На Ельнинской земле

«…ЗДЕСЬ ПРОШЛА МОЯ ВЕСНА» Послесловие

Ни один вид литературы не выражает с такой непосредственностью человеческую жажду самопознания, как мемуарная. Отсюда и ее уходящая в глубь столетий история, и необычная широта круга авторов, и неизменность читательского интереса.

«Исповедь моя нужна мне, вам она нужна, она нужна памяти святой для меня, близкой для вас, она нужна моим детям», — провозглашал А. Герцен, начиная «Былое и думы» — классическое, поныне не стареющее произведение русской мемуаристики. В признании А. Герцена — нравственное, духовное обоснование автобиографических записей, обращенных к современникам, а быть может, и потомкам, объяснение внутренних причин, в силу которых исповедь, т. е. нечто сугубо личное, становится всеобщим достоянием.

Конечно, исходный свой принцип мемуаристы формулируют по-разному (иногда и вовсе не формулируют), не всякие воспоминания причислишь к исповеди в истинном смысле слова. Но если иметь в виду жанр, лучшие, достойнейшие его образцы, то сознание необходимости для себя и для других — сверстников и тех, кто придет позже, — способно подвигнуть человека на нелегкий труд воспоминаний.

В том, что это именно так: внутренняя потребность, преодолевая десятилетия, вернуться к минувшему, заново перелистать страницы, донести содержание их до сегодняшних читателей, прежде всего молодежи, в том, что действительно сопряжено с напряженной душевной работой, — убеждают нас и воспоминания крупнейшего советского поэта Михаила Васильевича Исаковского «На Ельнинской земле».

Делясь намерениями и мыслями, возникшими в процессе написания и по мере журнальных публикаций, М. Исаковский отмечает роль, какую сыграл в появлении на свет его автобиографии первый редактор рукописи и тогдашний редактор «Нового мира» А. Твардовский.

Многолетняя дружба, связывавшая двух поэтов-земляков, на сей раз выразилась в неизменной поддержке редактором автора, в участливых советах, тонких замечаниях. А. Твардовского касалось все, вплоть до подзаголовка воспоминаний, смыслового его оттенка.

Я сразу же, добавляет М. Исаковский, согласился на подзаголовок, предложенный редактором «Нового мира».

Сейчас, держа в руках книгу, мы убеждаемся в прозорливости ее первого редактора и обоснованности подзаголовка, предопределившего соответствующую форму и манеру изложения. М. Исаковскому не суждено было дописать свою биографию. Но и незавершенная, оборвавшаяся задолго до конца, она производит, однако, впечатление цельное, позволяет судить о себе как о произведении, представляющем художественную, документальную и литературоведческую ценность.

«Автобиографические страницы» М. Исаковского, печатавшиеся вначале в «Новом мире», а позже в «Дружбе народов», вызвали интерес и отклики читателей. Однако читательская реакция несколько озадачила поэта. Он адресовался преимущественно к молодежи, но отозвались в письмах, как правило, люди пожилые. Им было доступнее чувство сопереживания, которое способно возбудить воспоминания; их жизненный опыт был близок авторскому, в какой-то мере совпадал с ним. А для современной молодежи лапотное детство и юность будущего поэта показались слишком далекими.

Что же, мириться с таким неведением?

Одно из назначений воспоминаний вообще и «На Ельнинской земле» в частности в том, чтобы преодолеть неведение и равнодушие, разорвать пелену забвения. Не легкая популярность занимательного сюжета, не злоба дня, а настойчивое приобщение к эпохе, ушедшей в минувшее, ставшей историей, однако знание которой — на том стоит автор — необходимо и сегодня. Без памяти о прошлом, без преемственности народного и человеческого опыта невозможно смотреть вдаль, осмысленно двигаться вперед. Однако объективная необходимость сама по себе еще не обеспечивает успеха. Его необходимо завоевать. В таком завоевании не последняя роль принадлежит субъективности мемуаров — условию неизбежному и необходимому.

Размышляя о читательских письмах в связи с «Автобиографическими страницами», настаивая на нужности для подрастающего поколения представлений о прошлом и предшественниках, М. Исаковский замечает:

Это может показаться на первый взгляд странным, даже противоречащим авторским замыслам. Как же так: писатель апеллирует к широкой читательской аудитории, говорит о приобщении молодежи к прошлому и — признается, что писал в первую голову не для этой аудитории, а для самого себя? Однако противоречия нет. Такое сугубо личное, интимное дело, как воспоминания, призвано выполнять общественные задачи. И то, как они с подобными задачами справляются, в немалой мере зависит от индивидуальных побуждений автора, от того, насколько он нуждается в собственной исповеди. Пишет ли «по долгу службы», потому что приспело время садиться за мемуары или — по зову сердца, по глубокой внутренней потребности. По властному императиву, о котором строфы А. Твардовского:

Что человеку может быть известно лучше, нежели собственная, им прожитая жизнь? Существует ли иное знание, не доступное в полной мере остальным, покуда обладатель его не сочтет нужным сделать это знание достоянием многих? Возвращаясь же к предмету нашего разговора, к мемуарам М. Исаковского, необходимо прежде всего подчеркнуть выношенность личного знания, глубину первых жизненных впечатлений, примечательность опыта ранних лет («Страницы» обрываются, едва автору стукнуло двадцать), при которых эти знания, впечатления, опыт обретают местами расширительный смысл, единичная судьба — черты судьбы народной.

