Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск второй

Около двадцати тетрадей, заполненных заметками, схемами, статистическими выкладками, цитатами, общим объемом почти восемьсот печатных страниц[938] – вот результат долгого и упорного труда Ленина в богатых книжных фондах свободной Швейцарии. В итоге он написал труд об империализме, который ему удалось переправить через плотную сеть военной цензуры между 1916 и 1917 годами. После Октябрьской революции и основания Коммунистического Интернационала этот «популярный очерк», как сам Ленин назвал его, стал одним из самых известных, самых читаемых и цитируемых трудов в мире. Само слово «империализм» наполнилось новым семантическим содержанием, до этого ему несвойственным, и теперь воспринимается нами под сильным влиянием ленинской интерпретации[939].

Созданию исследования помогли условия (не будем здесь говорить о личных способностях Ленина): исследовательская и интерпретаторская работа предшествующих авторов – марксистов и немарксистов, влияние которых на «Тетради по империализму» явное и несомненное, а также тот факт, что война и бессилие II Интернационала подтвердили ряд предположений и суждений, которые Ленин высказал в предыдущие годы[940].

Вычленить все это из массы влиятельных толкований и мнений, выросшей из работы Ленина почти полвека спустя после ее публикации, далеко не легко: критика самых разных направлений наслаивалась на большевистскую традицию, превратившую Ленина в одинокого титана среди моря оппортунизма. Поэтому не лишним будет начать с 80-х годов XIX века, когда стала созревать масса проблем и суждений, сыгравших впоследствии огромную роль во всей дискуссии об империализме. Короче, следует обратиться ко времени обсуждения «колониального вопроса».

1. Колониальный вопрос, угнетенные народы и «крах» капитализма

В годы становления марксизма, во время цюрихского изгнания руководящей группы немецкой социал-демократии, оформился также ряд направлений, которые впоследствии, в период, когда колониальная европейская экспансия, перестав быть одним из аспектов деятельности капитализма, превратилась в жгучую политическую проблему, станут основой антиколониальной идеологии международного рабочего движения[941].

В начале 80-х годов XIX века все основные европейские страны вступили в новую фазу колониальной экспансии. Это были страны старых имперских традиций, такие, как Англия, а также недавно созданные государства Германия и Италия, и, кроме того, Франция, Бельгия, Россия. За пределами Европы, на территории почти всего остального мира – от Египта до всего африканского Средиземноморья, от Тонкинского залива до Черной Африки, от Средней Азии до островов Тихого океана – они все осуществили серию военных интервенций, включились в борьбу за новые владения, предприняли дипломатические маневры.

«Колониальный вопрос» был частью того багажа проблем, которые молодые марксисты немецкой социал-демократии должны были разрешить в исключительно сложное время[942]. Вопрос, по сути, не исчерпывался сферой колониальной политики, а распространялся на жизненно важные проблемы рабочего движения. В первую очередь речь шла о столкновении разных цивилизаций, и из этого проистекали не только этнологические курьезы, но и брали начало проблемы, относящиеся к древним формам производства и социальным отношениям, которые, с точки зрения марксизма, уже сходили со сцены исторического развития. Одновременно надо было подумать о результатах влияния колониальной экспансии на Европу, где эта экспансия опиралась на капитализм и в то же время, как казалось, помогала ускорить его развитие. Должны были способствовать или противостоять подобному развитию политические выступления рабочего класса? Это была одна из центральных проблем. И еще: значимость новых проблем вытекала не только из характера оппозиции, зачинателем которой должна была стать рабочая партия, но и из необходимости международных связей в соответствии с международной обстановкой. В общем, речь шла о выработке новой внешней политики рабочего класса, принимающей в расчет прошлый опыт международного рабочего движения и одновременно выверяющей некоторые из своих предыдущих положений, например те, что касались России, считавшейся «главным врагам». Последнее положение следовало пересмотреть в свете новых международных отношений, в которых не последнюю роль играли как успехи социалистического движения в России, так и обострение восточного вопроса. Наконец, возникали проблемы, непосредственно касающиеся колониальной экспансии. Каково ее значение? Каковы ее движущие силы? Давали ли связи между цивилизациями право высшей цивилизации властвовать над низшей и направлять ее?

Одним из первых в кругах социал-демократов, ориентировавшихся на марксизм, кто заинтересовался колониальным вопросом, был Каутский[943]. Этот вопрос занимал довольно значительное место как в культурном развитии Каутского, так и в процессе его приближения к марксизму. Он много интересовался этнологией, историей первобытных народов, был весьма увлечен теорией мальтузианства, был восприимчив к проблемам эмиграции. Под влиянием Хохберга, молодого мецената, финансировавшего некоторые издания, близкие к немецкой социал-демократии, Каутский посвятил колониальной проблеме некоторые из своих первых трудов. Эта тема увлекла его до такой степени, что он вел по ней живые дискуссии и, в конце концов вступив в интеллектуальный конфликт с самим Хохбергом (по его мнению, последний был слишком ярым сторонником колониальной экспансии), порвав на этой почве со своим другом, почувствовал необходимость обратиться к такому авторитету, как Энгельс.

В центре внимания Каутского стояла проблема связи между перспективой независимости колониальных народов, этапами их экономического и социального развития и революцией в Европе. По мнению Каутского, завоевание Индии революционным пролетариатом было бы выгодно и для индийского народа; если же его предоставить собственной судьбе, то ему может грозить самый жестокий «восточный деспотизм», в то время как разобщенная, разрозненная индийская крестьянская община не сумела бы воспрепятствовать рождению на Востоке той самой буржуазии, которая уже была бы разбита европейской революцией. «И наоборот, – добавляет Каутский, – ведомая европейским пролетариатом, Индия могла бы довольно спокойно подойти к современному социализму, минуя переходную стадию капитализма»[945].

