Мадлен. Пропавшая дочь. Исповедь матери, обвиненной в похищении собственного ребенка

1 ДЖЕРРИ

До 3 мая 2007 года я была Кейт Хили, врачом-терапевтом, женой консультирующего кардиолога и матерью троих детей. Мы были самой обычной семьей. Можно даже сказать, неинтересной. Решив посвятить себя воспитанию долгожданных детей, мы с Джерри настолько отстранились от внешнего мира, что превратились в постоянную мишень для добродушных шуток наших друзей. Сейчас мы бы отдали все, чтобы вернуть ту неинтересную жизнь.

Для меня все началось в Ливерпуле, где я родилась в 1968 году, в первый день одиннадцатинедельной забастовки водителей автобусов, если верить моей матери. Родители мои тоже родились и выросли в Ливерпуле, хотя семья отца родом из Ирландии, а мать моей матери родилась в графстве Дарем. Отец мой, Брайан Хили, был столяром и работал в судостроительной компании «Кэммел Лэрд». Моя мама, Сьюзен, пока я была маленькой, овладела профессией учителя — что наверняка было совсем непросто, — но в конце концов поступила на государственную службу. Я была единственным ребенком в семье, что многим дает повод считать (и совершенно напрасно), будто я росла избалованной или замкнутой в себе. Это не так. Конечно же, не было такого, чтобы мне не хватало еды, одежды или родительской любви. Но что касается материальной стороны жизни, я не была испорчена. И хотя я была немного застенчивой девочкой, не помню, чтобы когда-нибудь страдала от одиночества.

Пока мне не исполнилось пять лет, мой мир ограничивался нашим домом в Хайтоне, восточном районе города. В этом же доме жили еще несколько больших семей, и мои самые ранние воспоминания — это игры во дворе с соседскими детьми. Когда мы уехали из Хайтона, я часто приезжала туда, чтобы играть с друзьями в камушки или классики. Наверняка местным обитателям наши игры доставляли куда меньше удовольствия, чем нам, поэтому, если кто-нибудь еще помнит наши шумные проказы, я прошу у них прощения. Лучше поздно, чем никогда.

Через пару лет после того, как умерла моя бабушка по материнской линии, не дожив до шестидесяти лет, мы переехали к моему деду в район Энфилд. Он тогда уже был на пенсии, но до этого работал управляющим в фирме, занимающейся импортом орехов и сушеных фруктов. Что касается бухгалтерии, здесь он не знал себе равных, но, как многие мужчины его поколения, совершенно ничего не смыслил ни в ведении домашнего хозяйства, ни в кулинарии, поэтому без моей бабушки ему приходилось туго. Однако я помню его всегда аккуратно одетым, а еще помню, что он каждый день ходил в церковь в белой рубашке, при галстуке и в жилете. Я тоже регулярно посещала церковь. Меня крестили и воспитали в католической вере. Училась я в католической школе и по воскресеньям посещала мессу. Так было заведено, я к этому привыкла и не имела желания что-либо менять.

Таким образом, католичество и вера в Бога стали частью фундамента моей жизни, и их я под сомнение не ставила. По крайней мере, всерьез. Да, были минуты, когда я пыталась спокойно осмыслить главное в жизни (Бог, мироздание, мое собственное существование), но, по большому счету, меня вполне удовлетворяло то, во что я верила, и то, что мне говорили люди, мнение которых было мне небезразлично. Однако я не размышляла о вере ежедневно. В моей жизни были периоды, когда церковь отходила на задний план, особенно когда я училась в университете, но она всегда была где-то рядом — источник уверенности в себе, к которому я могла припасть в трудную минуту, ища поддержку.

Возможно, из-за того, что у меня не было родных братьев и сестер, я всегда была очень близка с моими двоюродными сестрами и братьями, и у меня было немало друзей, многие из которых дороги мне и по сей день. Одна моя подруга, Линда, соседка по Хайтону, знает меня с самого рождения. Наши матери были подругами тогда и продолжают дружить сейчас. Надо сказать, что я была не только застенчивым, но еще и очень впечатлительным ребенком — не самые завидные качества, как оказалось, — но мне всегда нравилось находиться в компании, и я была не из тех детей, которые могут спокойно часами сидеть в одиночестве.

