Ленин в поезде. Путешествие, которое изменило мир

Глава 9. На вокзале и потом

Ленинский поезд запаздывал, ожидание становилось все более томительным, а тем временем толпа вокруг вокзала прирастала случайными вечерними прохожими. Хотя многие зеваки понятия не имели, кто такой Ленин, было ясно, что на Выборгской стороне назревает историческое событие. Уже около полуночи кто-то заметил фонари надвигающегося локомотива. В этот час никакого другого поезда по расписанию не предполагалось. Оркестр грянул “Марсельезу” (промашка: Ленин предпочитал “Интернационал”), матросский караул вытянулся по стойке смирно. Как не раз отмечал Суханов, большевики всегда были мастерами театральных эффектов.

Поезд подкатил к перрону, заскрипели тормоза, и Ленин шагнул из вагона в облака горького паровозного дыма. Морозный, едкий воздух ударил в легкие после духоты вагона. Одна из женщин – Коллонтай? – протянула ему искусно составленный букет весенних цветов – бессмысленный, с его точки зрения, и совершенно нежелательный в эту минуту объект¹. Яркие пятна неприятно слепили: красные флаги, вокзальные фонари, еще цветы, сверкающая медь труб и тромбонов. Где-то в этом необъятном человеческом море взяли на караул матросы Балтийского флота; в своей синей форме и лихих бескозырках эти парни выглядели словно осколки рухнувшей империи. Ленина рассердил этот спектакль с привкусом буржуазной роскоши и высокомерия. Окруженный нимбом паровозного пара, Ленин начал говорить. Он хотел объяснить этим матросам и собственным соратникам, что они ошиблись в своем классовом анализе. Временное правительство, выкрикивал он, всегда будет их обманывать. Потом вождь скорым шагом прошел с перрона прямо в Царские комнаты вокзала.

Добежав до середины комнаты, – вспоминает Суханов, – он остановился перед Чхеидзе, как будто натолкнувшись на совершенно неожиданное препятствие².

“Препятствие”, однако, открыло рот и заговорило. Исполком всегда настаивал, что готов к любому сотрудничеству, и Чхеидзе было поручено сделать Ленину предложение, хотя, будь его воля, он бы скорее удавился, чем произнес эти слова:

Товарищ Ленин, от имени Петербургского Совета рабочих и солдатских депутатов и всей революции мы приветствуем вас в России… Но мы полагаем, что главной задачей революционной демократии является сейчас защита нашей революции от всяких на нее посягательств как изнутри, так и извне. Мы полагаем, что для этой цели необходимо не разъединение, а сплочение рядов всей демократии. Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели³.

Какой-то матрос выкрикнул “пожелание, чтобы Ленин стал членом Временного правительства”⁴. Тот оставил реплику без ответа. После короткой паузы, мучительно не находя места несчастному букету, Ленин обратился к собравшимся (в Царских комнатах поместилось не очень много народу) со словами о революции, которая охватит весь земной шар:

Дорогие товарищи, солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице победившую русскую революцию, приветствовать вас как передовой отряд всемирной пролетарской армии. Грабительская империалистская война есть начало войны гражданской во всей Европе. Недалек час, когда по призыву нашего товарища, Карла Либкнехта, народы обратят оружие против своих эксплуататоров-капиталистов. Заря всемирной социалистической революции уже занялась. В Германии все кипит. Не нынче-завтра, каждый день может разразиться крах всего европейского империализма. Русская революция, совершенная вами, положила ему начало и открыла новую эпоху. Да здравствует всемирная социалистическая революция!⁵

Слова Ленина ошеломляли свежей новизной. По замечанию Суханова, “к нам в революцию ворвалась <…> не диссонирующая, но новая, резкая, несколько ошеломляющая нота”⁶. В эти минуты Суханов припомнил себя самого в феврале, свои пламенные надежды и энергию первых дней и ощутил, насколько меньше стало этой энергии за шесть недель тактического маневрирования. И хотя сердцем Суханов ощущал, “что Ленин тысячу раз прав”, он заставлял себя не соглашаться с вождем большевиков. Как и почти все остальные в эту ночь, он пытался противостоять искушению впасть в большевистскую ересь. Перед лицом такой атаки на хрупкие компромиссы, с таким трудом достигнутые революцией, правильной реакцией было отторжение.

Ленин собирался драться, это было совершенно ясно. Он вернулся в Россию не для того, чтобы вступать в какие-нибудь коалиции. Неожиданным для него стал и этот прием с красивыми речами и военным оркестром. В поезде на пути от Белоострова до Петрограда их с женой прежде всего занимал вопрос о том, как они доберутся от вокзала до квартиры Елизаровых на Петроградской. Практичная Крупская волновалась: они приезжают в праздники, да к тому же поздним вечером (никто из путешественников не представлял себе, что эти два обстоятельства означают в городе, охваченном революцией). Но теперь вопрос был не в том, ходят ли трамваи, а в том, чтобы выбраться наконец из здания вокзала. Ленину и его спутникам никогда не удалось бы вырваться на свободу, если бы Шляпников, в очередной раз продемонстрировав свой талант распорядителя, не проложил дорогу в толпе. Снаружи уже ожидал автомобиль, да и не один. Суханов:

Ленин вышел на парадное крыльцо и сел было в пыхтящий закрытый автомобиль. Но толпа на это решительно не согласилась. Ленин взобрался на крышу автомобиля и должен был говорить речь.

Суханов, стоявший на некотором расстоянии в толпе, улавливал только обрывки:

“Участие в позорной империалистической бойне… ложью и обманом. грабители-капиталисты.”⁷

Броневик, стоявший у вокзала, пригнали сюда скорее для вящей эффектности, однако размеры махины быстро навели активистов в толпе на другую идею. Суханов наблюдал, как Ленина взгромоздили на башенку броневика; эта часть представления была полностью импровизированной, но Ленин мгновенно оценил возможности новой трибуны: стоя высоко над волнующейся массой толпы, он мог бросать свои слова так, чтобы их услышали все.

