Наполеоновские войны

Начало народной войны

Наполеоновская империя ни в каких отношениях не заботилась о народе. Управляемая элитой и на её благо, для простого народа она являлась изнурительным бременем: тяжёлый характер носили налогообложение и призыв в армию, а войска империи по большей части отличались мародёрством и дурным поведением. В то же время, она, конечно, помимо всего прочего не давала спокойно жить, часто представляясь совершенно чуждой населению, вызывая перемены, которые разрушали устоявшиеся формы жизни и угрожали вековым традициям. Эти факторы ещё в революционный период привели к напряжённости, породившей крупномасштабные крестьянские восстания во Франции, Бельгии, Люксембурге, Швейцарии и Тоскане, а в наполеоновскую эпоху они вызвали ещё ряд взрывов. К важнейшим из них относятся восстания в Калабрии в 1806 г., в Испании и Португалии — в 1808 г. и в Тироле — в 1809 г., и именно им будет уделено основное внимание в настоящей главе.

Как свидетельствуют приведённые выше заметки вюртембергского ветерана тирольской кампании, восстания часто ставили серьёзные задачи перед войсками империи: на подавление калабрийского восстания ушло пять лет, а с восстанием в Испании и Португалии — «испанской язвой» Наполеона — так и не удалось справиться. Одним этим обстоятельством, вероятно, можно оправдать мнение о том, что эти восстания имели огромную значимость в разгроме Наполеона, тем более, когда падение французской империи, как это часто делается, приписывают принятию европейскими державами концепции «нация под ружьём» как средства спасения. В этом отношении особую роль всегда придавали примеру Испании, поскольку испанское восстание воодушевляло народ на сопротивление в других странах, в особенности в Германии и России. А если эти восстания побуждали к национально-освободительному крестовому походу против Франции, то из этого следовало, что они также были «национально-освободительными», претворявшими в жизнь убеждение в том, что у народа есть право определять своё будущее и добиваться политических свобод.

Однако вряд ли можно ошибаться сильнее. Ни в одном из основных восстаний нет и следа современного политического сознания, к тому же весьма сомнительно, что они имели какое-то военное значение. Более того, открытый бунт был довольно изолированным явлением: если в Испании, Тироле и части Италии бушевали восстания, то в Германии этого не было, а несколько попыток поднять восстание в 1809 г. имели жалкий результат. Итак, очевидно, что должны были существовать определённые предпосылки для общего недовольства, которое могло переходить в открытое восстание, и при изучении их мы найдём ещё больше причин для несогласия с теми исследователями, которые приписывают эти бунты повсеместному «пробуждению народов».

Отношение народа к империи

Относительная редкость вооружённых восстаний, какие бы причины этому ни приписывались, на первый взгляд, несколько удивительна, поскольку совершенно очевидно, что у народа чувства по отношению к империи повсеместно были отрицательными. Начнём с вопроса о призыве в армию. Хотя в XVIII веке во многих государствах Европы существовала воинская повинность, в армию фактически попадали немногие. Существовали многочисленные социальные, профессиональные и территориальные освобождения от службы, но помимо этого потребность во всеобщем призыве ослаблялась за счёт набора местных добровольцев, иностранцев, преступников и бродяг. Фактически призыв в армию долгие годы иногда вообще не применялся — например, в Испании между 1776 и 1806 гг. набор рекрутов проводился всего лишь дважды, и оба раза во время революционных войн 1793–1795 гг. Даже если мужчину и призывали на военную службу, он не обязательно должен был покидать родные края — в некоторых странах мобилизованные каждый год непродолжительное время проводили на сборах, а остальную часть года жили в родных деревнях, обрабатывая землю. Даже тогда военная служба не пользовалась популярностью, и армию обычно считали притоном разврата. Поэтому исключительные запросы наполеоновской империи вызвали сильное потрясение. Хотя служба в армиях империи могла привлечь случайного скучающего деревенского парня или подмастерья или, может быть чаще, безработного и отчаявшегося, особенно в районах с длительными традициями военной службы, например в Гессене, добровольцев, видимо, не было совсем, вследствие чего стало неизбежным принуждение к службе в армии. Несмотря на старания смягчить эту ситуацию за счёт насильственной вербовки преступников, как в Неаполе и Швейцарии, и покупки услуг наёмников, как в Голландии и некоторых небольших германских государствах, удар, наносимый воинской повинностью, был очень тяжел. Мужчины исчезали на долгие годы (хотя войска некоторых германских государств в промежутках между кампаниями распускали, французскую армию всегда держали под ружьём), к тому же многие не возвращались вообще: из 52.000 вестфальцев, служивших в «великой армии», выжили всего лишь 18.000, в Бадене эти цифры составляют 29.000 и 17.000 соответственно. Итак, вряд ли удивительно, что на Наполеона всё в большей степени начинали смотреть как на кровожадное чудовище, мужчин приходилось отрывать от семей и новобранцев часто уводили под мощной охраной связанными друг с другом.