О русской деревне начала века, о провинции в канун, в пору революции и гражданской войны создано немало книг — научных, художественных, мемуарных. При таком положении новый том может оказаться всего лишь «еще одной книгой», затеряться среди других, чем-то близких, как-то родственных.

М. Исаковский менее всего стремится к оригинальности и не педалирует исключительность собственной биографии. Напротив, будничная манера, традиционность письма с первых же строк настраивают читателя на рассказ непритязательный, обыденный. Можно ведь было эффектно обыграть дату рождения: январь 1900 года, — как-никак ровесник века! А сказано с анкетной обстоятельной невозмутимостью: родился тогда-то, в деревне Глотовке Осельской волости Ельнинского уезда Смоленской губернии.

Постепенно, по мере чтения, мы убедимся: это не анкетная невозмутимость, скорее — неторопливая крестьянская обстоятельность, приверженность к распространенной в нашей литературе автобиографической манере, когда пишущий считает необходимым рассказать и о своей семье, и о деревне, и о нравах деревенских. Не потому лишь, что того требует традиция. Подобным образом автор устанавливает свою родословную, фамильные и духовные связи, причастность к общей жизни — семейной, уличной, деревенской. Личность с самого начала предстает в общественных опосредованиях. Пусть пока что фамильных, местных. Но и их негоже сбрасывать со счетов, ибо обладают силой, формирующей характер, воззрения.

Этот процесс — шаг за шагом — прослеживается писателем. Не всегда, не обязательно как система поступков, неумолимо ведущих к твердым выводам, контрастному размежеванию добра и зла. Вовсе нет. И не каждый раз извлекается мораль. Но при всем том постоянно и неумолимо ведется своего рода нравственный отсчет; мелочь, пустяк, детская оплошность, запавшие в память, позволяют по прошествии многих лет установить их истинную цену. Не такая, выходит, это была безделица, и след ее сохранился на годы.

Хотя бы эпизод с молоком, выпитым в великий пост. Всего три-четыре глотка да кусочек размоченной в нем баранки. Как тут удержаться от соблазна, когда тебе десять лет, а голод (великий пост длился семь недель) — не тетка. Божья кара — ее со страхом ждал мальчик — миновала, ничего не стряслось. Разве что мать заметила: молока в стакане, предназначенном для младшего сынишки, поубавилось. Заметила, но ни взглядом, ни словом не упрекнула старшего сына. Поняла его терзания, страх, сама испытала досаду, искренне веря в греховность содеянного им. И — промолчала, явив доброту, мудрый такт.

Такого рода эпизоды, относящиеся к детству, нижутся, образуя в книге своеобычную цепь. Иногда им сопутствует вывод, вроде только что приведенного, иногда нет. Но всегда очевидна неслучайность их присутствия в «Автобиографических страницах», определенная избирательность памяти. С чего бы это вдруг мальчик неприязненно замечает, как приказчик лесовладельца Сашка Ястребов кладет в чай по три куска сахара. Потому замечает, что остальным членам семьи при чаепитии не давалось больше одного куска.

Когда М. Исаковский рассказывает о своем детстве, об отношениях в семье, о щепетильной честности отца, самоотверженности матери, хочется произнести давно напрашивавшееся слово: патриархальность. Не без нее, конечно. Не без воздействия суровых, веками складывавшихся требований и нормативов формируется податливый до поры до времени характер ребенка.

Только сами по себе патриархальные устои не вызывают авторского умиления, как вообще не умиляется М. Исаковский, вспоминая сельскую жизнь, деревенский быт тех далеких лет.

Чему, спросит читатель, умиляться?

Восстанавливая картины детства, человеку свойственно окрашивать их в розовые тона. Есть и еще довольно распространенная причина — противопоставление дурных явлений поздних дней добродетельным нормам, житейским традициям прежних времен. Это присуще старости вообще, а в нашу пору урбанизма, асфальтовых магистралей, выхлопных газов и панельных небоскребов стало прямо-таки поветрием, не лишенным объективных причин и привнесенных модой.

С любовью, нежностью, болью пишет М. Исаковский о родной Глотовке, о многих ее жителях, о трагической участи, постигшей их в войну. Но противопоставление, о котором только что упоминалось, ему органически чуждо. Отчий край никогда — ни в ранние годы, ни на склоне лет — не виделся ему пасторально-идиллическим, благостно умиротворенным. Слишком хорошо он его знал, чтобы разрешить себе умиление и таким образом, вольно или невольно, уклониться от правды. Его любовь к родным местам не слепа, и места эти никогда не представлялись ему трогательной пейзанской обителью. С первых своих дней он наблюдал жестокую нужду, непосильный, надрывный труд, темноту и невежество («…Ни в одной крестьянской семье нельзя было найти ни чернил, ни пера, ни листка бумаги, чтобы написать, например, письмо. Да и писать редко кто умел»).