Сквозь слепящий луч прожектора Суханов видел, как броневик медленно тронулся с места “в сопровождении оркестра, знамен, рабочих отрядов, воинских частей и огромной «приватной» толпы”, а тем временем Ленин продолжал срывающимся голосом выкрикивать слова – необузданный мессия в шапке, галстуке и пальто, раздуваемом ветром.

Лучи прожекторов шарили по городу, пока процессия ползла через Сампсониевский мост на Петроградскую сторону. За Лениным и его группой с энтузиазмом следовали сотни восторженных людей. Некоторые из них, вероятно, в самом деле были убежденными большевиками, но других увлекла театральность происходящего и поразили слова Ленина (или, во всяком случае, те обрывки слов, которые не унес с собой холодный ночной ветер).

Из того, что говорил этот человек на броневике, они поняли, что их обманули; он, кажется, обещал им вожделенный мир, но при этом, правда, упоминал о классовой борьбе и победе в ней. Никто не смог ухватить его речь во всех деталях, но после шести недель компромиссов и неясностей лозунги этого человека действовали как удар током. Это был призыв к новой жизни, перспективы ослепительного будущего, вера в которое у многих уже пошатнулась. На каждом перекрестке броневик останавливался, и Ленин с шапкой в руке говорил, обращаясь к новым толпам слушателей и заклиная пролетариат исполнить свою историческую миссию.

С высоты броневика, – вспоминал Суханов, – Ленин “служил литию” чуть ли не на каждом перекрестке, обращаясь с новыми речами всё к новым и новым толпам. Процессия двигалась медленно. Триумф вышел блестящим и даже довольно символическим⁸.

Шествие направлялось к новому городскому штабу большевиков. Когда-то он помещался в скромной квартире, но теперь это был особняк в зеленом квартале неподалеку от Петропавловской крепости. В здании стиля модерн, построенном для балерины Матильды Кшесинской (когда-то она была любовницей цесаревича Николая Александровича, будущего императора Николая II), имелся внушительный зал для домашних спектаклей и экзотический зимний сад с тропическими пальмами, а на втором этаже – балкон, выходящий прямо на Кронверкский проспект. Участок с домом и угловой беседкой такого размера, что в ней свободно поместился бы носорог, располагался более или менее напротив английского посольства, балкон которого, в свою очередь, смотрел в сторону дома Кшесинской с другого берега Невы.

Не так давно дипломаты наблюдали захват особняка большевиками. Сама хозяйка в это время была дома, но в последний момент, когда в вестибюле уже раздался топот грубых сапог, все же успела ускользнуть. Скоро из одного из окон фасада свесился красный флаг, а немного спустя все здание уже было в кумачовом убранстве. Странная судьба для дома балерины, которая каких-нибудь два месяца назад блистала в бенефисе “Спящей красавицы” перед восхищенной делегацией союзников, сидящей в зрительном зале!⁹

В городе, страдавшем от постоянного дефицита топлива, полагали, что выбор большевиков пал на дом Кшесинской из-за того, что в нем имелся огромный запас печного угля – подарок одного из влиятельных великих князей¹⁰. Как бы то ни было, теперь эта женственная обитель превратилась в главный штаб большевиков – резиденцию Петербургского комитета РСДРП(б). Старинную мебель вынесли, рассказывает Суханов,

изысканные плафоны и стены совсем не гармонировали <…> с примитивными столами, стульями и скамьями, кое-как расставленными для деловых надобностей.

В ночь, когда сюда прибыл Ленин и во дворе особняка постепенно остывали моторы автомобилей, в парадной гостиной заканчивали накрывать щедрый шведский стол. В соседнем помещении – белом концертном зале с большим роялем, напоминавшим о былой славе особняка, – старые друзья, встретившиеся после долгой разлуки, обнимались, целовались и говорили все разом. Человек с меньшими амбициями, вероятно, с удовольствием присоединился бы к радостной дружеской компании вокруг самовара, но Ленин не хотел упускать миг общественного воодушевления. Он быстро разыскал дверь на балкон – единственную открытую часть здания, выходившую на проспект. Рядом с виллой громоздилась петроградская мечеть – в этот час не более чем силуэт на темном фоне, по другую сторону проспекта угадывались нагие призраки деревьев парка. Наклонившись в темноту, ближе к аудитории, Ленин, уже совершенно охрипший, вновь стал говорить. Суханов вспоминал:

“Грабители-капиталисты! – слышалось с балкона. – …Истребление народов Европы ради наживы кучки эксплуататоров. Защита отечества – это значит защита одних капиталистов против других..”

При этих словах Суханов услышал из группы стоящих рядом солдат:

Вот такого бы за это на штыки поднять. <…> А?.. Что говорит!.. Слышь, что говорит! А?.. Кабы тут был, кабы сошел, надо бы ему показать! Да и показали бы! А?.. Вот за то ему немец-то… Эх, надо бы ему!..¹¹

Ленин в конце концов вернулся с балкона, однако попить чая вождю революции еще долго не удавалось. Лишь около двух часов ночи гостей большевиков наконец пригласили вниз, в большой зал, где собралось около двухсот человек. Тщательно отрепетированные приветственные речи были полны привычных штампов о демократии, свободе и успехах революции.

Ленин претерпевал потоки хвалебных речей, – писал (не присутствовавший при этом) Троцкий, – как нетерпеливый пешеход пережидает дождь под случайными воротами¹².