Помимо призыва в армию империя предвещала также нищету. Во-первых, проход французских армий по континенту был чрезвычайно разорителен. Несмотря на более или менее искренние попытки поддерживать дисциплину, солдаты пополняли свои пайки за счёт селян, бросали в бивуачные костры мебель, оконные рамы, двери и заборы и повышали жалованье грабежом ценностей и дорогих безделушек. Не знала пощады даже собственная земля — по рассказу одного французского гусарского офицера, «великая армия» в 1808 г. вела себя во Франции так, «будто это была только что завоёванная и попавшая в наши руки страна»[157]. На территориях, которые считались явно вражескими, дело обстояло ещё хуже, поскольку там офицеры, обычно, меньше сдерживали солдат, а власть сводилась «к наведению такого страха, что они…делали гораздо больше, чем их призывали сделать сначала»[158]. В крайних случаях результатом бывало полное разорение. Процитируем одного британца, очевидца событий в Португалии в 1811 г.:

Обстановка в Португалии, где на поведение французов оказывали влияние партизанская война и крайняя нужда, может быть, и исключительна, но ведь войны везде и всюду приводили к неописуемым страданиям. Отдельные районы Европы — Норвегия и окрестности Мадрида, — пережили тяжёлый голод, так ведь даже в относительно процветающих местностях было непросто справляться с предъявляемыми ими требованиями. Так, в январе 1808 г. сообщалось, что расходы на расквартирование франко-испанской армии, занявшей Данию, столь огромны, что многим её жителям приходилось покидать свои дома под угрозой «самой крайней нищеты»[160]. Но французы не просто объедали селян, потому что война часто приводила сельское хозяйство к кризису. Например, прибытие «великой армии» в 1806 г. в Саксонию привело к тому, что большие запасы пшеницы, которые до этого придерживались спекулянтами, были быстро выброшены на рынок, следствием чего стало резкое падение цен, очень больно ударившее по интересам землевладельцев. А в прусской Польше за разделами последовала волна вложений в землю, в ходе которой поместное дворянство влезло в огромные долги, а в результате опустошения Польши кампаниями 1807 г. и дворянство, и крестьянство разорились.

Разумеется, французские запросы не ограничивались поставками провианта — империя рассматривалась ещё и как источник финансов. Здесь не стоит перечислять огромные поборы, взимаемые в равной степени с государств-сателлитов и побеждённых противников. Достаточно сказать, что повсюду быстро росло налогообложение, бывшее тем ощутимее, что оно сопровождалось введением новых земельных кадастров и повышением эффективности фискальных механизмов. В Голландии, например, и без того непомерное бремя, представляемое обычным налогообложением, дополнительными налогами и принудительными займами, в 1806 г. было усилено рядом финансовых реформ, которые повысили обычный доход с примерно 30 миллионов флоринов в 1805 г. до почти 50 в 1809 г., причём этот рост сопровождался дополнительным принудительным займом на 40 миллионов флоринов в 1807 г. В результате министр финансов вынужден был признаться королю Луи, что «бремя, неслыханное даже в Англии, разоряет ваших добрых подданных»[161]. Более того, когда Наполеон в 1810 г. аннексировал Голландию, он, усугубив ситуацию, совершенно произвольно ликвидировал две трети огромного голландского государственного долга, лишив тем самым многочисленных землевладельцев, купцов и предпринимателей, вносивших деньги в различные принудительные займы, значительной части их дохода. Тем временем в Берге государственный доход между 1808 и 1813 гг. более чем утроился, а в Неаполе он лишь за первые три года царствования Мюрата вырос на 50 процентов, причём подобные примеры можно приводить до бесконечности. Всё это, разумеется, происходило тогда, когда континентальная блокада и французский протекционизм плодили банкротства и безработицу на огромных территориях Европы, причём положение дел часто ещё больше усугублялось социальной, политической и экономической реформой. Так, упразднение феодализма нередко ухудшало положение крестьянства, тогда как запрет монастырей и уничтожение многих мелких политических единиц лишал многочисленных чиновников и вассалов всех видов средств к существованию и наносил тяжёлый удар по местным экономикам, которые они поддерживали. В то же время запрет религиозных орденов разрушил значительную часть инфраструктуры, существовавшей для смягчения нищеты. Между тем призыв на военную службу сам по себе являлся экономической катастрофой, в особенности в Германии, поскольку там военная служба в нормальных условиях занимала лишь часть года, для солдат старой армии было обычным иметь жён и семьи, а их продолжительное отсутствие часто ввергало последних в нищету; кроме того, для многих семей лишение одного или нескольких сыновей, забранных в армию, означало невосполнимую потерю рабочей силы и доходов. В то время отовсюду шли доклады о бедствиях и страданиях — от трети до четверти населения отдельных частей Голландии и Германии получали пособия по бедности ещё до великого кризиса, поразившего Европу в 1810 г.