Возвращаясь памятью в минувшее, М. Исаковский с горечью констатирует:

Читая «На Ельнинской земле», мы убеждаемся: человеческий характер складывается рано, очень рано. Он сказывается в первых поступках, решениях, наблюдениях. Даже сами эти поступки и наблюдения не так-то просты, как могло привидеться.

Нарушив несколькими глотками молока великий пост, пережив страх перед божьим гневом, будущий писатель зарекся когда-либо обманывать мать. Но относительно всевышнего никаких клятв не давал. Более того, уважая веру матери, он все меньше и меньше ее разделяет.

Если патриархальность предполагает покорное подчинение единожды принятым и освященным традицией заповедям, то М. Исаковского вряд ли причислишь к ее приверженцам. Скорее, он из бунтарей. Но не громогласных, не отбрасывающих загодя все с порога. Бунтарь в нем нарастает постепенно, по мере накопления житейских сведений и общей культуры.

Не за прекрасные глаза Сашке Ястребову разрешалось пить чай с тремя кусками сахара, бездельничать и распутничать. Он — «человек нужный и ссориться с ним нельзя». Так объяснял не кто-нибудь, а родной отец Исаковского, чей авторитет в глазах сына был незыблем. Но это и вызывало протест сына, неприязнь к Сашке, в конечном счете — несогласие с порядками, при которых одни бездельничали и развратничали, другие — из последних сил тянули лямку, чтобы свести концы с концами.

Патриархальность зачастую игнорирует социальное размежевание. Она консервативна по своей природе, и ежели что-либо существовало от века, то и впредь должно существовать в нерушимом виде. Так наряду с действительно ценным опытом, разумными житейскими принципами, выработанными за столетия, укореняются предрассудки, отжившее претендует на бессмертие. Было бы опрометчивым упрощенное распределение плюсов и минусов, поспешные приговоры и не менее поспешные благословения.

Мемуары М. Исаковского привлекательны, в частности, и своим отказом от априорности. Человек для него прежде всего индивидуальность, и это обусловливает отношение к нему, место среди других лиц, попавших в сферу автобиографического повествования. Нелюбовь к церковникам не мешает тепло, даже восхищенно рассказывать о дьяконе, соседе по больничной палате.

Желание понять людей, их судьбы, а не доверять уже бытующим репутациям отличает М. Исаковского. Правда — и он в этом признается — такое дается не сразу, нужны годы и годы. Но неоднозначность ранних впечатлений помогает прийти к поздним выводам.

В Глотовке, как и во всякой деревне, жили крестьяне разного достатка, были и бедняки, среди которых попадались отпетые лентяи. К последним относилась семья Шевченковых — друга детства М. Исаковского. Мнение о ней уже укоренилось в деревне, и члены этой семьи своим единодушным бездельем лишь подтверждали его.

Возможно, их и нет, других объяснений. Безразличие ко всему и к самим себе въедается настолько сильно, что, когда изменились времена, когда после Октябрьской революции Шевченковы могли получить землю, лошадь, инвентарь, они пальцем не шевельнули, предпочитая оставаться безземельными.

История Шевченковых — одна из многих в книге М. Исаковского — характеризует не только эту семью, дает объяснение не только определенным явлениям деревенской действительности до и после революции, она служит своего рода штрихом к автопортрету писателя.

Вряд ли сторонний наблюдатель, безразличный к участи бедняков Шевченковых, или человек, довольствующийся расхожими репутациями, станет ломать голову, искать истолкование, казалось бы, очевидным фактам. Но для М. Исаковского они не очевидны, нуждаются в анализе и лишь после того, как он осуществлен, получают осмысленное место на «Автобиографических страницах».

Образ автора складывается постепенно, меняется на наших глазах, приобретает одни качества и освобождается от других. Не всегда определишь, что раскрывает этот образ в большей степени — рассказ ли писателя о самом себе или о ком-либо из друзей, односельчан, наставников, не всякий раз удается отделить, разложить материал по полочкам.

Даже рассказывая о самой тяжкой беде детства, наложившей отпечаток на всю его жизнь, М. Исаковский передает реакцию других, их отношение к чужому горю. Как должны были ранить душу ребенка цинизм и душевная грубость смоленского врача, с самого начала размашисто поставившего крест на маленьком пациенте: нечего церемониться, определить в школу слепых, все равно ослепнет. Зато известный московский профессор не только подобрал нужные очки, дал совет, но и ободрил, укрепил в надежде.

Две столь непохожие встречи запоминаются будущему поэту еще и потому, что он испытывает на себе силу слова, в равной мере способного ранить и — врачевать.

В «Автобиографических страницах» собственное становление прослеживается как становление интеллигента в первом поколении. Процесс этот пройден многими писателями и общественными деятелями, вышедшими из народной гущи и пришедшими в революцию. Такой приход предопределен — у каждого по-своему — сочетанием, как правило, двух начал, двух видов знания. Тем, которое почерпнуто из книг, встреч с земской интеллигенцией, и тем, которым щедро одаряла деревня, среда. И каждому из них предстояло ответить на вопрос: «…Какую цель поставить перед собой, какой путь избрать в жизни?»