И для Энгельса, и для Маркса все это было не ново. В сущности, речь шла об особой точке зрения, когда затрагивался вопрос о социалистическом пути развития в регионах, где доминировали докапиталистические формы производства, – тот самый вопрос, на который оба уже ответили многочисленным корреспондентам из числа русских народников. Что касается Энгельса, то он не сразу дал ответ на вопрос Каутского, хотя ему уже представлялся случай подойти к этой проблеме с другой точки зрения. Это было в связи с публикацией на страницах еженедельника немецкой социал-демократии одной из статей по египетскому вопросу. В то время в международной политике широко обсуждалась бомбардировка англичанами порта Александрии. Симпатии многочисленных социалистических партий и групп в Европе были на стороне Араби-паши и националистических сил, которые он возглавлял в их борьбе как за независимость страны, против пассивной позиции хедива, так и против англо-французского вмешательства.

В помещенной в «Социал-демократе» статье «Социал-демократия и египетский вопрос» приводились примеры и одобрялось содержание призывов из Парижа, прозвучавших в ходе демонстрации солидарности, организованной гедистами. В них выражалась поддержка национальной партии Египта как партии, борющейся за независимость и суверенитет по буржуазно-европейскому образцу, а также с энтузиазмом был поддержан призыв двух бывших участников Парижской коммуны, проявивших желание прийти на помощь феллахам на берегах Нила и повторить героические подвиги, «совершенные в 1871 году славными интернационалистами на берегах Сены во имя пролетариата»[946].

Позиция, в которой ни Бернштейн, ни Каутский нисколько не сомневались, у Энгельса вызвала ряд суждений и прежде всего желание заставить двух своих молодых корреспондентов понять, необходимость отнестись к подобным политическим проблемам сдержанно и осторожно:

Кроме того, Энгельс формулировал некоторые положения реальной политики, суровой и без иллюзий, являвшейся результатом опыта эпохи Возрождения, но связанной в общем и целом с мыслями, которые он сам и Маркс высказывали в отношении крестьянства вне пределов Европы, а также в отношении деспотизма и застоя на Востоке. По мнению Энгельса, Араби-паша ничем не отличался от других. Просто он был военным противником англичан и в случае победы лишил бы иностранцев привилегии взимать налоги в свою пользу. По отношению к египетским крестьянам, феллахам, Араби-паша был живым воплощением традиционной формы эксплуатации, той самой, что осуществлялась сатрапами или пашами:

В письме к Бернштейну Энгельс вновь высказал несколько новых мыслей в отношении колониальной проблемы и «угнетенных народов», о чем в свою очередь ему писал Каутский. Но он все еще не ответил на изначальный вопрос. «Должен открыто признаться, – писал Каутский 6 сентября 1882 года, торопя Энгельса с ответом, – что об этом предмете мне все еще не удалось составить себе ясного представления». Именно события в Египте прояснили для Каутского то, что казалось ему драматическим противоречием между железными экономическими законами, связывавшими застой с эксплуатацией крестьянства и борьбой национальной египетской партии:

Наконец 12 сентября Энгельс решил ответить на многочисленные вопросы Каутского. «Вы спрашиваете, что думают английские рабочие о колониальной политике? То же самое, что они думают о политике вообще; то же самое, что думают о ней буржуа». Сразу же после этого Энгельс говорит о колониальном вопросе, высказываясь прежде всего по проблемам перспективы развития колоний. Он считает, что колонии надо разделить в первую очередь на те, которые должны руководствоваться принципом независимости, и те, которые еще нуждаются в руководстве. В случае победы европейского пролетариата – что следует повторять, поскольку это составляло предпосылку всей дискуссии, – собственно колонии, то есть Австралия, Канада, Капская колония, стали бы самостоятельными, а «земли, занятые туземцами… пролетариату придется на время перенять и как можно быстрее привести к самостоятельности».

Победоносный революционный пролетариат «реорганизует» Европу и Северную Америку, которые станут примером такой мощи, что смогут взять на буксир все полуцивилизованные страны.

Речь шла о ряде положений, перекликавшихся одно с другим даже по форме и отражавших тогдашние дискуссии о будущем России. Но они в то же время напоминали о соображениях, высказанных Энгельсом Бернштейну несколько месяцев тому назад. Речь шла о южных славянах, народах «без истории», пешках во внешней политике русского царизма, к которым Бернштейн высказал симпатии, весьма сходные с симпатиями Каутского к египетской партии.

В основе подобного рода мнений, вполне совпадавших в том, что касается признания абсолютного примата революции на Западе и «пролетариата Запада, развитого с точки зрения капитализма», как ее субъекта, были две вещи, которые лишь частично могли повлиять на Каутского и Бернштейна: с одной стороны, историческое значение таких понятий, как «народ» и «угнетение», которые рабочий класс должен был осмыслить и изучить, и противоречия, которые он должен был разрешить с помощью победы революции; с другой стороны – постоянные ссылки на Россию (ее влияние явно чувствовалось на Балканах, но ее длинная рука доставала, по мнению Энгельса, до Араби-паши), которая в революционной пролетарской перспективе играла роль сколь главную, столь и противоречивую в том смысле, что оставалась оплотом реакции, хотя в ней все более определенно проявлялись возможности нового своего «1789 года».

