Людовик XV и его двор. Часть вторая

X

Король намерен отправиться в армию. — Морепа, Ришелье и г-жа де Шатору побуждают его к этому. — Отъезд короля. — Его свита. — Госпожа де Шатору остается в Париже. — Госпожа д'Этьоль. — Этапы пути короля. — Отъезд г-жи де Шатору и г-жи де Лораге. — Их присутствие вредит осаде Ипра. — Они едут в Дюнкерк. — Принц Карл Лотарингский переправляется через Рейн. — Король в Меце. — Господин де Ла Сюз, главный квартирмейстер двора. — Болезнь короля. — Герцог де Ришелье. — Три партии. — Печаль народа. — Отец Перюссо, духовник короля. — Бюллетень болезни Людовика XV. — Граф де Клермон. — Герцог де Ришелье и Людовик XV. — Епископ Суассонский. — Ла Пейрони. — Господин де Шансене. — Герцог Буйонский. — Триумф врагов герцогини. — Она удалена, равно как и ее сестра. — Королева. — Господин де Шатийон. — Дофин. — Опала г-на де Шатийона.

Две причины подталкивали короля к решению встать во главе своей армии:

во-первых, интрига г-на де Морепа, желавшего разлучить короля с его фавориткой;

во-вторых, интрига г-на де Ришелье, желавшего сражаться на глазах у короля.

Что же касается г-жи де Шатору, располагавшей обещанием герцога де Ришелье тем или иным путем добиться для нее возможности присоединиться к королю, когда он будет в походе, то она тоже подталкивала Людовика XV к решению взять на себя командование войсками.

Четыре армии были приведены в состояние полной боевой готовности: одна в Провансе, две во Фландрии и одна на Рейне.

Первой армией командовал принц де Конти;

второй — маршал де Ноайль;

третьей — маршал Мориц Саксонский;

четвертой — маршал де Куаньи.

Незадолго до этого, 22 февраля 1744 года, наш флот, находившийся под командованием адмирала Кура, разгромил английский флот в сражении у Тулона.

Это стало прекрасным началом кампании, тем более, что у нас было двадцать семь судов, а у англичан сорок.

Второго мая король вместе с королевой ужинал за парадным столом. В течение всего ужина никто не заводил речь о поездке короля. По окончании ужина Людовик отправился в покои королевы и беседовал с ней о совершенно посторонних делах.

Затем, выйдя от нее, он отдал распоряжения, касавшиеся его отхода ко сну.

И действительно, он вошел в свою спальню, как если бы намеревался лечь в постель, но на самом деле лишь переоделся, нежно обнял дофина, написал несколько строк дофине и оставил короткую записку королеве, извещая ее, что большие издержки, которые повлечет за собой его поездка, вынуждают его оставить ее величество в Париже; затем он отослал г-жу де Шатору и г-жу де Лораге в Плезанс, загородный дом Пари-Дюверне, взял с собой отца Перюссо, своего духовника, отправился на галерею часовни, чтобы помолиться, а потом сел в карету вместе с главным шталмейстером, герцогом д'Айеном и г-ном де Мёзом. Епископ Суассонский, его капеллан, и маркиз де Верней, кабинет-секретарь, следовали за ним в другой карете. Господин де Морепа, со своей стороны, отбыл в Прованс, где ему предстояло посетить наши порты, а кардинал де Тансен отправился в Лион; наконец, Орри, Сен-Флорантен и канцлер остались в Париже, чтобы заниматься государственными делами.

Отъезд король состоялся 3 мая 1744 года.

Госпожа де Шатору, при всей своей уверенности в том, что вскоре ей удастся присоединиться к королю, с определенным беспокойством наблюдала за его отъездом. В ее присутствии уже несколько раз произносили имя, звучание которого вызывало у нее нехорошее предчувствие и омрачало ее любовные отношения с королем, начавшиеся совсем недавно.

Речь идет о г-же д'Этьоль, которой впоследствии суждено было играть столь важную роль под именем маркизы де Помпадур.

Ходили слухи, что г-жа д’Этьоль влюблена в короля. Несколько раз она показывалась в Сенарском лесу во время королевской охоты, и при этом наряд ее был столь блистательным, столь легким и столь кокетливым, что на приятельских ужинах в те дни только о ней и говорили.

