Людовик XV и его двор. Часть вторая

XXII

Эшафот. — Людовик XV. — Высказывание г-жи де Помпадур. — Граф де Лалли-Толлендаль. — Его происхождение. — Начало его военной карьеры. — Он становится полковником. — Он с отличием сражается при Фонтенуа. — Его назначают губернатором наших владений в Индии. — Его первые шаги. — Его успехи. — Он захватывает Куддалор и форт Сент-Дэвид. — Его наступление. — Он захватывает Мадрас. — Разграбление города. — Предательство наемников. — Возвращение Лалли. — Пондишери. — Бедственное положение крепости. — Поражение французского флота. — Бунт войска. — Захват Пондишери. — Лалли взят в плен и привезен в Лондон. — Версальские враги Лалли. — Лалли под честное слово возвращается во Францию. — Лалли сажают в Бастилию по его просьбе. — Прошение правительства и высшего совета Пондишери. — Лалли не дают возможность предстать перед военным трибуналом. — Дело передается палатам Парламента. — Секретарь г-на де Лалли. — Начало судебного процесса. — Поведение обвиняемого. — Его вера в милосердие короля. — Бритва. — Плац-майор Бастилии. — Лалли лишают его орденов. — Лалли приговорен к смерти. — Советник Паскье. — Паскье-Кляп. — Гревская площадь. — Палач Сансон. — Воспоминание из юности Лалли. — Казнь. — Сын графа де Лалли. — Госпожа де Ла Эз и мадемуазель Диллон. — Слова Людовика XV, обращенные к г-ну де Шуазёлю.

Мы прошли мимо события, наделавшего много шуму в Париже, — смерти, которая произвела во Франции впечатление не меньшее, чем самая громкая из упомянутых нами смертей достославных особ.

Вот уже много лет бездействовал эшафот, эта опустевшая театральная сцена, на которой дворянство не играло больше свою последнюю роль.

Последними, кто по политическим мотивам был приговорен к смерти на эшафоте, были несчастные молодые люди из Бретани, о казни которых мы рассказывали выше: Монлуи, Понкалек, Талуэ и Куэдик.

Министерство кардинала де Флёри было вполне миролюбивым. К тому же Людовик XV не отличался жестокостью; он был всего лишь вспыльчив. Во время парламентских распрей у него не раз были поползновения пролить кровь. Госпожа де Помпадур говорила:

— Я учусь умерять гнев короля, ибо, начни он проливать кровь, весь королевский двор, мне это известно доподлинно, был бы затоплен ею.

Тот, для кого предстояло восстановить этот эшафот, предназначавшийся для знати и бездействовавший тридцать семь лет, был граф Тома Артур де Лалли-Толлендаль, человек со знатным, громким именем, звучавшим при дворе Стюартов с равной самоотверженностью, независимо от того, были Стюарты королями или пленниками, жили они в Виндзоре или в Сен-Жермене.

С тех пор как Стюарты обосновались во Франции, граф де Лалли стал французом. В возрасте восьми лет он поступил на военную службу и был привезен своим отцом, заместителем командира ирландского полка Диллона, в Жиронский лагерь, где получил боевое крещение. Спустя четыре года, то есть в возрасте двенадцати с половиной лет, он стоял в карауле у траншеи перед Барселоной.

Вскоре Лалли стал командиром полка, носившего его имя. Затем, в 1740 году, в возрасте тридцати восьми лет, он был произведен в генерал-лейтенанты; в 1745 году он отличился в сражении при Фонтенуа; наконец, в 1756 году король назначил его губернатором наших владений в Индии.

Лалли был человек храбрый и сведущий; он прибыл в этот старый мир с ненавистью к англичанам и стремлением к славе. Он начал с того, что одержал победу. Спустя тридцать восемь дней после его прибытия в Индию ни одного красномундирника не оставалось на всем Коромандельском берегу. Захват Куддалора и Сент-Дэвида опьянил его; он захотел идти дальше, несмотря на неблагоприятное время года, несмотря на недостаток ресурсов, несмотря на возражения своих генералов. Безрассудная отвага составляла его силу. Он положился на нее и пошел на Танджавур. Англичане позволили ему продвигаться вперед, а сами вернулись назад, одержали над одним из его генералов победу в сражении в Ориссе и захватили город Мачилипатнам.