Тем не менее ответы Энгельса, связанные с перспективой неминуемой революции в Европе, не давали возможности разрешить проблемы, которые вскоре приобретут гораздо более важное значение и выйдут далеко за рамки проблем южных славян и египетских феллахов, причем в обстановке, не подтверждавшей оптимистических предсказаний Энгельса. В конце века, когда предметом дискуссии стала вся традиция теории Маркса и Энгельса по восточному вопросу и когда колониальные захваты распространились на все части света, два авторитетных представителя европейского рабочего движения, Э. Бернштейн и Э. Белфорт Бакс, могли бы сослаться на один из аргументов противоречивого мнения Энгельса.

Белфорт Бакс со своей стороны приводил в пример свои беседы с Энгельсом: «Согласно тому, что неоднократно повторял Энгельс пишущему эти строки, единственно верной политикой социал-демократии по отношению к отсталым народам является, как бы там ни было, политика временного невмешательства». И далее утверждал, что единственный якорь спасения для капитализма – колониальная экспансия.

Формулировка Бакса отсылает нас к тому, что, по мнению Энгельса, а также и марксистов немецкой социал-демократии, составляло суть колониального вопроса – его связь с развитием капитализма. С этой точки зрения «Капитал» Маркса рассматривался как основной источник принципиальной ориентации, поскольку суждения Маркса в ту эпоху были известны лишь по конечным выводам, а большая часть его трудов, таких, как статьи, посвященные Индии и Китаю, написанные в 50 – 60-е годы, не была известна. В трудах Каутского, особенно относящихся ко времени подготовки им книги об экономической теории Маркса, влияние «Капитала» явно ощутимо, особенно в том, что касается примеров преднамеренного преступления британских колонизаторов в Индии. А в социал-демократической печати вообще ссылки на Маркса, и в частности на главу о «Первоначальном накоплении», обычно были сплошными цитатами.

В сущности, колониальная экспансия именно из-за того, что она была чертой капиталистического развития, не могла быть (как это понимали сторонники концепции государственного социализма) аспектом политики социальных реформ, способных направить в русло эмиграции относительное перенаселение, приводящее к безработице, а, скорее, стимулировала «обнищание масс» и рост «пропасти между богатыми и бедными»[956]. Однако вопрос представлялся менее простым, если учесть, что все вроде бы говорило о второстепенности колониальной экспансии в рамках капиталистического развития, как это показывал пример Германии.

Энгельс никогда не был высокого мнения о Германии своего времени. Страна обывателей, отставшая в капиталистическом развитии, она, по мнению Энгельса, переживала свой колониальный опыт как ограниченный мелкий буржуа, ханжа и лицемер. «С помощью колониальной аферы Бисмарку удалось совершить великолепнейшую выборную аферу. Филистеры попались на эту удочку окончательно, бесповоротно и в большом количестве»[957]. Но далее Энгельс радовался тому, что «афера» Бисмарка кончилась ничем.

Именно для того, чтобы поддержать оценку немецкими социал-демократами настоящих масштабов «надувательства», связанного с [немецкой] колониальной политикой, которая была несоизмерима с жестоким размахом английской политики, Энгельс высказал мнение о том, что движущими силами колониальной экспансии являются паразитические круги армии и бюрократии, а также установление привилегированных отношений с биржевыми спекулянтами. В то время утверждался и другой комплекс, который еще долго довлел над марксистской оценкой европейской колониальной экспансии. Это были суждения о недопотреблении, центром которых была тема общего кризиса капитализма.

Связь между перспективой кризиса капитализма и колониальной экспансией находит заметное выражение и в суждениях позднего Энгельса. В центре их стоит проблема Китая. Китай представлял собой «последний новый рынок», где наиболее остро и ожесточенно происходила конкурентная борьба между державами. Предположение, что Китай явится «последним предохранительным клапаном, спасающим от перепроизводства», Энгельс впервые высказал в 1886 году и затем повторял так часто, что оно стало убеждением[959]. Механизм, через который Китай мог бы привести капитализм к débacle (разгрому), в основе своей имел противоречие между необходимостью экспансии европейской индустрии и становлением капиталистических производственных отношений в этой стране. Железные дороги, паровые машины, электричество, телеграф, которые с помощью европейского капитала в огромных масштабах распространились во всех районах «Поднебесной империи», явились в то время мощным ударом по вековым производственным отношениям, основанным на связи между сельским хозяйством и домашним производством в деревне. Конец самообеспечения сельских общин, который наступил бы с появлением продукции современной индустрии (процесс, протекавший в Китае уже десятки лет), выбросил бы на рынок труда миллионы кули. И в то время как сам китайский рынок имел бы тенденцию к сокращению, крестьяне, толпами хлынувшие из Гуандуна и Цзяньсу в города Европы, Америки и Австралии, ввергли бы в хаос организацию капиталистического производства. Тогда европейские и американские рабочие – а прежде всего англичане – узнали бы, что настал их час: пролетарская революция и кризис капитализма представляли собой два неразделимых вывода в вопросе завоевания Китая:

С точки зрения политической и при самостоятельном анализе, который Каутский начинает в «Нойе цайт», отношение социал-демократии к колониальной политике носит более систематичный характер, чем в редких замечаниях Энгельса. Европейские социалисты, ориентирующиеся на марксизм, все – по крайней мере до конца века – являлись ревностными противниками колониальной политики[961]. Их аргументация касается прежде всего провокационной роли колониальной политики в международных отношениях, ее негативного значения для колониального баланса, который не приносил существенных плодов, но выражался в грабительских налогах, бьющих по всем гражданам, стимулировании военных расходов, связанных с колониальными акциями, в изъятии части государственных средств, предназначенных на социальные реформы. И все это происходило как бы на фоне усиления противоречий между ростом производства и сокращением рынков сбыта.