К обнищанию часто добавлялось унижение. Нередко приходилось впадать в преступную крайность, пускаться во все тяжкие, поскольку на бедняков проводили облавы и их заставляли идти в армию или работные дома силой. Очень часто французы, уверенные в своём политическом и культурном превосходстве, относились к бельгийцам, голландцам, немцам, итальянцам и испанцам как к отсталым, суеверным и неотёсанным людям, находящимся во власти духовенства. Более того, солдаты были доведены до звероподобного состояния: долгие годы службы вдали от родных мест не только приучили их к насилию, но и сделали равнодушными или даже враждебными к гражданскому населению. И ещё, в наполеоновской армии, находившейся под постоянным давлением соперничества, потворствовали, и не без расчёта, грубому обращению, угрозам и бахвальству. Не все солдаты империи были жестокими скотами — так, «летописцы» Полуостровной войны с некоторой печалью отмечают, что в целом французские офицеры ладили с местным населением лучше, чем британские, но, тем не менее, присутствие «великой армии» не вызывало радости. Помимо постоянных грабежей солдаты зачастую напивались и безобразно себя вели, драки и дуэли были обычным делом, а обращение с местным населением варьировалось от просто грубого до совершенно зверского. И, разумеется, постоянным предметом вожделений были женщины. По словам ветеранов «великой армии», толпы девушек и замужних женщин только искали случая, чтобы броситься в объятия первого попавшегося бравого солдата. Шарль Паркен (Charles Parquin), например, хвастал, что у него были романы в Ланнионе, Бреде, Бохенгейме, Байройте, Саламанке и Эперне. Не будем уточнять, сколько здесь вымысла, но ясно, что, по крайней мере, кое-кому из женщин, приход «великой армии» сулил временную передышку в скучной повседневной жизни, а иногда даже больше, поскольку многие почитали за счастье присоединиться к солдатам. Но даже если и встречались овеянные романтизмом страсти, существовала довольно мрачная реальность: экономические трудности заставляли многих женщин заниматься проституцией, а во время французской оккупации Вены в 1809 г. девушек силой принуждали к сожительству, для виду обещая жениться. Империя дорого заплатила за то, что наставляла рога континенту. Как заметил один ветеран:

Французское господство было оскорбительным и в других отношениях. Несмотря на появившиеся нападки, католическая церковь продолжала занимать центральное место в жизни миллионов европейцев. В то время как её учение давало объяснение и утешение на случай смерти, болезни и стихийного бедствия, церковные ритуалы, обычаи и праздники были неотъемлемым элементом повседневной жизни и символом общинной гордости и солидарности: каждый городок, деревня и гильдия имели святого покровителя, праздник которого обычно отмечался со всеми должными церемониями. К тому же глубоко почитались святыни и изваяния, поскольку их присутствие повышало защищённость. Вмешательство в дела церкви на официальном уровне зачастую мало кого трогало, для жителя небольшой германской или испанской деревушки вряд ли было важно, кто должен назначать его епископа — но нападки на народную религию имели далеко идущие последствия. Именно они были связаны с французской революцией — отчасти отсюда проистекали волнения, прокатившиеся по Франции в 1790-е годы — и в значительной степени через посредство «великой армии» их объектом стала теперь наполеоновская Европа. Хотя сам Наполеон был готов терпеть «суеверия» как средство сохранить спокойствие населения, многие из его солдат являлись неистовыми антиклерикалами. Некоторые командующие старались сдерживать их — примером чего служит губернатор Рима, генерал Миоллис (Miollis), — а Жозеф Бонапарт, в частности, прилагал массу усилий, чтобы успокоить религиозные чувства, но на нижнем уровне неуважение к духовенству и акты святотатства оставались обычным делом. И если на верхних уровнях французского командования и администрации уважение религиозных обычаев, как правило, поощрялось, то за границами собственно империи были территории, например Бавария, где антиклерикализм являлся официальной политикой. Но и французские чиновники иногда не отставали: например, в Генуе начальник полиции придерживался твёрдой антиклерикальной позиции и использовал положения конкордата, относящиеся к публичным религиозным обрядам, чтобы вмешиваться в католические обряды всех видов. С отношением наполеоновского государства к католицизму тесно связан еврейский вопрос. В ходе процесса, который не мог не привести к религиозному недовольству народа, империя принесла с собой эмансипацию во всю Европу. Напряжённость, которую она могла вызывать, уже была продемонстрирована в 1790-е годы в Рейнланде и Италии, где антифранцузские настроения принимали форму антисемитизма и иногда сопровождались ужасными зверствами. А поскольку евреи — по крайней мере богатые, часто сотрудничали с французами, обращённый на них гнев усиливался.