Однажды герцогиня де Шеврёз имела неосторожность произнести в присутствии короля имя малышки д'Этьоль, и г-жа де Шатору так отдавила ей ногу, что бедняжка упала в обморок.

На другой день г-жа де Шатору нанесла визит герцогине де Шеврёз, слегшей от этого повреждения в постель, и сказала ей:

— Разве вы не знаете, что все теперь стараются свести короля с госпожой д'Этьоль и дело только за тем, что у друзей госпожи д'Этьоль и моих врагов нет для этого возможностей?

Этот страх г-жи де Шатору был напрямую связан с той настойчивостью, с какой она уговаривала короля взять на себя командование армией.

Двенадцатого мая король прибыл в Лилль. Пятнадцатого мая он устроил смотр войскам в Сизуэнском лагере.

Семнадцатого мая он начал осаду Менена.

Седьмого июня король победителем вступил в Менен.

Восьмого июня, ночью, г-жа де Шатору и г-жа де Лораге выехали из замка Плезанс и отправились по дороге к Лиллю.

Семнадцатого июня король приступил к осаде Ипра. В этот промежуток времени г-жа де Шатору и г-жа де Лораге прибыли в армию, где их присутствие произвело самое дурное впечатление, так что после захвата Ипра король должен был во что бы то ни стало отправить обеих дам в Дюнкерк. Солдаты называли их не иначе как шлюхами и распевали под окнами у них и на их пути, даже в присутствии короля, самые оскорбительные песни.

В Дюнкерке, где Людовик XV снова встретился с обеими сестрами, ему стало известно, что 13 июля принц Карл Лотарингский переправился через Рейн; и тогда король принял решение лично оказать помощь Эльзасу. Госпожа де Шатору и г-жа де Лораге последовали туда за ним, и в продолжение всей дороги граф де Ла Сюз, главный квартирмейстер двора, заботился о том, чтобы в тех жилищах, где останавливался на ночь король, было устроено сообщение между его покоями и покоями герцогини.

Король должен был остановиться в Меце. В Меце, как и в других городах, следовало позаботиться о поиске подобного жилища, в котором нуждались король и его любовница. Покои для фаворитки были приготовлены в аббатстве Сент-Арну, помещения которого епископ Марсельский, будучи его настоятелем, отдавал внаем первому президенту, уступившему это жилище г-же де Шатору. Но, поскольку г-жа де Шатору оказалась там чересчур далеко от его величества, была устроена галерея, которая вела из аббатства в покои короля. Предлог для этого состоял в желании короля иметь крытый переход из покоев в церковь; однако народ не принял этого довода, и то, что были перегорожены и отняты у городского движения четыре улицы, обитатели города сочли весьма постыдным примером, показанным королем своим возлюбленным и верным подданным из провинции.

Между тем со времени своего отъезда из Парижа король испытывал сильную усталость. На другой день после прибытия в Мец он почувствовал недомогание. Вечером 8 августа у него началась головная боль. Ему тотчас пустили кровь, а на другой день дали слабительное; однако в тот же день Кассера, врач из Меца, сочтя болезнь чрезвычайно серьезной, заявил, что он не ручается за жизнь короля, если только ему не будет обеспечен надлежащий уход и, главное, если он не будет пользоваться полным покоем.

С этого часа, по приказу герцога де Ришелье, все двери в покои короля были заперты и ему прислуживали только самые преданные слуги, а также герцог де Ришелье, г-жа де Шатору и г-жа де Лораге.

Тем временем вокруг короля немедленно сложились три партии:

партия министров,

партия принцев,

партия фаворитов и фавориток.

Главой партии министров, имевшей те же интересы, что и партия принцев, был г-н де Морепа. Партия принцев состояла из герцогов Шартрского, Буйонского, Ларошфуко и Вильруа, г-на Фиц-Джеймса, епископа Суассонского, главного капеллана, и отца Перюссо, иезуита, духовника его величества.

Третью партию составляли две любовницы короля, герцог де Ришелье, Мёз, адъютанты и камердинеры.