Именно благодаря подобной аргументации в анализе отношений между колониальной системой и капитализмом на первый план выступало перепроизводство и «крах», тогда как другой аспект (который будет полностью осмыслен и выражен лишь в начале XX века) – роль колониальной экспансии как необходимого дополнения к существованию капитализма – оставался в тени. Но более активные поиски причин и характеристик колониальной политики начнутся только тогда, когда она обретет новое лицо в рамках «мировой политики».

2. Мировая политика и капитализм конца столетия

Несмотря на уверенность Бебеля в неминуемом кризисе капитализма, систематически выработанной теории по этому вопросу в трудах Маркса и Энгельса не имелось. Критики Бернштейна были правы, когда упрекали его в том, что он «торопит» разработку теоретического наследия марксизма с целью идеологической полемики, касающейся политических прогнозов немецкой социал-демократии.

Однако существовали возможность идеологического выбора, распространенные мнения, комплекс разделяемых многими убеждений, согласно которым капитализм уступит место социализму в условиях гигантского кризиса. В конце века, в частности, в связи с психологической напряженностью, нередко свидетельствующей о переходе «от одного века к другому», утвердилось представление о капитализме как о вроде бы уже не связанном с принципами свободной конкуренции. Все более распространялась идея об упадке всей системы ценностей и отношений, которая столь долгое время вырабатывалась в рамках всемирного сценария[963].

Тем не менее конечный результат «шедевра» капитализма, то есть объединение мирового рынка, достигался в беспокойной обстановке. Пять или шесть лет в конце XIX и начале XX века были насыщены политическими и военными событиями: от англо-бурской войны до интервенции великих держав в Китае, от испано-американской войны до англо-французского фашодского кризиса и, наконец, конфликта между Россией и Японией. Это требовало от социалистического международного движения внимательного анализа всего того, что отмирало, обновлялось или рождалось заново.

Первым событием, поразившим мир, являлся, несомненно, упадок Англии. Держава, которая в течение долгих лет служила ориентиром для европейского демократического движения и давала традиционный пример борьбы против абсолютизма, испытывала теперь двоякие перемены. С одной стороны, она, несомненно, потеряла монополию в международной торговле, с другой – вроде бы рождалась новая коллективная психология, проникнутая духом насилия и национализма. Макс Беер, один из самых вдумчивых обозревателей международной политики, так писал в «Нойе цайт» о масштабах этих изменений в плане мировой истории:

Одним из аспектов этой проблемы стал комплекс изменений, все более утверждавшихся в экономической политике великих держав. На мировой сцене произошло нечто вроде перераспределения ролей и партий. Немецкие промышленники и крупные торговцы превратились в ярых защитников свободного обмена, в то время как в Англии, где эта теория считалась чуть ли не «религиозной догмой», общественность выступила за «имперский союз», в рамках которого английские товары могли бы не бояться иностранной конкуренции. Речь шла об изменении всего политического климата:

«Мировая политика», или, как все чаще стали говорить, характеризуя все стороны политики экспансии и международных провокаций, «империализм», внесла в международную обстановку новую угрожающую динамику, захватившую все сферы современной жизни: политику, общество, экономику.

Возможно, одним из событий, оставившим самый глубокий след в сознании современников, была англо-бурская война. В Англии, как впоследствии писал Гобсон в одном из своих исследований, ставшем позднее знаменитым, политический и социальный климат глубоко переменился: страну захлестнули воинственный дух, националистическое ожесточение, примитивные инстинкты, характерные для обстановки войны, от которой, как думали, во многом будет зависеть имперский престиж.

Империализм тоже поначалу считался типично английской идеологией, родившейся как внутренняя реакция на мировую политику позднего викторианства.

Речь шла о самом настоящем «социальном империализме», который преследовал две цели одновременно: в виде альтернативы социализму создать популярную базу для политики экспансионизма и «восстановить расшатавшееся капиталистическое производство». И Каутскому представлялась весьма важной попытка выявить социальные основы и движущие силы империалистической идеологии.

По мнению Каутского, революционными силами современной эпохи были только два главных действующих лица: промышленный пролетариат и промышленный капитал. Но уже надо было сводить счеты и с новым действующим лицом – финансовым капиталом. В то время как «манчестерцы» осуществляли конкурентную борьбу за счет рабочих собственной страны и «поддерживали не только свободный обмен, но и мир», современные коммерсанты, финансисты, чиновники, каста военных – все ярые протекционисты – торопили гонку вооружений и агрессивную колониальную политику. «Манчестерцы» нуждались не в мировой политике завоеваний, а в торговой политике, основанной на договорах, на мирном развитии связей, тогда как «коммерческий и финансовый капитал» стоял у истоков современного милитаризма: времена либеральной политики безвозвратно ушли в прошлое. Тем не менее Каутский главный упор делал на комплекс экономических и социальных изменений, составляющих, как ему казалось, основу современной мировой политики.

Новая «интернациональная буржуазия» с новыми действующими лицами, такими, как Соединенные Штаты (за их появлением на мировой сцене особенно внимательно наблюдала Роза Люксембург), стремящаяся к «новому разделу мира в интересах крупного капитала», стояла у истоков империалистических устремлений, которые уже в первые годы века стали предметом изучения во всей своей сложности и не только по направлениям, указанным Каутским[971].