С Мишель и Ники мы дружим с начальной школы. Мишель я впервые встретила в Энфилде в школе Всех святых, и с первой же минуты мы стали неразлучны. В то время мои родители задумали съездить в Канаду в гости к тете Норе, сестре моего отца, которая туда эмигрировала, и я очень волновалась в предвкушении путешествия. Наверное, Мишель мне сразу понравилась, потому что при первой же встрече я спросила у нее, не хочет ли она поехать с нами. Разумеется, она согласилась и ужасно расстроилась, когда ее мама в тот же вечер пресекла это начинание. Мы с Мишель успешно сдали вступительные экзамены, и нас обеих приняли в Эвертон Велли (Нотр-Дам колледж). Туда же через год поступила ее сестра Линн, которая младше Мишель на десять месяцев. У них была большая католическая семья, и по вторникам вечером я ходила к ним в гости. Они бывали у нас по пятницам. Даже выходные мы редко проводили порознь. Я бывала и на вечеринках, которые футбольный клуб «Ливерпуль» устраивал на их улице (не забывайте, дело было в семидесятых), и это прекрасное свидетельство того, как сильно я любила Мишель, потому что все Хили были настоящими фанатами клуба «Бирмингем Сити».

Ники тоже училась в школе Всех святых. Она жила рядом со мной, поэтому мы продолжали дружить даже после того, как наши пути разошлись, когда я поступила в Эвертон Велли. Если вы спросите мою маму, какое самое яркое воспоминание о Ники той поры у нее осталось, она не задумываясь ответит: «Чипсы с луком». Когда Ники у нас ночевала, мы, бывало, устраивали полуночные объедаловки и прятали улики под кроватью. Ели мы, конечно же, не только чипсы с луком, но, очевидно, их запах до сих пор сохранился в памяти моей мамы с той невинной поры.

Ники всегда была беспечной, веселой и полной энергии. Она прекрасно пела и танцевала (потом она стала инструктором по фитнесу), и мы провели много вечеров вместе, выплясывая под диско-хиты семидесятых, наподобие «Yes Sir, I Can Boogie» группы «Баккара». Признаюсь, мне бы хотелось думать, что мы обе давали жару, но, боюсь, что это можно сказать только об одной из нас. Ах, Ник, она была такой милой! И сейчас остается такой же.

В школе я училась прилежно и всегда имела хорошие оценки. Думаю, от зачисления в разряд зубрил меня спасло лишь то, что я любила спорт. Какое-то время я даже была капитаном школьной сборной по нетболу, а летом играла в лапту. Решение посвятить себя медицине созрело у меня постепенно, после того как я сдала экзамены по программе средней школы первого уровня. Так что это не было мечтой всей жизни. Сначала я хотела стать гематологом и изобрести лекарство от лейкемии (понятия не имею, откуда у меня появилось это желание и как я вообще узнала, что такое гематология). Еще какое-то время я подумывала стать ветеринаром. Перед экзаменами в школе второго уровня я долго не могла выбрать, что сдавать: математику, экономику или французский, а потом, думая уже об университете, — чему посвятить себя: инженерному делу или медицине. Оба раза я могла избрать другой путь.

Конечно, я хотела иметь достойную работу и сделать карьеру, но каких-то особенных амбиций у меня никогда не было, за исключением одного: для всех, кто меня знал, не было секретом, что для меня главная цель в жизни — стать матерью, а еще лучше — многодетной матерью. Я точно была не из тех девушек, которые готовы на все ради карьеры, и жертвовать семейной жизнью и детьми я не собиралась. Кто-то сочтет, что это неразумно и неправильно, но большинство матерей, полагаю, меня поймут. Когда я окончила университет в Данди, напротив моего имени в студенческом университетском ежегоднике значилось: «Прогноз на будущее: математик, шестеро детей». Ни одно из этих предсказаний не исполнилось, но я была горда и безмерно счастлива, когда получила лучшую награду, о которой могла мечтать: троих прекрасных детей.

Университет в Данди может показаться довольно странным выбором для ливерпульской девушки, не имеющей шотландских корней, но тогда для выпускников английских школ считалось чуть ли не священной обязанностью выбирать университет как можно дальше от дома, и Данди появился на моем горизонте, когда мне его порекомендовала одна хорошая подруга, которая была знакома с кем-то, кто там учился. Я отправилась туда на разведку, и компания очень приветливых четверокурсников устроила мне экскурсию по университету. Помню, приехала я туда как раз в День Гая Фокса. Вечером все студенты шли на вечеринку и пригласили меня с собой. В течение следующих нескольких дней там происходило еще столько всего интересного, что я задержалась в Данди намного дольше, чем планировала. Мне было ужасно весело, да и студенты приняли меня очень тепло.