Партия принцев, примкнув к г-ну де Морепа, была настроена во что бы то ни стало проникнуть к королю и, воспользовавшись болезнью Людовика XV и ослаблением, которое она, естественно, должна была произвести в его рассудке, добиться изгнания г-жи де Шатору и г-жи де Лораге.

Однако г-жа де Лораге, г-жа де Шатору и герцог де Ришелье решили стойко держаться в спальне короля, подобно тому как гарнизон осажденной крепости стойко держится в ней до последнего мгновения.

И действительно, г-жа де Шатору знала о том, что между принцами, епископом Меца и главным капелланом, г-ном Фиц-Джеймсом, достигнута договоренность и что отпущение грехов может быть дано королю лишь при условии, что она будет изгнана.

Как видно, для всех этих сановников, принцев, министров, царедворцев, фаворитов и фавориток вопрос о жизни или смерти короля был всего лишь второстепенным вопросом; главным и единственным вопросом для них был следующий: останется г-жа де Шатору фавориткой или не останется?

Один лишь народ, всегда добрый, преданный и великодушный, тревожился из-за самой болезни и молил Господа сохранить королю жизнь.

У фавориток оставалось только одно средство: вступить, если это возможно, в прямые переговоры с отцом Перюссо, духовником короля, и устроить так, чтобы августейшего больного исповедовал и причастил не епископ Суассонский, а постоянный духовник короля; это могло решить все проблемы.

Поэтому для отца Перюссо было сделано исключение: его впустили в покои короля и провели в небольшой кабинет, где его ожидала г-жа де Шатору.

Понимая, что в этих обстоятельствах нельзя терять время, г-жа де Шатору поставила вопрос ребром:

— Святой отец, ответьте мне откровенно! В случае, если король пожелает исповедоваться и причаститься, буду ли я вынуждена удалиться от него?

Иезуит попытался уклониться от ответа.

— Но, сударыня, — произнес он, — король, возможно, не будет исповедоваться.

— Будет, — ответила герцогиня, — ибо он религиозен, как и я, и потому я первая стану призывать его исповедоваться, чтобы подать добрый пример. Я не желаю брать на себя ответственность за то, что он этого не сделает; но речь идет о том, чтобы избежать скандала: так скажите мне, буду я удалена от короля?

На этот вопрос иезуит не дал ответа, ограничившись движением бровей, плеч и ладоней.

— Подумайте же и ответьте мне, — продолжала герцогиня. — Ведь все, чего я желаю, это тайно уехать; я хочу избежать открытого скандала, понимаете? Скандала, который для короля будет еще страшнее, чем для меня.

Наконец, припертый к стенке, отец Перюссо решился ответить:

— Сударыня, мне не позволено заранее принимать исповедь у больного; я не знаю, каково состояние здоровья короля; образ моих действий зависит от его признаний; что же касается меня, то я не имею никаких дурных мыслей по поводу ваших отношений с королем.

— Если этим вы желаете сказать мне, что считаете мои отношения с королем безгрешными, то я не колеблясь отвечу вам, что вы ошибаетесь, святой отец, — промолвила герцогиня. — И если вам нужны признания, то я признаюсь вам, что мы грешили, используя для этого каждую возможность, делая это постоянно, преднамеренно и с удовольствием. Так что, выходит, случай достаточно серьезный для того, чтобы умирающий Людовик Пятнадцатый отослал меня от себя, но скажите, нельзя ли в этих обстоятельствах сделать какое-нибудь исключение для короля?

Отец Перюссо оказался в тяжелейшем положении.

Дело в том, что партия министров вместе с партией принцев твердо решила, что г-жа де Шатору будет удалена от двора, если королю придется исповедоваться; но если этого не произойдет и король выздоровеет без исповеди, то г-жа де Шатору останется официальной фавориткой, и тогда удален от двора будет отец Перюссо; его величество возьмет себе другого духовника — какого-нибудь францисканца, театинца или, возможно, августинца, что станет великой печалью для общества Иисуса, которое таким образом утратит право руководить совестью короля.

Так что отец Перюссо ничего не ответил, стараясь выиграть время.

И тогда в разговор вмешался герцог де Ришелье.