Самую продуманную и зрелую, с марксистской точки зрения, попытку проанализировать содержание мировой политики и империализма предпринял в 1902 году Макс Беер. Империализм уже нельзя было рассматривать просто как идеологию или как результат политического выбора. В своей исследовательской работе Беер исходил из того, что основная черта современной эпохи – быстрый рост производительных сил, превышающий возможности национальных капиталистических рынков, и что капиталистические страны производят более того, что в состоянии потребить. Но вместе с этим широко распространенным мнением об отношениях между капиталистическими и некапиталистическими сферами он выделял и другие элементы, более глубокого, по его мнению, характера:

Борьба между финансами и индустрией, между торговым и промышленным капиталом, по мнению Беера, вовсе не была борьбой между реакцией и прогрессом, что особенно подчеркивали некоторые марксисты. Движущими силами империалистической политики являлись, скорее, монополистические объединения, родившиеся и развившиеся не в результате антагонизма, а из взаимопроникновения промышленного и финансового капитала. Отсюда вытекала двойственная тенденция – к экспорту капитала и импорту сырья. Далее исследование Беера касалось способов и форм мировой экспансии, типичных для империалистической политики. Стремление к разделу мира требовало создания более широких, чем в прошлом, экономических возможностей, в то время как сама колониальная экспансия не обязательно должна была опираться на прямой захват территорий.

Хоть в этом и не было ничего неожиданного, поскольку уже начиная с 90-х годов в рабочем движении и вне его широко публиковалась литература, посвященная процессам капиталистической концентрации, суть исследования Беера в большой мере отличалась от огромного числа приблизительных характеристик, с помощью которых, особенно в правом крыле немецкой социал-демократии, пытались определить, что такое монополии, тресты и картели – преимущественно в плане контрударов, наносимых ими на рынке, – и представить социал-демократическую оппозицию как оппозицию «потребителей». Впрочем, аналогичные проблемы, относящиеся к общей оценке современного капитализма, стояли в центре дискуссий по тезисам Бернштейна. В них рассматривались две силы, противостоящие друг другу именно в вопросе жизнеспособности или упадка, что было связано с новыми формами организации капиталистического производства.

Если деятели, подобные Францу Мерингу, подчеркивали в политике империализма попытку буржуазии отсрочить момент краха и определяли ее как мировую политику умирающего капитализма[974] (впоследствии эту формулировку заимствует Ленин), то Бернштейн особенно выделял элементы жизнеспособности, присущие последней фазе капиталистического развития. Бернштейн открыл полемику против сторонников, как он говорил, «традиционно выдвигаемых предположений, в которых частица правды приобретала эпиграмматический характер». Эта полемика перестала носить только личный оттенок и оказалась воплощением настроений широких слоев немецкой социал-демократии.

Метафора была более чем ясной. Впрочем, не менее ясными были и политические выводы, которые Бернштейн делал из этих предпосылок. Рассматривая империализм как политическое направление, он прежде всего противопоставлял демократический английский империализм («никаких умалений политических прав английских рабочих, никаких ограничений для объединения, никаких преследований за политические убеждения – вот что характеризовало до сих пор эпоху империализма»), имеющий целью создание «систематически организованной и рациональной» имперской федерации, немецкому империализму, которому недоставало «аспекта демократичности». Но утверждавшиеся на мировой сцене крупные имперские объединения в основном следовало рассматривать как никогда ранее в качестве «необходимых» носителей экономического прогресса. Вновь возникал – но уже в новом обличье – мотив необходимости экономического прогресса, та идея, которую ставили в упрек «ортодоксам». Однако с позиции Бернштейна противоречие в программных заявлениях международного рабочего движения, которое он критиковал («реакционный утопизм» – род нового луддизма, – связанный с желанием бороться против процессов и явлений, считающихся необходимыми предпосылками реализации социализма), разрешалось таким путем, что не без основания его можно было бы назвать «проимпериалистическим». Можно было клеймить жестокости колониальных завоеваний, опасности неосмотрительной гонки вооружений и мировой политики, но нельзя было лишить рабочий класс преимуществ, связанных с завоеваниями и экспансией на мировом рынке, нельзя было обрекать рабочее движение на бездействие, лишать его собственной позитивной внешней политики, гуманной колониальной политики, способной исправить тенденции, присущие общему процессу модернизации капитализма, одним из аспектов которого являлась внешняя политика империализма.

Именно благодаря политической борьбе вклад в понимание империализма обогатился новыми данными. В то время как Роза Люксембург усматривала здесь тесную, нерушимую связь между целями новой империалистической эпохи и качественно иными задачами, встававшими перед рабочим классом, ортодоксальные марксисты заняли единую позицию по проблеме империализма, своими выступлениями в социал-демократической печати Германии и за ее пределами способствуя тому, что акцент в изучении империализма окончательно сместился с политических аспектов на общие характеристики наступившей новой фазы капиталистической экономики.

Созвучие с другой весьма известной формулировкой не должно нас смущать, и формулировку Ледебура не следует переоценивать. Однако и наличие подобных суждений, многократно появлявшихся на страницах марксистской печати в эпоху II Интернационала, всегда с новыми акцентами, с новым содержанием, с новыми приближениями, не должно рассматриваться нами с доктринерским самодовольством. Наоборот. Ведь речь идет о первом важном этапе в разработке темы империализма. В период, предшествующий первой мировой войне, к ним добавятся новые, более значительные и глубокие формулировки.