Однако, как это ни странно, горести самих евреев были очень похожи на горести католического крестьянства. По всей Европе евреи в подавляющем большинстве жили в крайней бедности, а богатая элита, сотрудничавшая с французами, на самом деле представляла крохотную часть общины (причём следует отметить, что даже некоторые богачи сохраняли враждебность к французам, как было с Ротшильдами). Для традиционалистов те реформы, которые Наполеон жаждал навязать европейскому еврейству, были совершенно неприемлемы (после великого синедриона 1807 г. император декретировал, чтобы впредь все евреи объединялись в национальные «консистории», которые находятся под контролем государства; хотя при этих условиях евреям дозволялось исполнять религиозные обряды, они не признавались как отдельная «нация», и предусматривался ряд мер, чтобы добиться их быстрой ассимиляции, в том числе, например, требование, чтобы треть всех браков заключалась с неевреями). Ещё больше гнев ортодоксов усилили попытки наполеоновских администраторов очистить практику еврейской религии от многих народных обычаев, но евреи очень сильно пострадали и в других отношениях: в великой Франции дискриминационное наполеоновское законодательство привело к ликвидации многих причитавшихся им долгов; в Голландии Луи, отчаявшийся набрать армию, не обращаясь к призыву, сформировал особый еврейский полк, штат которого комплектовался за счёт принуждения бедняков и похищения детей из еврейских сиротских приютов, а солдаты повсюду обычно обманывали евреев и безжалостно издевались над ними. На самом деле, если рассматривать евреев в целом, никакая другая часть населения, по-видимому, не страдала так тяжело — мы обнаруживаем сообщения и из Италии, и из Голландии, которые говорят, что евреям приходилось страдать гораздо больше, чем их воюющим христианским соседям.

Империя угрожала не только народной религии. Национализма в современном смысле в большей части Европы почти не было, но это не препятствовало наличию сильного чувства гордости местными институтами или прошлой славой. Например, когда французы в 1809 г. взрывали венские фортификации, они уничтожили символ героического сопротивления города туркам в 1683 г. Неудивительно, что это оскорбило жителей Вены. Похожее оскорбление нанесли французы в Испании, где фактически первым действием маршала Мюрата после оккупации Мадрида в марте 1808 г. стало требование отдать меч, отобранный у Франциска I Французского после его разгрома испанцами при Павии в 1525 г. В равной степени в Германии самоуправление, которым пользовались многие города во времена Священной Римской империи, и даже некоторые династии, которые теперь лишились своих тронов, составляли существенный предмет местной гордости. Хуже того, империя к тому же серьёзно угрожала народной культуре. Полицейские чиновники по всей империи считали многочисленные простонародные празднества опасными для общественного порядка и источником безделья, морального разложения, убытков. Вследствие этого в кафе и трактирах — пристанищах проституции, пьянства и азартных игр — регулярно устраивались облавы, на проведение карнавалов и балов-маскарадов накладывались ограничения, как правило, имеющие социально-дискриминационный характер, а отправлению религиозных праздников ставили препоны. К тому же очень часто уничтожались традиции народных собраний — например, в Неаполе реформа муниципального устройства привела к исчезновению деревенских парламентов, в которых все взрослые мужчины имели право голоса.

Так возникала враждебность со стороны народа, которая имела главным образом не политический, а экономический, социальный и культурный характер, и усиливалась местными элитами, чуждавшимися сотрудничества с французами. Население по большей части отвергало империю, угрожавшую его своеобразию. Но отвержение и восстание — это совсем не одно и то же, и сейчас мы займёмся именно переходом от одного к другому.

Источники восстаний

Вся наполеоновская империя страдала от описанных выше бед, и это вело к разрастанию протеста. Как и следовало ожидать, особенно сильное сопротивление вызывал набор на военную службу. Частым явлением было уклонение от призыва и дезертирство[163]. Так, в Бельгии за 1805–1809 гг. более 42 процентов новобранцев скрылись, а когда в Риме в 1810 г. был впервые объявлен призыв в армию, уровень неявки составил одну треть. Что касается дезертирства, к 1809 г. из армии Итальянского королевства дезертировали 18.000 человек, или более трети её тогдашней численности, а в войсках империи во время Полуостровной войны было столько дезертиров, что у Веллингтона в конечном итоге появилась возможность держать на полуострове не меньше десяти иностранных пехотных батальонов. Между тем, не касаясь сложного вопроса о разбое, получившим широкое распространение на огромных территориях Германии, Италии и Рейнланда, тесно связанного с дезертирством и также являвшегося следствием общественного беспокойства, воинская повинность вызывала заметную ожесточённость у народа. Призыв в армию, наконец навязанный Голландии в начале 1811 г., привёл к ряду волнений различной силы, которые достигли высшей точки во взятии в апреле 1813 г. Лейдена толпой из примерно тысячи крестьян. Однако военные дела были не единственной причиной волнений: в январе 1807 г. во Франкфурте евреи, приветствовавшие въезжающего в город нового правителя, князя Карла фон Дальберга (Carl von Dalberg), подверглись нападению, возвращаясь домой; в Северной Италии рост налогов для оплаты войны привёл к ряду крестьянских восстаний; в Вестфалии споры о феодальных податях послужили причиной волнений среди крестьянства; в Ольденбурге рыбаки взбунтовались, когда французы попытались обуздать контрабанду и зарегистрировать их для службы в море. Конечно, не все сопротивление имело насильственный характер: «государственный» католицизм, да и иудаизм, подвергались бойкоту, или им приходилось умерять свой пыл, приказы об иллюминации городов в честь французских побед игнорировались, либо дома украшали тряпками вместо флагов, а от принуждения к сотрудничеству уклонялись или ставили ему препоны.