Тем временем Лалли осадил Мадрас и взял его приступом.

Войска уже давно не получали жалованья и испытывали недостаток во всем. И потому генерал был вынужден позволить своим солдатам добывать себе индийские деньги — пагоды и рупии. Частные дома, общественные здания и храмы были разграблены. Повсюду совершались ужасные бесчинства, однако солдаты, пресыщенные разгулом и добычей, и офицеры, отправившиеся в поход бедными и ставшие теперь богатыми, молчали и не выказывали своего недовольства, хотя бы какое-то время.

К несчастью, один лишь город Мадрас попал под власть французов. Все форты по-прежнему принадлежали англичанам. Лалли приказал проложить траншею и стал изо всех сил готовить атаку на форт Сент-Джордж. Однако у него недоставало средств для приступа. Лалли, полагавший, что все должно уступать клинку железной воли, вместо убеждения всякий раз использовал насилие.

Мало-помалу французы устали находиться под командованием этого высокомерного ирландца. Наемники — а они составляли половину армии — прислушались к предложениям англичан и перешли на службу к врагу. В итоге через месяц после захвата Мадраса генерал Лалли, пребывавший в ярости, увидел, что у него нет возможности удержать за собой город, снял осаду форта Сент-Джордж и отступил к Пондишери, который он застал лишенным всех тех ресурсов, какие в тот момент сделались для него самыми необходимыми, то есть продовольствия, солдат и денег.

Французская эскадра, с самого начала войны охранявшая крепость, была атакована английским флотом, имевшим численное превосходство, и после славного, но бесполезного сражения отплыла к острову Бурбон; таким образом, вступив в Пондишери, губернатор был вынужден ограничиться своими собственными средствами.

Но вскоре и эти его собственные средства были обращены в ничто вследствие бунта солдат, которые, не имея других денег, кроме тех, что им удалось награбить в Мадрасе, требовали выплатить им недополученное жалованье. Солдатам были должны за полгода.

Перед лицом этого бунта Лалли оставался таким же, каким он был всегда: жестоким и высокомерным. Везде, где он шел против бунта и атаковал его в лоб, он подавлял его; но в тылу погашенное им пламя разгоралось снова, причем сильнее прежнего.

Именно в разгар этих внутренних раздоров англичане осадили Пондишери, отказали ирландскому генералу в капитуляции, которую, возможно, они предоставили бы французскому генералу, силой ворвались в Пондишери и, овладев городом, жестоко отомстили за разграбление Мадраса. Лалли вместе со своим штабом был взят в плен и отправлен в Лондон.

Нетрудно понять, какой шум вызвало в Париже это полное поражение. Столица французских владений в Индии захвачена, губернатор со своим штабом в плену — после череды побед, о которых еще продолжали разговаривать, невозможно было сразу осознать столь полное и столь гибельное по своим последствиям поражение.

Лалли имел много врагов при Версальском дворе: несчастье ирландского генерала придавало силу их доводам. Они ставили под сомнение не только способности губернатора, не только его храбрость, но еще и его честность.

По их словам, все беды экспедиции стали следствием растраты казенных денег, помешавшей выплачивать жалованье войскам.

Лалли-Толлендаль услышал эти обвинения, находясь в Лондоне. Его гордость не могла их снести. Он попросил, чтобы его под честное слово отпустили во Францию, и его просьба была исполнена. Он прибыл во Францию, веря, что ненависть и клевета разбегутся при виде его львиного взора; но, будучи опытным полководцем, он очень скоро увидел, что позволил врагу занять слишком выгодную позицию, чтобы его можно было выбить оттуда.