3. Империализм

По мере развития своей творческой мысли Маркс и Энгельс, хотя и с различными акцентами, оставили целому поколению марксистов описание капитализма, его прошлого, настоящего и будущего. Они обрисовали капитализм как способ производства, носящий исторический характер не только в смысле того, что это явление преходящее, но и в силу того, что ему свойственны и внутренние изменения. Это предвидение подчеркивало факт растущих противоречий, что было верно. Но так же верно и то, что вопрос о перспективе неминуемого будущего общего гигантского кризиса, – перспективе, которую считали реальной многие марксисты конца XIX – начала XX века, – вылился в обсуждение самой способности капитализма к изменениям и его возможности смягчить или исправить масштабы своих внутренних противоречий.

Дискуссия о капитализме конца века, в которой активно участвовали многочисленные либеральные экономисты, обсуждая вопрос о концепции Бернштейна, довольно ясно выявила тот факт, что капитализма эпохи свободной конкуренции уже не существует и что он твердо встал на новый путь – протекционизма, гонки вооружений и колониальной экспансии.

В период, предшествовавший первой мировой войне, это соображение постоянно и многократно подтверждалось. События военно-дипломатического характера – от марокканских кризисов до напряженности на Балканах и Балканских войн – все более изменяли облик империализма; соответственно акцент смещался с вопросов идеологического порядка в область практической политики, и наконец проявились основные признаки способа существования капитализма. Капитализм изменился, он вступил в новую фазу, отличающуюся агрессивной внешней политикой и приматом финансового капитала. Именно на этом пути, несмотря на различную степень приближений и попыток его оценки, вырисовывался исторический облик капитализма, который в предвидениях Маркса и Энгельса всегда был связан со становлением социализма. В то же время, особенно после русской революции 1905 года, внесшей огромный вклад в дело революционного движения в Азии, идейным достоянием социалистического движения вновь становилась перспектива мировой или по крайней мере европейской революции, которая благодаря своей потенциальной силе сможет достичь Азиатского континента.

Марксистские исследования характера современной эпохи, процессов капиталистической концентрации и ее отношений с империализмом хронологически относятся преимущественно к годам острых международных кризисов. Это годы непосредственно после русской революции 1905 года и до 1912 года. В это время, с одной стороны, обретала все более определенное и точное значение тема обострения классовых противоречий (особенно после 1905 года и в рамках дискуссии о «действиях масс»), с другой – предпринимались многочисленные попытки вывести анализ капитализма, вышедшего из XIX века в формах высокой концентрации и под господством монополий, из тупика обычных противоречий между перепроизводством и недопотреблением. Тем не менее большинство марксистов из числа немецкой социал-демократии, занимавшихся этой проблемой, лишь с трудом поняли, что новые формы организации капиталистического производства находили выражение в ряде качественных изменений капитализма. Наряду с Рудольфом Гильфердингом и Розой Люксембург, которым мы обязаны попытками самого серьезного анализа современного капитализма, «ортодоксальный» марксизм предлагал уравнение «перепроизводство – крах» (типичен с этой точки зрения пример Парвуса[977]), которое находило свое дальнейшее развитие в работе Каутского «Путь к власти».

Высшей точкой в размышлениях об империализме и об отличительных чертах современного экономического и политического положения явилась, вероятно, дискуссия, развернувшаяся в рядах немецкой социал-демократии в 1912 году во время Хемницкого съезда. Хотя в центре дискуссии находились специфические темы борьбы против милитаризма и лозунг о разоружении и союзниках рабочего класса, тот факт, что империализму был посвящен отдельный пункт повестки дня, способствовал формулировке ряда оценок, касавшихся большой части вопросов, которые через четыре года Ленин систематизирует по-новому.

Выступавший с вступительной речью Гуго Гаазе, именно потому, что держался нейтралитета в отношении различных взглядов, высказанных на съезде – от фритредерства Бернштейна, не обходившего вниманием и различий между предпринимателями, до «радикализма» бременцев, – представил в конце концов компромиссную оценку империализма, но изображение это было весьма примечательным:

Но именно после съезда на страницах партийной печати развернулась серьезная дискуссия, особенно в «Лейпцигер фольксцайтунг», которая, несмотря на изменения в редакционном составе, все еще находилась под влиянием левого крыла марксистов. Она посвятила проблеме империализма серию содержательных статей. Основная задача ряда анонимных статей, которые, возможно, принадлежали перу Ю. Мархлевского[979], состояла в том, чтобы показать тотальный характер империализма. Согласно этим статьям, историческая эпоха, начавшаяся с середины 90-х годов, после Великой депрессии во всех своих аспектах – экономическом, политическом, идеологическом – определялась наличием империализма как определенной фазы развития капитализма. Империализм был неизбежен и являлся источником не только агрессивной внешней политики, но и обострения классовых противоречий и усиления оппортунистических тенденций внутри рабочего движения. Если даже партийная ежедневная газета «Форвертс» допускала, что империализм надо считать «самым последним, самым жестоким, но также и заключительным проявлением силы капитализма»[980], то лейпцигская газета выступила по этому вопросу с более глубокими соображениями:

В том же духе и на ту же тему была написана брошюра Карла Радека о немецком империализме и рабочем классе. В ее основе (которая – возможно, это небезынтересно напомнить – начинается с той же таблицы, что и работа А. Супана о колониальной экспансии, с таблицы, с которой Ленин начнет шестую главу своего «Империализма, как высшей стадии капитализма») лежал синтез оценок империализма за предыдущее десятилетие. Этот синтез станет основой «популярного очерка» Ленина. Начиная с замечания о противоречии между развитием производительных сил и рынком, Радек обосновывает необходимость экспорта капитала в менее развитые страны, показывает движущую силу империализма (капитал в его последней фазе развития) в тяжелой промышленности и крупном капитале, наконец, привлекает внимание к тому факту, что реакционная природа империализма порождает препятствия к любого рода политике социальных реформ, способствует уменьшению роли парламента и ухудшению условий жизни рабочего класса из-за контроля над рынком со стороны монополий[982].