— Ах, отец Перюссо! — промолвил он. — Будьте немного полюбезнее с дамами. Сию же минуту окажите милость госпоже де Шатору, сделав так, что она будет без скандала удалена от двора; вы же видите, что ваши отговорки приводят нас в отчаяние.

Однако чем больше напирали на отца Перюссо, тем молчаливее он становился.

— Ну хорошо, — продолжал герцог насмешливым тоном и с повадками, присущими только ему, — я вижу, преподобный отец, что вы мало чувствительны к женской красоте. В таком случае, — добавил он, бросаясь ему на шею и обнимая его, — сделайте для меня, всегда любившего иезуитов, то, что самые учтивые отцы Церкви нередко позволяли духовникам королей делать в подобных обстоятельствах.

Но отец Перюссо оставался непоколебим.

Тогда г-жа де Шатору приблизилась к нему и, погладив его по щеке своей очаровательной ручкой, самым нежным и самым ласковым голосом сказала ему:

— Отец Перюссо, клянусь вам, что если вы хотите избежать огласки, то я удалюсь из спальни короля во время его болезни и если и вернусь когда-нибудь ко двору, то лишь как друг короля, но не как его любовница; более того, я стану прилежной христианкой, и вы будьте моим духовником.

Предложение было более чем заманчивым, однако его оказалось недостаточно для того, чтобы соблазнить отца Перюссо, упорствовавшего в своем желании держать фаворита и фаворитку в сомнениях.

Принцы и министры ожидали развязки с не меньшим беспокойством, чем г-жа де Шатору и герцог де Ришелье.

В самом деле, если король умрет, то набожный двор дофина и королевы одержит полную победу; фаворитка будет изгнана, фаворит окажется в опале, и в течение десяти лет при дворе не будет слышно ни о фаворитах, ни о фаворитках.

Но если король возвратится к жизни, не принеся исповеди, то герцог де Ришелье и г-жа де Шатору станут еще более могущественными, чем прежде.

Поэтому на собрании принцев было постановлено нанести решающий удар. Граф де Клермон заявил, что, какое бы сопротивление ему ни оказали, он проникнет к королю.

Чтобы понять всю силу положения герцога де Ришелье, надо знать, что он был первым дворянином королевских покоев, а привилегия первого дворянина королевских покоев состояла в том, что он был полновластным хозяином в спальне короля и мог по своей воле не впускать в нее любого, кто бы тот ни был.

Этой привилегией он пользовался с начала болезни короля.

Итак, 12 августа граф де Клермон явился к дверям королевских покоев. Вот как, согласно ежедневным бюллетеням, развивалась к этому дню болезнь короля.

8 августа — король испытывает недомогание, вызванное задержкой стула. В этот же день ему сделано кровопускание.

9-го — дано слабительное.

10-го — в три часа утра пущена кровь из ноги; вечером самочувствие достаточно хорошее.

11-го — дано слабительное; вечером пущена кровь из ноги.

12-го — чувствует себя лучше, спокойнее, головная боль почти прекратилась; к вечеру очень возбужден.[1]

Так что граф де Клермон явился к дверям королевских покоев как раз в тот момент, когда король почувствовал себя лучше и стал спокойнее.

Герцог де Ришелье, как обычно, не хотел его впускать, но граф ударом кулака распахнул двустворчатую дверь. Настаивая на своем, Ришелье вознамерился преградить ему путь, однако граф де Клермон, отстранив его рукой, промолвил:

— С каких это пор лакей возомнил, что он имеет право препятствовать принцам крови видеться с королем Франции?

Затем, подойдя к королю, лежавшему в постели, он продолжал:

— Государь, я не могу поверить, что ваше величество имеет намерение лишить принцев вашей крови удовольствия лично узнавать о состоянии вашего здоровья. Мы не хотим, чтобы наше присутствие было вам в тягость, однако мы желаем, по причине нашей любви к вам, иметь возможность входить к вам на несколько минут, и, дабы доказать вам, государь, что у нас нет никаких иных помыслов, я удаляюсь.

И он в самом деле собрался выйти из комнаты, как вдруг король, протянув к нему руку, произнес:

— Нет, Клермон, останься.