Несмотря на все эти признаки волнений, только в трёх регионах — Калабрии, Тироле и на Пиренейском полуострове — на самом деле вспыхнули народные восстания. Итак, очевидно, что для восстания необходимы были очень своеобразные условия: даже во внешне благоприятной обстановке 1809 г. пять следовавших одна за другой попыток поднять восстание в Вестфалии (к наиболее известным из них относятся руководимые майором Шиллем (Schill) и герцогом Брауншвейгским) почти полностью игнорировались крестьянством. В сущности, для восстания были необходимы три предпосылки: во-первых, недовольство династией, вытесненной наполеоновским правлением, во-вторых, социальная напряжённость и, в-третьих, военные традиции народа. Нельзя сказать, что другие факторы — католицизм, гористая территория и географическая обособленность — не имели значения, но, следует обратить внимание на то, что они имелись во многих других областях, в которых не разгорались такие массовые восстания. Если поочерёдно рассмотреть каждую из этих трёх предпосылок, мы обнаружим, что Калабрия и Тироль мало интересовали английскую политику и что правящие династии Испании и Португалии окончательно утратили доверие. Весьма примечательно, что, как мы увидим, в Испании, Португалии, Калабрии и даже в относительно однородном Тироле — в сущности, области свободных фермеров-крестьян — существовали трения между городами, такими как Иннсбрук, Трент (Тренто) и Бозен (Больцано) и сельской глубинкой. И, прежде всего, там применение оружия являлось самым заурядным делом. В Испании, Португалии и Калабрии разбой и контрабанда были обычным элементом сельской экономики и часто приводили к крупным столкновениям с отрядами органов безопасности (к тому же в Испании держали тьму-тьмущую нерегулярных полицейских частей, служивших дополнительным источником близкого к военному опыта). Между тем Испания, Португалия и Тироль обладали традициями народной мобилизации, резко отличающейся от формального призыва в армию — которой почти нигде не было. Так, в Испании баски и каталонцы должны были служить в местной гвардии (miqueletes, или somatenes), в Португалии сохранилась ordenanca, традиционное средневековое ополчение, включавшее в свой состав всех мужчин в возрасте от 16 до 60 лет, а в Тироле все мужчины от 18 до 60 лет обязаны были нести службу в качестве стрелков (Schiitzen).

Итак, во всех трёх рассматриваемых областях восстание нашло готовый фундамент. Начнём с Калабрии: сопротивление вспыхнуло сразу же после французского вторжения в Неаполь в начале 1806 г., но здесь причин рассчитывать на видимость лояльности почти не было. Калабрия в 1799 г. уже восставала против французов под предводительством кардинала Руффо (Ruffo), тогда «Армию святой веры» — преданных руффианцев — вдохновляли, главным образом, обещаниями понизить налоги (в виде отмены ненавистного соляного налога) и добычи — как с недовольством вспоминал командующий неаполитанской армией Дама (Damas):

Что же касается отношения к династии, оно вряд ли могло быть хуже. Под предлогом катастрофического землетрясения, которое в 1783 г. нанесло удар по провинции, правительство Фердинанда IV затеяло роспуск некоторых монастырей и распределение их земель среди крестьянства. Однако тогда эти планы провалились: основная масса земли попала в руки аристократии, а крестьянство оказалось в ещё худшем положении, чем раньше. Фердинанд IV и королева Мария-Каролина, возвращённые к власти после падения недолговечной Партенопейской республики[165], только ухудшили положение, отрёкшись от обещаний Руффо и развернув крупномасштабную вербовку в армию. Поэтому когда в ноябре 1805 г. британские и русские войска высадились в Неаполе, население принимало их в лучшем случае прохладно. Затем равнодушие сменилось враждебностью, поскольку крупный контингент албанских наёмников, входящий в состав русской армии, безжалостно опустошал сельскую глубинку; по свидетельству британцев, они «совсем не причиняли вреда французам, но были беспощадными защитниками итальянцев»[166]. Поскольку русские и неаполитанские регулярные войска вели себя не намного лучше, отчаянные усилия королевы расшевелить народные чувства ни к чему не привели: на призывы откликнулись лишь несколько тысяч человек, и даже они без сопротивления разбежались, когда французы пересекли границу. Послушаем тех же британцев:

Более того, когда не пользовавшийся любовью народа Дама отошёл в Калабрию, население отказывалось снабжать его припасами и даже предприняло ряд нападений на его войска, в конечном счёте не оставив ему никаких возможностей, кроме как эвакуировать остаток своей армии на Сицилию.