М. Исаковский не упрощает ответа, но и не рефлектирует чрезмерно. Его решение не предполагает усилий над собой, внутренней ломки, оно вытекает из скромного, однако достаточно определенного жизненного опыта, из знакомства с разными людьми и разными взглядами, из крестьянских разговоров, что ведутся в военное безвременье, из сострадания к людям, из деятельной тяги к добру и справедливости.

Писатель не хочет выглядеть прозорливее, нежели был в ту пору, не боится признаться в наивности, заблуждениях, промахах. Когда мемуарное повествование приблизится к концу, он, припоминая об одной своей оплошности, сформулирует мысль, неизменно присутствующую в «Автобиографических страницах»:

Как было… Сомнений в правильности решающего шага он не испытал. Ни тогда, когда этот шаг предпринимался, ни когда в закатные годы вспоминал о нем.

Жизнь словно бы открывается заново.

Путешествие в поисках хлеба — путешествие по стране, вздыбленной революцией, охваченной гражданской войной, когда неизвестно, в чьи руки попадешь на следующей станции, что ждет тебя за поворотом. На долю М. Исаковского выпало все возможное в таких странствиях: он встречался с анархистами, был арестован казаками и чудом избежал расстрела (подоспели красноармейцы), получил удостоверение — одно из тех удивительных удостоверений, мандатов, пропусков и охранных грамот, какими ознаменовалась эта невероятная эпоха.

У М. Исаковского имелись причины годами хранить новочеркасское удостоверение и искренне сокрушаться о его пропаже во время Отечественной войны. За строками старого документа встает время. Как встает оно за таким, скажем, обычным для тех дней сообщением: поезд опаздывает на неделю.

Сосредоточенное внимание писателя к подробностям незабываемо напряженных дней, к попутчикам и случайным встречным, к беседам, которые неожиданно завязывались и неожиданно обрывались, более чем оправданно. Эти «страницы» — из числа наиболее увлекательных, наиболее ценных в познавательном отношении. Не потому, что открывают нечто неожиданное, — М. Исаковскому вообще чужда какая-либо сенсационность. Они показывают, как на буйных ветрах истории, в сложном переплетении начал и противоречий человек находит себя, определяет свое практическое место.

Таким местом для М. Исаковского становится газета.

Провинциальная газета революционных лет… Современному читателю нелегко вообразить себе, как девятнадцатилетний юноша, имеющий отдаленное представление о журналистской деятельности, назначается редактором уездной газеты, весь коллектив которой состоит из него одного. Сам пишет, сам правит, сам держит корректуру, сам выполняет все обязанности, вплоть до курьера, а когда доходит до печатания, вручную вертит маховое колесо типографской машины.

Легкий юмор, каким окрашены эти воспоминания, — юмор пожилого человека, рассказывающего современникам об удивительных днях собственной молодости и молодости страны, — не мешает нам увидеть, как чувство ответственности за порученную работу и горячая убежденность преодолевают (насколько это возможно) неведение и беспомощность, как вырабатывается самостоятельность, собственный взгляд на людей, в том числе на тех, кто стоит выше, отдает распоряжения. Так, распоряжения секретаря укома Егорова бывают часто абсурдны, невежественны, и М. Исаковский находит в себе силы и мужество возражать начальству, стоит на своем. Однако он отнюдь не преувеличивает собственную прозорливость и горестно признается, например, в том, что опрометчиво опубликовал письмо о связи сына сельского попа с молодой учительницей. Когда же губернская газета раскритиковала за это уездную, ее редактор не сразу вник в существо допущенной ошибки.

Передавая движение событий, воспроизводя факты, пусть и анекдотические, М. Исаковский, как правило, не уклоняется от их оценки. Эта оценка зачастую дается с двух точек зрения: тогдашней и позднейшей — времени написания мемуаров.

Такова одна из особенностей мемуаров как разновидности литературы: факт, взгляд на него в упор и с удаления. Благодаря подобному подходу и сами факты, и человек, сообщающий о них, осмысленно вплетаются в общий процесс, получают истоки и приобретают перспективу. Не случайно среди быстро менявшихся в те годы секретарей укомов оказался невежда и бюрократ Егоров. По и оплошность М. Исаковского — редактора ельнинских «Известий», опубликовавшего письмо-сплетню, тоже не случайна. Третья неслучайность в этом ряду — прямота и откровенность, с какими мемуарист вспоминает о давних ошибках, своих и чужих. Им владеет сознание ответственности за все, к чему он был причастен, потребность выяснить и назвать причины, освежить собственную память и обогатить нынешнюю молодежь опытом предшественников, живыми историческими сведениями.

В стремлении рассеять туман М. Исаковский прибегает и к такому средству, как цитирование ельнинской газеты, перепечатка фронтовых сводок 1919—1920 годов, статей о мирных усилиях молодой Советской республики, заметок, распространяемых Российским телеграфным агентством (РОСТА), своего фельетона и стихов.

Мемуары относятся к документальной литературе. Более того, нередко сами по себе автобиографические заметки, воспоминания, дневники являются документом, пусть субъективным, нуждающимся в перепроверке, уточнениях, но все-таки документом. При этом их подлинность во многих случаях подтверждается привлечением, использованием архивных источников, эпистолярного наследия, свидетельств прессы. Одно дело пересказ, пускай и добросовестный, другое — документ, сохраняющий дух времени, неповторимую атмосферу эпохи.

