ШТЕЙН И ГАРДЕНБЕРГ. РЕФОРМАТОР «ЗЛОЙ» И РЕФОРМАТОР «ДОБРЫЙ»


Фридрих Карл Штейн и Карл Август Гарденберг

То, каким сильным и развитым государством стала Германия к концу XIX века, во многом определялось реформами, осуществленными в Пруссии начала столетия. Главной проблемой для реформаторов стали тогда земельная реформа и отмена крепостного права.

От Адама

У истоков преобразований стояли два человека — барон Фридрих Карл фом унд цум Штейн и князь Карл Август фон Гарденберг. Оба они были выходцами из западных немецких земель — Штейн из Нассау, Гарденберг из Ганновера, оба окончили Геттингенский университет, и оба перешли со временем на прусскую службу. Кстати, определяющее воздействие выходцев из наиболее культурных западных земель в целом было характерно для прусских реформ первой половины века.

Штейн и Гарденберг, родившиеся соответственно в 1757 и 1750 гг., принадлежали к поколению, которое следовало за поколением Тюрго. Они имели возможность изучить практическую деятельность французского реформатора и его научные труды. Исследователи высказывают мнение, что Штейн мог даже рассматривать Тюрго в качестве своего учителя на раннем этапе административной деятельности. Но самое главное — прусские реформаторы читали труд властителя дум той эпохи Адама Смита «Богатство народов». Сохранился даже принадлежавший Штейну изрядно потрепанный экземпляр этой книги, обильно испещренный пометками владельца.

Будущие немецкие реформаторы вырабатывали свое мировоззрение практически одновременно с французами, испытавшими шок от плодов собственной революции. Так, например, Гарденберг еще в 1794 г. сформировал свою политическую идеологию, которая очень сильно корреспондирует с мышлением Наполеона. Князь желал открыть возможности для карьеры талантливых людей, равномерно распределить налоговое бремя, обеспечить безопасность собственности и защиту прав личности, а также достичь сочетания свободы с религиозностью и гражданским порядком. Причем все эти изменения должны были быть достигнуты путем преобразований, идущих исключительно сверху.

Впрочем, судьба западного соседа не слишком привлекала немцев. К моменту начала прусских реформ отчетливо выявились уже первые успехи промышленной революции в Англии и многочисленные проблемы революционной Франции. Поэтому реформаторы ориентировались, прежде всего, на британские идеи и институты, стремясь обеспечить своей стране постепенность перехода к новому обществу, на чем особенно настаивал Гарденберг, и в то же время мобилизовать моральный дух масс для возрождения нации, на чем особенно настаивал Штейн.

Ключевую роль в немецкой англомании того времени играл Геттингенский университет, ориентированный на британскую культуру и дававший знания в области истории Англии на том же уровне, какой поддерживался в самих британских университетах. В частности, Штейн отмечал в своей автобиографии, что в Геттингене по желанию родителей он изучал юриспруденцию, но в то же время знакомился с английской историей, статистикой, политэкономией, политикой.

Штейн и Гарденберг не были столь одиноки в своих воззрениях, как Тюрго, у которого оставалась лишь пара верных соратников — Дюпон де Немур и Кондорсе. В Германии начала XIX века либеральные идеи были широко распространены.

Имелось уже несколько переводов книги Смита. Более того, в ряде университетов (прежде всего в Геттингенском и Кенигсбергском) читались курсы, основанные на теории Смита и предлагавшие ее интерпретацию применительно к условиям Германии. Из этих университетов вышла целая плеяда будущих сотрудников реформаторских министерств, самому младшему из которых в 1807 г. было 31, а самому старшему — 43 года. Они могут считаться своеобразной прусской группой младореформаторов. Особо следует выделить выходца из Кенигсберга Теодора фон Шёна (род. в 1778 г.) — наиболее образованного экономиста либеральной школы, отец которого дружил с самим Иммануилом Кантом и воспитывал сына по системе, предложенной философом.

