Людовик XV и его двор. Часть вторая

XXIII

Генуя и Корсика. — Компьенский договор. — Граф де Марбёф. — Паоли. — Борьба против Франции. — Маркиз де Шовелен на Корсике. — Он терпит поражение. — Граф де Во. — Бегство Паоли. — Рождение Наполеона Бонапарта в Аяччо. — Госпожа дю Барри. — Ее первые шаги. — Господин де Лозен. — Граф Жан дю Барри. — Игорный дом. — Печеные яблоки графа Жана дю Барри. — Господин Фиц-Джеймс. — Лозен уходит в сторону, но затем возвращается. — Договор между Лозеном и мадемуазель Ланж. — Лебель, камердинер короля. — Господин де Шуазёль и мадемуазель Ланж. — Герцог де Ришелье и герцог д'Эгийон. — История Жанны. — Предсказание герцога де Ришелье. — Мадемуазель Ланж нравится королю. — Она выходит замуж за графа дю Барри. — Она представлена ко двору. — Датский король в Париже и актрисы Оперы. — Переговоры о женитьбе дофина. — Австрийский императорский дом. — Воспитание эрцгерцогини. — Наказы императрицы. — Наказы дофина. — Прибытие дофины во Францию. — Предзнаменования.

В то время как в Париже и Версале совершались события, о которых мы только что рассказали, на одном из островов Средиземного моря произошла смена владычества, которой предстояло в будущем оказать необычайное влияние на Францию и всю Европу.

Седьмого августа 1764 года Генуэзская республика, изнуренная той борьбой, какую она на протяжении двухсот лет вела с Корсикой, обращается к Франции с просьбой о помощи и подписывает с нами Компьенский договор, по которому король Людовик XV берет на себя обязательство держать в течение четырех лет гарнизоны в крепостях Аяччо, Кальви, Альгайола и Сен-Флоран.

Командование этой экспедицией было поручено графу де Марбёфу, и французские войска высадились на берег Корсики в декабре 1764 года.

Паскуале Паоли был героем Корсики; уже десять лет он воевал с Генуей за свободу своего отечества. Видя высадку французов, он понимает, что из Франции прибывают настоящие губители корсиканской независимости. Он тотчас отправляет письмо г-ну де Шуазёлю, но, в то время как между ним и первым министром Франции устанавливается переписка, дающая генералу Паоли некоторую надежду, Людовик XV заключает 15 мая 1768 года договор с Генуей, устанавливающий правила присоединения Корсики к Франции.

Как только об этом договоре становится известно на Корсике, Паоли выступает с возражением против соглашения, в соответствии с которым один народ, не посоветовавшись с ним, отдают другому народу. Затем, видя, что его протесты бесполезны, он готовится продолжить, уже против Франции, ту борьбу, какую он и его отец столь блистательно вели против Генуи.

Вначале счастье, казалось, улыбается упорному защитнику свободы своего отечества. Людовик XV посылает на Корсику своего старого друга Шовелена, ловкого придворного, но неопытного генерала, который, подставив неприятелю чересчур растянутые боевые линии, позволяет силам, на треть меньшим его собственных сил, разгромить его по частям. Французский лагерь возле Сан-Николао захвачен. Борго взят приступом на глазах у главнокомандующего; ужас овладевает французами настолько, что пятьдесят корсиканцев наносят поражение восьми гренадерским ротам.

Терять время было недопустимо. Людовик XV отзывает г-на де Шовелена во Францию и ставит на его место графа де Во, который, имея под своим командованием двадцать две тысячи солдат, зажимает корсиканцев между двух огней и 9 мая 1769 года разбивает их при Понте-Ново.

Поражение в этой битве рассеяло все надежды генерала Паоли; он поспешно отплыл в Ливорно, а оттуда вместе с братом и племянниками перебрался в Англию.

С этого времени остров по-настоящему стал нашим.