Строгие — строже некуда — строки. А сколько в них неподдельного энтузиазма, молодого оптимизма, как сильно дыхание времени! Можно было бы, разумеется, обойтись без этих сводок (М. Исаковский пишет не военные мемуары), без статей о международном положении (М. Исаковский не занимается общеполитическими проблемами), но «Автобиографические страницы» явно проиграли бы, лишившись штрихов и красок, какие придает первоисточник, включенный в общее повествование. Это относится и к фронтовым сообщениям, и к скромной заметке «В Литературном кружке», где дается отчет об обсуждении пьесы Исаковского. Не ради самой пьесы публикуется отчет — писатель вскоре удостоверился в ее несовершенстве и просил впредь не ставить, — а очень уж любопытны тогдашние споры, представления о литературе, драме, полемика, в которой участвует также секретарь укома. М. Исаковский признается:

Для нас, читателей, эти черты и детали, как и все относящееся к работе М. Исаковского в газете, его первым литературным опытам, важны еще и потому, что позволяют проследить человеческое и писательское становление автора воспоминаний.

Мемуаристика демократична как ни один другой вид литературы. Никому не заказан вход в ее гостеприимно распахнутые двери. Человек, не обладающий писательским даром, может оказаться автором ценнейших воспоминаний, сообщить редкие сведения. Мемуары многих военачальников читаются с не меньшим интересом, чем записки популярных актеров, воспоминания политических деятелей стоят на читательских полках рядом с автобиографиями известных ученых, художников и т. д.

Это не значит, однако, что любому мемуаристу обеспечен успех. «Жизнь прожить — не поле перейти». Но и написать о прожитом, осмыслить его — доступно не каждому. Нет ничего горше, чем картина, которую мы наблюдаем, когда автор, соблазнившись мнимой легкостью рассказа, не зная брода, не подозревая о подводных течениях и рифах, пустится в плавание. Надо иметь что сказать и уметь сказать. Надо обладать не только багажом жизненных наблюдений, опытом. Желательно еще и быть личностью, т. е. человеком, способным на собственную интерпретацию, на свое истолкование известного и неизвестного читателю.

Таково одно из требований жанра, о котором напоминают нам «Автобиографические страницы» М. Исаковского.

Примем во внимание и другое требование, другую особенность.

Воспоминания неизбежно, непременно несут на себе печать профессии, дела всей жизни автора. Это касается материала, темы, зачастую и манеры изложения, стиля. Бывает, записки ученого приближаются к научной монографии, воспоминания полководца — к оперативно-стратегическому исследованию.

Имеются все основания утверждать, что мемуары находятся на стыке жанров, вбирают в себя черты, своеобразие тех видов творчества, деятельности, каким посвятил себя пишущий (наука, театр, военное искусство и т. п.). Всего же органичнее родство с художественной литературой в тех, естественно, случаях, когда автором выступает писатель. Исконный дар получает прямой выход, профессиональное мастерство — непосредственное применение. Такого рода книги зачастую воспринимаются как самостоятельные художественные произведения (автобиографические трилогии Л. Толстого, М. Горького), когда писателю разрешено также, рассказывая о себе, пользоваться вымышленной фамилией (С. Аксаков. «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука»).

Отталкиваясь от личного опыта, художник создает свои повести, рассказы, романы, и лишь кропотливое исследование определит автобиографические вкрапления, проведет границу между несомненными фактами, относящимися к жизни пишущего, и — привнесенным, вымышленным.

М. Исаковский придерживается канонической формы автобиографии, не разрешает себе никаких домысливаний, строго следует подлинным фактам, используя документы, называя настоящие имена. Но это — воспоминания, написанные художником, умеющим воссоздавать человеческие характеры, вести тонкий психологический анализ, воспроизводить диалог.

В самом деле, у М. Исаковского мы очень часто наталкиваемся на прямую речь, слышим живые голоса. Было бы наивно полагать, будто эта речь стенографически точна. По прошествии нескольких часов никто из нас не в состоянии дословно воспроизвести беседу, в которой мы участвовали. А тут — миновали десятилетия. Но ни разу наш слух не резанула фальшивая нота, диалог не показался надуманным, не заставил усомниться в достоверности. Хотя именно эта сторона мемуаров зачастую оказывается наиболее уязвимой: мы замечаем ненатуральность слов, сконструированность реплик. В «Автобиографических страницах» крестьяне говорят по-своему, интеллигенты — по-своему, разговор мальчишек не похож на беседу взрослых. У каждого свой язык, потому что свой характер, свое настоящее и прошлое. На языке, на характере сказываются обстоятельства индивидуальной и общественной жизни, лежит печать времени.