То был первый успех. Вслед за этим с королем завели разговор о том, чтобы отслужить в его комнате мессу. Король ответил, что это доставит ему удовольствие, после чего в комнату впустили епископа Суассонского.

Удалившись в кабинет, г-жа де Шатору и Ришелье наблюдали оттуда, как враг шаг за шагом укрепляет свои позиции.

Епископ Суассонский приблизился к постели короля и отважился произнести страшное слово исповедь.

— О нет, — ответил король, — еще не время.

Епископ начал настаивать.

— Нет, нет, — возразил король. — Я не могу исповедоваться теперь: у меня слишком сильно болит голова, а мне так много всего нужно вспомнить и сказать.

— Но ведь, — продолжал настаивать епископ, — ваше величество может начать исповедь сегодня, а закончить ее завтра.

Король покачал головой в знак отрицания. Епископ Суассонский понял, что в этот день он добился от больного всего, чего от него можно было добиться, и удалился.

Когда вслед за ним удалился и граф де Клермон, в комнату вошла г-жа де Шатору и, желая уничтожить то влияние, какое только что приобрели над королем принцы, начала расточать ему свои обычные ласки.

Однако он мягко оттолкнул ее от себя.

— Нет, нет, принцесса,[2] — сказал он. — Я полагаю, что поступлю дурно, позволив вам продолжать эти ласки; довольно же, довольно!

Затем, видя, что г-жа де Шатору хочет обнять его, он добавил:

— Возможно, нам придется расстаться.

— Отлично, — обиженным тоном ответила г-жа де Шатору и вышла из комнаты.

На другой день Ла Пейрони, за которым послали в Париж, явился к герцогу Буйонскому и, сообщив ему, что королю осталось жить не более двух дней и, следственно, для него крайне важно исповедоваться, добавил, что герцогу как великому камергеру следует объявить королю, что час этой исповеди настал.

Герцог Буйонский, понимавший всю неприятную сторону возложенного на него поручения, вызвал к себе г-на де Шансене и приказал ему передать королю слова хирурга. Шансене подошел к постели Людовика XV и объявил ему об опасности его положения.

— Я не против исповеди, — промолвил король. — Однако Ла Пейрони ошибается: время еще не настало.

Но стоило ему произнести эти слова, как, словно ему было послано какое-то предупреждение свыше, он ощутил сильную слабость и угасающим голосом крикнул:

— Позовите отца Перюссо! Скорее позовите отца Перюссо!

И он лишился чувств.

Отец Перюссо, державшийся наготове, тотчас же явился к больному.

Как только король снова открыл глаза, отец Перюссо позвал герцога Буйонского.

— Буйон, — сказал ему король, — приступай снова к своим обязанностям, и впредь ты ни с чьей стороны не встретишь помех: я удаляю от себя фаворитов и фавориток, принося их в жертву религии и тому, чего хочет от меня Церковь.

Затем дверь в спальню короля закрылась, и он остался наедине со своим духовником.

Епископ Суассонский одержал полную победу.

И потому, не теряя времени, он направился прямо в кабинет, где находились г-жа де Шатору и ее сестра, и, сверкая глазами, с возбужденным лицом, произнес:

— Сударыни, король приказывает вам немедленно удалиться от него.

Затем, повернувшись к людям, следовавшим за ним, он отдал приказ:

— Пусть немедленно сломают галерею, которая ведет от покоев короля в аббатство Сент-Арну, дабы народ знал, что великий позор искуплен.

Ошеломленные этими словами епископа, обе женщины склонили голову под бременем его проклятия.

Однако в этот момент заговорил герцог де Ришелье.

— Сударыни, — произнес он в присутствии епископа, — если у вас достанет храбрости остаться здесь и пренебречь приказами, вырванными у короля в минуту его слабости, я беру всю ответственность на себя.

Это предложение герцога де Ришелье окончательно вывело епископа из себя.

— Ну что ж! — воскликнул он. — Если так, пусть затворят наши святые дарохранительницы, дабы немилость Божья стала очевиднее, а удовлетворение Всевышнего полнее.