Поскольку монархию Бурбонов и её посредников в народе не любили, всё, вероятно, оставалось бы тихо, если бы не действия французов, которые не только занялись принудительными реквизициями, но к тому же начали приударять, если не сказать хуже, за местными женщинами (которые до сих пор прятали лицо и держались подальше от мужчин). Реакцией на это стали бунты в городах Никастро, Совериа и Фиуме-Фреддо; французы ответили на них массовыми поджогами и казнями. Возмездие привело к контрвозмездию; к этому приложила руку и Британия, щедро наделившая калабрийцев оружием, боеприпасами и деньгами и высадившая небольшой экспедиционный корпус под командованием сэра Джона Стюарта (John Stuart), который 4 июля разбил французов при Майде. Захватчики, имевшие менее 10.000 солдат, разбросанных по сотням миль гор и побережья, не могли восстановить порядок, и вскоре вся область вышла из-под контроля. Однако есть серьёзные сомнения в отношении характера восстания. Сэр Джон Мур (John Moore) после того, как британцы ушли, писал:

Возможно, что это и не совсем справедливо, но, тем не менее, совершенно ясно, что симпатий к Бурбонам, по сути, почти не было. Вновь процитируем Мура:

Опять Мур преувеличивает, хотя вполне справедливо было бы сказать, что Бурбонам никоим образом не удалось привлечь на свою сторону население — напротив, когда королевские войска в мае 1807 г. ненадолго вторглись на материк, на них постоянно устраивали налёты партизаны. Однако преданность монархии вряд ли была необходима для поддержания восстания. Свирепости захватчиков, разжигаемой к тому же пытками и зверскими убийствами пленных французов, традиций вендетты и полнейшей нищеты, вероятно, было бы достаточно для этого (с ростом опустошений всё больше крестьян были вынуждены браться за оружие за недостатком других средств обеспечения средств к существованию). Однако в равной степени провоцирующими были действия нового режима. Ещё до прихода французов Калабрия была районом сильной социальной напряжённости, где масса задавленных бедностью крестьян безжалостно эксплуатировалась помещиками-феодалами, сдающими землю в аренду, и набирающей силу сельской буржуазией. Благодаря проведению инспирированных французами реформ — освобождению крестьян, продаже земель церкви и муниципалитетов, преобразованию местной власти — положение крестьян стало ещё хуже: прекратился доступ к пастбищам и ручьям; церковь лишилась возможностей заниматься благотворительностью, обеспечивать аренду и дешёвый кредит, которые она по традиции предоставляла; деревенская демократия была уничтожена; местные подеста (podesta), приобретшие основную массу появившейся в продаже земли и пополнившие ряды администрации, стали ещё могущественнее, чем раньше; многие крестьяне дошли, в конце концов, до состояния безземельного работника; и ещё, в 1809 г. Мюрат объявил о введении воинской повинности. Если у повстанцев и была какая-то идеологическая мотивация, то её обеспечивала католическая церковь, монахи и приходские священники которой часто призывали к сопротивлению, а в некоторых случаях становились его военными руководителями. Когда повстанцы узнали, что красть у французов и их пособников не грех, незамедлительно началась война, по выражению одного француза «точь-в-точь как Жакерия»[170]. Итак, калабрийские партизаны были фактически бандитами, поскольку их действия в значительной мере направлялись на грабёж местных городов, где жила основная масса дворян и прочих состоятельных людей, и уничтожение «коллаборационистов», то есть имущих. Как писал Стюарт: «Это наступление отребья, презренной черни, на высший класс общества»[171]. И, как британцы обнаружили, на Сицилии, где не нужно было грабить, интереса к войне совсем не было: например, в 1808 г. попытки сформировать два добровольческих батальона потерпели провал. Как писал начальник штаба британцев Генри Банбери:

Нарисованная нами картина калабрийского восстания довольно прискорбна, но события на Пиренейском полуострове были ещё хуже, поскольку сопротивление в Испании имело очень тесную связь с внутренними делами. При любом обсуждении революционной и наполеоновской Испании принято начинать с описания «земной троицы», состоящей из Годоя, первого министра с 1792 г. по 1798 г. и генералиссимуса армии с 1801 г. по 1808 г., Карла IV (1788–1808) и его супруги, королевы Марии-Луизы. На всех троих было вылито много грязи, и история несправедлива к ним. Карл был вялым человеком, а жена его слыла чересчур сладострастной, но политические цели, которые они преследовали, имели определённый смысл, временами, правда, лишённый логики. Примером этого является возвышение Годоя в премьер-министры в 1792 г. Годой был незаурядной личностью, выгодно отличавшейся от большинства старших министров и чиновников предыдущего царствования, и в его выдвижении просматривается по меньшей мере определённая проницательность: король и королева, напуганные и революцией, и политическими интригами, которые давно сотрясали испанский двор, понимали ценность назначения на пост главы правительства человека, который им всем обязан. Но тут вышла заминка: Годой был неопытен (в 1792 г. ему исполнилось лишь 25 лет), являлся отпрыском недостаточно знатной дворянской семьи и, самое главное, подозревался в любовной связи с королевой. Властные круги воспринимали его как узурпатора, а в соответствии с более распространённым мнением — права на власть он добился исключительно за счёт доблестей, проявленных в королевской постели, тем более что в 1787 г. он появился при дворе простым солдатом Гвардейского корпуса (Guardias de Corps), и с тех пор его осыпали милостями всех видов, превратили в знатнейшего гранда и возвысили до чина генерал-капитана. Да и поведение Годоя у кормила власти было не очень мудрым, поскольку он приобрёл заслуженную славу хвастуна, корыстолюбца и распутника, что отталкивало от него людей, обладавших талантом и творческим воображением, в поддержке которых он отчаянно нуждался, и ограничивало число его сторонников группой своекорыстных подхалимов. Но Карл и Мария-Луиза продолжали щедро осыпать его почестями — в 1795 г. Годой стал князем — и таким образом ещё больше позорил существующее правление.

Несмотря на многочисленные промахи «земной троицы», нельзя отрицать, что её неотступно преследовали крайне неблагоприятные обстоятельства. В марте 1793 г. Испания была втянута в войну с Францией. Бывшая к войне совершенно неготовой — правительство допустило ослабление армии за счёт строительства мощного флота для борьбы с Британией в союзе с Францией, — она потерпела тяжёлое поражение и в 1795 г. запросила мира. Теперь у Годоя, попавшего в тиски двух традиционных противников Испании, оставался единственный выход: заключение союза с Францией и вступление в войну с Англией с 1796 по 1801 г., а затем вновь — с 1804 по 1808 г. Отсутствия выбора привело к катастрофе. Испанский военно-морской флот — фундамент её колониальной мощи и, таким образом, её процветания — был вдребезги разбит в Трафальгарском сражении, вдобавок был потерян Тринидад, а Уругвай и Аргентина в то время спасались от завоевания британцами только усилиями местного населения. С одной стороны, это выглядело как подвиг, но, с другой, вызывало сильную тревогу: колонии, отрезанные от Испании британской блокадой, лишились промышленных товаров и вследствие этого начали всё в большей степени проявлять норов, к тому же победа над британцами способствовала росту самонадеянности креолов. Поскольку Испании пришлось пойти на разрешение в определённой мере торговли с помощью нейтральных судов, узы, объединяющие её империю, явно начали распадаться. В то же время, экономическому процветанию, которого она достигла в 1780-е гг., пришёл конец. Не только стремительно подскочили государственные расходы, но и резко сократились доходы, поскольку попытки финансировать войны за счёт эмиссии бумажных денег просто увеличили хаос, подбавив жару и без того безудержной инфляции в Испании (если взять за основу 1780 г., к 1798 г. цены выросли на 59 процентов)[173]. Между тем серьёзный удар получила промышленность: особенно тяжело пострадало шелкоткацкое и хлопчатобумажное производство в Валенсии и Каталонии (тогда как в 1804 г. из каталонских портов ушли в плавание 105 судов, за три года их число упало до всего лишь одного). И постоянно росло французское господство: не только был уничтожен испанский флот, но с 1803 г. Наполеону выплачивались огромные денежные ассигнования, к тому же в 1807 г. Испании пришлось дать согласие на посылку войск на войну против Швеции и Португалии.

Непосредственным следствием экономических и фискальных неурядиц стала нищета. Подскочила безработица, а реальные доходы трудящихся классов серьёзно снизились, причём их положение ухудшалось устойчивым ростом населения, который происходил в Испании в конце XVIII столетия. Между тем, поскольку сами имущие классы испытывали затруднения, предпринимались значительные усилия, чтобы повысить ренту и добиться получения большей прибыли от феодальных податей. Влияние войны усугублялось стихийными бедствиями: Испания пережила ряд неурожаев, эпидемий, наводнений и даже землетрясений. В результате в городах стало ещё больше нищих (с которыми власти пытались справиться, отправляя их в армию), в то же время толпы доведённых до отчаяния крестьян и подёнщиков скитались по сельской местности в поисках работы. Но кризис не ограничивался бедняками; все, живущие на постоянные доходы, пенсионеры, вдовы и армейские офицеры — столкнулись с нуждой. Поскольку режим явно не мог совладать с трудностями, обстановка в стране неуклонно ухудшалась: Гвадалахара, Севилья, Астурия, Мадрид и Валенсия стали свидетелями бунтов, рос бандитизм, а ненависть к «земной тройце» всё больше увеличивалась.