Подобно всякой автобиографии «На Ельнинской земле» — книга о себе. Но, чистосердечно, подробно рассказывая о непосредственно прожитом, М. Исаковский рассказывает и о людях, с какими сводила его судьба, которые принимали в нем участие, оказывали на него воздействие. Некоторым из них посвящены отдельные главки (Петр Шевченков, Василий Васильевич Свистунов, Михаил Иванович Погодин, Аксинья, Филимон и Христина), некоторые мелькают, не задерживаясь в повествовании. Но о каждом почти складывается определенное представление, чувство, испытываемое к нему автором, передается и тебе, человеку другого времени, другой среды. Ты искренне переживаешь, читая о трагической участи Аксиньи («Сейчас, может быть, уже не осталось ни одного человека, кто знал Аксинью, кто помнит о ней, кто мог бы сказать о ней доброе слово. Так пусть же в этих моих воспоминаниях оживет она хотя бы на одно мгновение, и пусть увидят ее ныне живущие…»), о печальной доле Филимона и его сестры Христины. Есть какая-то неумолимость в гибели этих еще недавно полных сил людей, зловещая неумолимость жизни, против которой восстает писатель. Возбуждая сочувствие к ним, он возбуждает и неприятие уклада, обрекающего на прозябание и безвременную смерть.

С благодарностью, уважением к порывам и внутреннему миру земской интеллигенции пишет М. Исаковский о подвижничестве сельских учителей, о таких незаурядных личностях, как М. И. Погодин, о самобытном, ни на кого не похожем Василии Свистунове, о А. Тарбаевой, Е. Горанской.

Писательские мемуары портретны. Они сводят нас с людьми, встреченными автором на его жизненном пути. Это не значит, разумеется, что воспоминания, вышедшие из-под пера режиссера или полководца, не дают нам представления о его коллегах и соратниках. Мемуары, скажем, адмирала И. Исакова, его «Морские истории» густо заселены матросами, флотскими и штабными офицерами. И все же утверждение о портретности писательских воспоминаний не преувеличено. Эта их черта предопределена природой художнического дарования, литературным мастерством и навыками.

Познакомившись, благодаря мемуарным записям М. Исаковского, с его земляками — крестьянами, интеллигентами, общественными деятелями, мы остро ощущаем отсутствие литературных портретов, обычных в писательских воспоминаниях. (Воспоминания А. Панаевой, А. Белого, Н. Телешова, А. Сереброва и многие другие, составляющие историю отечественной литературы.) Книга «На Ельнинской земле» обрывается раньше, чем ее автор вступил в литературу, сблизился с А. Твардовским, Н. Рыленковым, П. Бровкой, А. Фадеевым. Мы хорошо знаем об этой близости, о сердечной дружбе с А. Твардовским (их многолетняя переписка опубликована), и остается лишь сожалеть о ненаписанных портретах. То, что мог написать о них М. Исаковский, никто другой уже не напишет. Такова еще одна особенность мемуаров — их неповторность.

О Белинском и Некрасове, Добролюбове и Чернышевском изданы книги — научные и мемуарные. Но можно ли составить себе достаточно полное представление о них без субъективных, откровенно пристрастных «Воспоминаний» А. Панаевой? Этот же вопрос, но уже применительно ко многим советским писателям, допустимо повторить, имея в виду «Люди, годы, жизнь» И. Эренбурга, хотя и его суждения не всегда бесспорны, портреты — отнюдь не фотографичны.

М. Исаковский, придерживающийся временно́й последовательности повествования, лишь упоминает о будущих встречах. Таков, между прочим, рассказ о поездке с А. Твардовским в Глотовку (лето 1936 года), в окрестные деревни, на праздник художественной самодеятельности, о прогулках по глотовским полям и лугам, о том, как пели «Элегию» Массне («Пели мы, конечно, скверно. Но нам ведь нужно было не само пение как таковое, а лишь воспроизведение той знакомой элегической мелодии, от которой становится и грустно и сладко. Так, наверно, случается только в молодости, когда грусть бывает не столько тягостной, сколько приятной»).

Н. Рыленков назван в связи с поездкой в родные места, где поэтов застает известие о начале Великой Отечественной войны.

Вспоминая о потрясении, вызванном известием о Кронштадтском мятеже, М. Исаковский упоминает своего будущего друга А. Фадеева, участвовавшего в подавлении мятежа.

Эти имена — как аванс, обещание будущих портретов.

Своими планами, намерениями М. Исаковский поделился с неизменной для него скромностью и сердечностью:

Этому абзацу суждено было стать последним, прощальным. Литературные портреты, по праву ожидаемые читателем, остались ненаписанными. Кроме одного — автопортрета.

Восстанавливая год за годом свою биографию, мемуарист пишет собственный портрет. Но и рассказывая о других, он невольно дополняет этот портрет, делает новые штрихи, мазки, кладет новую краску. Сама структура памяти, ее избирательность: что сохранено ею, что потеряно, как сохранившееся вылилось на бумагу — все это в той или иной степени, в том или ином направлении «работает» на автора. Мемуарное искусство — искусство автопортрета, безотносительно к тому, ставил пишущий подобную цель, уклонялся от нее либо вообще не принимал ее в расчет.

Воспоминания М. Исаковского не составляют исключения. Их автопортретность безусловна. Хотя, конечно, портрет незавершенный — не завершены записи и события более поздних лет литературной жизни.