Задачей прусских реформаторов стало создание нового образцового государства, но не посредством революции как таковой, а за счет комплекса правовых действий. Прусская бюрократия рассматривалась, в частности Гарденбергом, как создатель «орудия, предназначенного для формирования мирового правительства с целью обучения человеческой расы».

Специфический язык, героический пафос, явный утопизм и оптимистическая уверенность в своих возможностях — все это черты своеобразной революционности прусских реформаторов. Они тоже несли миру свободу. Но свобода эта не содержала в себе идею свободы политической, как было записано в американской и французской конституциях. Речь шла только о так называемой гражданской свободе. Она не предоставляла человеку права на участие в жизни государства, но скорее предоставляла ему возможность быть относительно независимым от этого самого государства, находясь внутри него. Это была не реализация идей Жан-Жака Руссо, но реализация идей Адама Смита, который мог даже рассматриваться в качестве своеобразного дедушки реформ.

Власть и реформаторы

Жесткому и решительному Штейну — опытному администратору, дослужившемуся до поста обер-президента провинции Вестфалия, — первому довелось начать реформы, заняв пост неформального главы правительства Пруссии (формально он был лишь министром финансов и внутренних дел). Однако пробыл Штейн на данном посту всего чуть больше года. Он имел неосторожность написать нелояльное по отношению к Наполеону письмо, которое попало в руки французов. Министр оказался смещен со своего поста и вынужден был эмигрировать.

После опалы Штейна его сменил на главном государственном посту (правда, не сразу) мягкий и гибкий Гарденберг, который возглавлял прусскую администрацию целых 12 лет вплоть до самой своей смерти. За это время начатый Штейном процесс реформ стал необратимым. Кроме того, именно Гарденберг создал эффективно работающую прусскую администрацию.

Оба реформатора оказывали воздействие на нерешительного и ограниченного Фридриха Вильгельма III, склоняя его к постепенным изменениям хозяйственного строя. А это, бесспорно, было нелегко. Король обладал менталитетом, существенно отличающимся от реформаторского.

Ценности национального государства не вытесняли из его сознания старые, традиционные династические ценности. В условиях наполеоновских войн ответственность в понимании короля предполагала лишь необходимость героически сражаться с врагом. В конечном счете задача политического самовыживания заставила его пойти на осуществление реформ, но он понимал их значительно более узко, нежели реформаторы. Главным для него было выживание династии, тогда как для реформаторов это представляло собой лишь частную задачу.

Эти люди воспаряли над государством. Они не были своими корнями привязаны именно к Пруссии и к данной династии, а, следовательно, их мышление не было столь уж специфически прусским и династическим. И все же между подходом короля и позицией реформаторов имелась важная точка соприкосновения. Король, так же как и реформаторы, признавал недостатки традиционной прусской администрации. Другое дело, что он отклонял дополнительные реформы. Особенно если они еще и не принимались консерваторами.

Совсем иным человеком была супруга монарха, сыгравшая, пожалуй, очень важную роль в реформах. Происходившая из мекленбургского дома, она по своему менталитету оставалась скорее германской принцессой, нежели прусской королевой, и думала не только о династии, но о Германии и о немецком народе в целом. Поэтому Штейн мог пользоваться при осуществлении своей деятельности поддержкой умной и энергичной королевы Луизы, которая, к несчастью для страны, скончалась в возрасте всего лишь 34 лет, через полтора года после отставки реформатора, успев, правда, настоять на замене очередного, «промежуточного» канцлера и открыть тем самым дорогу Гарденбергу.

И тем не менее при всем значении роли королевы на переднем краю реформ находились Штейн и Гарденберг. Трудно найти двух столь несхожих людей, как они.