Когда несколько лет спустя Ленин готовил свой очерк об империализме, оказалось, что темы, которые ему предстояло разработать, уже стояли на повестке дня предшествовавших дискуссий немецкой социал-демократии. Тем не менее между 1912 и 1916 годами это не было просто продолжением дискуссии об империализме: уже началась война, и произошли события 4 августа 1914 года. Оба эти факта значительно повлияли на ход анализа Ленина.

Большевистская традиция, и особенно ее интерпретация Сталиным, а также распространение этой традиции в годы существования Коммунистического Интернационала сильно повлияли на представление о Ленине и его идеях. Это в значительной мере продолжается до сих пор. В отличие от Маркса, чьи мысли сама марксистская критика старалась отделять от идей его последователей или же его «эпигонов», Ленину выпало на долю, по крайней мере частично, стать жертвой недостаточного осмысления проблемы сталинизма. Чтобы правильно понять Ленина, следует пойти по тому же пути, который позволил отделить мысль Маркса от путаницы связанных с ним политических, идеологических и «партийных» традиций. Однако образ Ленина, его мысли, весь комплекс его трудов еще теснее переплетены с «марксистско-ленинскими» традициями, нежели все творчество Маркса с традицией марксистской, а догматическая завеса, скрывающая идеи Ленина, возможно, более плотна, чем та, что скрывает идеи Маркса. К тому же – а это как раз весьма близкая для нас тема – Ленину было посвящено несравненно меньшее количество научных исследований.

В этом смысле случай с «Империализмом, как высшей стадией капитализма» весьма показателен. Книгу не приняли как пропагандистский труд. Скорее, ее оценивали как вклад в историю экономической мысли. Почти никогда не изучалось ее возникновение. Столь же нечасто в отношении этой книги прилагались хотя бы минимальные усилия с тонки зрения филологической. И редкость цитат из «Тетрадей по империализму» является еще одним доказательством этого. Подобным же образом проявила себя традиция III Интернационала. Она превратила труд Ленина в труд титана, труд гиганта в пустыне, который смотрит на своих предшественников с высоты теоретически недостижимых завоеваний. Сталинистская интерпретация сознательно изолировала Ленина от предыдущего опыта марксистской мысли. Тем не менее, если не обращать внимание на всем известные рассказы о глубоком уважении Ленина к Каутскому и о его восхищении немецкой социал-демократией как спаянной, организованной партией, подготовительная работа для создания «популярного очерка» была бы невозможна без деятельности немецких марксистов в предшествующее десятилетие, а скудость цитат в нем объясняется острой полемичностью труда. Весьма тесно с этими соображениями связан и другой момент: «Империализм, как высшая стадия капитализма» рассматривается также в отрыве от всех предшествующих работ Ленина, посвященных тенденциям современной экономики, и интерпретаторы «Империализма» большей частью осуществляли его проекцию на последующие годы, на годы Октябрьской революции и строительства социализма. Из всей этой массы ссуд под залог будущего случай с «популярным очерком» во многих отношениях показателен. Даже просто слегка приоткрыть завесу, которая его окружает, – дело весьма трудное, достойное усилий первооткрывателей. Попробуем сделать хотя бы первый шаг в этом направлении.

Уже само название книги отражает пороки времени, и они столь укоренились в дальнейшем, что мы их почти не замечаем. Когда издательство «Парус» в 1917 году опубликовало ее первое издание еще до Октябрьской революции, книга называлась «Империализм, как новейший этап капитализма», а в подзаголовке объяснялось, что речь шла о «популярном очерке». Ключевое слово титула – прилагательное «новейший», означающее «последний», в смысле «свежий», – повторяет подзаголовок труда «Финансовый капитал» Рудольфа Гильфердинга. Таким образом, точный перевод звучал бы как «Империализм, новейшая стадия капитализма», а не как всем нам известный «Империализм, как высшая стадия капитализма». Как же получилась такая замена «новейшего этапа» «высшей стадией»? И когда? Вопрос этот непростой.

В связи с текстом произведения Ленин прямо ссылается на проблемы, связанные с царской цензурой, но есть и общие ссылки на его название. В «Тетрадях», когда речь вдет о редакции планов этого труда, мы находим две разнящиеся формулировки. Первая – «Империализм, как высшая (современная) стадия капитализма»[983] – отличается от второй: «Империализм, как высшая стадия капитализма» (Популярный очерк). (Для цензуры примерно: «Основные особенности современного (новейшего, новейшей стадии) капитализма»[984].) В то время в письме М.Н. Покровскому, занимавшемуся изданием этого труда, Ленин, казалось, больше был озабочен возможностью поставить на титуле существительное «империализм», чем прилагательное «высшая». «Насчет заглавия: если неудобно данное, если слово империализм желательно избегать, тогда поставьте: „Основные особенности новейшего капитализма“»[985]. И несколько месяцев спустя, протестуя против того же Покровского, изъявшего из книги критику, направленную против Каутского, Ленин уже ничего не говорит насчет заглавия[986].