После этого заявления епископа обе женщины молитвенно сложили ладони, наклонили голову и со стыдом на лице вышли из комнаты, не смея ни на кого поднять глаза.

Однако разгневанному прелату этого было недостаточно.

Он вернулся к королю и заявил ему:

— Государь, по законам Церкви и по нашим святым канонам нам возбраняется причащать умирающего, когда его наложница еще находится в городе. Прошу вас, ваше величество, снова отдать приказ относительно ее выезда, ибо нельзя терять ни минуты. Вы вот-вот умрете.

Король затрепетал при одной лишь мысли о смерти и проклятии; слыша крики и угрозы епископа Суассонского, он согласился на все, что от него потребовали. Обе дамы были не просто выведены из дома, а изгнаны оттуда под улюлюканье черни; они бросились в королевские конюшни, но не нашли там ни одного служащего, который согласился бы дать им карету, чтобы помочь им пересечь город. Каждый отнекивался, как мог. Один только граф де Бель-Иль оказал им помощь и предоставил в их распоряжение карету: он по собственному опыту знал, что такое опала и сколь желанна во время опалы дружеская помощь.

Госпожа де Бельфон, г-жа дю Рур и г-жа де Рюбампре оказались единственными провожатыми изгнанниц, которые среди ругательств и проклятий черни пересекли город и были привезены в загородный дом, находившийся в нескольких льё от Меца; причем даже это жилище им удалось отыскать с большим трудом, поскольку все домовладельцы гнали их прочь, словно чумных.

Когда обе изгнанницы покинули город и галерею разрушили, так что позор возмездия превзошел позор греха, епископ Суассонский позволил королю исповедоваться и причаститься. Вкусив Тело Господне, умирающий король произнес:

— Сударь, я причастился впервые двадцать два года тому назад; я желаю достойно пройти этот обряд и теперь, и пусть он станет для меня последним.

Причастившись, Людовик XV прошептал:

— В скольких же делах, представ перед Господом, должен дать ему отчет король! О, до сегодняшнего дня я был недостоин королевства!

Однако триумф епископа Суассонского еще не был полным: г-жа де Шатору оставалась старшей придворной дамой дофины, и следовало лишить ее этой должности; обе изгнанницы находились всего лишь в трех льё от королевского двора, и прелат потребовал, чтобы они удалились на пятьдесят льё от двора; наконец, исповедь Людовика XV была тайной, и епископ потребовал, чтобы король согласился еще и на публичную исповедь.

— Это убьет нашего господина! — шептали слуги.

— Почему бы господину Фиц-Джеймсу не потребовать сейчас у короля и его королевство? — во всеуслышание спрашивал Лебель.

Однако все эти разговоры лишь придали прелату смелости. В ту минуту, когда ему предстояло помазать тело умирающего елеем и все погрузились в благоговейное молчание, он произнес такие слова:

— Господа принцы крови и вы, вельможи королевства! Король поручил нам, монсеньору епископу Меца и мне, во всеуслышание сказать вам, что его величество испытывает искреннее раскаяние за тот позор, какой он учинил в королевстве, сожительствуя с госпожой де Шатору; он просит за это прощения у Господа и, зная, что она находится всего лишь в трех льё отсюда, приказывает ей пребывать на расстоянии не менее пятидесяти льё от двора; кроме того, он лишает ее должности старшей придворной дамы дофины.

— Это касается и ее сестры тоже, — добавил умирающий, в последнем усилии отрывая голову от подушки.

Так что для партии герцога де Ришелье и фавориток все было кончено: партия принцев восторжествовала, а прелаты одержали победу и воспользовались ею с той изощренной и неумолимой жестокостью, какая присуща гонениям со стороны церковников. Между тем королю становилось все хуже и хуже. Отъезд министров и сановников, являвшийся симптомом настроения придворных, куда более определенно, чем все физические симптомы, свидетельствовал о скорой смерти его величества. 15 августа, в шесть часов утра, принцев созвали присутствовать на отходной молитве. С шести часов утра до полудня король находился в бесчувственном состоянии; д'Аржансон велел упаковывать документы; герцог Шартрский приказал заложить карету, чтобы отправиться в Рейнскую армию; врачи удалились, и король, находившийся между жизнью и смертью, был оставлен на попечение знахарей.