Вся эта часть вечера, “в общем, довольно однообразная и тягучая” (Суханов), казалась такой же душной, как собранные в рюш белые портьеры, сохранившиеся на окнах балерины. Но аплодисменты еще не стихли, когда Ленин поднялся с места с ответной речью – наступательной и даже агрессивной. Эта речь во всех отношениях была шедевром ораторского искусства, а если учесть, что она звучала из уст немолодого человека, который только что восемь дней и ночей провел в нервной, мучительной поездке, то казалось настоящим чудом.

Ленин читал лекцию товарищам полных два часа. Записи этой речи сделал один-единственный человек – Суханов, которому с помощью кого-то из высокопоставленных большевиков удалось контрабандой пробраться в дом.

Мне не забыть этой громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно забредшего еретика, но и всех правоверных, – пишет он. – Я утверждаю, что никто не ожидал ничего подобного. Казалось, из своих логовищ поднялись все стихии, и дух всесокрушения, не ведая ни преград, ни сомнений, ни людских трудностей, ни людских расчетов, носится по зале Кшесинской над головами зачарованных учеников¹³.

“Учительские” ассоциации возникли и у Троцкого:

Его речь, комментировавшая “тезисы”, проходит <…>, точно влажная губка учителя, стирающая с доски то, что на ней было написано запутавшимся школьником¹⁴.

Ленин обрушил на своих старых друзей в Петросовете настоящие громы и молнии. Но он атаковал и Временное правительство, видя в сотрудничестве с ним “смерть социализма”, и “революционное оборончество” (“измена социализму”), и даже набросился на саму идею коалиции с любой другой социалистической партией – прежде всего с меньшевиками, – которые якобы одобряют продолжение войны. Суханов:

Громоподобный оратор обрушился на тех, кто облыжно выдает себя за социалистов. Это не только наши советские заправилы. Это не только социалистические большинства Европы. Это не только ныне разросшиеся меньшинства, <…> во главе пролетариата ведущие борьбу за мир, против империализма своих стран. Все эти “социалисты” – народ заведомо и давно отпетый. Обо всех этих группах нельзя допускать и мысли как о возможных соратниках, союзниках, товарищах. <…> Надо немедля отряхнуть от ног своих прах социал-демократии, сбросить “грязное белье” и назваться “коммунистической партией”.

Но самым мощным ударом прозвучало заявление Ленина о том, что первый этап революции завершен. Специфика нынешней ситуации, объяснял он, состоит в том, что общество вступает во вторую фазу революции, когда власть должна перейти в руки пролетариата и беднейшего крестьянства:

Не надо нам парламентарной республики, не надо нам буржуазной демократии, не надо нам никакого правительства, кроме Советов рабочих, солдатских и батрацких депутатов!

Это и в самом деле, по ощущению Суханова, звучало как гром среди ясного неба:

Ни о чем подобном никто из внимавших учителю в зале Кшесинской доселе и не заикался. И понятно, что всеми слушателями, сколько-нибудь искушенными в общественной теории, формула Ленина, выпаленная без всяких комментариев, была воспринята как чисто анархистская схема¹⁵.

Главное, говорил Ленин, – понять скрытые пружины классовой политики. Буржуазия неспособна покончить с войной, потому что она в ней заинтересована. Было бы непростительной ошибкой думать, что она добровольно отдаст свою добычу, и всякая уступка с ее стороны окажется в конце концов ловушкой. Сотрудничая с буржуазией, меньшевики Исполкома предают революцию, и каждый большевик, голосующий за союз с ними, становится, как и они, предателем.

“Правда” требует от правительства отказаться от аннексий, но у правительства капиталистов требовать, чтобы оно отказалось от аннексий, восклицал Ленин, – бессмыслица, вопиющая насмешка! Все встречи, поиски формулировок, промежуточные победы, ночные переговоры, телефонные звонки – всё это было разом объявлено глупым и бессмысленным. Пришло якобы время пролетариату самому взглянуть в будущее и взять власть в свои руки:

Империалистская война не может не перейти в войну гражданскую. И она может быть закончена только войной гражданской, только всемирной социалистической революцией! ¹⁶

Своей речью Ленин заставил изрядно растеряться всех, кто его слушал в зале особняка Кшесинской. По словам Суханова,

большевистская секта продолжала пребывать в недоумении и растерянности. И [незначительная] поддержка, которую нашел себе Ленин, пожалуй, ярче всего подчеркивала его полную идейную изолированность не только среди социал-демократии вообще, но и среди своих учеников в частности¹⁷.

Ходили слухи, что под утро даже Крупская вроде бы сказала кому-то: “Боюсь, всё это выглядит так, будто Ленин сошел с ума”¹⁸.

Почти никто не верил, что русский народ в настоящий момент готов к власти. Меньшевики (к которым относился и Суханов) в свое время испытали большое облегчение, убедив думских политиков сформировать Временное правительство. Они были едины во мнении, что революция обречена на поражение, если ее не возглавят люди, пользующиеся авторитетом в обществе, – люди, которые устроят генералов и банкиров, люди, за которыми без лишних вопросов пойдет армия. Это убеждение выросло отчасти из вполне обоснованного страха перед контрреволюционным военным переворотом, но были и теоретические соображения. Каждый социалист, наблюдавший события февраля 1917 года, расценивал эти события как движение в сторону демократии и либеральных реформ. Темп этих изменений по историческим стандартам Европы казался несколько ускоренным, однако России ведь предстояло быстро пройти тот путь, который когда-то наметила Англия и на который в ходе “буржуазной” революции 1848 года вступила Франция, – путь, ведущий к парламенту, партийной политике и свободной прессе. Социализм, который предусматривает народный контроль над всем – от экономики до вопросов войны и мира, вряд ли осуществим в стране, полагали социалисты, основное население которой составляют неграмотные крестьяне. На самом же деле многих питерских социалистов в той или иной мере пугала любая ответственность.

Большевистские лидеры Петрограда более или менее держались этого же курса (хотя немало членов партии были с ними категорически не согласны). Более того, они уже начали действовать скорее как легальная оппозиция, чем как революционная сила. А теперь вдруг услышали от Ленина, что их действия были ошибкой, а интриги и сложные дискуссии в “Правде” не имеют никакого значения. Ленин был готов признать февральский компромисс следствием общего заблуждения (“недостаточного классового сознания и слабой организации пролетариата”), но уж теперь-то не могло быть никаких отговорок. Большевики должны подготовить рабочих и беднейшее крестьянство к тому, чтобы взять власть. Для большинства присутствующих это был не просто плохой марксизм – это было приглашение к политическому самоубийству.

Утешало хотя бы то, что Ленин не призывал к немедленным революционным действиям. Он понимал, что его идеи не попадают в такт текущей марксистской догмы и требуют “основательного, настойчивого, терпеливого разъяснения”. Упоминание терпения (редкое слово в ленинском лексиконе) оставляло некоторую надежду на то, что, когда гость из Швейцарии, явно плохо понимающий российские реалии, как следует отоспится и придет в себя, ему можно будет втолковать что к чему. Но все же это была слишком тонкая соломинка, за которую мало кто из слушателей готов был ухватиться.

В ту ночь в защиту Ленина открыто выступила, кажется, только Александра Коллонтай, однако ее доброжелательная поддержка “не вызвала ничего, кроме издевательств, смеха и шума”¹⁹. Самому Ленину насмешки были нипочем. Свой продолжительный доклад он завершил угрозой, которую его старые товарищи по партии слышали не впервые:

Вы, товарищи, относитесь доверчиво к правительству. Если так, нам не по пути. Лучше буду в меньшинстве ²⁰.

В течение нескольких дней после 4 / 17 апреля Ленин отстаивал свои идеи на заседаниях Русского бюро большевистского ЦК и Петербургского комитета большевиков. Его предложения, однако, не были приняты; Комитет отверг их тринадцатью голосами против двух²¹. Первая дискуссия закончилась рано, так как на вторую половину дня была запланирована коалиционная встреча с меньшевиками.

“На объединительном совещании Ленин явился <…> живым воплощением раскола”, – вспоминал Суханов²². Жертва долгой эмиграции, Ленин, казалось, потерял связь с реальностью, но упорно не желал отказываться от своих взрывоопасных идей. Вскоре после судьбоносного выступления в особняке Кшесинской он суммировал эти идеи в “Апрельских тезисах”, опубликованных в “Правде” 7 апреля. Это был самый короткий из всех программных документов, который он когда-либо написал, – всего 579 слов.

Говоря о влиянии, которое оказал Ленин, учебники обычно цитируют краткую ленинскую формулу: “Земля крестьянам, хлеб голодным, мир народам”. В действительности этот лозунг был важной частью большевистской мантры уже за несколько недель до возвращения Ленина. Новым в “Апрельских тезисах” было другое, а именно его позиция по поводу войны и революции, вытекавшая из его анализа расстановки классовых сил. На этот раз автор из тактических соображений не стал упоминать о мировой гражданской войне, однако его первый тезис был нацелен в самое сердце тогдашней социалистической ортодоксии. Ленин настаивал:

В нашем отношении к войне, которая со стороны России и при новом правительстве Львова и Кº, безусловно, остается грабительской империалистской войной в силу капиталистического характера этого правительства, недопустимы ни малейшие уступки “революционному оборончеству”.

Будущее – за антикапиталистической революцией, так как “кончить войну истинно демократическим, не насильническим, миром нельзя без свержения капитала”²³.

Во втором тезисе Ленин вновь изложил свой классовый подход к революции, столь ошеломивший его товарищей в ночной речи 3 / 4 апреля. В наброске статьи (или речи) в защиту “Апрельских тезисов” он уточнял для себя:

Мы должны умело, осторожно, прояснением мозгов вести пролетариат и беднейшее крестьянство вперед, от “двоевластия” к полновластию Советов рабочих депутатов²⁴.

Ждать превращения буржуазии в революционную силу бесполезно, продолжал Ленин, потому что буржуазия всегда будет на стороне собственности, прибыли, кастового общества. Ленин требовал:

Никакой поддержки Временному правительству, разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно отказа от аннексий.

Отстаивая эту точку зрения в наброске, который цитировался чуть выше, Ленин называл меньшевистских руководителей Исполкома Петросовета – титанов левого движения – “господами душителями революции”. Непосредственно в своих “Тезисах” он продолжал:

“Революционное оборончество” Совета рабочих депутатов, т. е. Чхеидзе, Церетели и Стеклова, есть во сто раз более вредное, ибо прикрытое сладкими фразами, шовинистское течение, попытка примирить массы с Временным революционным правительством²⁵.

Остальные тезисы были посвящены форме правления в будущем революционном государстве. Скупыми, краткими формулами (но в этой краткости сквозит почти маниакальная страсть) Ленин набрасывает образ советской системы:

Не парламентарная республика – возвращение к ней от С. Р. Д. было бы шагом назад, – а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху. Устранение полиции, армии, чиновничества.

Все банки страны он предлагал слить в единый национальный банк; жалованье чиновников должно быть “не выше средней платы хорошего рабочего”. Решение вопроса о земле – главного вопроса для большинства населения будущего советского государства – Ленин не собирался предоставлять самим крестьянам, но призывал к “национализации всех земель в стране”. Реализовать эту задачу – как, впрочем, и ограничение жалованья чиновникам, и упразднение полиции – окажется труднее, чем ввести пролетарскую диктатуру, но тогда, весной 1917 года, никто не мог этого предвидеть. Читателей гораздо больше занимало, каким образом Ленин смог так помешаться.

