— Кинокомедию? — мрачно задумался Эйзенштейн. — Черт возьми, я никоим образом никогда не намеревался снимать кинокомедии.

— В «Дневнике Глумова» явный крен к комическому, — робко возразил друг сердечный.

— Но там абсурд, фантасмагория, дурачество. А вы говорите, от нас хотят светлой кинокомедии о нынешней России.

— Да вы с вашим гением способны снять все что угодно, даже экранизировать справочник по тяжелой металлургии.

— Джи-и-и! — усмехнулся Эйзенштейн. — Отличная идея. Ожившая металлургия. Чугун и бронза вступают в конфликт со сталью. Вот это бомба!

— Но мы уже вплотную приблизились к показу светлой советской жизни в «Генеральной линии». Остается только сменить тональность на комедийную. Мир ахнет. Эйзенштейн и Александров сняли комедию лучше, чем Чаплин!

— Боюсь, лучше «Огней большого города» нам не сделать. Хотя чем черт не шутит. Как вы говорите? Выражение лица — веселое? Хм…