Буря и натиск

Штейн фанатично верил в свое дело, пренебрегал опасностями, доверял людям и стремился видеть в них самое лучшее. Он ставил себе определенную задачу и не сворачивал в сторону до тех пор, пока не добивался ее решения, используя ради этого все находящиеся в его распоряжении рычаги власти. Впрочем, достоинства Штейна оборачивались порой его недостатками. В своих ошибках он упорствовал и становился тем самым даже опасен для нормального хода реформ.

Деятельность Штейна в значительной мере определялось его лютеранским мировоззрением. Развитие человеческой личности означало для него развитие способности к выполнению долга. Поэтому свою государственную службу реформатор рассматривал не просто как право сделать успешную карьеру, но как обязанность, возложенную на него свыше. В значительной степени именно этим можно объяснить ту самоотверженность и энергию, с которыми он шел к поставленной цели. Этим же можно объяснить и его стремление к тому, чтобы максимально возложить как права, так и ответственность за все сделанное на отдельных министров. Стремление к расширению прав правительства даже способствовало обострению отношений Штейна с монархом и было, очевидно, одним из скрытых факторов его слишком быстрой отставки.

Отвергая прусский бюрократический абсолютизм и опираясь на представления о ценности отдельной личности, Штейн все же не мог превратиться в законченного индивидуалиста, характерного, скажем, для британской традиции. В этом смысле он оставался, пожалуй, более адекватным своей эпохе, чем некоторые глубокие мыслители того времени — такие, например, как Фихте или Гумбольдт. Говоря о государстве, Штейн держал в уме коллективизм древних свободных германских воинов. И старое государство он критиковал не за подавление личности, а за выхолащивание духа общинности. Он подчеркивал, что его реформы направлены на возрождение отечества, независимости и национальной чести.

Со всей своей горячностью, нетерпеливостью и даже нетерпимостью Штейн на удивление органично вписывался в духовную обстановку эпохи. Его бескомпромиссная борьба с бюрократическим абсолютизмом стала частью того великого сражения против обыденности и механистичности жизни, которое было дано немецкими поэтами направления «Бури и натиска». Пожалуй, не слишком преувеличивая, можно сказать, что атмосфера реформ Штейна — это атмосфера шиллеровских «Разбойников», сражающихся за справедливость против предательства, за любовь против ненависти, за общность и единение против корысти и зависти. Эмоциональность восприятия окружающей действительности могла быть в те годы свойственна не только поэтам. Штейн реформировал общество так, как будто слагал стихи.

Но при всем этом он не был по-настоящему глубокой и разносторонней личностью, как, скажем, Гете. Характерно, что единственным его комментарием по прочтении «Фауста» было: «…эту книгу неприлично держать у себя в гостиной». Впрочем, важные для него вещи — например, английскую политическую историю — Штейн знал блестяще.

Не в дверь, так в окно

Гарденберг, ставший в отличие от Штейна государственным канцлером — главой правительства, а не просто министром, напротив, был чрезвычайно разносторонним человеком. Любезный и жизнерадостный, типичный кавалер XVIII столетия, он никогда полностью не отдавался какой-нибудь одной идее, легко учился и переучивался. Но при этом канцлер был более тесно связан со специфически прусскими интересами, в частности с интересами династии, чем, скажем, Штейн.

У Гарденберга любой политический опыт шел в дело. Он творил политику из всех составляющих, которые только имелись у него под рукой. В своих действиях он, казалось бы, сочетал несочетаемое. И административный опыт деспотизма XVIII столетия, и достижения Французской революции, и сильные стороны наполеоновской политики Гарденберг адаптировал для нужд прусского государства. И, что удивительно, вся эта адская смесь у него работала.

В отличие от ведущих деятелей Французской революции, использовавших демократические формы для прикрытия своей диктаторской политики, Гарденберг использовал авторитарные формы для того, чтобы дать обществу больше свободы. Наверное, многие реформаторы XIX и XX веков могут считать князя Гарденберга своим предшественником.