Итак, я остановила выбор на Данди. Студенческая жизнь, как и обещала, оказалась довольно насыщенной (для студентов-медиков вечеринки — дело святое), и я обзавелась кучей друзей. В университете я провела фантастические годы и старалась сохранять равновесие между учебой и весельем, что мне, признаюсь, не всегда удавалось. Выступления за университетскую сборную по нетболу помогали мне поддерживать форму. В 1992-м, после окончания университета мне предстояло пройти две полугодовых стажировки в качестве младшего врача в больнице, одну по терапии, а вторую по общей хирургии или ортопедии (я выбрала ортопедию). Отработав первые шесть месяцев в больнице «Кингз Кросс» в Данди, я почувствовала, что готова сменить обстановку. Меня манили яркие огни большого города — Глазго.

Насколько я помню, Джерри Макканна я впервые встретила в Глазго в 1993-м. Он утверждает, что это произошло раньше, в 1992-м, когда мы претендовали на одну должность (ни он, ни я ее так и не получили). Если такое и было, я об этом не помню. Извини, Джер. Он в том же году, что и я, окончил медицинский факультет университета в Глазго (в Шотландии, наоборот, принято учиться в местных университетах). Несмотря на то что поначалу мы работали не вместе, вращались мы в одних кругах и наши пути часто пересекались, к примеру, на многочисленных вечеринках, столь любимых молодыми врачами, в том числе и на печально известных «ночах врачей и медсестер» в клубе «Клеопатра», который местные жители ласково называют «Клатти пэтс».

Джерри был симпатичным, уверенным в себе и общительным молодым человеком. У него была репутация эдакого рубахи-парня, но, узнав его поближе, я поняла, что это добрый и искренний человек. Когда он рассказывал о своей семье, за внешне неприступным фасадом открывалась отзывчивая и ранимая душа.

У нас было много общего и помимо профессии. И он, и я выросли в рабочих католических семьях с ирландскими корнями. Как и я, Джерри учился в католической школе и ходил на воскресные мессы. Разумеется, впервые встретившись, мы ничего этого не знали друг о друге, и ни ему, ни мне не пришло бы в голову об этом расспрашивать, хотя, если вдуматься, наши фамилии сами по себе о многом могут рассказать. Отец Джерри, как и мой, был столяром, а его мать, Айлин, родилась в Глазго в ирландской семье. Вскоре после начала Второй мировой войны ее отправили в Донегол к бабушке. В Глазго она вернулась после войны. Отец Джерри, Джонни, родом из деревни Сент-Джонстон, которая находится в графстве Донегол, на самой границе с Северной Ирландией.

Детство Джонни было тяжелым. Он потерял мать, старшего брата и отца, когда ему не было и шестнадцати. Пожив какое-то время с дядей в Слайго, он взял на себя отцовский паб и воспитание младшего брата. Ему пришлось бросить учебу в Иезуитском колледже, и, может быть, поэтому, желая лучшей судьбы для своих детей, он заставлял их упорно трудиться в школе, чтобы они могли поступить в университет.

Семья Джерри, в отличие от моей, была большой и шумной. Родился он, как и я, в 1968-м и был младшим из пяти детей Джонни и Айлин. Старшим из детей был его брат, тоже Джонни, остальные — сестры: Триш, Джеки и Фил. По рассказам Джерри, у них была веселая, яркая, иногда даже безумная семейка. Но жилось им, должно быть, непросто: все-таки семь человек в съемной квартире с одной спальней в многоквартирном доме в Глазго. Им даже не у кого было пожить какое-то время. Джонни-старший подолгу пропадал на работе, Айлин тоже периодически устраивалась на работу, сначала продавщицей, а потом уборщицей, поэтому «малыша Джерри» часто доверяли заботам его старших сестер. Однако жизнь в многолюдном доме вместе с другими католическими семьями с кучей детей имеет больше плюсов, чем минусов. Все находятся «в одной лодке», и для детей Макканнов и их соседей такая ситуация было совершенно нормальной — никто не чувствовал себя ущемленным.

Как и я, Джерри хорошо учился в школе. К тому времени, когда он ее окончил, в его семье уже сложилось свое представление о работе и добывании денег, поэтому перед ним были поставлены четкие цели и он пошел по стопам старшего брата и сестер, соревнуясь с ними и стараясь их превзойти. Слова «застенчивый» и «Джерри» несовместимы. Все Макканны очень общительны и уверены в себе, ну а характер у каждого такой, что хоть гвозди куй, кого хочешь переспорить могут.

Джерри тоже увлекался спортом. И он не был бы Джерри, если бы и в спорте не стремился к вершинам. Его сильной стороной был бег на средние дистанции, и в семнадцать лет он стал лучшим в Шотландии бегуном на 800 метров в своей возрастной группе.

В университете Глазго он бегал за клуб «Хэирс энд хаундс». Клубные футболки ужасного ядовито-желтого цвета хороши разве что для занятий спортом, но Джерри свою так любил, что носил ее постоянно. Его можно было заметить за милю.

Благодаря особенностям своего характера — несгибаемая воля и несдержанность в сочетании с абсолютной искренностью и открытостью — Джерри стал для меня очень привлекательным и обаятельным мужчиной. Он в то время был очень веселым человеком, настоящим балагуром, но при этом оставался добрым, серьезным и нежным. И все же я до поры до времени старалась держаться от него на почтительном расстоянии и не поддаваться его обаянию. Думаю, меня сдерживало то, что многие считали его крутым парнем, несколько развязным и грубым. Я не спешила заводить отношения, которые могли закончиться для меня болезненно, да и гордость, наверное, сыграла свою роль: я не хотела быть просто одной из череды его подруг. Сейчас все это кажется довольно глупым, потому что за годы совместной жизни я много раз имела возможность убедиться в его прекрасных качествах. Не хочу сказать, что репутацию ловеласа он заслужил безосновательно, это не так, но, как часто бывает, все это было сильно преувеличено. Я же придавала слишком большое значение слухам, и, поверьте, я знаю, к каким бедам это может привести. Так вышло, что нам обоим пришлось уехать на край земли, чтобы наконец сойтись.

Мне всегда хотелось путешествовать, и я решила, что для того, чтобы моя мечта не осталась несбыточной, ее нужно воплотить в жизнь как можно скорее. Чем выше я буду продвигаться по карьерной лестнице, тем сильнее увязну в работе и тем сложнее будет мне вырваться. Покончив с «домашней работой», как тогда называли первый год врачебной практики после интернатуры, я решила заняться акушерством и гинекологией. Хоть это было не то, к чему я стремилась (я просто хотела приобрести опыт, необходимый для дальнейшей работы), мне нравилась моя работа. Оглядываясь назад, не могу не признать, что на мой выбор повлияло и то, что в гинекологическом отделении царили довольно свободные нравы. Но это была очень трудная работа, и брались за нее, как мне показалось, по большей части неудовлетворенные, уставшие от жизни женщины, не достигшие особых высот в своей профессии, и я не была вполне уверена, что это именно то, что мне нужно.

В начале 1995-го, переведясь в онкологическое отделение для повышения квалификации, я начала подыскивать работу в Австралии. Еще я наудачу послала письмо в одну новозеландскую больницу, воспользовавшись советом моей коллеги, которая была родом из этой страны. Я рассчитывала получить формальный ответ через положенное время и была несколько удивлена, когда мне позвонили прямо на работу и предложили место консультанта в Оклендском неонатальном центре. Конечно, я приняла это предложение.

Рассылая свои резюме, я в глубине души сожалела о том, что, уехав, потеряю связь с Джерри. Мы с ним не обсуждали планов на будущее, и я не знала, что он тоже подыскивает работу за границей, в США или Новой Зеландии. Позже по больницам Глазго ходили слухи, будто Джерри, узнав, что я уезжаю в Окленд, решил мчаться за мной и тут же сам начал подыскивать место в стране Длинного Белого Облака. Конечно, такая версия событий для меня лестна, но в действительности он в то время уже ожидал ответа из нескольких новозеландских и американских больниц. Все же я тешу себя надеждой, что новость о моем отъезде в Окленд повлияла на его выбор страны!

Первой уехала я. И в июле 1995-го я прибыла в страну, где не знала ни души. В мой первый день на новой работе мне позвонил новозеландский друг одного моего знакомого, к которому я по предварительной договоренности в случае чего могла обратиться. Он поинтересовался, как я устроилась, и спросил небрежным тоном: «Не хочешь сегодня побегать?», примерно так, как у нас говорят: «Не хочешь по пивку после работы?» Хоть я и была спортсменкой, бегом я не занималась, это была стихия Джерри, но, поскольку этот парень был моим единственным знакомым в Окленде, я согласилась.

Тот вечер я провела на поле, хлюпая по жидкой слякоти. При каждом шаге нужно было делать усилие, чтобы вытащить ногу из топкой грязи. Мой новый знакомый указал на виднеющуюся впереди гору и предложил: «Это Уан-три хилл. Поднимемся?» Я решительно кивнула. Пока мы поднимались, он все время что-то говорил, о чем-то меня спрашивал, но дыхания у меня хватало только на то, чтобы произнести одно-два слова в ответ. Честно говоря, я думала, что умру прямо там, на склоне горы. Когда мы, слава Богу, взобрались на вершину, он сделал широкий жест рукой, охватывая открывшуюся нам панораму. С этого 182-метрового потухшего вулкана, который считается одной из главных достопримечательностей Окленда, весь город видно как на ладони. «Ты только посмотри! — восторженно произнес он. — Посмотри, какие облака!» Но в ту минуту у меня была только одна мысль: «Пропади они пропадом, эти облака, меня сейчас стошнит!»

Но я не собиралась пасовать перед Уан-три хиллом. Следующим вечером я сама отправилась бегать и поднялась на гору и потом делала это снова и снова, пока не почувствовала, что она мне покорилась. Такая я. Может быть, я не самая амбициозная женщина в мире, но чего-чего, а целеустремленности и настойчивости мне не занимать. С тех пор я изменила своим привязанностям и, продолжая играть в нетбол, начала заниматься бегом. Наверное, я полюбила этот вид спорта не меньше, чем Джерри.

Мне нравилось работать в неонатальном центре и заниматься новорожденными, но это было своего рода крещение огнем. Хоть у меня не было опыта работы с новорожденными, под моим началом оказались несколько молодых врачей, у которых такой опыт был. Мне предстояло делать уколы двадцатичетырехнедельным малышам. «Зови, если что. Мы поможем поначалу, а потом пообвыкнешь», — сказал мне один из консультантов. Так и вышло. Мне нужно было время, чтобы приспособиться к неторопливому течению жизни в Новой Зеландии. И, привыкнув к этому, я поняла, что новозеландцы — милые, толковые и простые люди, которые работают для того, чтобы жить, а не наоборот.

Джерри приехал в Новую Зеландию через два месяца после меня, но нельзя сказать, что мы были соседями: он занимался терапией и кардиологией в Нейпире, до которого от Окленда больше пяти часов езды на машине. Но, несмотря на разделяющее нас немалое расстояние, мы старались встречаться как можно чаще. Вдали от дома и от близких мы сосредоточились друг на друге, и наши отношения сразу же поднялись до романтического уровня. То, что до этого мы дружили больше двух лет, сделало этот переход проще. В конце концов, мы уже хорошо знали друг друга. Однако ощущать себя в новой роли было довольно странно, и я даже чувствовала себя неловко, поэтому поначалу мы оба очень нервничали, как подростки на первом свидании. К счастью, мы быстро миновали эту стадию.

Поработав в неонатальном центре, я устроилась на шесть месяцев в акушерско-гинекологическое отделение в Веллингтоне, который находится от Нейпира примерно на таком же расстоянии, что и Окленд. Всего в Новой Зеландии мы провели год. Это было прекрасное время, и там мы были счастливы. Мы оба всем сердцем полюбили эту страну. Думаю, Джерри серьезно подумывал остаться там навсегда, но мне было трудно находиться так далеко от семьи, от друзей и особенно от родителей, и я скрепя сердце приняла решение уехать. К этому времени уже было понятно, что если мы и будем уезжать куда-либо, то только вместе. Обретя наконец друг друга, мы были самыми счастливыми людьми в мире.

Итак, в сентябре 1996-го мы вернулись в Глазго. Джерри стал работать в больнице Уэстерн Инфирмари и взялся за докторскую по спортивной физиологии. Я же сначала нашла место в родильном отделении госпиталя Королевы-матери, а примерно через год устроилась анестезиологом в Уэстерн. Для начала мы вместе сняли квартиру, а потом купили собственный дом недалеко от того места, где со своей семьей жил Джонни, брат Джерри. Поженились мы в Ливерпуле в декабре 1998-го. Обвенчал нас наш добрый знакомый отец Пол Седдон. Для свадьбы мы специально выбрали выходные перед Рождеством, чтобы к нам могли приехать как можно больше разбросанных по всей стране друзей и родственников. Вдобавок к этому мне всегда нравилось Рождество. Это был радостный день, и мы представляли себе наше счастливое семейное будущее и детей, которые сделают нашу жизнь полноценной.