Но одну линию своей биографии М. Исаковский проследил дальше, чем остальные. Это — линия поэтического творчества, собственного и других стихотворцев, индивидуального и фольклорного, линия художнического самоопределения. Она пробивается сквозь все напластования, вопреки житейским трудностям (легко ли крестьянскому сыну получить образование?), вопреки болезни (как читать и писать, когда теряешь зрение?). Обстоятельств, благоприятствующих ей, куда меньше, чем тех, которые препятствуют, затрудняют, тормозят развитие. Сколько «божьих искр» погашено, задуто в мраке нужды, бесправия, невежества! «Искра», заложенная в Исаковском, разгорелась. Ему самому и нам, читателям, не безразлично, как, почему это случилось.

Не будем забывать: хронологически книга обрывается прежде, нежели ее автор стал профессиональным литератором, поэтом. При всем том, если поэзия еще не успела сделаться главным назначением жизни, то все явственнее становится смыслом ее. Начинается в раннюю пору, когда стихотворные опыты достаточно обычны среди мальчиков, овладевших грамотой и прочитавших первые книги.

М. Исаковский нисколько не преувеличивает значение собственных проб пера, он рассказывает, как поражало его тогда слово в песне, самое привычное слово, попавшее в песенный лад и зазвучавшее заново.

Почти в каждой песенной строчке — нечто изумляющее, тревожащее воображение, проникающее в душу. Не с этого ли удивления перед словом, перед необычностью его звучания в песне начинается поэт?

Позже к песням деревенской улицы, к стихам, неизвестно как донесшимся до крестьянского мальчугана, добавились те, что он открыл для себя в первой хрестоматии: Пушкин, Лермонтов, Шевченко, Некрасов, А. Толстой.

Нам становятся понятными истоки поэзии М. Исаковского — напевность, близость к фольклору и классической традиции, нераздельность лиризма и гражданственности, Но как еще далеко до того, чтобы она стала настоящим искусством, чтобы стих обрел жизнестойкость, способность открывать новый смысл привычного слова и чтобы слово западало в людские души, как некогда запал в душу деревенского мальчика «чудный месяц», что «плыл над рекою».

В зрелые годы М. Исаковский занимался теорией стиха, разбором песен, ему принадлежит ряд статей и рецензий. Его мемуары не ставят и не решают исследовательских задач. Однако их страницы, касающиеся поэзии, во многих отношениях не только интересны, но и поучительны. Прежде всего, пожалуй, — высокой взыскательностью писателя к своим произведениям (не только ранним), отсутствием какого-либо снисхождения к школьным виршам (слабость вообще-то достаточно распространенная, объяснимая и, быть может, отчасти извинительная, — человеку мило и слишком дорого многое из того, что заполняло детство; рифмованные строчки, выведенные собственной, еще робкой рукой).

Неспроста прежде, чем привести свои первые стихи, М. Исаковский говорит о народной поэзии, песне, классике. Ему важнее учиться, вслушиваться и вчитываться в удивительно звучащие строфы, разгадывать секреты поэтического творчества. Именно секреты. Он уверен в их существовании. Раз так, существует и отгадка. Только надо набраться терпения, настойчивости, искать и доискаться.

Мысль о необходимости, обязательности учебы на достойных образцах, о приобретении, накоплении писательской культуры и о том еще, что жизнь поэта, его индивидуальность неотторжимы от творчества, — в дальнейшем углубится и оформится, вкус обретет определенность. Но предстоит еще пройти стадию подражательства, преодолеть детские представления.

Период подражательства почти неизбежен в становлении каждого поэта. Это — период первого ученичества, выбора первых ориентиров. Впоследствии ориентиры могут смениться, кумиры детства и юности будут вызывать снисходительную улыбку. Но никогда, пожалуй, не пройдут бесследно ранние увлечения.

В потоке стихов, попадавших в руки, было немало непонятных имен и слов. В специальной тетрадочке записывались имена античных богов — покровителей любви и искусства. Но встречались и загадочные, несказанно красивые, звучные слова. Например, соната. После мучительных размышлений, основываясь на контексте, М. Исаковский решает: соната — это вьюга. И тут же сочиняет стихотворение о сонате, которая «ужасно завывала и с часом делалась сильней».

Как избежать подобных несуразностей, когда не у кого получить разъяснения? Спустя годы можно, усмехаясь, вспомнить этот забавный случай. И только. Но М. Исаковский вспоминает также о зароке, данном себе после нелепых виршей о завывающей сонате: никогда не пользоваться непонятными словами, сколь бы привлекательными они ни казались.

Вот в какие еще времена вырабатывалось ответственное отношение к слову, строке, отличающее зрелого М. Исаковского.

Понятные слова — это и понятная жизнь, близкий тебе бытовой уклад. «Деревенская» тема постепенно входит в стихи М. Исаковского, отодвигая другие, заемные. Простое «мужицкое» слово получает преимущество перед вычурным и чужим. Тут, естественно, первый учитель — Некрасов. Следуя ему, М. Исаковский в своих стихах начинает описывать жизнь и тяжкий труд крестьянина, всевозможные деревенские случаи и происшествия.

Эксперименты продолжались. Расширялся круг чтения, жизнь одаряла новыми впечатлениями, далеко не всегда отрадными. Началась мировая война. Вместе с газетами, наполненными фронтовыми сообщениями и стихами о боях, в деревню приходили горькие солдатские письма. К газетам мужики относились с любознательным недоверием, письма читали с жадностью.