Но дело осложняется при научном издании текста, потому что вплоть до конца 20-х годов во всем мире были изданы переводы ленинского труда под первым названием, а не с тем, которое появилось позднее, а ведь все они выходили под непосредственным наблюдением Ленина, который даже написал предисловия к французскому и немецкому изданиям, и это никак не было связано с цензурой. В Италии в 1921 году появился перевод под названием «Империализм, как новейшая стадия капитализма», и только двадцать лет спустя слово «новейшая» заменили на «высшая». То же самое произошло с французским, испанским, английским и словенским переводами. Но наиболее примечателен случай с немецким переводом. Впервые труд вышел в 1920 году под названием «Империализм, как новейший этап капитализма». Год спустя он был опубликован в Гамбурге издательством Коммунистического Интернационала, и в том же 1921 году по случаю публикации в журнале «Коммунистический Интернационал» предисловия Ленина к французскому и немецкому изданиям заголовок вновь был повторен. То же произошло и при переиздании в 1926 году в серии «Марксистская библиотека. Произведения марксизма-ленинизма» (Вена – Берлин)[987].

Без соответствующего знания рукописей и литературы на русском языке (первый вариант заглавия был повторен в изданиях 1923 и 1925 годов, и это, кажется, противоречит редакционному примечанию к четвертому изданию «Собрания сочинений», в котором утверждается, что заглавие было изменено уже во втором издании 1917 года)[988] невозможно извлечь из нашего анализа какие-либо выводы. Но даже если единственным результатом явится призыв к большей осторожности, осмотрительности, к более продуманному отходу от традиции, представляющей нам труд Ленина как нечто аксиоматичное, не требующее доказательств и, наконец, угрожающе «катастрофическое», – уже одно это будет удовлетворительным результатом.

Подобные соображения, призывающие нас к более внимательному прочтению «Империализма, как высшей стадии капитализма» получают дальнейшее подтверждение при анализе ленинского текста, современных ему работ и ленинских трудов, писавшихся в те же годы. Действительно, определения империализма, сделанные Лениным в начале войны, представляются весьма близкими социал-демократическим традициям, во всяком случае, они разнообразны, полны, многосторонни, иногда даже противоречивы. Прежде всего прилагательное «империалистский» имеет у Ленина ряд синонимов или по крайней мере дополнительных определений, особенно в отношении характера войны: «буржуазная, империалистическая, династическая война»; «империалистическая война, т.е. война ради интересов капиталистов»; «империалистическая, завоевательная, хищническая»[989]. Но у него и немецкие социалисты – «империалисты, т.е. шовинисты»; «великорусский великодержавный капитализм»[990] и т.д.

Более сложны постепенные приближения к определению «эпохи» империализма. В сентябре 1914 года Ленин просто пишет о «новейшей, империалистической стадии развития капитализма» и добавляет далее, что «эпоха империализма неизбежно будет эпохой всяких кризисов»[991]. Одно из первых, относительно полных определений, связанных еще с социал-демократической традицией, относится к марту 1915 года:

Несколько месяцев спустя, говоря о том, что «не только повторялись эти выводы тысячи раз во всей необъятной газетной литературе социалистов всех стран», Ленин определял империализм как борьбу «гибнущей, одряхлевшей, сгнившей буржуазии за дележ мира», но добавлял, что «всестороннее научное исследование империализма… только начинается»[993]. Первые плоды этого анализа, который начинал проводить сам Ленин, побудили его углубить исследование темы оппортунизма и его связей с рабочей аристократией и с империализмом. Отсюда вытекал ряд политических последствий, социально-экономический анализ которых существенно дополнял картину раскола в рабочем движении.

В то время как в ленинском анализе определение, сделанное в марте 1915 года, повторяется по разным поводам и с незначительными изменениями, в нем появляется и новый элемент, который становится основным для характеристики политической перспективы. Эпоха империализма представляется как эпоха «прогрессирующего угнетения наций всего мира горсткой „великих“ держав»[994]. Это – один из основных элементов политики, направленной на признание права на самоопределение. Именно в рамках этих предпосылок Ленин и стал писать работу «Империализм, как новейшая стадия капитализма» в начале 1916 года. Хотя Ленин широко использовал результаты предшествующих исследований, особенно Джона Гобсона и Рудольфа Гильфердинга, в его труде было по крайней мере два новых момента.

Во-первых, он свел воедино ряд отдельных наблюдений и пришел к выводу, что империализм – это капитализм на определенной, весьма продвинутой стадии своего развития (в тексте «Империализма» доминируют прилагательные «новейший», «современный», «самый последний», «новый», тогда как прилагательное «высший» встречается лишь один раз), и дал определение, справедливо ставшее классическим:

Во-вторых, «популярный очерк», и это весьма важно, не постулировал на основе ряда аксиом необходимость социализма, но предлагал рабочему движению оружие политической борьбы (разрыв с «оппортунистами», союз с угнетенными народами), основанной на глубоком и последовательном анализе войны и современной эпохи. То есть в этом не было ничего общего с теми формулами, которые войдут в обиход в самые мрачные годы Коммунистического Интернационала, когда в отношении империализма утвердится точка зрения, наспех связанная с формулировками, в которых фигурируют слова «загнивание» и «гибель»[996]. Поэтому весьма уместно обратить внимание на полемику Ленина с «упрощенцами» именно в то время, когда он дописывал свой требующий большого напряжения сил труд об империализме.

Ленин писал: