Ленин в поезде. Путешествие, которое изменило мир

Глава 10. Золото

К моменту, когда Ленин шагнул из поезда на петроградский перрон, город уже полнился слухами. Полковник Борис Никитин писал:

Ленин привез в Россию классовую ненависть, немецкие деньги и обширные труды о приложении марксизма в России¹.

Оценка шефа контрразведки была несколько преувеличенной, но не он один опасался вражеского заговора:

Не будь у Ленина за спиной всей материальной и технической мощи германского аппарата пропаганды и разведки, – писал позднее в своих воспоминаниях Керенский, – ему никогда, конечно, не удалось бы взорвать Россию <…>. Он не только вернулся с разрешения, согласия и желания немецкого правительства, но и в России действовал при мощной финансовой поддержке со стороны врагов своей страны².

Ленин казался своего рода северной версией “человека под зеленым плащом” из романа Джона Бакена, лжепророком с мешком рокового германского золота за плечами. Вот только никто, досадным образом, не мог предъявить ни одного доказательства. Взгляды Ленина не вызывали сомнений; неясно было, однако, какова на самом деле степень финансовой помощи, оказанной ему немцами. В это лихорадочное лето репутация Ленина в Петрограде постоянно висела на волоске: если другие пацифисты требовали немедленного перемирия, исходя из собственных искренних убеждений, то аналогичный призыв из уст Ленина неизбежно воспринимался как оплаченный немецкими деньгами. В одной из резолюций, подготовленных Лениным к апрельской партийной конференции, он писал:

Каждый день войны обогащает финансовую и промышленную буржуазию и истощает силы пролетариата и крестьянства всех воюющих, а затем и нейтральных стран. В России же затягивание войны, кроме того, несет величайшую опасность завоеваниям революции и ее дальнейшему развитию³.

Подобное заявление даже в более спокойные времена было бы расценено как подстрекательское, а сейчас сторонники войны тем более пытались доказать, что налицо признаки умышленной измены. В конце апреля началась настоящая травля. Первый намек на возможные доказательства поступил от французов. В начале мая недавно прибывший из Парижа политик Альбер Тома сообщил военному министру Керенскому и новому министру иностранных дел Михаилу Терещенко, что контрразведка его страны напала на след документов, которые могли бы окончательно прояснить дело. Капитан французской разведки в Петрограде по имени Пьер Лоран будет держать русское правительство в курсе дела. Министр юстиции Павел Переверзев и полковник Никитин были также поставлены в известность. Эти подозрения были основаны на серии перехваченных телеграмм, которыми петроградский штаб Ленина обменивался с группой лиц в Стокгольме, уже несколько месяцев находившихся под наблюдением шведской полиции⁴.

В Петрограде были параллельно начаты два секретных расследования: одно – под руководством Львова и Терещенко, другое (более скрупулезное) – силами полковника Никитина. Львов и его коллеги вскоре заключили, что дело можно закрыть – не в последнюю очередь потому, что авторитет Ленина, как они полагали, после краткой апрельской вспышки популярности и так неуклонно сходит на нет.

Никитин же, напротив, продолжал собирать горы перехваченных документов, в чем ему помогала французская разведка, а также его собственные агенты – несколько петроградских безработных, владевших грамотой. Министерство юстиции предоставило рабочей группе Никитина новые кабинеты в двух нижних этажах просторного здания на Воскресенской набережной (раньше это был офицерский корпус казарм императорского конвоя). Прибыв на новое место, Никитин, однако, обнаружил в здании весьма неприятных соседей:

В первых числах июня, в одно прекрасное утро приезжаю и глазам не верю: верхний этаж занят “Боевым отделом Литейной части партии большевиков”. Сюда уже перевезены все доспехи, как флаги, плакаты, брошюры и арсенал; тут блестят и поднятые штыки. Все что угодно, но не мириться же с присутствием в вашем доме той самой партии, о которой вы уже полным ходом ведете расследование. Все мои люди наружного наблюдения попадают под обзор противника, не говоря уже об удобствах общего подъезда, внутренних сообщений и митингов перед домом⁵.

Большевики съезжать отказались, но и начальство Никитина не предлагало ему никакого другого помещения. Казалось, у всех в этот момент были заботы поважней. Керенский одобрил новое наступление в Галиции, чтобы немного ослабить давление на союзников на Западе, – смелый, если не безрассудный шаг, поскольку было совершенно непонятно, как русские солдаты отреагируют на приказ подняться в атаку. Керенский тем не менее не сомневался в собственной силе убеждения. Сменив пиджак на офицерский френч (позднее эта одежда станет своего рода униформой для большевистских наследников Керенского), военный министр во всеоружии пафоса и риторики отправился на фронт. Даже Суханов отдает должное лихости его стиля:

Всюду его носили на руках, осыпали цветами <…> Вся буржуазия встрепенулась; ей вновь ударил в нос любезный запах крови, и вновь ожили уже почти оставленные империалистские иллюзии⁶.

Британское посольство жаждало хороших новостей. Со смешанным чувством тревоги и облегчения сэр Джордж узнавал, что речи Керенского “повсюду на фронте вызывают восхищение”. Лондон мог быть доволен: Керенский “с каждым днем все более приобретает авторитет истинного лидера революционного движения”⁷. Сам Керенский, с другой стороны, упивался всеобщим вниманием и не собирался снижать пафос:

Ни одна капля крови не будет пролита на неправое дело, – обещал он солдатам в речи 12 мая. – Не ради завоеваний и насилия, а для спасения свободной России вы пойдете за вашим командиром и вашим правительством. На ваших штыках вы принесете домой мир, права, правду и справедливость⁸.

Слова эти волновали, но яснее от них не становилось. Троцкий впоследствии вспоминал о них с иронией:

Керенский разъезжал по фронту, заклинал, угрожал, становился на колени, целовал землю – словом, паясничал на все лады, не давая солдатам ответа ни на один мучивший их вопрос⁹.

Британский военный атташе Альфред Нокс, хорошо знавший русскую армию, тоже высказывал сомнения по поводу нового наступления.

Русский солдат-крестьянин прежде сражался из страха перед своими офицерами и перед наказанием, – размышлял Нокс, когда кампания еще только готовилась. – Теперь он потерял всякий страх перед офицерами и знает, что наказать его никто не может. У него нет ни патриотизма, ни какой-либо иной идеи для подъема духа¹⁰.

Пессимизм Нокса только усиливался по мере того, как армия начала разваливаться на глазах. 30 мая Нокс телеграфировал в Лондон:

Вчера произошли волнения в Киеве, когда агитаторы побудили группу дезертиров к попытке <…> разоружить милицию и офицеров. Ежедневно из внутренних губерний поступают известия о бесчинствах и преступлениях дезертиров, которые убивают и силой захватывают землю¹¹.

Некоторые воинские части сохраняли боеспособность (даже на придирчивый взгляд Нокса), но было очевидно, что за сердца и силы русских солдат идет борьба и что ленинские антивоенные лозунги начали серьезно менять положение дел. “Русские и австрийские солдаты вместе играют в карты и ходят друг к другу в гости”, – докладывал Нокс, добавляя, что, по сообщению одного его старого знакомого в русской армии, “солдаты пока еще способны подняться в атаку, но это всё больше зависит от агитации”¹².

Июньское наступление обернулось июльским разгромом. Никакой пафос и никакая риторика на этом этапе уже не могли воскресить русскую армию. По словам Троцкого (который позднее сам станет жестоким вождем Красной армии),

солдатскую массу, потрясенную революцией до дна, министры считали глиной, из которой можно сделать всё что угодно¹³.

Выходило, однако, что у солдат есть собственные идеи. Известие о том, что войска в панике отступают, вызвало в Петрограде настоящую истерику. Напряжение копилось в городе уже несколько недель, и теперь оно прорвалось наружу: толпы людей хлынули на улицы с красными флагами, черными флагами, с револьверами и ножами. Ключевую роль играли вооруженные матросы Кронштадта. У Петропавловской крепости было сосредоточено такое количество артиллерии, что английское посольство, расположенное через реку напротив, приготовилось к эвакуации. Два дня подряд Бьюкенены обходились без завтрака, в постоянном ожидании команды к отъезду; слуги и автомобиль с шофером также были наготове. Вооруженную полицию, охранявшую посольство, усилили головорезами из крайне правой “Черной сотни”. За три дня в хаосе уличных стычек погибло более семисот человек. И хотя пролетариату в эти июльские дни все же не удалось захватить власть, страна подошла к самому краю пропасти.

Большевики не были организаторами этих протестов, но большевистская риторика, в особенности требование немедленно передать всю власть Советам, сделала из них козлов отпущения. Керенский считал, что его предали и унизили. Он был, кроме того, в очень уязвимом положении: если крушение правительства князя Львова открывало для Керенского путь к премьерскому креслу, оно же открывало и путь для военного переворота, который могли бы совершить монархически настроенные офицеры в армии.

4 июля, в самый разгар кризиса, министр юстиции Переверзев подлил масла в огонь, решив по собственной инициативе, без санкции кабинета, предать гласности некоторые материалы расследования, уличавшие Ленина в измене. Переверзев надеялся, что публикация приведет к публичному судебному разбирательству, предъявлению обвинений и немедленному аресту Ленина. На следующий день все газеты говорили только об этом. Ленин – шпион, он вступил в сговор с кайзером; немцы заплатили ему за то, чтобы он совершил ряд убийств и распространил панику в святой земле русской¹⁴.

Эти обвинения получили косвенное подтверждение в показаниях некоего прапорщика Ермоленко, побывавшего в немецком плену. Вернувшись из плена в апреле, несчастный прапорщик рассказал, что взял у немцев деньги, пообещав за это совершить несколько преступных действий. На допросах Ермоленко сообщил, что детали задания он получил в Берлине в 1916 году и что на этой встрече он также видел и Ленина.

Вскоре после этого, рассказывал Ермоленко, некий капитан Стеннинг из германского Генерального штаба подписал с Лениным такой же договор, как с самим Ермоленко. В контракте Ермоленко значилось, что он должен взорвать несколько ключевых оружейных заводов, а также убить британского посла сэра Джорджа Бьюкенена, за что ему было обещано вознаграждение в 200 тысяч рублей. Ленин наверняка взял на себя не менее злодейские обязательства¹⁵.

Даже Никитин с некоторым недоверием отнесся к подобным сказкам. Ермоленко был чем-то страшно напуган, бессвязно бормотал на допросах и, как только полиция его отпустила, сбежал в Сибирь (что не помешало большевикам в конце концов найти Ермоленко и свести с ним счеты, сгубив где-то в застенках Кремля)¹⁶. Но в руках у Никитина были и некоторые подлинные документы – стопка перехваченных телеграмм, которые вполне можно было представить в суд. Даже из беглого их просмотра становились очевидны контакты между большевиками, германским Министерством иностранных дел и неким коммерческим банком в Швеции. Детали выглядели довольно мутно, однако же налицо был готовый шпионский триллер, с которым страстно желали ознакомиться и Керенский, и Бьюкенен, и союзнические разведслужбы. Керенский, который был теперь главой обновленного кабинета (а также имел ряд чрезвычайных полномочий), в середине июля инициировал собственное расследование. В течение всего нескольких месяцев следственная группа собрала больше двадцати томов свидетельств и улик.

Троцкий отзывается обо всем этом следующим образом:

Никогда люди так не лгали, как во время “великой”, “освободительной” войны. Если б ложь имела разрывную силу, наша планета обратилась бы в пыль задолго до Версальского мира¹⁷.

Ермоленко лгал от отчаяния. Казалось совершенно невероятным, чтобы Ленин в самом деле подписал обязательство доставить фон Людендорфу голову сэра Джорджа Бьюкенена. Однако стоило следователям только пуститься в эту охоту за призраками – и слухи могли подпитывать расследование почти бесконечно. Например, британский посол в Швеции Эсме Ховард тоже добавил в пазл полезный кусочек. Вскоре после апрельского проезда Ленина через Швецию посол отправил в Лондон телеграмму, в которой с чужих слов пересказывал следующую историю (источником этой басни был якобы Николай Чхеидзе):

Ленин и его группа русских радикалов за некоторое время до начала [Февральской] революции в России получила от немецкого правительства право на свободный проезд. Из этого с очевидностью следует, что на случай фиаско Протопопова у немцев был готов свой план¹⁸.

Секретные агенты прочих европейских держав тоже не отставали от скандинавов. В августе 1917 года в Цюрихе объявился американец по имени Фрэнк Честер, который рассказал, что в апреле был завербован немецкими агентами, оказавшими на него сильное давление. Честеру было поручено выйти на связь с Лениным. Куратор Честера, немец по фамилии Франкен, якобы дал американцу подробные инструкции:

Вы должны сообщить г-ну Ленину, что договор № 55 точно соблюдается. Кроме того, Вы должны насколько возможно помогать г-ну Ленину.

Тот же Франкен, по словам Честера, передал Ленину весной 1917 года четыре миллиона рублей. Эти деньги, предполагал американец, прошли через руки нескольких посредников, среди прочих – некоей стокгольмской дамы по фамилии, кажется, Суменсон¹⁹.

На этом бредни Честера заканчивались, но было очевидно, что этот коктейль из государственных измен и шпионских похождений кружил головы очень многим людям. Один британский источник сообщал, что все речи Ленина пишет за него Александра Коллонтай,

поскольку сам он человек весьма необразованный и в своих выступлениях целиком полагается на нее.

В другой истории (также британского происхождения) говорилось, что

сестра Ленина отправилась в качестве шпионки в Салоники и там приняла от немцев сумму в 300 тысяч рублей, вероятно для оплаты ленинских агентов.

В июне на какое-то время распространился слух о том, что Николай Ленин (Nicolai Lenine) убит собственными сторонниками. Газеты наперегонки пустились в самые разнообразные спекуляции – часто с изрядным привкусом фирменного антисемитизма: “Настоящая фамилия Ленина – Цедерблюм! – восклицала Morning Post. – Однако он уже много лет пользуется кличкой Ульянов”. “Говорят также, – не отставала Daily Telegraph, – что Ленина на самом деле зовут Митенбладм (Mytenbladw)…”²²

Измена, шпионаж и убийство – именно эти преступления в ту эпоху первыми приходили на ум каждому, особенно если дело касалось таких очевидных маргиналов, как политические эмигранты или евреи. Машина военной пропаганды, и так уже раскаленная добела, готова была, казалось, поставить новые рекорды, и каждому хотелось хоть немного ощутить ее вибрацию.

Вспоминая о тогдашней правительственной кампании в российской прессе, Керенский замечал:

[Наш] успех, во всяком случае, был прямо-таки уничтожающим для Ленина. Связи Ленина с Германией были безупречно установлены²¹.

Одним из последних распоряжений Переверзева на посту министра юстиции был приказ об обыске в типографии и редакции “Правды”. Типография была закрыта, редакционные документы в беспорядке валялись на полу. Вскоре были арестованы Троцкий и знаменитая теперь “стокгольмская дама” Суменсон, а также адвокат и предприниматель по фамилии Козловский. Сам Ленин в сопровождении верного Зиновьева вечером 10 июля бежал из Петрограда и укрылся на озере Разлив недалеко от Сестрорецкого оружейного завода²², а затем, сбрив бороду и напялив рыжий парик, перебрался в Финляндию. Исчезновение Ленина лишь подтвердило подозрения, которым и так уже все готовы были поверить. Этот человек не может не быть изменником! Матросы, еще недавно встречавшие Ленина в карауле на Финляндском вокзале, теперь заявляли, что им тошно даже вспоминать об этом.

У противников большевиков на несколько недель были полностью развязаны руки. Неутомимая Daily Telegraph сообщила, что Ленин арестован в Финляндии, однако скоро выяснилось, что его нигде не могут найти. Секретные службы Великобритании, Франции и России договорились о сотрудничестве в розыске Ленина. Кое-кто считал, что Ленин находится в Швейцарии, другие искали его в Копенгагене, но были и более мрачные предположения: Ленин отправился в Берлин за новыми инструкциями и очередной порцией германских денег. Обвинения пристали к Ленину, словно сухая солома из шалаша, в котором он прятался после бегства из Петрограда. Даже три месяца спустя Ленину пришлось сильно изменить внешность, когда он возвращался в столицу, чтобы организовать вооруженный захват власти большевиками. К тому времени в России многое изменилось, но враги Ленина не забыли его.

В трудные годы гражданского кризиса, наступавшие в России, поиски следов “германского золота” превратились в настоящую индустрию. Через четыре месяца после большевистского переворота, в феврале 1918 года, Американский комитет общественной информации направил в Петроград своего нового агента. Его звали Эдгар Сиссон, и раньше он был редактором журнала Cosmopolitan. Прибыв в город, охваченный холодом, злобой и страхом, Сиссон, ничего не смысливший в местных интригах, но при этом располагавший внушительным количеством долларов, скоро стал настоящим магнитом для рассказчиков разного рода историй. Интересовался он и документами, и через несколько недель ему удалось скупить – подчас за большие деньги – изрядное число бумаг, уличавших Ленина и Троцкого в связях с германским Генеральным штабом. Часть этих бумаг представляла собой копии перехваченных телеграмм из материалов расследования Переверзева, однако были и более спорные материалы, указывавшие на то, что Германия продолжает диктовать большевистским руководителям свои условия мира. Троцкий представал в этих документах не меньшим изменником, чем Ленин: оба они как раз сейчас ожидали баснословных выплат – вознаграждения за то, что обещали отдать немцам Украину.

Сиссон поверил каждому слову. В октябре 1918 года так называемые документы Сиссона были изданы в виде брошюры Комитетом информации, и только всеобщая эйфория конца войны не позволила этой истории развернуться в полноценный международный скандал²³.

В течение многих лет к “документам Сиссона” никто не возвращался (тем более что они на тридцать лет оказались забыты в одном из сейфов Белого дома), и лишь после смерти Сталина бывший дипломат и специалист по России Джордж Ф. Кеннан нашел время заняться этими бумагами. В статье, опубликованной в 1956 году, он убедительно доказал, что все эти документы – подделка. Однако этим дело не закончилось, и “документы Сиссона” неожиданно воскресли за пределами англоязычного мира.

В начале 1990-х годов, вскоре после крушения СССР, группа российских историков получила разрешение поработать в архиве КГБ. Они обнаружили там папку с копиями “документов Сиссона” – и эти документы казались неопровержимыми. Русские историки не знали о работе Кеннана и не сомневались в том, что они раскопали просто сокрушительную сенсацию. А тот факт, что документы были очень скоро опять засекречены, казался дополнительным доказательством того, что им можно верить.

Человека, который в те дни всегда первым получал доступ к секретным документам, звали генерал-полковник Дмитрий Волкогонов, он и предал эту историю гласности. По словам Волкогонова, в результате изучения “документов Сиссона” он пришел к выводу, что Ленин был преступником уже в годы Первой мировой войны. Затем Волкогонов поведал русским читателям (и тем доверчивым западным ученым, которые до сих пор продолжают на него ссылаться)²⁴, что сразу после захвата власти большевики начали уничтожать все улики этих преступлений. Двух доверенных товарищей, писал Волкогонов, освободили от всех прочих обязанностей, поручив им просмотреть все документы Временного правительства и уничтожить те из них, которые могли оказаться опасными для большевиков. Эти двое, продолжал Волкогонов, 16 ноября 1917 года сообщили Троцкому, что они уничтожили по меньшей мере один документ – приходный ордер Рейхсбанка № 7422 от 2 марта 1917 года. Этот приходный ордер плюс еще кое-какие банковские реквизиты имели отношение к выплате вознаграждения за пропаганду мира в России “товарищам Ленину, Зиновьеву, Суменсон, Козловскому и другим”²⁵.

Волкогонов был уверен, что нашел неоспоримые доказательства. Однако если бы он умел читать по-английски, то, вероятно, столкнулся бы с более сложными вопросами. Джордж Кеннан, проводивший свое исследование за сорок лет до Волкогонова, работал чрезвычайно тщательно. Он изучил почерк, которым были написаны “документы Сиссона”, идентифицировал пишущие машинки, по водяным знакам на бумаге и оттискам печатей определил почтовые отделения, через которые были отправлены те или иные документы, – и пришел к выводу, что автором наиболее взрывоопасных подделок был русско-польский журналист по имени Фердинанд (Антон) Оссендовский. Он был резко настроен против Германии и имел отношение к следственной комиссии Временного правительства. В его действиях усматривались различные мотивы, главным из них, вероятно, была нужда в деньгах.

На самую тяжелую улику – приходный ордер, о котором писал Волкогонов, – Кеннан смотрел взглядом опытного дипломата:

Крайне редко государственные власти без особой надобности сохраняют письменные документы, <…> которые могут быть использованы против них. Если советские руководители в самом деле стремились скрыть свидетельства такого рода, то последнее, что бы они сделали, – это упомянули о них в другом официальном документе²⁶.

Главные действующие лица всей этой истории были и в самом деле крайне осторожны. Даже ответственные чиновники с немецкой стороны не всегда точно знали, кто и кому помогает. В марте 1918 года, когда его подчиненные были готовы подписать долгожданный мир с Советской Россией в Брест-Литовске, министр иностранных дел Германии Пауль фон Хинце размышлял:

В чем состоит наша цель на востоке? Парализовать военную мощь России. Большевики обеспечат это лучше, чем любая другая русская партия, и нам не придется поплатиться при этом ни одним солдатом, ни одним пфеннигом. Мы не можем требовать, чтобы они <…> нас любили за то, что мы доим их страну <…>. Мы не сотрудничаем с ними, мы ими пользуемся. Это и есть политика²⁷.

Тем не менее перехваченные телеграммы с датами с апреля по июнь 1917 года были подлинными. Никитин внедрил своего агента в Таврический дворец сразу, как только узнал, что некий большевистский деятель в Петросовете использует один из телеграфных аппаратов дворца для передачи сообщений в интересах Ленина и его группы²⁸. Полковник Никитин прочел все перехваты и сделал тот единственный вывод, который позволяло его воображение. Французы также участвовали в этом деле, как и британская военная разведка, агенты которой в течение августа 1917 года изучали отчет о документах,

которые ясно доказывают, что Ленин был замешан в немецкий заговор, имевший целью подорвать престиж русского правительства. Деньги переправлялись из Берлина в Россию мадам Суменсон через некого Сведсона, который был связан с германским посольством в Стокгольме, а затем переправлялись Козловскому, который и выдавал деньги Ленину и другим агитаторам на службе у немцев²⁹.

Все нити вели в Стокгольм, а это значило, что в деле неизбежно участвует Фюрстенберг. Элегантный мошенник по-прежнему был директором “Конторы экспорта и торговли”, оставаясь при этом теснейшим помощником Ленина и, несомненно, самым активным большевиком на территории Швеции. Подозрительным выглядело и то, что настоящими владельцами и руководителями экспортно-импортной конторы, в которой он работал, являлись Парвус и Скларц – про обоих было заведомо известно, что они немецкие агенты. Проблема в том, что содержание телеграмм как таковое было скучным и обыденным. “Мадам Суменсон” (Евгения Суменсон, кузина Фюрстенберга) была петроградским представителем некоей польской экспортной фирмы, управлявшей частью бизнеса Фюрстенберга на северо-западе России. Кроме того, как следовало из телеграмм Суменсон, она занималась импортом продуктов питания в качестве представителя швейцарской фирмы “Нестле”. Близкий к Ленину адвокат Козловский был генеральным представителем конторы Парвуса в России; его телеграммы по большей части также содержали исключительно коммерческие сведения.

Полностью этот набор из 66 телеграмм не был опубликован следственной группой Керенского, а после ленинского путча в октябре 1917 года советское государство спрятало эти бумаги очень надежно. Лишь в 1991 году соответствующая архивная папка стала доступна для исследователей. Когда читаешь эти документы сегодня, они кажутся однообразными, малоинформативными и абсолютно лишенными какого-либо тайного смысла: Суменсон запрашивает новую партию товара, Козловский перечисляет детали платежей и сроки поставки…

Пролистав эти телеграммы и не обнаружив в них ничего подозрительного, агенты Керенского решили: дело в том, что определенные слова тут наверняка зашифрованы. Одна из телеграмм из Москвы в этом смысле казалась особенно подозрительной: “Продано двести пятьдесят карандашей, тридцать семь коробок”³⁰. В старые добрые времена русского подполья шифры использовались по любому поводу, так почему бы не воспользоваться ими и теперь, когда от слов так много зависит? Троцкий возмущался:

Следствие вели испытанные судебные деятели царского режима. Они не привыкли церемониться ни с фактами, ни с доводами ³¹.

В августе 1917 года генерал-прокурор и министр юстиции России заявил, что удовлетворен материалами следствия, и агентство Reuters обнародовало их. Руководители большевиков, начиная с Ленина и Зиновьева (заочно), все без исключения были признаны виновными. Английские газеты сообщали:

Генеральный прокурор добавил, что следствие установило факт существования обширной германской шпионской организации, действующей по всей России. Определенные факты, без всяких сомнений, доказывают, что г-н Ленин является немецким агентом, имевшим задание вернуться в Россию и действовать там в германских интересах.

Согласно бюллетеню Reuters, локальная сеть Ленина включала также Парвуса, Козловского, Суменсон и Фюрстенберга. Появилось и новое имя – некий Паскаль (Paschal).

Проблема заключалась в том, что окончательных доказательств по-прежнему не было. Никто не смог отследить путь конкретных германских денег на конкретные счета большевиков. Никто не мог даже указать прямую связь между Лениным и Парвусом (который со всей очевидностью купался в немецких деньгах). Фюрстенберг протестовал, что его работа в конторе Парвуса имеет чисто коммерческий характер, а какая-либо прогерманская политика его нисколько не интересует. Радек (который по-прежнему жил на красивой вилле Фюрстенберга) не покладая рук строчил статьи для левосоциалистических (и антимилитаристских) газет Германии.

Что же до таинственного Паскаля, то в одной служебной записке довольно сомнительного происхождения, адресованной непосредственно премьер-министру Ллойд Джорджу, говорилось, что на самом деле этого человека зовут Фрэнк Пасуэлл. Он бывший рекламный агент производителей американского мыла в Петрограде, “энергичный, удачливый, надежный партнер по переговорам”. Пасуэлл получал на свой счет германские деньги за то, чтобы размещать в русской прессе статьи подрывного содержания ³².

Вместо прямых улик, таким образом, налицо опять были только вероятности и подложные документы. Разумеется, большевики много чего должны были бы объяснить. Их скромные отчеты за 1917 год показывали, что доходы партии, которые частично формировались за счет членских взносов, неуклонно растут, однако между заявленной суммой партийных фондов и стоимостью акций, которые финансировались из этих фондов, все же наблюдался большой разрыв.

В апреле 1917 года доходы большевиков составили около 11 500 рублей, а расходы, согласно счетам партии, – всего 5500 рублей. В мае, благодаря притоку новых членов партии и росту тиражей партийной газеты, доход составил 18 000 рублей; в июне в кассу партии поступило почти 30 000 рублей ³³. Большевики не платили за помещения, которые занимали, они силой захватили функционирующую типографию, также не заплатив за это ни копейки, а Ленин в повседневной жизни был образцом аскетизма. При этом одна только печать “Правды” (85 000 экземпляров ежедневно, не считая допечаток) была весьма дорогим предприятием; кроме того, немалых денег стоило изготовление и распространение других газет и брошюр, рисование и печать плакатов, не говоря уже о содержании самой партии, которая постоянно росла и расширялась во все концы обширной, разоренной войной страны. Для сравнения: в июле 1917 года некий предприимчивый британский генерал представил в правительство “Проект пропаганды в России”, который должен был противодействовать антивоенной пропаганде большевиков. Бюджет проекта был ошеломляющим: целых два миллиона фунтов на первые три месяца плюс 500 000 фунтов в каждый последующий месяц³⁴.

Не может быть никаких сомнений в том, что Германия направляла в Россию гигантские потоки денег. Только в одном эпизоде от з апреля 1917 года Министерство иностранных дел выделило на пропагандистские цели пять миллионов рейхсмарок. Большую часть этой суммы получил, по всей вероятности, Парвус (который крайне неохотно выдавал расписки) ³⁵. И если стоимость самых дешевых мест в пломбированном вагоне была сущей мелочью для группы чиновников одного из германских гражданских министерств, то другие министерства и правительственные агентства располагали собственными обширными бюджетами. Военное ведомство могло сколько угодно рассчитывать на то, что немецкие подводные лодки способны взять за горло и победить любого врага, однако оно же на протяжении всего 1917 года вело обширную кампанию пропаганды на Восточном фронте. В апреле британский военный кабинет констатировал:

Немецкие агитаторы и германские деньги имеют, очевидно, прямое касательство к беспорядкам в России³⁶.

Предположение о том, что в России существует какая-то “гигантская шпионская организация”, возможно, и было фантастическим, однако в ситуации, когда на рынке обращалось огромное количество наличных денег в иностранных банкнотах (притом нередко фальшивых), было непросто выяснить, кто кого финансирует.

В Берне немцы использовали агента по имени Карл Моор. Подданный Германии, Моор осел в Швейцарии в 1870-е годы и в течение своей карьеры успел побывать и журналистом, и юристом, а потом занялся финансированием сумрачного мира политических эмигрантов-социалистов. В марте 1917 года он, кроме того, согласился работать на Германию (и Австрию) и получил кодовое имя Байер. Основная задача Байера заключалась в сборе информации в кругах социалистов и дальнейшей ее передаче своему куратору в Берне, д-ру Вальтеру Нассе. Летом 1917 года Моор-Байер несколько раз ездил в Стокгольм, однако не имел никаких контактов с группой Парвуса. Масштабы его деятельности оставались неясными вплоть до конца Второй мировой войны, однако сегодня некоторые авторы называют Моора большевистским “интендантом № 2” (№ 1 был Парвус)³⁷. Рассекреченные документы из российских архивов позволяют предположить, что в августе 1917 года он передал большевикам по меньшей мере 230 000 рейхсмарок. К разочарованию тех, кто надеялся наконец обрести в лице Моора-Байера вожделенное доказательство, обнаружилось, что эти деньги не ушли дальше Стокгольма. Очевидно, они остались у Радека, который использовал их для организации мирной конференции левых социалистов³⁸.

Финансирование при помощи нелегальных средств тоже было игрой, в которую мог играть каждый, однако одни только наличные еще не могли гарантировать успеха. Вальтер Нассе в Берне с неприятным изумлением наблюдал за “лавиной английского золота”: Антанта, сообщал он, тратит невероятные суммы на поддержку военной активности России и на подкуп влиятельных лиц³⁹. Что же касается полевых агентов в России, то здесь у англичан, которые вообще-то только и знают, что свой крикет, тоже было кое-что достойное – капитан Бромхед и его мобильные кинопоказы. У французов также имелось в Петрограде бюро пропаганды, которым руководил граф де Шевильи, еще один энтузиаст кинематографа, а по совместительству – представитель банка Credit Lyonnais⁴⁰.

Работа этих людей, а также печать брошюр, закупка подарков, поездки с лекциями на фронт – всё это стоило больших денег. Однако определение “лавина английского золота” кажется все же некоторым преувеличением. В действительности дело обстояло так: в мае Бьюкенен написал в Лондон, что

солдаты из рабочих и крестьян настолько невежественны, что не имеют ни малейшего понятия о причине войны и тех целях, ради которых мы сражаемся. Они слепо верят россказням бесчисленных агитаторов, которые настраивают их против союзников и за мир любой ценой.

В ответ Бьюкенену, так уж и быть, отправили 10 000 фунтов⁴¹. Эта сумма казалась совершенно неадекватной, однако у британцев были основательные причины для того, чтобы держать кошелек закрытым. Когда чиновники Уайтхолла подсчитывали суммы, потраченные на русскую пропаганду, их прежде всего поражал вопиющий процент неудач. В Петроград было направлено множество славных парней, но все они почему-то оказались совершенно непригодными для этой работы. Может быть, дело не в деньгах? Может быть, следует изменить тактику?

По всей вероятности, уже к маю англичане догадались, что Плеханов ни на йоту не может повлиять на военную активность России. Другой подход состоял в том, чтобы заткнуть брешь с помощью писателей, – так в России оказались Артур Рэнсом и несколько его плохо выбритых друзей. К этому плану присоединились и американцы: в июле 1917 года правительство президента Вильсона согласилось доставить Сомерсета Моэма в Петроград через Токио⁴².

Прибыв в столицу России, Моэм, как и многие другие, тут же поссорился с начальником британского бюро пропаганды – романистом Хью Уолполом. Оба собрали в Петрограде богатый материал для своих будущих книг, ни один не продвинулся в деле завоевания русского общественного мнения. В частном письме, написанном в октябре 1917 года, Альфред Нокс замечает:

Уолпол, возглавляющий в последнее время [пропагандистскую] работу, в настоящее время непригоден к выполнению этой задачи, так как он не знает России, он всего лишь писатель, а тут требуется настоящий мужчина⁴³.

Никто никогда не смог бы сказать такое о Ленине. Независимо от того, какую помощь он получал со стороны, все его действия били точно в цель. Всякий, кто проехал бы вдоль линии фронта, не мог не заметить, насколько к концу мая Ленин и его сторонники изменили ситуацию. Всё английское золото ничего не могло поделать против них.

Немцы не слишком привередничали с выбором. Их агенты готовы были финансировать кого угодно – от финских и эстонских сепаратистов до туркменских проповедников джихада. И все же когда представители германского Министерства иностранных дел сравнивали Ленина с этими диковатыми фигурами, они не могли не осознавать – с некоторой гордостью, – что идут на серьезный риск. Послужной список этого большевика вряд ли приводил их в восторг, и от Ленина вряд ли стоило ждать, что он сможет сформировать лояльные немцам казацкие части для переброски их на Западный фронт. Однако в его статьях и речах звучал голос усталых солдат, а его партия притягивала к себе всех недовольных и визионеров. Немцам от Ленина нужно было только одно: он должен нейтрализовать Россию; но они не собирались беспокоиться о его будущем, а тем более о жизнеспособности его режима. Карикатурные инсургенты обычно сжимают в своих пожелтелых зубах кинжалы, однако Ленин проделывал огромную работу одним только пером.

И все же переправка Ленина в Россию была крайне рискованной игрой, а расходы (особенно с учетом аппетитов Парвуса) – из ряда вон выходящими. Вполне естественно, что небольшой группе чиновников МИДа, взявших на себя ответственность за операцию, время от времени приходилось оправдываться. Поэтому статс-секретарь (министр иностранных дел) Рихард фон Кюльман счел возможным немного похвалить себя, когда писал об удавшемся большевистском перевороте связному офицеру Министерства иностранных дел при Генеральном штабе (письмо от 3 декабря 1917 года). На этот раз главной целью министра было обеспечение дальнейшей поддержки для Ленина и его людей в период подготовки сепаратного мира. Кюльман полагал, что большевики продержатся недолго, и стремился создать наилучшие условия для заключения договора, пока власть в России в очередной раз не переменилась.

Аргументы, которые выдвинул Кюльман, звучали убедительно. “Сокрушение Антанты и последующее создание благоприятных для нас политических условий, – писал он, – составляли важнейшую цель немецкой дипломатии в войне”:

Россия, – продолжал он, – оказалась слабейшим звеном в цепи противника, поэтому это звено нужно было постепенно разомкнуть и, если возможно, удалить. Такова была цель подрывной деятельности, организованной в русском тылу, – в первую очередь укрепление сепаратистских тенденций и поддержка большевиков. Только когда последние по различным каналам и под разными вывесками стали подпитываться постоянным потоком немецкого финансирования, они оказались в состоянии создать свой главный орган печати, газету “Правда”, чтобы проводить интенсивную пропаганду, результатом которой был значительный рост партии⁴⁴.

По каким именно каналам эти деньги текли на восток, до сих пор остается предметом спекуляций. Вполне разумно предположить, что какая-то часть немецких миллионов Парвуса в конце концов все же добралась до ленинской революционной кассы. Возможно также, что толстяк использовал для переправки денег большевикам свой исследовательский институт в Копенгагене – и что именно об этом они с Радеком могли договориться во время секретной стокгольмской встречи в апреле. Здесь некоторые исследователи считают наиболее вероятным посредником тайного агента по имени Владислав Шатценштайн⁴⁵.

Другой маршрут передачи наличных мог пролегать через Стокгольм, и здесь наиболее удобным посредником казалась контора Парвуса и Скларца с Фюрстенбергом в качестве директора: часть прибыли они вновь инвестировали в торговые операции, но часть вполне могли переправлять на политические цели в Россию⁴⁶. Соответствующее архивное дело доступно для исследователей, однако многие документы оттуда исчезли. Несомненным остается факт, что в апреле 1917 года, когда Ленин еще только планировал свою поездку в Россию, он принял от Фюрстенберга 2000 рублей для себя и еще 8оо – для Зиновьева⁴⁴. Против такого варианта “германского золота” он не возражал.

Для тех, кто все еще отказывается поверить, будто величайший социалист на Земле лгал, когда говорил, что никогда не брал денег у немцев, есть альтернатива: Ленин субсидировал свою деятельность из средств, полученных от торговли дефицитными товарами – свинцовыми карандашами и презервативами (с резервуаром) – на черном рынке.

Ленин вовсе не обязан был лгать вечно. Сначала он, разумеется, побаивался, поскольку не мог знать, насколько успешными будут его планы. И хотя свободная Россия отменила смертную казнь, летом 1917 года у него было более чем достаточно оснований опасаться возможного обвинения в государственной измене. Кроме того, он опасался покушения и всегда был окружен телохранителями⁴⁸. Если бы Ленин больше верил в людей, то, вероятно, думал бы, что последнее слово в конце концов останется за ним: ведь “Апрельские тезисы” недвусмысленно предрекали, что буржуазия и буржуазная юстиция вот-вот падут. Будь он более мужественным лидером, он, вероятно, испытывал бы даже некоторую гордость за то, что получал немецкие деньги, – ведь он вскоре воспользуется ими для того, чтобы помочь пролетариату самой Германии свергнуть кайзера.

Положение немецкого тыла уже некоторое время было очень хрупким, население голодало, и ленинская революция и так уже угрожала взорвать мир на берлинских улицах. Ситуация в Австрии была еще более критической⁴⁹. Ленинский призыв к мировой революции был в такой же мере адресован войскам Германии, как и собственным солдатам. Он не раз повторял:

Мы считаем германских капиталистов такими же разбойниками, как и капиталистов русских ⁵⁰.

В конце концов, даже братание на фронте, которое он защищал, предполагало взаимность. Если Ленин, как однажды выразился Черчилль, был “бациллой”, то он вполне мог, как настоящий патоген, заразить сразу несколько жертв одновременно.

Оружие своих врагов он мог бы повернуть против них самих: ведь если взять германские деньги считалось преступлением, то еще большим преступлением было бы растоптать мечту и чаяния людей, заставляя их продолжать войну против их воли и обрекая на дальнейший голод. Как человек, искренне верящий в чувство справедливости, присущее русскому народу, он мог бы даже указать на романтическую поэзию этого жеста – взять деньги на революцию у разбойников, которые ограбили бедняков, – и неважно, из какой страны происходят эти разбойники. От слепой преданности Милюкова делу Проливов до злополучного наступления Керенского на фронте, от локаутов до увеличения рабочего дня и введения хлебных карточек – всё это указывало, что буржуазия явно собирается взять курс на дальнейшее угнетение трудящихся. К этому следует добавить и заграничных подельников русской буржуазии: мало какие внешние влияния наносили больший ущерб еще не окрепшей демократической России, чем давление со стороны Лондона и Парижа. Невзирая на советы своих собственных агентов, военные руководители Франции и Британии пытались заставить Россию неуклонно держаться ее договорных обязательств перед Антантой.

У Артура Рэнсома эта политика вызывала отвращение. В июле, после того как июньское наступление закончилось поражением русских войск, он писал матери, что Англия смотрит на Россию, “как человек на какой-нибудь износившийся инструмент” – с самоубийственным бессердечием:

Почему-то в Англии война не доставляет каждому – мужчине, женщине или ребенку – такое постоянное неизбывное страдание, как людям в континентальных странах, особенно в России. У нас не видят на улицах вместо лошадей обтянутые кожей скелеты. Жена твоего швейцара не умоляет тебя уделить ей из твоего хлебного рациона, потому что ей не хватает, чтобы прокормить детей <…>. Из-за этого немецким агентам и экстремистам, обещающим мгновенное наступление тысячелетнего царства, удается здесь увлечь за собой абсолютно наивного русского солдата. <…> Когда-нибудь, вероятно, придет время, и Англия станет самой ненавистной России страной⁵¹.

Заяви сейчас Ленин, что он в самом деле получил долю кайзеровского золота, это, возможно, выглядело бы меньшим вероломством, чем поведение англичан. Немцы были ужасны, но англичане – поистине ненасытны. Социалисты О’Грэди и Торн после своего возвращения из России в Лондон сообщали:

При всем уважении, мы хотим напомнить, что Российская империя обладает огромной территорией, населением в 180 миллионов и с невероятными возможностями стать не только гигантским рынком, но и одной из ведущих экономических держав мира. Ее запасы полезных ископаемых, нефти, а также сельскохозяйственные ресурсы находятся в самом начале развития. Если Великобритания сейчас же не предпримет соответствующих усилий, то после окончания войны борьба за эксплуатацию этих резервов развернется между Америкой и Германией, с преимуществом на стороне последней⁵².

Еще более откровенной была алчность британского коммерсанта по имени Уильям Генри Библ, регулярно бывавшего в России. Он видел, что с падением царизма здесь открывается невероятный рынок. Если удастся исключить из игры Германию, то британскому бизнесу целиком достанется русский средний класс – девственная клиентура, которая пока даже не понимает, насколько ей необходимы велосипеды, фотоаппараты и патентованный тонизирующий эликсир “Санатоген”. В обзоре, опубликованном в самые мрачные дни 1918 года, когда из охваченной Гражданской войной России приходили известия об умирающих от голода детях, Библ перечислял наиболее перспективные рынки – фармацевтика, научные и оптические приборы, фотографические материалы, а также (“поскольку бритье сейчас входит в моду у русских”) лезвия для бритв и патентованное мыло. “Торговля роялями, – добавлял Библ, – это отрасль, которая также сулит в России блестящие перспективы”⁵³.

Если бы Ленин процитировал хоть один из таких отчетов, то его рассуждения об империалистическом и капиталистическом характере войны прозвучали бы абсолютно убедительно для всех и каждого. Он также смог бы извлечь гораздо больше политических выгод из отказа англичан пропустить на родину других русских эмигрантов – еще один жест, обнажающий подлинную суть буржуазии. Ленин мог бы подчеркнуть, что именно он решился пойти на риск и вопреки всему вернулся домой. Ленин не может сейчас сказать, как много времени потребуется на то, чтобы утвердить социализм во всем мире, но он уверен, что этот план осуществится, и тогда все долги будут списаны, а коррупция исчезнет. А если его возвращение принесло пользу немцам – что ж, это прискорбно, но не имеет отношения к делу. Троцкий замечал позднее:

Со стороны Людендорфа это была авантюра, вытекавшая из тяжкого военного положения Германии. Ленин воспользовался расчетами Людендорфа, имея при этом свой расчет⁵⁴.

Возможно, проблема была в том, что большинство русских в конце концов (и это позже подтвердила история) охотно предпочли бы один из велосипедов мистера Библа – или даже капельку его тонизирующего эликсира – всем радостям ленинской версии классовой борьбы. Ленин, конечно, подозревал нечто подобное (естественное стремление людей к бытовым удобствам жизни некоторые марксисты называли “ложным сознанием”). Догадывался он и о том, что реальные крестьяне хотят только справедливости и кусок земли. Чтобы осуществить свою революцию вопреки этим препятствиям, он должен был взять на себя роль Робеспьера. Если люди не в состоянии понять, в чем состоит истинная свобода, он установит революционную диктатуру, которая подготовит их к этому пониманию. А пока что он должен встать выше масс и сделаться идеальным инструментом Истории с большой буквы – новым человеком, непорочным и безгрешным. Морис Палеолог заметил (в апреле 1917 года), что Ленин представляет собой “Савонаролу и Марата одновременно”⁵⁵. В реальной жизни он добавлял к этим недостижимым идеалам честное трудолюбие школьного учителя – человека, умеющего контролировать собственные страсти и выкладывающего свои карандаши на стол в идеальном порядке под скромным абажуром аккуратной ручной работы.

Нелегальные финансовые операции – достаточно грязное преступление, но ложь в длительной перспективе может оказаться куда более разрушительной. Вместо того чтобы довериться массам и рассказать им правду о германской помощи, Ленин предпочел поучать их. Он предложил людям не доверие, а ложь. Но это была цена, которую Ленин в краткосрочной перспективе готов был заплатить от имени народа, чтобы спасти народ от его собственной слабости. А затем он сделал 150 миллионов человек свободными (по крайней мере, так он утверждал), отдав их в лапы безжалостной политической элиты.

В последующие годы большевики были одержимы поиском иностранных шпионов и предателей в собственных рядах. Члены партии должны были выглядеть безупречными. Но это практически невыносимое обязательство, когда речь идет о строительстве нового царства – не говоря уже о первом царстве пролетариата. Тем более что условия для этого строительства в конце 1917 года вряд ли могли быть хуже.

Вставал вопрос, – писал о том времени Троцкий, – хватит ли вообще у истощенной, разоренной, отчаявшейся страны жизненных соков для поддержания нового режима и спасения своей независимости?⁵⁶

Это и было главным секретом: руководители революции сами были полны сомнений. Они проповедовали миру догму, в которую сами не вполне верили.