Один из знахарей, даже имя которого осталось неизвестным, заставил его принять очень сильную дозу рвотного.

Прием этого снадобья вызвал ужасающую рвоту, но вслед за ней наступило ощутимое улучшение.

Тем временем беглянки спешили вернуться в Париж. Супругу советника, которую приняли за одну из них, на глазах у всех подвергли оскорблениям; сами они едва не были растерзаны на куски в Ла-Ферте-су-Жуаре, где их узнали, и остались живы лишь благодаря именитому местному жителю, который взял их под свою защиту и расстался с ними только тогда, когда они выехали за пределы города.

Между тем король беспрестанно звал к себе доктора Дюмулена: за ним посылали курьера за курьером; доктор прибыл к королю в то время, когда состояние его здоровья заметно улучшилось; он удостоверил это улучшение и объявил больному, который не мог в это поверить, о начале выздоровления.

Семнадцатого августа доктор Дюмулен заявил, что он ручается за жизнь короля.

Королева, которая еще вечером 9 августа была извещена о болезни супруга, ежедневно получала бюллетень от Ла Пейрони; не смея ехать в Мец и полагая мучением оставаться в Версале, она предавалась подлинному отчаянию, падая навзничь, катаясь по полу, умоляя Господа покарать смертью ее, но сохранить жизнь королю. Когда ей стало известно об изгнании фаворитки, она, вместо того чтобы порадоваться этому, страшно испугалась. Несчастная королева понимала, какие страдания испытывает эта женщина; вместе с дофином и другими своими детьми она бросилась на колени перед Святыми Дарами. Каждый раз, когда открывалась дверь, она бледнела и у нее начиналась дрожь. Наконец, прибыл курьер, передавший королеве позволение ехать до Люневиля, а дофину и старшей дочери короля — до Шалона.

Пожелав ехать немедленно, она приказала привести почтовых лошадей и отправилась в путь; в первой берлине, рядом с ней, находились г-жа де Люин, г-жа де Виллар и г-жа де Буффлер, а во второй — г-жа де Флёри, г-жа д'Антен, г-жа де Монтобан, г-жа де Сен-Флорантен и г-жа де Флавакур, которая оставалась в Париже и, всегда благонравная и так и не уступившая королю, попросила королеву взять ее с собой; королева, справедливая и добрая, ответила согласием на эту просьбу, не желая, чтобы опала виновных тяжким бременем легла на невиновную.

В Суассоне королева получила депеши от д'Аржансона, извещавшие ее, что король с нетерпением ждет свидания с ней. Вследствие этого кареты покатили еще быстрее; прибыв в Мец, королева поспешно вышла из кареты, бросилась бежать и упала на колени у изголовья короля, который еще спал; пробудившись, он сказал ей:

— Ах, это вы, сударыня! Я прошу у вас прощения за тот позор, причиной которого я стал, и за все те горести и муки, какие вы испытали из-за меня; прощаете ли вы меня?

Поскольку королева заливалась слезами и ничего не могла сказать ему в ответ, король повторил:

— Так прощаете вы меня? Прощаете вы меня?

У бедной женщины хватило сил лишь на то, чтобы кивнуть, и этот кивок означал: «Да, да».

Она обняла его за шею и более часа оставалась в таком положении.

Король же велел позвать отца Перюссо, чтобы тот стал свидетелем этого супружеского примирения.

Тем временем дофин и старшая дочь короля, которым было разрешено ехать лишь до Шалона, проследовали через этот город и в Вердене получили приказ остановиться.

Несмотря на этот запрет, герцог де Шатийон, наставник молодого принца, продолжил путь, в то время как г-жа де Таллар, со своей стороны, тоже поехала дальше вместе с принцессами, печалившимися из-за долгой разлуки с отцом; в особенности сокрушалась принцесса Аделаида, у которой даже случился по этой причине жар.

Невзирая на советы придворных, герцог де Шатийон прибыл в Мец, вошел в покои короля и подвел дофина к отцу.

Людовик XV принял своего старшего сына с холодностью, которая привела наставника в замешательство, и он тотчас попросил у короля прощения за свое самовольство; однако король ничего не сказал в ответ, пребывая в убеждении, что дофина привело в Мец вовсе не желание увидеть отца, а любопытство наследника, желавшего узнать, как обстоят дела с будущим наследством.

В сентябре король полностью излечился от своей болезни; однако вслед за болезнью у него началась глубокая печаль, неизбывная меланхолия. Все сцены, происходившие вокруг него во время его болезни, приходили ему на память, и то, что позором ложилось на него как на мужчину, заставляло его краснеть. Каждую минуту он оглядывался по сторонам, как если бы искал кого-то, и этот кто-то, без которого он не мог обойтись, был прежде всего Ришелье. Ришелье, со своей стороны, прощупывал почву, обращаясь за справками к кардиналу де Тансену и г-ну де Ноайлю, которые в один голос отвечали ему, что, по их убеждению, он никогда прежде не занимал такого места в сердце короля, как теперь. И тогда для начала Ришелье передал в руки короля подробное описание всего того, что происходило во время его болезни, сохраняя за каждым актером ту роль, какую он играл в этой трагикомедии, и не щадя никого — ни принцев крови, ни прелатов, ни царедворцев. Этот первый шаг был принят благожелательно. И тогда Ришелье понял, что дверь для него снова открыта, и проскользнул в нее.

Король встретил своего бывшего фаворита довольно боязливо, но было видно, что он принимает его с удовольствием. С этого времени король резко переменился; королева стала замечать, как мало-помалу возрождается его прежняя холодность к ней, и, когда накануне его отъезда в Страсбург бедная женщина спросила мужа, какая судьба ожидает ее в будущем, и добавила: «Государь, я была бы счастлива последовать за вами», король ограничился следующим ответом:

— Не стоит делать этого.

И ничего другого вытянуть из него она не смогла.

Вся в слезах, королева отправилась в Люневиль.

Герцог де Пентьевр, заболевший оспой, остался в Меце.

Герцогиня Шартрская и принцесса де Конти заявили, что они уезжают на войну и появятся в окопах у осажденного Фрайбурга.

И, наконец, герцогиня Моденская и ее дочь отправились в Страсбург.

Что же касается короля, то он непрестанно молился, выказывая угрюмость, а порой и еле сдерживаемую ярость.

В Люневиле он остановился у короля Польского, однако ничто не могло развлечь его, и, как ни старались дамы, на его губах ни разу не промелькнула улыбка.

Его рассеянность была настолько велика, что он уехал из Люневиля, даже не подумав попрощаться с королевой Польской, но, проехав десять льё, послал ей с курьером письмо, чтобы попросить у нее извинения за это упущение.

Точно так же он поступил и со своей супругой, и понадобилось еще одно письмо, чтобы загладить этот промах.

Прибыв в Саверн, лежавший на его пути в армию, он получил от г-жи де Шатору любовное письмо и бант, и с этой минуты страсть к ней снова охватила его с такой силой, что при дворе открыто заговорили о том, что бывшая фаворитка не замедлит вернуть себе прежнее положение.

Во Фрайбурге, который он осаждал, король узнал, что герцог де Шатийон, видя г-жу де Шатору в опале, написал в Испанию несколько писем, не слишком почтительных по отношению к герцогине.

Король немедленно подписал именной указ об аресте герцога де Шатийона и его жены; и он не только подписал этот указ, но и никогда не простил герцога.

Год спустя, когда герцог де Шатийон заболел, он с великим трудом добился разрешения переехать для лечения в замок Льёвиль, но ему было запрещено въезжать в Париж. В августе того же года, когда герцогу понадобилось отправиться на воды Форжа, он попросил короля позволения проехать через Париж.

— Хорошо, — ответил король, — но не останавливаясь там на ночлег.

Наконец в 1754 году, умирая, герцог де Шатийон передал королю через г-жу де Помпадур, в то время фаворитку, что он испытывает глубокую печаль от того, что ему предстоит умереть в опале; однако Людовик XV лишь позволил г-же де Помпадур передать герцогу, что король охотно забудет прошлое, но только по отношению к семье герцога, которая может рассчитывать на благоволение его величества.

Таков был Людовик XV.