Людовик XV и его двор. Часть вторая

XVII

Снова о Парижском парламенте и отказах в причастии. — Совет. — Совместная комиссия. — Приговор епископу Орлеанскому. — Кассация. — Королевские грамоты. — Парламент отказывается отправлять правосудие. — Изгнание и тюрьма. — Господин де Фужьер в Руане. — Король становится судьей. — Открытие ассамблеи духовенства. — Рождение графа Прованского. — Епископ Труа. — Герцог Бурбонский. — Отставка советников. — Опасность мятежей. — Оскорбительные письма г-же де Помпадур. — Угрозы против королевской семьи. — Дамьен. — Королю нанесен удар. — Арест Дамьена. — Гвардейцы короля. — Письмо Дамьена королю Людовику XV. — Великий прево. — Дамьен в Париже. — Казнь. — Опала г-на д'Аржансона и г-на де Машо. — Господина де Руйе сменяет аббат де Берни. — Смерть Фонтенеля.

В течение всего этого времени религиозные и политические распри, вызванные введением двадцатинного налога, шли своим ходом.

Парламент, как мы уже говорили, вынес обвинительное заключение против кюре церкви святого Стефана-на-Холме, однако решением государственного совета король отменил это постановление.

Парламент не счел себя побежденным и 18 апреля 1752 года издал постановление в форме нормативного акта, содержавшее категорический запрет отказывать в причастии под предлогом непредъявления свидетельства об исповеди или несогласия с буллой «Unigenitus».

И тогда король создает комиссию, составленную наполовину из церковных деятелей и наполовину из государственных чиновников.

Со стороны Церкви он включил в нее кардиналов де Ларошфуко и де Субиза, архиепископа Руанского и епископа Ланского; со стороны чиновничьего сословия — г-на Трюдена, г-на де Ла Гранвиля и г-на д'Орьяка, государственных советников, и г-на Жоли де Флёри, бывшего генерального прокурора Парламента.

В 1753 году комиссия проделала положенную любой комиссии работу, то есть не сделала ничего, и потому распри обострялись все больше и больше.

Восемнадцатого января Парламенту доносят о различных случаях отказа в причастии, имевших место в Орлеане: в причастии было отказано монахиням из монастыря Сен-Лу, из монашеской общины при городской больнице и из других обителей.

Парламент постановляет провести расследование и 23 января приговаривает епископа Орлеанского к штрафу в шесть тысяч ливров, подлежащему безотлагательной выплате.

Двадцать четвертого января государственный совет рассматривает это дело и отменяет постановление Парламента.

Парламент постановляет обратиться к королю с ремонстрациями по поводу решения государственного совета.

В ответ на это 22 февраля, поскольку противодействие Парламента лишь увеличивало число отказов в причастии, вместо того чтобы уменьшать его, и к тому же духовенство оспаривало само право парламентских чинов выносить решения по таким вопросам, король, посредством приказной грамоты, отправленной в Парламент, предписал ему, под страхом обвинения в непослушании, отложить все судебные преследования и судопроизводства, касающиеся вопроса об отказах в причастии, до тех пор, пока он не решит противное.

Двадцать третьего февраля Парламент постановляет обратиться к королю с ремонстрациями по поводу этой грамоты.

Четвертого мая эти ремонстрации предъявлены королю, который отказывается принять их и приказывает зарегистрировать приказную грамоту от 22 февраля.

Седьмого мая Парламент постановляет, что он не может подчиниться воле короля, не нарушив при этом своего долга и своей присяги.

Парламент прекращает отправлять правосудие.

После этого президенты и докладчики по делам прошений отправлены в ссылку; четверо из них арестованы и препровождены в тюрьму.

Большая палата в полном составе переведена в Понтуаз.

Парламенты Экса, Тулузы и Руана следуют примеру Парижского парламента; в частности, парламент Руана подвергает судебному преследованию епископа Эврё. Эта судебная процедура представляется двору чересчур энергичной, и 1 августа решением государственного совета он отменяет ее; затем, дабы от нее не осталось и следа, по приказу короля в Руан отправляется маркиз де Фужьер: он приказывает предъявить ему парламентские реестры и в его присутствии вычеркнуть из них постановления и решения этого суда.

После этого парламент Руана постановляет обратиться с ремонстрациями к королю.

Парламент Ренна, не тревожась по поводу расправ, чинимых королевской властью, в свой черед вступает в борьбу: 19 августа 1754 года он за отказ совершить молебен за упокой души кюре из Карнака своим постановлением приговаривает к штрафу в шесть тысяч ливров, подлежащему безотлагательной выплате, епископа Ваннского и приказывает ему, под страхом считаться нарушителем законов королевства и зачинщиком церковного раскола, совершить этот молебен в течение недели.

Четвертого сентября король упраздняет королевскую палату, учрежденную им для отправления правосудия в отсутствие парламентских чинов, восстанавливает деятельность Парижского парламента, принимающего решение зарегистрировать указ от 2 сентября, который предписывает всем хранить полное молчание в отношении религиозных споров, и поручает Парламенту следить за исполнением этого указа. После чего он сам, вместо Парламента, становится судьей.

Второго января 1755 года за разрешение отказывать в причастии он отправляет в ссылку, в Мери-на-Сене, епископа Труа.

Пятнадцатого января за отказ в причастии г-же Перт постановлением Парламента взят под стражу кюре церкви святой Маргариты в Париже.

Восьмого мая того же года он приговорен к пожизненному изгнанию.

Восемнадцатого марта выходит постановление Парламента о том, что в решении Орлеанского капитула касательно отказа в причастии, сделанного сьеру Кунью, члену этого капитула, имеется правонарушение; одновременно генеральному прокурору предписано обжаловать как правонарушение любое принуждение к исполнению буллы «Unigenitus».

Четвертого апреля постановление государственного совета отменяет постановление Парламента ввиду того, что несколькими решениями короля булла «Unigenitus» объявлена законом Церкви и государства.

Двадцать третьего мая в монастыре августинцев открывается ассамблея духовенства; она предоставляет королю шестнадцать миллионов ливров и завершает свои заседания составлением циркулярного письма, обращенного к архиепископам и епископам Французского королевства и излагающего чувства участвовавших в этой ассамблее прелатов в отношении степени уважения, которое надлежит оказывать булле «Unigenitus».

Парижский парламент усматривает в этом нарушение декларации от 2 сентября, предписывавшей хранить молчание в отношении буллы, и направляет его величеству новые увещания, а парламенты Руана, Экса и Бордо издают приказы о запрете этого циркулярного письма как противного законам и обычаям королевства.

Семнадцатого ноября 1755 года на свет появляется граф Прованский, который впоследствии станет королем Людовиком XVIII.

Двенадцатого апреля 1756 года Парламент приказывает разорвать и сжечь рукой палача пасторский наказ епископа Труа в отношении церковного раскола.

Шестого июня этот прелат, в свой черед, оглашает пасторское послание, которым он осуждает и отменяет парламентское постановление, под страхом отлучения от Церкви запрещая читать его и хранить.

Однако король, в свой черед, отправляет его в ссылку вглубь Эльзаса, в аббатство Мюрбак.

Тринадцатого апреля появляется на свет герцог Бурбонский, который станет отцом герцога Энгиенского, расстрелянного во рву Венсенского замка, а сам умрет уже в наше время, повешенный на задвижке окна в своем замке Шантийи.

Двадцать первого августа король устраивает в Версале торжественное заседание Парламента со своим участием и повелевает там зарегистрировать три декларации:

первая касалась введения нового двадцатинного налога, подобного тому, что действовал с 1749 года;

вторая продлевала на десять лет дополнительный сбор в два су с каждого ливра десятины;

третья продлевала действие некоторых ввозных пошлин в Париж.

Семнадцатого декабря выходит постановление Парламента, содержащее запрет на распространение папского бреве от 16 октября.

Наконец, 23 декабря происходит торжественное заседание Парламента с участием короля, и на нем Людовик XV требует обнародовать и зарегистрировать в его присутствии следующее:

1° декларацию, которой он возобновлял порядок соблюдения молчания, предписанного в отношении буллы; приказывал, чтобы дела, касающиеся соборования и предсмертного причащения, выносились на решение королевских судей исключительно в качестве гражданских правонарушений, и сверх того освободил от судебного преследования всех, кто был виновен в таких проступках в прошлом;

2° указ, упразднявший две следственные палаты и должности президентов всех пяти следственных палат;

3° декларацию, содержащую положение о дисциплине Парламента.

В тот же день президенты и советники следственных палат и палат прошений, а также несколько советников Большой палаты, понимавших, что их общественное положение меняется тремя этими постановлениями, подали канцлеру заявления об отставке со своих должностей.

Упомянутые решения короля положили конец распрям, но не погасили ненависть. Все эти отказы в предсмертном причастии и погребении, все эти постановления Парламента, все эти контр-постановления государственного совета, ссылка парламентских советников и президентов, отсутствие судебного ведомства, все эти столь суровые и столь обременительные налоги вызывали нечто вроде штормовой ряби в народе, который, на протяжении шести лет не видя более своего короля и слыша о нем только от сборщиков налогов, судебных приставов и полицейских стражников, вначале разучился любить его, а затем постепенно научился ненавидеть его. И потому вот уже два или три года доклады начальника полиции выглядят мрачными и угрожающими; он не скрывает от короля угрозы, ежедневно звучащие в его адрес; он побуждает г-жу де Помпадур остерегаться какого-нибудь злодеяния. Маркиза, со своей стороны, получает письмо за письмом; почти все они полны оскорблений; некоторые указывают на готовящиеся заговоры; то это заговор против короля, то заговор против нее, то, наконец, заговор против герцога Бургундского, бедного ребенка, которому пророчат ту же смерть, от какой умер другой принц, чье имя он носит, и который вскоре действительно умрет.

В воздухе уже видится кинжал Макбета.

Пятого января 1757 года, около пяти часов вечера, Людовик XV, приехавший в полдень из Трианона, чтобы повидаться со своими дочерьми, принимает решение вернуться туда. Выйдя из своих покоев вместе с дофином и частью придворных, он направляется к лестнице, внизу которой его ожидает карета. Во дворе темно и холодно; все облачены в рединготы, а на короле их два, причем один из них на меху.

Внезапно, в ту минуту, когда он ставит ногу на покрытую бархатом подножку кареты, какой-то человек прорывается к нему, и король восклицает:

— Ах, меня страшно ударили кулаком!

Но затем, просунув руку под камзол и вытащив ее оттуда всю в крови, он кричит:

— Я ранен!

После чего, оглядевшись вокруг и заметив рядом с собой человека в шляпе, он произносит:

— Вот тот человек, который нанес мне удар; задержите его, но не причиняйте ему вреда.

Один из выездных лакеев бросился на убийцу и задержал его. Переданного в руки телохранителей, этого человека препроводили в зал стражи и там обыскали.

При нем все еще находилось оружие, которым он только что нанес удар королю.

То был складной нож с двумя лезвиями, одно из которых, широкое и острое, имело форму клинка обычного ножа, а другое по виду напоминало лезвие перочинного ножа; однако это второе лезвие было длиной в пять дюймов.

Как раз им он и воспользовался, чтобы нанести удар, но у убийцы хватило времени и присутствия духа на то, чтобы обтереть его. Кроме того, при нем нашли тридцать семь луидоров, несколько серебряных монет и книгу под заглавием «Христианские наставления и молитвы».

Он не пытался ни спастись бегством, ни скрыть свое имя и заявил, что его зовут Франсуа Дамьен.

Отметим, что это же имя носил Равальяк.

Затем, как если бы его охватили угрызения совести, он воскликнул:

— Пусть поберегут господина дофина! Пусть господин дофин не выходит сегодня из дому!

Эти возгласы заставили предположить, что у Дамьена были сообщники. Доверие к такому предположению увеличилось, когда один из придверных стражников заявил, что за четверть часа до попытки убийства он слышал, как какой-то человек спросил у Дамьена:

— Ты готов?

И Дамьен ответил ему:

— Я жду.

И вот тогда, в продолжение этого внесудебного допроса, гвардейцы, желавшие добиться от убийцы более полного признания, начали пытать его.

Дамьена подвели к камину и стали калеными щипцами терзать ему икры. Но, как ни велика была боль, испытываемая преступником, он почти не издавал криков; к тому же он вскоре упал на руки истязавших его солдат, которые, будучи дворянами, вскоре пресытились этой палаческой работой.

Тем временем прибыл великий прево Франции, в полномочия которого входило проводить расследование преступлений, касающихся оскорбления величества, завладел Дамьеном и приказал препроводить его в тюрьму.

Там его подвергнул допросу г-н Леклер дю Брийе, один из заместителей великого прево.

Вот что выяснилось вследствие этого первого допроса.

Родился Дамьен в Аррасской епархии.

Вначале он был батраком, затем завербовался в какой-то провинциальный полк, но вскоре дезертировал, стал подручным повара, потом служил ливрейным лакеем в двадцати различных домах, откуда каждый раз вылетал вследствие недостаточного усердия в службе, вызванного его привычкой присутствовать на заседаниях во Дворце правосудия, где он обращал на себя внимание как горячий сторонник Парламента.

Несколько раз, когда парламентские чины подвергались ссылке, многие слышали, как он с горячностью высказывал упреки по этому поводу; особенно возбуждался он, говоря о маркизе. 3 января он сел в наемную карету, приехал в Версаль и поселился в гостинице недалеко от дворца. На другой день его видели бродящим в одиночестве и в самых безлюдных местах. 5 января он подошел непосредственно к дворцу.

В шесть часов вечера ему удалось нанести удар королю и его схватили.

После первого допроса он попросил позволения написать письмо королю. Такое позволение было преступнику дано; ему дали чернила, перо и бумагу, и он написал:

Дамьен состоял в браке, у него была жена и дочь: обеих арестовали, равно как взяли под стражу его отца и брата.

После того как у убийцы вырвались слова «Пусть поберегут дофина, и пусть в течение дня он не выходит из дому!», были приняты самые тщательные меры предосторожности; к принцу поспешно явились его мать и сестры, а в его передней была выставлена охрана.

Что же касается короля, который проявил вначале столь сильное хладнокровие и первыми словами которого стало распоряжение не причинять никакого зла убийце, то он вернулся в свои покои и лег в постель.

Внезапно его охватил страх, что нож был отравлен.

Страх этот был настолько велик, что он передал свои властные полномочия дофину и принял решение исповедоваться.

Из Версаля в Париж донесся общий крик:

— Короля убили!

Тотчас же, словно сами собой, громко зазвонили колокола всех церквей, и архиепископ Парижский приказал отслужить сорокачасовые молебствия, как это принято в дни великих бедствий.

Хотя королевский хирург Ла Мартиньер во всеуслышание заявил, что ранение, полученное королем, опасности не представляет, в этом убедились, лишь когда он снял повязку и все увидели, что рана не только легкая, но и чистая.

Страхи тотчас улеглись и открылось поле для догадок.

Каковы были причины этой попытки убийства? Имел ли убийца сообщников? И, наконец, какое судебное ведомство будет заниматься его делом?

Пятнадцатого января, уже оправившись от ранения, Людовик XV разрешил последний вопрос, поручив расследовать это преступление Большой палате Парижского парламента.

Семнадцатого января убийцу увезли из Версаля. Никогда, даже из-за куда более важных арестованных, не было предпринято подобных предосторожностей; вечером, в четверть одиннадцатого, он покинул тюрьму, где его содержали.

У ворот стояли три кареты, запряженные четверкой лошадей.

В три часа утра эти три кареты въехали в Майский двор Дворца правосудия. Арестованного высадили у дверей Консьержери, поместили в подвесную койку, укрытую толстым шерстяным одеялом, перенесли в таком виде в старинную башню Монтгомери и бросили там на охапку соломы. Четыре сержанта день и ночь дежурили у его дверей, а восемь других разместились в комнате над его камерой; под ней дежурили десять французских гвардейцев, а на площади Майского двора был поставлен отряд из семидесяти французских гвардейцев, находившийся под командованием лейтенанта, младшего лейтенанта и двух знаменщиков, которых сменяли каждые двадцать четыре часа.

Кроме того, были отданы самые строгие приказы в отношении того, чтобы на всем пути Дамьена в Консьержери никто не оказался у него на дороге; запрещено было даже вставать у дверей и окон, чтобы поглядеть на него, и имелся приказ стрелять в тех, кто нарушил бы этот запрет.

Суд над Дамьеном, как и суд над Равальяком, был мрачным и таинственным. Два этих человека были одной закалки.

Твердый телом, твердый душой, Дамьен, подобно Равальяку, не сделал никаких разоблачений, которые, если бы он сделал их, бросили бы тень на столь высоких особ, что эти разоблачения держали бы в секрете, равно как и те, каких так и не добились от Равальяка.

Подобно Равальяку, Дамьен был приговорен к казни, полагающейся цареубийцам.

Двадцать восьмого марта 1757 года, в три часа пополудни, за ним пришли в тюрьму, дабы препроводить его на Гревскую площадь. Были приняты все меры предосторожности, чтобы воспрепятствовать беспорядкам и позволить казни пройти весь тот страшный путь, какой ей был предписан.

Около пяти часов дня Дамьена возвели на эшафот, где его раздел палач; какое-то время у него была возможность рассмотреть свои члены, которые были покалечены пыткой и вот-вот должны были оказаться разорванными в ходе четвертования. Все удивились спокойствию, с каким он осматривал свое тело, и твердости его взгляда, когда он перевел глаза с себя на окружавшую эшафот толпу.

Эшафот возвышался на пять футов над землей и имел в ширину футов восемь-девять.

Дамьен был привязан к помосту сначала веревками, а затем железными цепями, переброшенными через его руки и бедра.

Рука, которая нанесла удар, должна была быть наказана первой. Ему стали жечь ее над жаровней, в которой горела сера; в ту минуту, когда огонь вспыхнул, он испустил страшный вопль, но тут же смолк. Едва эта первая боль прошла, он стал наблюдать за тем, как ему сжигают руку, без гнева, без проклятий и даже без жалоб.

Когда рука была сожжена, приступили к пытке клещами; железными щипцами, этим жутким орудием пытки, ему вырывали куски мяса из рук, груди и бедер; затем во все те места, где зияли кровавые раны, стали лить расплавленный свинец, кипящее масло и горящую смолу.

При каждом новом увечье, при каждом новом ожоге он испускал крик, а затем смолкал.

Но все это было лишь предварением казни.

Когда эти пытки закончились, Дамьена положили на небольшую деревянную раму, которая находилась на высоте постромок лошадей и была достаточно узкой и короткой для того, чтобы его ступни и кисти рук выступали за нее.

И вот тогда толпа смогла насладиться отвратительным и неожиданным зрелищем; как ни сильны были лошади, мышцы и сухожилия человеческого организма в течение целого часа боролись с ними: подстегиваемые кнутом, лошади трижды бросались вперед, и Дамьен трижды притягивал их обратно. В конце концов палач перерубил ударом топора главные мышцы; после этого оторвалась сначала одна нога, затем другая, потом рука; однако Дамьен был все еще жив, и лишь когда оторвалась вторая рука, этот безобразный обрубок человеческого тела согласился, наконец, умереть.

Он умер, унеся свою тайну в могилу, как это сделал некогда Равальяк и как это предстояло сделать Лувелю. И потому в пособничестве убийце стали обвинять янсенистов, иезуитов, парламенты, архиепископа Парижского и даже самого дофина.

Вслед за этой казнью король отправил одну приказную грамоту г-ну д’Аржансону, военному министру, а другую — г-ну де Машо, военно-морскому министру.

Письмо г-ну д’Аржансону было составлено в следующих выражениях:

А вот письмо г-ну де Машо:

Какова же была причина этой опалы? Никто этого не знал; однако г-н д'Аржансон и г-н де Машо принадлежали к парламентскому сословию, а Дамьен, как мы говорили, изъявлял фанатичную приверженность к парламентам.

Возможно также, что, подобно тому как это некогда, во времена высылки г-жи де Шатору, случилось с г-ном де Морепа, они решили, будто ранение короля опаснее, чем это было на самом деле, и, справляясь о состоянии здоровья его величества, забывали интересоваться самочувствием фаворитки.

Примерно в это же самое время король заставил подать в отставку также г-на де Руйе, но падение министра иностранных дел имело иную причину.

Маркиз де Польми, племянник г-на д'Аржансона, сменил своего дядю в должности военного министра.

Господин де Мора занял должность г-на де Машо.

Аббат де Берни занял должность г-на де Руйе.

Не забудем упомянуть, что в разгар всех этих событий скончался Фонтенель, старейший из литераторов той эпохи и образцовейший из эгоистов всех времен.

Ему было сто лет без одного месяца.