Спустя три месяца после бегства Паоли, 15 августа 1769 года, в Аяччо появился на свет ребенок по имени Наполеон Бонапарт, который договору 15 мая 1768 года обязан тем, что родился французом.

Довольно странно, что эта экспедиция на Корсику дает нам повод представить нашим читателям женщину, которая было еще совершенно неизвестна в начале января 1769 года и которой, тем не менее, в следующие пять лет предстояло играть столь важную роль при французском дворе.

Мы намерены поговорить о графине дю Барри, в ту эпоху еще не звавшейся графиней дю Барри, но и не звавшейся уже Жанной Вобернье; она называла себя мадемуазель Ланж.

Каким же образом воспоминание о мадемуазель Ланж связано с экспедицией на Корсику? Нам это расскажет сейчас г-н де Лозен.

Лозену шел тогда двадцать второй год; он был адъютантом г-на де Шовелена и любовником знаменитой княгини Чарторыйской, которая, переодевшись в мужское платье, проделала вместе с ним Корсиканскую кампанию.

На балу в Опере он познакомился с прелестным домино, которое сообщило ему свое имя и дало свой адрес, то есть имя и адрес своего любовника, графа Жана дю Барри.

То, что его любовница давала этот адрес молодым и красивым вельможам, входило в расчеты графа Жана дю Барри. У графа дю Барри собиралось буйное общество молодых кавалеров и молодых дам и велась карточная игра.

Будучи слишком мало щепетилен, чтобы заботиться о том, что делали другие женщины, и слишком мало ревнив, чтобы беспокоиться о том, что делала его любовница, он все свое внимание отдавал игре и, несомненно, это благодаря ему появилась на свет перевернутая пословица: «Несчастлив в любви, так счастлив в игре».

Явившись к графу Жану дю Барри, Лозен тотчас же заметил, что он попал в ужасный притон; однако дурная компания нисколько не пугала молодых вельмож двора Людовика XV, и, в то время как его друг Фиц-Джеймс отвечал на заигрывания мадемуазель Ланж, Лозен, с картами в руках, сражался с графом дю Барри, игравшим, по словам Лозена, в домашнем халате и со шляпой на голове, поскольку эта шляпа — хотя носить ее в присутствии людей такого благородного происхождения, как Лозен и Фиц-Джеймс, было несколько неприлично — имела целью удерживать два печеных яблока, которые в качестве лечебного средства граф должен был прикладывать к глазам.

Вид ли этих двух печеных яблок или же память о польской княгине отвратили Лозена от желания оспаривать у своего друга обладание прекрасной мадемуазель Ланж? Этого нам Лозен не говорит; однако он сообщает нам, что за несколько дней до своего отъезда ему стало известно, что та, которой он пренебрег, была представлена королю и произвела глубокое впечатление на его величество.

Лозен, прозревая, без сомнения, будущее, не хотел уехать из Парижа, не попрощавшись с любовницей графа, которая приняла его так любезно, что было очевидно: если она и отдалась Фиц-Джеймсу, то причиной этого стало лишь ее отчаяние.

Он нашел ее еще любезней и еще улыбчивей, чем прежде, и, когда мадемуазель Ланж сказала ему, что, несмотря на его отъезд, она не забудет его, он ответил:

— В таком случае помните, что если вы станете любовницей короля, то я захочу командовать армией.

— На мой взгляд, — ответила она, — вы недостаточно честолюбивы; если я стану любовницей короля, то сделаю вас по крайней мере первым министром.

— Ба!.. А как же господин де Шуазёль? — спросил Лозен.

— Господин де Шуазёль? Я его ненавижу, — ответила Ланж.

— И по какой же причине? Поясните, сделайте одолжение, — сказал Лозен.

Ланж была добрая девушка и никогда не заставляла себя упрашивать; как выяснилось, причиной ее ненависти к Шуазёлю были все те же злосчастные печеные яблоки Жана дю Барри.