Осенью 1914 года М. Исаковский написал стихотворение «Просьба солдата» — первое стихотворение, попавшее в печать. Попало оно на страницы московской «Нови» кружными путями, и факт опубликования не скоро стал известен юному автору. Критическое отношение к нему поэт сохранил на всю жизнь, хотя и считал лучшим из сочиненных в ту пору и в пятидесятые годы включил в свой двухтомник.

Публикуя в своем двухтомнике среди ранних стихов «Просьбу солдата», подробно рассказывая о ней в автобиографических воспоминаниях, писатель как бы обозначает исходный рубеж в собственной поэтической деятельности. Рубеж этот нельзя игнорировать, когда мы размышляем о судьбе и творчестве крупнейшего советского поэта.

Было бы опрометчивым выводить из «Просьбы солдата» последующие стихи М. Исаковского, переоценивать первые напечатанные строфы. Однако нельзя не воздать должного им, вышедшим из-под пера четырнадцатилетнего деревенского мальчика с умозрительными, книжными представлениями о войне (через несколько лет они обретут осязаемую конкретность), но с не по возрасту человечным ощущением беды, какую эта война несет простому люду.

Война как явление общественное, всенародное бедствие становится переломным пунктом в мировосприятии будущего поэта, в его представлениях о стихе и стихотворце. Происходит это не мгновенно, через возраст не перепрыгнешь. Еще будут сочиняться рифмованные адреса на конвертах, посылаемых солдатам («Далеко не сразу я понял, что писать стихами адреса на конвертах… — это совсем не доблесть и не талантливость; что писать стихами следует лишь о том, чего нельзя выразить без стихов. Только так»). Еще предстоит увлечение (и разочарование) поэтическими новациями на эсперанто. Будут в один присест писаться стихи на злобу революционного дня — искренние и несовершенные, которые позже позволят прийти к основополагающему выводу об отношении поэта к своему произведению, об умении видеть и чувствовать собственные ошибки, слабости, шероховатости («Я даже думаю, что ощущение и осознание поэтом собственных ошибок и погрешностей разного рода свидетельствует о его талантливости»). Но — все увереннее взгляды и вкусы, решительнее выбор между «принимаю» и «отвергаю».

Однако самым, думается, важным становится все более органическое слияние жизни (учение, книги, поездки, начало газетной работы) с поэзией, окрашивающее всю жизнь. Поэзия — не только собственные стихи, но и прочитанные, песня, услышанная в дороге, прозаический «стишок», продиктованный приятелем, агитки, печатавшиеся в ельнинской газете. Это также яркие впечатления революционных лет, своенравие памяти, той, что позже, значительно позже подскажет слова известных песен Михаила Исаковского «Комсомольская прощальная», «Осенний сон» и многих других, чьи корни, мы теперь убедились, надо искать на ранних страницах автобиографии.

Еще не отгремела Великая Отечественная война, летом 1944 года Михаил Васильевич Исаковский вернулся в родные края на Смоленщину. Там, где стояла Глотовка, — пепелище.

Эти скорбные строки предшествуют стихотворению, зародившемуся именно тогда, стихотворению о бесприютном возвращении в памятные, но уже неузнаваемые места, обезображенные войной, убившей либо раскидавшей по свету жителей.

…Сожженная деревня, бурьян, набравший силу, заржавевшая немецкая автомашина и — неистребимая память о весне, сыновья, не нуждающаяся в клятвенных заверениях верность родной стороне, дороге, тянущейся отсюда, от бревенчатых стен, превращенных в пепел.

Вся главка эта, нарушающая последовательность повествования, состоит из нескольких строк о приезде в спаленную Глотовку да стихотворения, приведенного целиком. М. Исаковский поступает так редко: он, мы видели, придерживается хронологического принципа и скупо цитирует свои стихи. А тут — скачок; миновав двадцатые, тридцатые, предвоенные и военные годы, поэт коротко сообщает о поездке в только что освобожденную Смоленщину и воспроизводит стихотворение, родившееся на пепелище.

Не мог М. Исаковский не написать об этом, не мог отложить на потом. Связь времен ему важнее хронологии. Бог с ней, хронологией, не до того. Деревня, давшая ему жизнь, открывшая глаза на эту жизнь, приобщившая к поэзии и народной песне, уничтожена, сожжена до последнего бревнышка, до последнего кустика.

Он давно стал горожанином и нетвердо помнил, один раз или дважды посетил довоенную Глотовку. Но она все время в нем жила, не давая исчезнуть чувству собственных корней и истоков.

Не абстрактное видение — подлинная картина: невзрачные глотовские хаты с соломенными крышами, опустевшие осенние поля, белые березовые перелески, мертвые желтые листья.

Можно допустить, что с течением времени картина утратила четкость контуров, но само ощущение оставалось, оставалось сознание того, откуда есть, пошла моя поэзия, мои строки, наконец, я сам. Поэтому своим «Автобиографическим страницам» М. Исаковский дал название «На Ельнинской земле». Читая эту книгу, мы убеждаемся в оправданности и емкости ее названия, в неистощимой силе, какой наделяет поэта-гражданина родившая его земля.

В. КАРДИН