Хотя Гарденберг имел определенные принципы, но считал, что добиваться их реализации можно лишь в ходе сложного политического процесса, требующего маневрирования и временных отступлений. Власть для него имела все же самостоятельную ценность вне зависимости от того, какова ее природа и для какой цели она используется. Как откровенно заметил в отношении Гарденберга один из прусских реформаторов, «если того выставить через дверь, он на следующий же день пролезет через окно».

И все же, думается, что кажущаяся порой излишней гибкость Гарденберга играла огромную роль прежде всего для прусских реформ, а лишь во вторую очередь для него самого. Ведь как бы ни любил он власть со всеми ее атрибутами, надо признать, что использовал князь ее, в первую очередь, для осуществления комплекса экономических преобразований, столь необходимых стране. Политика для него была искусством возможного, но в рамках этих ограничений он желал не только для самого себя, но и для других сделать жизнь максимально приятной.

И еще в одном важном аспекте он принципиальным образом отличался от Штейна. Гарденберг был, наверное, наиболее космополитично настроенным человеком среди прусских реформаторов. Он никогда не понимал фанатизма Штейна, его безграничного патриотизма, его ненависти к Наполеону.

Фактически можно сказать, что Гарденберг поддержал отставку первого реформатора. Он считал всякую прямолинейность чрезвычайно вредной для дела преобразований. Под конец своей политической деятельности Гарденберг даже собирался как-то отдать Штейна под следствие.

Для сравнения заметим, что Штейн, напротив, оказал после отставки поддержку своему преемнику, хотя эта поддержка отнюдь не свидетельствовала о его теплых чувствах к князю. Напротив, Гарденберг в личностном плане был глубоко ему чужд. «Это помесь козла и лисы», — заметил как-то первый великий немецкий реформатор, характеризуя реформатора второго. А услышав о смерти Гарденберга, переживший на девять лет своего политического преемника Штейн поспешил поздравить «прусскую монархию с этим счастливым событием».

Штейн был прям и откровенен, но Гарденберг оказался гораздо более прагматичен. Весьма характерно, например, что он абсолютно не принимал присущего Штейну антисемитизма, но отнюдь не по принципиальным соображениям, а потому, что антисемитизм был не практичен и не политичен. Ведь у евреев можно было одолжить деньги, столь необходимые для выплаты репараций Наполеону.

Тем более не принимал Гарденберг той жесткости, с которой поначалу Штейн нацелился на проведение аграрной реформы. Юнкерам не слишком нравились намерения Штейна, что, может быть, сыграло свою роль в слишком быстрой отставке первого реформатора. Гарденберг уже не имел намерений ссориться с юнкерами и скорректировал реформу соответствующим образом.

Штейн и Гарденберг воплощали собой два классических типа реформатора, впоследствии постоянно встречавшихся в истории. Один — решительный борец, прорубающий дорогу новому, делающий это новое необратимым. Другой — тонкий политик, закрепляющий все достигнутое, добивающийся того, что результаты реформ становятся привычными и приемлемыми для широких слоев населения. Они были как «злой» и «добрый» следователи: один пугает «подозреваемого» всякими ужасами, другой же идет на некоторые уступки и в результате убеждает в том, что все предлагаемое не столь уж страшно.

Время великих реформ

Прусские реформы берут начало с королевского эдикта 9 октября 1807 г., подготовленного Штейном и представлявшего собой первый шаг в области аграрных преобразований. В соответствии с этим документом в страна уничтожались крепостная зависимость (для одной части крестьян сразу, для другой — с 1810 г.) и сословное деление. Вводился свободный рыночный оборот земель.

Впрочем, «разрешить рынок» было не так уж трудно. Главные проблемы при этом сохранялись. Если Французская революция дала народу землю в условиях, когда дворянство не могло оказать должного сопротивления, то прусской монархии надо было каким-то образом урегулировать отношения помещиков и крестьян. Эдикт 1807 г. фактически не решил проблему собственности. Все крестьянские повинности, обусловленные не личной зависимостью, а правом пользования землей или особыми контрактами, по-прежнему оставались в силе.

Пребывавшие в единой «хозяйственной связке» помещики и крестьяне по-прежнему мешали друг другу жить и работать. Завязывавшийся веками узел надо было так или иначе разрубать.

Похоже, сам глава реформаторов не собирался после отмены крепостной зависимости давать помещику возможность свободно распоряжаться крестьянской землей, тогда как все сотрудники реформаторского министерства считали охрану крестьянина мерой, не соответствующей требованиям времени. Учитывая значение, которое Штейн придавал необходимости единения нации в борьбе с Наполеоном, можно поверить в то, что он не хотел серьезно ущемлять крестьянство. Тем не менее еще до отставки Штейна началось движение в сторону помещичьего варианта решения земельного вопроса.

Уже через несколько месяцев после начала реформы помещики получили возможность в определенных случаях присоединять к своим имениям крестьянские наделы. Следующий кардинальный шаг был сделан в 1811 г. при Гарденберге. Значительной части крестьян (в основном владельцам крепких, жизнеспособных хозяйств) предоставлялось право собственности на землю с тем, однако, условием, что они половину или треть ее отдают помещику. Очередной этап войны задержал реформу, но 29 мая 1816 г. в практику регулирования аграрных отношений были внесены окончательные разъяснения, и начался процесс качественных преобразований, который в основном завершился к концу 30-х гг.

Несколько по-иному протекал процесс реформирования на Западе — в Рейнланде и в Вестфалии. При французах реформа там была проведена на французский манер, т.е. в пользу крестьян. Однако затем результаты ее были отменены. В итоге прусский путь преобразований сельского хозяйства возобладал все же и там.

В конечном счете аграрная реформа привела к тому, что значительная часть крестьянских земель перешла к помещикам и усилила мощь юнкерских латифундий. Германия стала страной крупного землевладения — одним из наиболее ярко выраженных государств подобного типа в Европе.

Важным этапом реформы стал также раздел общинного имущества, осуществленный в 1821 г. Община препятствовала становлению хозяйственной самостоятельности крестьянина, сохраняла зависимость отдельных производителей друг от друга. Превращение общинного имущества в частную собственность позволяло его продавать, закладывать, пускать в нормальный хозяйственный оборот.

Таким образом, реформа шла очень медленно и, казалось бы, неэффективно. Весьма распространенной в исторической литературе (особенно социалистической) является такая трактовка проблемы, согласно которой содержание аграрной реформы Штейна оказалось выхолощено последующими эдиктами, в результате чего выгоду получили лишь помещики. Франц Меринг, например, отмечал, что в Пруссии «понадобилось два поколения, чтобы в бесконечно жалкой мере достигнуть того, что Французская революция, во всяком случае, провела в одну ночь».

Такой подход можно было бы считать правильным, если бы целью аграрной реформы являлось именно наделение землей крестьян. Однако на самом деле первостепенное значение имеет не то, кому конкретно достанется спорное имущество, а сам факт четкого определения прав на него. Главное, чтобы был конкретный собственник, имеющий защищенную законом возможность как использовать землю в своих хозяйственных интересах, так и продать ее на сторону. Если такой собственник имеется, рынок перераспределит имущество и отдаст надел в руки эффективно работающего хозяина.

В Пруссии земля была в конце концов поделена, хотя на это и ушло больше времени, чем во Франции. Завершение раздела в пользу помещиков способствовало созданию крупных, эффективно работающих юнкерских хозяйств и оттоку безземельного крестьянства в город. «Удавшаяся» агарная реформа во Франции создала вялый рынок и усилила стимулы для экспорта капитала за рубеж. «Неудавшаяся» реформа в Пруссии создала прочную базу для бурного развития капитализма в будущей германской империи.


Загрузка...