И тогда Лалли решил обжаловать приговор суда придворных, обратившись к суду короля. Он попросил Людовика XV оказать ему милость, позволив отправиться в Бастилию; эту милость ему немедленно даровали, и он был заключен туда 1 ноября 1762 года.

За три месяца до этого, 3 августа, правительство и высший совет Пондишери подали королю прошение, в котором говорилось, «что, поскольку их честь и их доброе имя были чрезвычайно оскорблены обвинениями со стороны сьера де Лалли, они просят у Его Величества правосудия и проведения суда, который оказал бы им это правосудие».

К их прошению была приложена докладная записка, имевшая целью доказать, «что совет и несчастная индийская колония были подавлены с начала и до конца под властью деспотичного губернатора, который никогда не знал ни правил чести, ни благоразумия, ни даже человеколюбия; что граф де Лалли один отвечал за все управление и администрирование компании, как внутри нее, так и вне, равно как и за все доходы с земель и угодий, которыми она владела; что он виновен в потере Пондишери, поскольку крепость сдалась лишь вследствие недостатка продовольствия, между тем как один он имел в руках средства снабдить ее съестными припасами, а именно: деньги, чтобы купить земные плоды и собранный урожай, и войска, чтобы все это охранять».

Если бы расследование этого дела проводилось военным трибуналом, то Лалли, несомненно, был бы оправдан; но, поскольку все хотели его смерти, расследование дела было передано палатам Парламента и судебной палате.

Мы сказали, что все хотели смерти г-на де Лалли.

И вот почему ее хотели; мы приведем даже не одну причину этого, а целых три причины.

Его смерти хотели,

1) чтобы заставить иностранные государства поверить, что ирландец нам изменил (такая измена спасала честь знамени);

2) чтобы удовлетворить старинную ненависть, существовавшую между г-ном де Шуазёлем и г-ном де Лалли — Толлендалем, назначенным, вопреки желанию министра, губернатором Индии;

3) чтобы погубить, одновременно с г-ном де Лалли, г-на де Сен-При, его родственника, лангедокского интенданта, намеченного партией дофина в состав министерства, которое рано или поздно должно было заменить министерство Шуазёля.

Кроме того, существовал пример в прошлом. Англичане указали нам путь, отрубив голову адмиралу Бингу.

Докладчиком по этому серьезному делу был назначен г-н Паскье, советник Большой палаты, которому в свое время поручалось вести дело Дамьена.

Вначале Лалли мог легко обмануться в отношении того, какая ему была уготована участь. Бастилия смягчила для него свои суровые правила и ограничила их одним лишь заключением. Господину де Лалли было разрешено совершать прогулки, г-н де Лалли мог принимать своих друзей, г-н де Лалли получил даже позволение иметь при себе секретаря.

К несчастью, тюремное заключение не смягчило необузданный и раздражительный характер узника. Напротив, его натура приобрела дополнительную раздражительность. Несчастный секретарь, преданность которого к своему хозяину побудила его к доброму поступку — разделить с ним тюремное заключение, был плохо вознагражден за эту преданность. Выходки узника начали помрачать рассудок секретаря. Он сделался печален, молчалив и беспокоен, и однажды вечером, когда комнатный слуга бросил на Колодезном дворе Бастилии тазик со свернувшейся кровью, набравшейся от кровопусканий, которые делал тюремный хирург, несчастный молодой человек, уже страдавший нервным расстройством, испугался при виде этой крови, сочтя ее следствием какой-то тайной казни. Его нервное расстройство тотчас же превратилось в помешательство; в истерическом припадке он рухнул на пол, крича:

— Но я же ничего не сделал! Я ни в чем не виновен! Нельзя отрубать мне голову за преступления, которые я не совершал! Выпустите меня на свободу! Я хочу на свободу!

Однако, опять-таки к несчастью для секретаря, всякий, кто в качестве слуги вступал в Бастилию, мог выйти из нее лишь тогда, когда его господин получал свободу или умирал. И потому секретарю не возвратили свободы, о которой он просил. Между тем его помешательство усилилось: бедняге постоянно мерещился эшафот. Было решено перевести его в Шарантон. Решение выполнили, секретаря увезли, и Лалли остался один.

Тем временем дело губернатора рассматривалось в суде, но рассматривалось оно крайне медленно; самые важные свидетели находились в Мадрасе и Пондишери, то есть в четырех тысячах льё от Франции; поэтому судопроизводство не смогло открыться ранее 6 июля 1763 года.

В продолжение целого года своего тюремного заключения Лалли нисколько не терял присутствия духа. Он знал ненависть к себе клана Шуазёлей, у него не было никаких сомнений в строгости Парламента, но в ответ на беспокойство, которое выражали его друзья, он невозмутимо говорил:

— Король помилует меня.

Начавшееся судебное разбирательство с первых дней велось с возмутительным пристрастием. Кроме того, подсудимый сам возбуждал всеобщую ненависть к себе и усугублял неприязнь, которую все испытывали к нему, мощью своих ответов и силой своих обвинений, ибо из обвиняемого, каковым он являлся, Лалли становился по многим пунктам обвинителем.

Заседания суда были ожесточенными, и каждый день, возвращаясь в свою камеру, Лалли мог заметить, что надзор за ним делается все строже. Время от времени его охватывали мрачные предчувствия.

Однажды, когда цирюльник брил ему бороду, что обычно происходило в присутствии тюремщика, Лалли забавы ради стянул у цирюльника одну из его бритв. Закончив свое дело, цирюльник потребовал отдать ему запасную бритву, которой не оказалось в его сумке. Тогда Лалли признался, что он взял ее с тем намерением, чтобы в следующий раз побриться самостоятельно. Это рассердило тюремщика, и он потребовал у Лалли бритву, но тот не пожелал вернуть ее. Приказания насчет узника были, несомненно, крайне строгие, ибо, не докладывая об этом происшествии коменданту Бастилии, тюремщик тотчас позвал на помощь, ударил в набат и призвал стражу. В одну минуту тюремный коридор наполнился солдатами и в камере узника послышались угрозы.

И тогда, смеясь, генерал вернул бритву, ставшую причиной всего этого волнения.

Однако он был настолько уверен в милосердии короля, что весь этот шум, поднявшийся из-за бритвы, не смог раскрыть ему глаза.

Тем не менее слова, сказанные ему однажды плац-майором, пролили жестокий свет в его затененное сознание.

Карета, в которой Лалли возили на заседания Парламента, никогда не ездила без многочисленного конвоя; кроме того, в нее всегда садился вместе с ним плац-майор. Однажды утром вокруг этой кареты столпился народ. Лалли хотел было выглянуть из нее, чтобы посмотреть, что стало причиной этого шума, но плац-майор, всегда проявлявший доброжелательность к Лалли, сказал ему:

— Осторожно, господин генерал; я имею приказ убить вас, если вы подадите хоть малейший знак народу или он проявит к вам хоть малейшее участие.

Лалли отодвинулся вглубь кареты и задумался.

Но это еще не все. В тот момент, когда уже можно было догадаться, что судебный приговор будет через несколько дней вынесен, первый президент, обративший внимание на стремление генерала являться в суд, облачившись в мундир со знаками своего воинского звания и с королевскими орденами, которыми он был награжден, приказал плац-майору Бастилии снять с него эполеты, голубую орденскую ленту и все его ордена.

Когда плац-майор, предупредив узника о тех злонамеренных приказах, какие он получил в отношении него, попросил его снять с себя знаки отличия, Лалли ответил, что их могут сорвать с него, но сам он их ни в коем случае не снимет.

Приказ был отдан, и плац-майору следовало подчиниться ему; он позвал к себе на помощь: завязалась борьба, и, лишь повалив узника на землю, сумели сорвать с него, обратив их в клочья, его эполеты и орденские ленты.

Все эти проявления жестокости были ненужной травлей, которая должна была открыть глаза Лалли, однако он никак не мог поверить, что его приговорят к смерти.

Шестого мая 1766 года Лалли испытал жестокое разочарование.

Парламент вынес приговор, и граф был осужден на смерть как изобличенный в измене интересам короля, государства и Ост-Индской компании, равно как в злоупотреблении властью и незаконных поборах с подданных короля и иностранцев.

Казнью было назначено отсечение головы, и совершиться оно должно было на Гревской площади.

Выслушав этот приговор, тем более страшный, что Лалли никак не желал предвидеть его, генерал накинулся с бранью на своих судей, называя их палачами и убийцами.

В этот момент к нему подошел кюре Святой капеллы, призывая его успокоиться.

Однако Лалли с гневом оттолкнул его и воскликнул:

— Ах, сударь, оставьте меня в покое хотя бы на минуту!

И он сел в отдаленном уголке зала.

Примерно в течение десяти минут никто не мешал ему предаваться горестным размышлениям; затем плац-майор, чрезвычайно взволнованный, подошел к Лалли, чтобы взять его и препроводить обратно в Бастилию.

И тут Лалли вспомнил, сколько раз он бывал нетерпелив и груб с этим человеком, всегда добрым и всегда исполненным уважения к нему, и промолвил:

— Сударь, простите меня за все мои грубые слова; я старый солдат и не привык повиноваться кому-либо, кроме короля. Мой скверный характер почти всегда заводит меня дальше, чем мне хотелось бы!

— Перед лицом несчастья, подобного вашему, сударь, — отвечал плац-майор, — я не помню и никогда не буду помнить ничего, кроме уважения, которое мне следует оказывать вам.

— Что ж, тогда обнимите меня, — сказал Лалли. — Я сожалею о том времени, которое прошло у меня в ненависти к вам; теперь я прекрасно понимаю, что вы исполняли свои обязанности.

И они вместе вернулись в Бастилию.

Как только узник вошел в свою камеру, его спросили, не хочет ли он принять исповедника.

— Как! Уже?! — воскликнул он. — Стало быть, они так торопятся лишить меня жизни?

— Сударь, — ответил посланец, — я полагаю себя вправе уверить вас, что этот визит священника делается ради услуги.

— Ну что ж! — произнес Лалли. — Соблаговолите сказать ему, что я приму его позднее; теперь я устал и хотел бы немного отдохнуть.

Лалли оставили одного, и он действительно уснул.

С этого времени никто из друзей осужденных, никто из его знакомых не мог больше пройти к нему. И тогда родственники генерала, зная, что ему не дадут помилования, и желая спасти его от позорной смерти на эшафоте, пришли на площадь Бастилии в надежде, что он выйдет на балкон или покажется у окна и тогда они смогут подать ему знак, чтобы он покончил с собой.

Но Лалли спал.

Его разбудили, чтобы сказать ему, что президент Паскье, который был докладчиком по его делу, желает поговорить с ним.

Лалли соскочил с постели и произнес:

— Да, впустите его, пусть войдет, пусть войдет!

Во взгляде генерала была такая сила, что президент, встретившись с ним взглядом, остановился на пороге.

— Сударь, — промолвил Паскье, первым прервав молчание, — король так добр, что готов простить вас, если вы выкажете хоть малейшую покорность; итак, признайтесь в ваших преступлениях и назовите ваших сообщников.

— В моих преступлениях! — воскликнул Лалли. — Стало быть, вы их не раскрыли, если пришли просить меня, чтобы я признался в них? Что же касается моих сообщников, то, поскольку я ни в чем не виноват, у меня их нет. А теперь послушайте, что я вам скажу: ваш поступок оскорбителен для меня, и вы последний из тех, кому я позволил бы говорить мне о помиловании. Убирайтесь вон, подлец, и чтобы я вас больше не видел!

— Но, сударь, — сказал Паскье, — одумайтесь, это пыл овладевает вами.