Мадемуазель Ланж подсказали, что приблизиться к королю можно посредством г-на де Шуазёля. Господин де Шуазёль нашел молодую женщину очаровательной, однако он тоже увидел эти роковые печеные яблоки, и то беспокойство, какое они заставили его испытать, явилось причиной оказанного им мадемуазель Ланж пренебрежения, которое она простила Лозену, но никоим образом не хотела простить г-ну де Шуазёлю.

Итак, Лозен уехал из Парижа, увозя с собой обещание мадемуазель Ланж, что если ей удастся стать когда-нибудь любовницей короля, то она будет другом Лозену и врагом г-ну де Шуазёлю.

Но как же все-таки, несмотря на эгоистическую разборчивость г-на де Шуазёля, мадемуазель Ланж увиделась с королем? Сейчас мы это расскажем.

Дело в том, что в конце концов мадемуазель Ланж выбрала настоящую дорогу, от которой она сначала отклонилась.

Она обратилась к Лебелю.

Лебель, которого нам уже случалось упоминать в подобных обстоятельствах, был камердинером короля и изобретателем такого замечательного заведения, как Олений парк, с которым столь философски мирилась г-жа де Помпадур.

Придворный этикет требовал, чтобы ни один король не прикасался ни к одному блюду, пока с него не сняли пробу. В течение долго времени роль дегустатора в отношении любовных связей Людовика XV исполнял герцог де Ришелье, но в конце концов, вступив в тот возраст, когда любая синекура кажется предпочтительней столь беспокойной должности, он поручил Лебелю исполнять обязанности, от которых ему самому пришлось отказаться.

Лебель увидел мадемуазель Ланж, был очарован ее красотой, нисколько не испугался печеных яблок графа Жана дю Барри и представил герцогу де Ришелье столь подробный отчет о сокровище, которое ему довелось повстречать, что герцог пожелал удостовериться, по крайней мере зрительно, что в рассказе Лебеля нет никакого преувеличения.

Герцог удостоверился и остался доволен.

После этого в помощники взяли герцога д'Эгийона и, на случай успеха, сформулировали условия договора с новой фавориткой. Однако от нее потребовали полного отчета о ее прошлой жизни, чтобы быть готовыми противостоять как злословию, так и клевете.

Прекрасная Магдалина не скрыла ни одного из своих грехов, и вот что она рассказала о себе.

Она родилась в Вокулёре, родине Жанны д'Арк, в 1744 году, следовательно, ей было двадцать четыре года; она была дочь кухарки и монаха; вначале она звалась Жанной Вобернье и под этим именем начала свое обучение у модистки. Из магазина модистки она перешла в другое заведение, намного менее почтенное, но куда более известное — к г-же Гурдан. Там она сменила свое имя и стала зваться Лансон. Однажды вечером полупьяный граф Жан дю Барри встретил ее на углу улицы и поднялся к ней, а на другой день увез ее к себе; потом, в момент денежных затруднений, он продал ее Ради де Сент-Фуа, начальнику канцелярии министерства иностранных дел, позднее вернувшему ее графу дю Барри, который на этот раз поставил ее, уже под именем мадемуазель Ланж, управлять игорным домом, где ее видел Лозен и где с ней свел знакомство Лебель.

Подобная исповедь заставляла призадуматься. И потому сначала Лебель и герцог д'Эгийон испугались такого прошлого мадемуазель Ланж. Один лишь герцог де Ришелье держался твердо и заявил, что таланты, которые за время своей бурной и полной приключений жизни приобрела Жанна Вобернье, непременно встретят благосклонный прием у короля, чья немощь увеличивалась с каждым днем. Так что Ришелье посоветовал Жанне действовать прямо противоположно тому, как действовали другие женщины, пользовавшиеся до этого момента милостями короля, то есть не разыгрывать невинность, подобно им, и нисколько не скрывать присущих ей талантов.

Ришелье был отличным пророком; дела пошли именно так, как он предвидел, и даже лучше. В объятиях мадемуазель Ланж король Людовик XV грезил о прекраснейших днях своей юности, и вскоре стало заметно, какую власть над ним вот-вот должна была взять его новая фаворитка.

Однако следовало дать ей какое-нибудь имя; слишком многие знали ее как Жанну Вобернье, как мадемуазель Лансон или как мадемуазель Ланж, чтобы она сохранила за собой какое-нибудь из этих имен. У графа Жана дю Барри был брат Гийом дю Барри; его вызвали в Париж, женили на Жанне Вобернье, дали ему сотню тысяч ливров в обмен на его имя и отослали обратно в провинцию, а графиню дю Барри тем временем представили ко двору, как это некогда было сделано с г-жой д'Этьоль, маркизой де Помпадур.

Лишь тогда г-н де Шуазёль осознал, какую ошибку он совершил, придав слишком большое значение печеным яблокам графа Жана дю Барри.

Тогда же появилась знаменитая песенка «Прекрасная бурбонезка», при всей своей оскорбительности не имевшая другого следствия, кроме того, что она забавляла Людовика XV и г-жу дю Барри, которые сами напевали ее в присутствии г-на де Шуазёля, чтобы министру было известно, что они ее знают.

Между тем было объявлено о скором приезде в Париж датского короля Кристиана VII. Это был юный и красивый государь, и потому новость о его приезде привела в волнение двор, город и, главное, театральный мир.

Как только стало известно, в каком особняке он поселится, все соседние дома заполнились самыми красивыми женщинами Парижа. Некоторые из них договаривались с обойщиком, и он развешивал их портреты в его спальне и в его туалетной комнате. Мадемуазель Гранди, актриса Оперы, пошла дальше всех и послала ему свой портрет, на котором она была изображена в наряде Венеры, домогающейся яблока прекрасного Париса.

Находясь в Париже, датский король виделся лишь с энциклопедистами, и, по слухам, все потуги парижанок оказались тщетными.

Тем временем г-н де Шуазёль вел переговоры о деле, которое должно было нейтрализовать влияние графини дю Барри: речь шла о бракосочетании дофина с австрийской эрцгерцогиней.

Императорская семья была богата по части принцесс. Уже давно вынашивался замысел связать кровными узами Бурбонов и германских императоров; вначале поговаривали о том, чтобы снова женить короля, но король чувствовал себя слишком старым для женитьбы. В итоге решили женить не короля, а дофина, и г-ну де Бретёю было поручено изыскать среди юных австрийских эрцгерцогинь ту, которая более всего соответствовала бы короне Франции.

В Версальском дворце можно еще и сегодня увидеть картину, написанную по этому случаю. Она представляет Марию Терезию в Шёнбрунне: прославленная императрица-королева изображена на ней в расцвете зрелой, но еще свежей красоты в окружении юных девушек, похожих на нераспустившиеся бутоны; среди этих юных девушек, по ее пепельным волосам, по ее кротким голубым глазам, по ее матовой и вместе с тем сверкающей коже и, наконец, по характерной австрийской губе, следствием смешения лотарингской и кастильской крови, можно узнать Марию Антуанетту в возрасте тринадцати лет.

Мария Антуанетта Жозефина Иоганна Австрийская родилась в Вене 2 ноября 1755 года.

За два года до того, как покинуть Шёнбрунн, Мария Антуанетта уже знала, что ей суждено стать женой наследника французского престола. Господин де Шуазёль лично избрал ей наставника, аббата де Вермона, так что она в совершенстве говорила на французском языке и с такой же легкостью изъяснялась по-английски, по-итальянски и на латыни.

Мария Терезия велела обучать свою дочь латыни из признательности к этому языку. Разве не на нем она держала речь перед своими верными венгерцами и разве не на нем ее верные венгерцы дали клятву умереть за нее?

Воспитание юной эрцгерцогини по части занятий искусством было не менее тщательным, чем по части филологии; Гардель был ее учителем танцев, а Глюк давал ей уроки музыки, сделавшие ее поклонницей этого вида искусства; наконец, она прелестно рисовала.

Что же касается политической стороны воспитания, то Мария Терезия не доверяла этого никому и заботилась, чтобы Мария Антуанетта, став по внешнему виду и по манерам француженкой, в душе оставалась австриячкой.

Как мы уже сказали, это бракосочетание было решено в политике двух государств за два года до того, как принц Лотарингский получил поручение отправиться в Вену, чтобы официально просить руки Марии Антуанетты. Согласие на брак было дано.

Вся Европа затрепетала при этом известии, которое, по-видимому, надолго упрочивало австро-французский союз и, следовательно, изменяло всю политику северных государств. Что же касается Франции, то она стала готовиться к пышным празднествам, обычно сопровождавшим вступление в брак ее королей.

В это время вышел в свет один из первых экономических памфлетов; он назывался:

Эти празднества, перечень которых автор памфлета приводит, должны были, по его словам, обойтись Франции в двадцать миллионов.

Перечислив все издержки, он добавляет:

Памфлет приписывали Жан Жаку Руссо.

Как нетрудно понять, король не последовал этому совету.

Мария Антуанетта выехала из Вены, снабженная наказами матери; в их числе было следующее наставление, написанное собственноручно императрицей-королевой:

Возможно, небезынтересно привести здесь список лиц, которых, со своей стороны, рекомендовал, умирая, дофин. Мы увидим, к какому столкновению в Версале должны были привести эти два перечня рекомендаций.

Юная принцесса отправилась в путь с наставлениями матери, радостная от того, что едет во Францию, исполненная надежды на будущее, исполненная веры в настоящее.

Тем не менее ее испугало одно предзнаменование.

Стены спальни, предоставленной ей в первом доме, в котором она остановилась на земле Франции, были затянуты обоями со сценами евангельского рассказа об избиении младенцев; там было изображено столько пролитой крови и столько разбросанных трупов, а черты лиц были переданы с такой правдивостью и выразительностью, что юная принцесса попросила отвести ее в другую комнату, не смея лечь спать в этой.

В Компьене состоялась ее встреча с женихом, церемониал, позднее повторенный для Марии Луизы и не принесший, как и во втором случае, счастья Франции. Мария Антуанетта, в соответствии с правилами этикета, бросилась к ногам Людовика XV, который поднял ее, поцеловал в обе щеки, а затем, в ожидании брачного благословения, проводил ее в Ла-Мюэт, где ей была представлена графиня дю Барри.

Госпожа дю Барри тоже значилась в списке Марии Терезии: императрица помнила об услугах, оказанных Австрии г-жой де Помпадур, и, как видно, хранила признательную память о ней.

Так что Мария Антуанетта, к великому отчаянию Шуазёлей, была весьма расположена к г-же дю Барри.

Версаль оделся в парчу и золото, а между тем новое предзнаменование преследовало юную дофину вплоть до ее въезда в Мраморный двор.

В ту самую минуту, когда она ступила ногой на порог дворца, над замком разразилась неистовая гроза, и удары молний, сопровождавшиеся долгими и протяжными раскатами грома, огненным кольцом опоясали, казалось, весь горизонт.

Она испуганно взглянула на маршала де Ришелье, находившегося подле нее.

— Нехороший знак! — промолвил он, покачав головой.

И в самом деле, маршал де Ришелье не был сторонником союза с Австрией.

На другой день дофина отправилась в Париж, и зрелище, ожидавшее ее там, успокоило ее в отношении предчувствий, которые она испытала накануне. Все парижане вышли на улицы, чтобы встретить ее; она проезжала по столице, слыша крики толпы: «Да здравствует дофин! Да здравствует дофина!» Эта радость была настолько горячей, что Мария Антуанетта испытывала своего рода упоение.

— Вы видите вокруг себя, ваше высочество, — сказал ей г-н де Бриссак, — двести тысяч влюбленных в вашу особу!

Но к каждой радости судьба примешивала свое предостережение; на каждом празднике смерть взимала свою дань.

Известно, какой огромной оказалась дань, собранная ею на площади Людовика XV, где должны были пускать фейерверк, один только завершающий сноп которого обошелся в шестьдесят тысяч ливров. В то время застраивали улицу Рояль-Сент-Оноре и предместье. Жулики устроили давку; в толпе испугались этого непонятного волнения, внезапно охватившего все это людское море. Каждый хотел бежать; кто-то бросался в канавы, кто-то задыхался в тесноте, кого-то давили о стены.

Полиция призналась, что там было найдено двести трупов.

Парижане же втихомолку говорили, что вслед за этой давкой около тысячи двухсот трупов было брошено в Сену.

Всего лишь за месяц это было уже третье предзнаменование, и, как видим, не менее страшное.

Последнее происшествие произвело сильное впечатление на дофина.

Незадолго до этого он получил две тысячи экю, которые король выдавал ему каждый месяц; он послал эти деньги г-ну де Сартину, сопроводив их следующим письмом:

В разгар всех этих событий дофина произвела очень сильное впечатление. Вот ее портрет, представленный одной из рукописных газет того времени:

Тем не менее одной этой красоты было недостаточно, чтобы успокоить Людовика XV.

Он был не особенно уверен в возмужалости своего внука, герцога Беррийского, никогда не выказывавшего ни малейшего желания сблизиться с какой-либо женщиной. Поэтому накануне его свадьбы король позвал к себе г-на де Ла Вогийона, наставника дофина, и поинтересовался у него, было ли воспитание Людовика Августа полным в том объеме, в каком оно должно у человека, который на другой день вступает в брак. Господин де Ла Вогийон, никоим образом не полагавший, что обязанности, связанные с его должностью, могут простираться так далеко, с удивлением посмотрел на короля, что-то пробормотал и наконец признался, что ни слова не говорил дофину о тех делах, в которых, по мнению короля, дофину следовало разбираться. И тогда Людовик XV, видя, что при любом раскладе г-н де Ла Вогийон будет плохим наставником по части уроков, касающихся супружества, придумал хитроумное средство открыть глаза молодожену. Он приказал развесить вдоль стен коридора, который вел из комнаты герцога Беррийского в покои дофины, гравюры из изданного аббатом Дюлораном в 1763 году «Современного Аретино», не оставлявшие желать лучшего в отношении самых темных вопросов науки, в которой герцог де Ла Вогийон, по его собственному признанию, был плохим учителем, и затем поручил камердинеру дофина посоветовать своему господину, вручая ему свечу, внимательно разглядеть при свете этой свечи гравюры, развешанные на стенах.

Все было сделано согласно приказу, но, несмотря на эту предосторожность, на другой день пронесся слух, заставивший Людовика XV сказать:

— Право слово, если бы моя сноха не была столь честной женщиной, я бы сказал, что этот бедолага не мой внук!

Не забудем упомянуть здесь о серьезном споре, вспыхнувшем во время придворного бала. В тот самый вечер, когда состоялась эта свадьба, которой предстояло закончиться столь странным образом, принцы Лотарингского дома и даже их родственники по боковой линии, такие, как принц де Ламбеск, возымели притязание занимать в танце место непосредственно после принцев крови и впереди пэров Франции. Король, желая дать доказательство своего уважительного отношения к Марии Терезии, просившей о такой чести для этих принцев и принцесс, своих свойственников, согласился на подобное нарушение прав пэрства. Вследствие чего последовал протест со стороны герцогов и пэров, которых возглавил г-н де Брольи, епископ-граф Нуайонский.

В ответ король направил им следующее письмо:

Несмотря на этот призыв, весьма напоминавший просьбу, большинство герцогов и пэров проявили упорство и не явились на бал.