Противники Ленина, конечно же, подняли тему его путешествия домой. Правая пресса высказывалась наиболее прямолинейно, открыто нападая на вождя большевиков – ведь он заключил договор с кровавой германской тиранией. Милюковская “Речь” иронизировала:

К глубокому сожалению, обстановка, при которой прибыл вождь большевиков, не может не вызвать чувства в лучшем случае недоумения даже в лагере социалистов. <…> Ни один гражданин России не считает возможным проявить свое миролюбие в оказывании каких-либо услуг врагу, разоряющему родную страну, или в принятии каких-либо услуг от врага²⁶.

Казалось, это неизгладимое пятно на репутации, однако у Ленина был наготове ответный удар. Ровно в тот же день он разместил в “Правде” статью, в которой бичевал правительства Британии и Франции за то, что те, исходя из своих собственных военных интересов, отказались предоставить свободный проезд всем возвращающимся на родину российским гражданам.

Доклад о поездке мы сделаем Исполнительному комитету Совета рабочих и солдатских депутатов, – заверял Ленин. – Мы надеемся, что он добьется <…> пропуска в Россию всех эмигрантов, а не только социал-патриотов²⁷.

Реакция на выступление Ленина в Исполкоме была смешанной. Хотя никто не зашел так далеко, чтобы открыто осудить его, но Церетели намекнул, что немцы, вполне возможно, использовали эмигранта-большевика в своих интересах²⁸. Ленинское упрямство еще больше осложнило дело. Вместо того чтобы кротко и смиренно объяснить, “как мы доехали”, он бросился снова вдалбливать в головы присутствующим свои “Апрельские тезисы”. Сбить его с этой темы будет невозможно и в дальнейшем. На следующий день Палеолог записывал в дневник:

Милюков говорит мне сегодня утром с сияющим видом: Ленин вчера совершенно провалился в Совете. Он защищает тезисы пацифизма с такой резкостью, с такой бесцеремонностью, с такой бестактностью, что вынужден был замолчать и уйти освистанный… Теперь он уже не оправится²⁹.

Беспристрастным Милюкова не назовешь, однако скандализованы были, кажется, все группы социалистов. Один из присутствовавших назвал речь Ленина “бредом сумасшедшего”, а Федор Дан, один из “сибирских” меньшевиков круга Церетели, говорил, что “тезисы” – это “похороны партии”³⁰. По словам Набокова, Керенский в те дни говорил в кругу членов Временного правительства, что Ленин

живет в совершенно изолированной атмосфере, он ничего не знает, видит все через очки своего фанатизма, около него нет никого, кто бы сколько-нибудь помог ему сориентироваться в том, что происходит³¹.

Внутри партии не было мира, но только Каменев осмелился печатно вызвать Ленина на полемику.

Что касается общей схемы т. Ленина, предусматривающей немедленный захват власти рабочими, – писал Каменев в “Правде”, – то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в социалистическую³².

Подобную критику поддержал бы каждый меньшевик, поскольку эта позиция требовала спокойной, терпеливой и надежной работы в комитетах и комиссиях. Но Ленин вовсе не говорил ни о немедленном введении социализма, ни о мгновенном построении рая на Земле: он снова и снова настаивал на том, что необходимо оградить завоевания революции от класса, который по самой природе своей является врагом демократии и мира. Болтовня марксистов о буржуазно-демократической революции полностью устарела, объявил Ленин: старая формула “никуда не годна. Она мертва. Напрасны будут усилия воскресить ее”³³.

Если бы в последующие два месяца Ленину не удалось объединить вокруг себя партию и привлечь к ней новых сторонников, апрельские тезисы затерялись бы, наверное, в архивной пыли. Одна из причин победы Ленина заключалась в его силе убеждения. В то время пока другие вели переговоры и обменивались сложными компромиссами, двигаясь зигзагами, словно по минному полю, Ленин знал наверняка, куда он идет и зачем. Его энергия поражала; он писал и спорил неустанно, он повторял одно и то же до тех пор, пока у его противников уже не оставалось сил для того, чтобы подыскать новые аргументы. По мнению Суханова,

Ленин проявлял такую изумительную силу, такой сверхчеловеческий натиск, что его колоссальное влияние в среде социалистов и революционеров уже достаточно обеспечивается самими свойствами его натуры³⁴.

Он создал партию большевиков и давно одержал верх над соперниками в этой партии. Обычно его идеи вызывали противодействие, но, даже когда все аргументы были исчерпаны, его неукротимая энергия покоряла людей сама по себе.

И все же Ленин победил не только благодаря грубой силе убеждения. В конце концов, он говорил именно ту правду, какую именно в тот момент и хотели слышать. Тонкие детали конституционных реформ были совершенно неинтересны голодным рабочим и терявшим терпение солдатам столичного гарнизона. Какие бы пространные дискуссии о целях в войне ни вел Церетели в Исполкоме, люди, вышедшие на улицу, совершили революцию ради мира, рабочих мест и хлеба. По мере того как ослабевала эйфория от того, что ненавистный режим свергнут, проблемы, ради решения которых люди рисковали своей свободой, проступали вновь и с удвоенной силой.

Война уничтожила систему торговли в Европе, товарные запасы России – от продовольствия до медикаментов и топлива – были исчерпаны. Дефицит привел к росту цен, фабрики встали, поскольку не было сырья, и тысячи рабочих остались без работы. Транспорт тоже стоял, муки и угля хронически не хватало. Подобные трудности были не только у России (с ними в той или иной степени столкнулись почти все европейские экономики), однако поражало, что петроградские либералы не могут придумать ничего лучше, как вернуться к правилам, которые худо-бедно работали до войны. Они хотели, чтобы на улицах был порядок, чтобы собственность была защищена, чтобы работали суды, чтобы образованные избиратели создали новое цивилизованное государство. Но правда состояла в том, что война продолжалась, и каждый новый день кровопролития уничтожал надежды на демократию. Что бы ни говорили Милюков или даже Церетели (с его вечной ставкой на компромисс), неясно было, зачем нужно воевать дальше.

Трудности были настолько очевидными, что их, конечно, замечал не только Ленин. Некоторые члены большевистской партии более низкого ранга пришли к сходным выводам. Выборгскому комитету никогда не нравилась идея двоевластия, левые были критически настроены по отношению к каменевской “Правде”, а некоторых радикалов в Петрограде мутило при одной мысли о каком-либо перемирии с меньшевиками. В этом смысле ленинские слова пали на благодатную почву, так как часть публики уже была к ним подготовлена.

Поток новых членов наводнил партию. Из сравнительно небольшого движения (23 600 членов в феврале 1917 года) к апрелю партия превратилась в мощную силу из 80 000 человек³⁵. В отличие от ветеранов, которых жизнь научила выдержке и терпению, необходимым в долгой игре, новички из пролетарских рядов были настроены радикально и хотели чего-то большего, нежели болтовня и обещания.

Эти новые большевики были моложе, оптимистичнее и всегда готовы к драке (полковник Никитин, шеф петроградской контрразведки, называл их “революционной накипью”³⁶); идеологические тонкости марксизма или особенности циммервальдского интернационализма были им невдомек. Они вступали в партию большевиков по большей части потому, что она была известна как самая радикальная, как партия обездоленных, как партия самых жестких. К апрелю некоторые члены молодежного крыла начали все чаще критиковать руководство партии за его медлительность. Троцкий констатировал:

То же наблюдалось и в провинции. Почти везде были левые большевики, которых обвиняли в максимализме, даже в анархизме. У рабочих-революционеров не хватало лишь теоретических ресурсов, чтобы отстоять свои позиции. Но они готовы были откликнуться на первый ясный призыв³⁷.

Чтобы воспламенить этих людей, даже Ленин был не нужен. Во многих смыслах они уже давно его обогнали. Кое-кто из числа этих левых радикалов зашел так далеко, что Ленин был вынужден призвать к спокойствию. Атмосфера в Петрограде накалялась с каждым часом.

Мы имеем ряд сообщений не только устных, но и письменных об угрозах насилием, бомбой и пр., – писал Ленин в “Правде” от 15 / 28 апреля. – <…> Мы обращаемся к чести революционных рабочих и солдат Петрограда и заявляем: не только не было с нашей стороны ни одной, ни прямой, ни косвенной, угрозы насилием отдельным лицам, а, напротив, мы заявляли всегда, <…> что мы считаем Совет рабочих и солдатских депутатов, выбранный всеми рабочими и солдатами, единственно возможным революционным правительством³⁸.

Однако это простое заявление показалось множеству представителей трудовой бедноты Петрограда совершенно недостаточным.

Жить становится все труднее, – объяснял Троцкий. – И действительно: цены угрожающе росли, рабочие требовали минимума заработной платы, предприниматели сопротивлялись, число конфликтов на заводах непрерывно нарастало. Ухудшалось продовольственное положение, сокращался хлебный паек, введены были карточки и на крупу. Росло недовольство и в гарнизоне³⁹.

Потом наступила пауза. А 18 апреля / 1 мая жители Петрограда вновь вышли на улицы. Это был народный праздник, международный день трудящихся, а заодно и повод (один из последних, как выяснится позже), чтобы снова напомнить о чаяниях Февраля. Среди многочисленных свидетелей этого события был французский политик Альбер Тома, приехавший в Россию за две недели до этого. Запись, которую он сделал в тот вечер в дневнике, звучит как реквием по невинности:

Демонстрации <…> походят на религиозные процессии. Толпа идет умиротворенно, спокойно и стройно. Голоса звучат звонко. На Невском проспекте пленные раздают листовки с требованием войны против немцев до победного конца. На площади Зимнего дворца громадная толпа народа. На балконах дворца – монахини в белом. Через красный мост <…> движется мимо мощная процессия, состоящая из различных групп: революционные общины, люди из ближних деревень, профессора и студенты, идущие из Ботанического сада. Они несут большие пальмовые ветви и венки, украшенные крестами из красных иммортелей. На плакатах – лозунг союза свободной науки и свободного народа. Мусульмане из Туркестана несут плакаты с лозунгами свободы совести, свободы религии и свободы письма на разных языках. Со всех сторон несется мерная “Марсельеза”. Марсово поле всё в красных флагах…⁴⁰

В этот день Милюков принял решение опубликовать ту самую дипломатическую ноту, которая положит конец его карьере. Он очень тонко рассчитал время, так что в руки прессы нота попала лишь 19 апреля / 2 мая, когда с улиц уже исчезли пальмовые ветви и кумачовые лозунги. Весь Петроград знал о том, что Исполком давил на Временное правительство, чтобы оно разъяснило свое отношение к целям в войне союзникам и всему миру. В конце концов министры согласились, что их Декларация от 27 марта, вокруг которой было сломано столько копий, будет еще раз опубликована как официальная дипломатическая нота⁴¹. Подобный обязывающий документ, безусловно, положил бы конец любым планам российской экспансии на Черном море, и Милюков продолжал решительно возражать против него. Церетели вспоминал, что министр иностранных дел “встретил наше предложение с явным неудовольствием”⁴². Однако коллеги Милюкова в правительстве, и в частности Керенский, принудили его приступить к поиску соответствующих формулировок.

Для обсуждения текста была создана небольшая рабочая группа. Военный министр Гучков был сейчас прикован к постели (напряжение последних недель вызвало у него сердечные боли), поэтому члены кабинета решили собраться у него. Набоков-старший вспоминал впоследствии:

Я хорошо помню, что первая редакция милюковского проекта на всех произвела большое впечатление, даже на Керенского⁴³.

Сам Керенский признавался, что предложенный текст “удовлетворил бы и самых яростных критиков милюковского «империализма»” ⁴⁴.

Однако эта удовлетворенность сменилась гневом, когда стало известно, что Милюков, не сказав никому ни слова, добавил к ноте комментарий-разъяснение, представив его как собственное особое мнение. Позднее он пояснял, что ему было важно устранить возможность какой-либо интерпретации Декларации “против наших интересов”. Его слова, однако, заставляли предполагать, что думал он при этом о собственных приоритетах. Милюков сделал особый упор на пункт, говоривший о “всенародном стремлении довести мировую войну до решительного конца”. Его комментарий также обещал, что Россия полностью выполнит существующие договоренности с союзниками, что по сути означало аннексию проливов⁴⁵. Хотя Милюков представлял всё это как свое частное мнение, выходило, что он снова возвращает Россию на старую идеологическую позицию империалистической войны и аннексий – то есть к тому, против чего так решительно сражался Совет.

“Эта нота произвела впечатление разорвавшейся бомбы”, – замечал Ленин в заметке в “Правде” от 20 апреля / 3 мая⁴⁶. Хотя министры Временного правительства утверждали, что каждое слово этого документа одобрено ими всеми, было очевидно, что кабинет раскололся, и для Ленина это стало большой радостью. Еще приятнее была перспектива того, что всем этим играм самодовольного Исполкома вскоре придет конец. Один критик из социалистов писал:

Ленин злорадно, по-мефистофельски злорадно ликовал, сразу же поняв, что это сулит его стремлениям… Я видел его в это время, в день, когда Петербург вдруг снова стал ареной народных волнений. О, как он злорадствовал!⁴⁷

Задолго до наступления темноты люди повалили на улицу. На полотнищах были лозунги: “Долой войну!”, “Долой Милюкова!” и даже “Долой Временное правительство!”. На следующий день прошли еще более многочисленные демонстрации. Мрачная толпа рабочих шла с Выборгской стороны в центр. Демонстрация сторонников Милюкова, выдвинувшись навстречу, перекрыла Невский⁴⁸. Огнестрельное оружие, которого на улицах не видно было с февраля, опять было замечено у многих демонстрантов, другие сжимали в руках дубинки. Министрам повезло, что они вновь собрались в квартире Гучкова, поскольку Мариинский дворец скоро оказался в осаде. Пошли слухи о том, что военный губернатор Петрограда консерватор Корнилов приказал выдвинуть на Дворцовую площадь артиллерию. Кризис грозил перерасти в полномасштабную гражданскую войну.

Руководители Совета как будто предвидели возможность военного путча. Солдатам гарнизона Исполком велел оставаться в казармах до дальнейших приказов Петросовета. Связав таким образом руки Корнилову, Церетели встретился дома у князя Львова с министром транспорта Николаем Некрасовым, чтобы совместно разработать план выхода из “милюковского кризиса”. На улицах было неспокойно – раздавались крики, революционные песни, звон разбитого стекла. Не желая поддаваться противозаконному и демонстративному силовому давлению, Львов принял решение заступиться за злополучного министра иностранных дел. Не оставалось ничего другого, как выпустить новую ноту, уточняющую комментарий Милюкова.

Эта новая нота, опубликованная 22 апреля / 5 мая, была сколь отчаянной, столь и беспомощной. Цель документа, значилось в тексте, состоит в том, чтобы устранить всяческие недоразумения, которые могли возникнуть после заявления Милюкова. Оборона, говорилось в этой ноте, означает “оборону против нападения” (а не завоевание или захват приграничных территорий); кроме того, “гарантии и санкции” не имеют отношения к Константинополю, но должны пониматься как “ограничение вооружений”.

Члены Исполкома, проверившие в проекте злосчастного документа каждую букву и каждую запятую, испытали сперва удивление, а затем облегчение, поняв, что отравленный кубок власти, слава богу, опять пронесли мимо них. Сдав еще одну позицию и заключив еще один компромисс с милейшим князем Львовым, они могли вернуться к рутинной борьбе за права рабочих. Когда большевик Федоров высказался в том смысле, что нота Милюкова должна бы подтолкнуть Совет к тому, чтобы наконец сосредоточить власть в своих руках, он встретил столь жесткий отпор, что больше никто из крайне левых в Совете не осмелился и рта раскрыть⁴⁹.

Что бы ни говорил и как бы ни реагировал Львов, сам Милюков уже некоторое время, по всей вероятности, планировал свою отставку. Через несколько дней он и в самом деле объявил о ней. Милюков был по-прежнему глубоко убежден в том, что безопасность России может быть обеспечена только при условии контроля над морским путем из Черного моря в Средиземное. Как либеральный патриот старой закалки, он, кроме того, не мог примириться с тем, что правительство захватывают люди, которых он считал откровенными демагогами. Многие запомнили фразу, которую Милюков бросил демонстрантам:

Видя плакаты с надписями “Долой Милюкова!” <…>, я не боялся за Милюкова. Я боялся за Россию ⁵⁰.

Для Ленина пресловутая нота Милюкова стала настоящим подарком. 21 апреля / 4 мая он писал:

Ни один сознательный рабочий, ни один сознательный солдат не поддержит более политики “доверия” к Временному правительству. Политика доверия обанкротилась. <…> Но такого быстрого хода событий даже мы не ожидали. <…> Рабочие, солдаты, скажите теперь во всеуслышание: мы требуем, чтобы у нас была единая власть – Советы рабочих и солдатских депутатов⁵¹.

Но впереди был еще долгий путь. Насилие этих беспокойных дней было Ленину не всегда на руку. Вечером 20 апреля Бьюкенен записал:

Между 9 и 10:30 вечера я должен был трижды выходить на балкон посольства, чтобы принимать овации и произносить обращения к демонстрантам, выступившим в поддержку правительства и союзников. Во время одной из оваций произошла драка между сторонниками правительства и “ленинистами”.

Очевидно, многие большевики, действуя без санкции Ленина, призывали к восстанию и требовали, чтобы Совет немедленно взял власть. Согласно одному из источников Бьюкенена в правительстве, на следующий вечер недовольство рабочих Лениным усилилось настолько, что информатор “надеется, что тот в скором времени будет арестован”⁵². Раненые фронтовики, лечившиеся в петроградских госпиталях, внесли свой вклад, публично обвинив большевиков в пособничестве Германии⁵³. 25 апреля / 8 мая правые “Русские ведомости”, ободряя своих читателей, заявили, что демонстрации солдат в поддержку войны означают якобы “вотум доверия режиму”.

Отставка Милюкова открыла путь к другим переменам в составе кабинета министров, и Львов был теперь решительно настроен на создание коалиционного правительства. Бьюкенену он заявил, что Временное правительство есть “авторитет без власти”, а Петросовет – “власть без авторитета”; они должны объединиться – другого пути нет. После некоторых ритуальных возражений и протестов (еще в феврале социалисты Совета дали, как известно, обещание не входить ни в какое буржуазное правительство) меньшевик Виктор Чернов принял пост министра земледелия, Скобелев – пост министра труда, а Керенский сменил Гучкова на посту военного министра. Церетели по-прежнему отказывался от предложений войти в правительство – на том основании, что эта работа помешает ему выполнять важные обязанности в Совете, – однако в конце концов сдался, согласившись принять должность министра почт и телеграфа.

Если оставить в стороне мучительные препирательства идеологического и классового свойства, коалиция казалась торжеством благоразумия. В конце апреля Керенский говорил на ужине своим гостям, английским социалистам Торну и О’Грэди, что “проповедь Ленина выбивает у социалистов почву из-под ног”⁵⁴. У Палеолога сложилось впечатление, что без демонстраций не проходило ни дня, и в большинстве случаев демонстранты выступали в поддержку войны. Инвалиды, слепые, на костылях, вышли на улицы с плакатами “Долой Ленина!”⁵⁵. Другой английский дипломат, Уильям Герхарди, каждый вечер по пути домой специально делал крюк, чтобы проехать мимо особняка Кшесинской, где ленинские тирады с балкона сделались ежедневным аттракционом.

Я стоял и слушал некоторое время, недолго, – вспоминал Герхарди, – так как ничто ни в речах, ни во внешности этого человека не обещало большого будущего⁵⁶.

И все же ленинское искусство убеждения постепенно начинало приносить плоды. Поворотным пунктом стала весенняя конференция большевиков, открывшаяся 24 апреля / 7 мая. Тезисы Ленина все еще встречали сопротивление, но в течение нескольких последующих дней ему удалось одно за другим продавить все свои предложения⁵⁷. Партия отказывалась от какого бы то ни было сотрудничества с буржуазной демократией, утверждая тем самым, что власть должна перейти к Cоветам. Единогласно была принята резолюция, в которой осуждалась империалистическая война (а тем самым и “революционное оборончество”, за которое ратовали в “Правде” Каменев и Сталин). На том основании, что “единство с оборонцами” невозможно, конференция отказалась и от сотрудничества с меньшевиками и эсерами⁵⁸.

О вооруженном восстании не было сказано ни слова, зато по двум пунктам удалось достигнуть полной победы. Во-первых, благодаря своей настойчивости и своей харизме Ленин сохранил за собою неоспоримое первенство в партии и остался ее вождем (на выборах ЦК во время апрельской конференции он получил наибольшее число голосов).

Во-вторых, что было важнее, он сформулировал роль большевиков как единственной ясной альтернативы двоевластию. В момент, когда массы населения России ощущали усталость от благодушного обмена репликами между Таврическим и Мариинским дворцами, когда нужда и истощение сил достигли предела, а всякое доверие было подорвано, – одна-единственная партия могла про себя сказать, что не сотрудничала ни с промышленниками, ни с иностранным капиталом, ни с землевладельцами, генералами или размахивающими флагами сторонниками войны.

Кроме того, Ленину удалось проявить то терпение, которым он советовал запастись в своей первой большой речи. Тогда он подчеркивал, что рабочих необходимо просвещать и организовывать, и он работал над этим дни и ночи: в маленькой комнатке в редакции “Правды” он производил тысячи слов и строк. Газета была везде, она напрямую обращалась ко всем бесправным.

К этому времени была основана и газета-близнец для армии – “Солдатская правда”. В передовице первого номера Ленин писал, что

большинство солдат – из крестьян. <…> Надо, чтобы все земли помещиков отошли к народу. Надо, чтобы все земли в государстве перешли в собственность всего народа <…>. А чтобы сами крестьяне на местах могли немедленно взять всю землю у помещиков и распорядиться ею правильно, соблюдая полный порядок, оберегая всякое имущество от порчи, – для этого надо, чтобы солдаты помогли крестьянам <…>. Никто не сможет помешать большинству, если оно хорошо организовано (сплочено, объединено), если оно сознательно, если оно вооружено⁵⁹.

Интонация и сами слова попали в точку – газета имела гигантский успех. Никто, правда, не знал, на чьи деньги она печатается. 8 / 21 апреля 1917 года, на следующий день после того, как были опубликованы “Апрельские тезисы”, барон фон Грюнау, офицер, отвечающий за связи германского Министерства иностранных дел с императорским двором, передал своим коллегам записку из офиса политического отдела Генерального штаба в Стокгольме – то есть от людей, которые непосредственно контролируют шпионов. Содержание записки было триумфальным:

Внедрение Ленина в Россию следует признать совершенно успешным. Он работает там именно так, как нам желательно⁶⁰.