— О, тебе прекрасно известно, что пыл овладевает мною! Ты и рассчитывал на этот пыл, чтобы осудить меня; но кровь марает того, кто ее проливает, и моя пролитая кровь оставит на тебе несмываемое пятно!

Лалли сделал шаг к нему, и Паскье закричал:

— На помощь!

В камеру вбежали тюремщики.

— Пусть ему заткнут рот кляпом! — приказал Паскье. — Он оскорбил короля.

Услышав слова «Пусть ему заткнут рот кляпом!», узник пришел в ярость; он бросился на президента, но тюремщики остановили его и, позвав на помощь себе двух солдат, повалили старика на пол, а затем, подчиняясь приказу Паскье, вставили ему в рот кляп.

Народу стало известно об этой гнусности, и с тех пор народ называл Паскье не иначе как Паскье-Кляп.

После парламентского докладчика к узнику впустили исповедника. Услышав благочестивые увещания священника, Лалли, как могло показаться, успокоился, но это спокойствие было притворным; он раздобыл ножку циркуля, и прямо в ходе своей речи капеллан вдруг заметил, что узник покрылся бледностью.

За мгновение до этого Лалли вонзил себе эту ножку циркуля в грудь, в нескольких линиях от сердца.

Священник позвал на помощь; осужденного схватили и связали.

— Я промахнулся, — произнес Лалли, — ну что ж, теперь очередь палача.

Осужденному не пришлось ждать долго. Первый президент Парламента, узнав от Паскье об отпоре, который дал ему генерал, а от тюремщиков — о его попытке самоубийства, приказал передвинуть казнь на более ранний срок.

Эту новость сообщили Лалли.

— Тем лучше! — сказал он. — В тюрьме они заткнули мне рот кляпом, но, возможно, у них не хватит смелости сделать это, когда они поведут меня на эшафот, и тогда… О, тогда я заговорю!

Эти слова тоже стали известны судьям. Народ проявлял сочувствие к Лалли, и Лалли, заговорив, мог побудить народ к бунту, ибо Парламент не пользовался популярностью. И тогда, под предлогом, что осужденный, дабы избежать казни, может, как это водится на Востоке, проглотить свой язык, на генерала набросились снова, связали, заткнули ему рот кляпом и связанного, с заткнутым ртом отнесли его, исходящего от ярости пеной, но бессловесного, в окруженную стражниками телегу, которая ехала вслед за тележкой Сансона.

При виде этого несчастного, которого с кляпом во рту везли на казнь, при виде этого старика, на лице которого были заметны следы насилия со стороны палачей, народ открыто зароптал. Но были приняты все меры предосторожности: вдоль всей дороги, по которой предстояло проследовать приговоренному, были расставлены внушительные войска, так что, помимо ропота, у зрителей не осталось никакой иной возможности выразить Лалли свое сочувствие.

Зрителей было множество, и, со времен казни графа Горна, на Гревской площади не собиралось такого блестящего общества.

Почти вся знать съехалась туда в своих каретах, но не из любопытства, а для того, чтобы оказать честь осужденному.

При виде этого старый генерал обрел спокойствие, и лицо его прояснилось, как если бы он находился на поле битвы. Ему предстояло дать последнее сражение; однако на этот раз он был уверен, что не выйдет из сражения живым, поскольку то была борьба с самой смертью.

И он с высоко поднятой головой вступил в эту борьбу.

Взойдя на площадку эшафота, по ступеням которого он поднимался твердым и решительным шагом, Лалли устремил на толпу долгий и спокойный взгляд; его уста были немы, но в этом последнем призывном взгляде было куда больше красноречия, чем его могло быть в самой выразительной речи.

Казнить г-на де Лалли должен был Сансон-отец, но он уступил эту честь своему сыну, несмотря на странное обязательство, которое за тридцать пять лет до того он добровольно взял на себя в отношении этого осужденного.

Однажды вечером юный г-н де Лалли вместе с несколькими молодыми повесами возвращался из своего небольшого дома в Сент-Антуанском предместье, предназначавшегося для развлечений; молодые люди были навеселе, как это приличествовало вельможам, получившим воспитание во времена Регентства; внезапно они заметили какой-то уединенный дом, стоявший посреди очаровательного сада и ярко освещенный изнутри. И действительно, в доме царило веселье, и за оконными стеклами, словно обезумевшие тени, мелькали танцоры и танцорки. В голове вертопрахов зародилась мысль: принять участие в этом празднестве. Лалли постучал в калитку; но в доме все были так поглощены своим приятным занятием, что лишь когда наши несносные молодые люди вовсю разбушевались, какой-то слуга отворил калитку и спросил их, что им угодно.

— Что нам угодно? — переспросили молодые люди. — Нам угодно, чтобы ты пошел и сообщил своему хозяину, что четверо молодых сеньоров, проходя мимо и не зная, чем заняться в остальное время ночи, спрашивают его, не позволит ли он им принять участие в этом празднике?

Слуга колеблется; ему кладут в руку луидор и толкают его вперед; он входит в дом, и наши четверо молодых вертопрахов, при всей неприличности своего поступка соблюдая приличие, ожидают на пороге, пока им будет дано разрешение войти.

Через несколько минут слуга возвращается вместе со своим хозяином.

Это был человек лет тридцати, с мрачным взглядом и суровым лицом.

— Господа, — сказал он, — мой слуга только что сообщил мне о высказанном вами желании, которое делает мне невероятную честь: желании принять участие в празднике, устроенном по поводу моей свадьбы.

— Ах, — воскликнули молодые люди, — так сегодня ваша свадьба? Прекрасно! Нет ничего веселее, чем свадебные балы. Ну так что, договорились, вы принимаете нас в число ваших гостей?

— Я уже сказал вам, господа, что делаю это с величайшим удовольствием; но все же необходимо, чтобы вы знали, кто тот человек, который будет иметь честь принять вас в своем доме.

— Это человек, который празднует сегодня день своей свадьбы, — вот и все, что нам нужно знать!

— Разумеется, господа, все так; но вам нужно знать еще кое-что, ибо тот человек, который сегодня празднует свою свадьбу, это…

И он на мгновение смолк, не решаясь продолжить.

— Это? — повторили хором молодые люди.

— … это палач!

Его ответ несколько охладил пыл молодых людей. Однако г-н де Лалли, самый разгоряченный из четверых, не захотел отступить назад.

— Вот как! — сказал он, с любопытством глядя на новобрачного. — Вот как! Так это вы, любезный друг, отрубаете головы, вешаете, сжигаете, колесуете и четвертуете? Очень рад познакомиться с вами!

Палач почтительно поклонился.

— Сударь, — сказал он, — что касается простых смертных — воров, богохульников, колдунов, отравителей, — то я предоставляю эту работу моим помощникам: для подобных негодяев вполне годятся подручные; но, когда мне случается иметь дело с молодыми людьми благородного происхождения, каким был граф Горн, с молодыми вельможами, какими являетесь вы, я никому не уступаю чести отрубить им голову или переломать им кости и беру эту работу на себя. Так что, господа, если когда-нибудь времена господ Монморанси, Сен-Мара или Рогана возвратятся, вы можете рассчитывать на меня.

— И вы даете слово, господин Парижский? — рассмеявшись, спросил Лалли-Толлендаль.

— Даю, господа, даю!.. Ну так что, вы все-таки войдете в мой дом?

— Почему нет?

— В таком случае, входите.

Четверо молодых людей вошли. Их представили новобрачной; они протанцевали всю ночь напролет и на другой день рассказали об этом приключении в Версале, где оно имело большой успех.

Через тридцать пять лет генерал Лалли, старик с седыми волосами, с кляпом во рту, приговоренный к смерти, снова оказался лицом к лицу с тем угрюмым новобрачным, у которого он был гостем в первую ночь после его венчания.

Однако казнить старика должен был сын палача, первенец в этом браке.

Лалли встал на колени. Сансон-сын, тот самый, кому двадцать семь лет спустя предстояло снести с плеч голову куда более достославную, поднял меч правосудия, но, поскольку рука у него дрожала, он нанес неверный удар, который лишь рассек череп несчастного старика.

Лалли упал ничком, но почти сразу поднялся.

Тотчас же в толпе раздалось страшное проклятие, вырвавшееся из ста тысяч уст. Сансон-отец, одним прыжком оказавшись рядом с Лалли, вырвал окровавленный меч из рук сына, который и сам готов был рухнуть на землю, и с быстротой молнии снес генералу голову с плеч.

Среди всех этих криков ужаса можно было различить крик горести.

Этот крик издал мальчик лет четырнадцати или пятнадцати.

Поясним, кто был этот мальчик.

Накануне, после исповеди и прежде чем получить отпущение грехов, г-н де Лалли признался священнику, что лишь одно заставляет его сожалеть о своей жизни — то, что он оставляет одиноким и затерянным в этом мире сына, которому неведомо его происхождение и которого он велел под именем Трофима тайно воспитывать в Аркурском коллеже.

Он хотел перед смертью увидеть этого мальчика, прижать его к своему сердцу и назвать его своим сыном.

Исповедник исполнил волю генерала; но день этот был праздничный, и мальчик, которого очень любил один из его преподавателей, уехал вместе с ним и должен был вернуться лишь на другой день утром.

Священник подождал мальчика и, когда тот возвратился, сообщил ему одновременно о его происхождении и о его несчастье. Желание Лалли еще могло быть исполнено: на дороге к Гревской площади мальчик мог увидеть в последний раз своего отца!

Священник и подросток кинулись к месту казни. Туда же поспешно двигалась и многочисленная толпа. Это большое стечение народа замедляло шаги священника; мальчик оставил его и рискнул пробираться вперед один.

Но, как ни спешил он попасть на Гревскую площадь, ему удалось увидеть лишь то, как его отец упал, поднялся и упал снова.

Лишь в руке палача он увидел голову человека, чей последний взгляд искал, возможно, его в этой толпе, но искал тщетно.

Этим мальчиком был граф де Лалли-Толлендаль, которого кое-кто из нашего поколения еще мог видеть и с которым я был знаком.

То, что я сейчас рассказал, поведал мне он сам.

Все знают, что главной и единственной заботой этого благочестивого сына стали хлопоты о восстановлении доброго имени своего отца, чего он и добился, наконец, в 1778 году.

В 1789 году он стал депутатом Генеральных штатов и выделился там среди ораторов правого крыла.

В 1790 году он эмигрировал, вернулся в 1792-м, был арестован, сумел бежать, возвратился во Францию в 1801 году, вошел в Палату пэров в 1815-м и был избран в Академию в 1816-м.

Друзья несчастного генерала делали все возможное, чтобы добиться от Людовика XV смягчения приговора.

Госпожа де Ла Эз бросилась к ногам короля. Мадемуазель Диллон, родственница генерала, не могла добраться до Людовика XV, но она написала ему письмо, умоляя его прислушаться к показаниям г-на де Монморанси и г-на де Крийона, хороших судей в том, что касается храбрости и чести, — показаниям, которые Парламент отказался выслушать.

Но все оказалось напрасно. Король, а вернее, его министр, был неумолим. Позднее Людовик XV раскаялся в этой суровости, близкой к жестокости.

Мальчик, получив жалованные грамоты, удостоверявшие его происхождение, был передан мадемуазель Диллон.

В конце концов сомнения Людовика XV перешли в угрызения совести, и однажды кто-то услышал, как Людовик XV сказал г-ну де Шуазёлю:

— К счастью, не я буду отвечать за пролитую кровь, ибо вы обманули меня.

Граф де Лалли-Толлендаль, последний носитель этого имени, умер в 1830 году.