По ряду причин экономические волнения с пугающей скоростью начали приобретать политический характер. Как мы увидим, Годой быстро вызвал раздражение у церкви, а когда правление начали осуждать с церковной кафедры, пустило корни мнение, что неудачи Испании представляют собой кару божью за его прегрешения. Более того, эти прегрешения были общеизвестны. С 1800 г. вокруг наследника трона, принца Фердинанда, чрезвычайно обеспокоенного тем, что фаворит лишал его родительской любви, сформировалась фракция раздражённых придворных, побуждаемых к действию смесью зависти и группового недовольства. Они, решив остановить или хотя бы ограничить всякое его дальнейшее продвижение, вели против него тайную войну, подбрасывая в толпу и куплеты, и карикатуры самого непристойного содержания (в этом плане Годой был сам себе худший враг, поскольку его пристрастие к женщинам переходило все границы). В результате для многих испанцев фаворит стал воплощением зла, а Фердинанд — добра.

Возможно, что осложнение дел у Годоя было бы не столь велико, если бы он на самом деле был лентяем из сказки. Он — человек с определённой дальновидностью — с помощью Карла IV закреплял абсолютистский реформизм предшествующего царствования. Так, предпринимались многократные попытки распространить воинскую повинность на районы, которые были раньше от неё освобождены, — и прежде всего на баскские провинции Каталонию и Валенсию, — и урезать аристократические привилегии в армии, в частности за счёт сокращения раздутой королевской гвардии. Баскские фуэрос (fueros) были подорваны; предпринимались усилия, чтобы выжать средства из богачей за счёт введения новых налогов на предметы роскоши; оказывалась значительная поддержка развитию образования, науки и промышленности, а также новых экономических теорий, для чего был введён ряд ограничений на действия инквизиции. Внутри церкви поддерживались янсенисты (фракция духовенства, которая считала, что власть папы следует ограничить за счёт расширения прав епископата). На учреждение новых майоратов (mayorazgos) (находящихся в вечном владении отдельных семей неотчуждаемых земельных имений, составляющих основу богатства испанского дворянства) налагались весомые сборы; были упразднены некоторые гильдии, ослаблен контроль за рентой и ценами и положено начало конфискации и продаже неиспользуемых земель и имений церкви.

Но эта политика лишь умножала ряды недовольных. Отторгались важные слои церкви и дворянства и, конечно, баски. Что же касается населения в целом, то оно стало жертвой отсутствовавших ранее требований воинской повинности, которая привела к серьёзным восстаниям в Валенсии и Бильбао, и раздражающего вмешательства в его культурную жизнь (Годой, пытаясь противодействовать народной лени и заставить обрабатывать огромные участки земли, используемые для выращивания боевых быков, запретил корриду). Одновременно росло социальное напряжение. Значительная часть проданных церковных земель использовалась для содержания благотворительных фондов, которые теперь исчезли. Более того, часто оказывалось что арендаторам этих земель приходилось вносить большую арендную плату. Следствием этого стала возросшая неприязнь к Годою, а фавориту к тому же не удалось завоевать популярность даже среди групп, получивших выигрыш от продажи земли и прочих реформ. С одной стороны, он не мог заходить дальше, чем позволяли его куда более робкие венценосные покровители, так что в церкви в конечном счёте пришлось принести янсенистов в жертву их ультрамонтанским оппонентам. С другой стороны, потенциальные сторонники фаворита — доктринёрские либералы и богатые имущие слои, которые скупали значительные количества продаваемой земли — хотели ещё больших перемен. Между тем в обществе усиливалась поляризация между выигравшими от реформ и их жертвами, и именно эта поляризация в значительной степени объясняет испанское сопротивление французам.

Фактически именно внутренняя ситуация в Испании привела к вмешательству Наполеона. В октябре 1807 г. группировка французских войск была направлена через Испанию в Португалию для обеспечения проведения в жизнь континентальной блокады. Французы с помощью испанской армии быстро вынудили португальскую королевскую семью отправиться в Бразилию и оккупировали страну. Фердинанд, уверенный в том, что стареющий Карл IV собирается сделать Годоя своим преемником, вступил в тайные переговоры с французами, чтобы обеспечить своё будущее, доказывая, что он является преданным союзником Наполеона. Однако в так называемом Эскуриальском деле этот заговор был неожиданно раскрыт Годоем, который затем заявил, что он обнаружил документы, говорящие о том, что Фердинанд замышляет убийство своих родителей. Вслед за этим принца заставили в унизительной форме покаяться, а его сообщники были арестованы и преданы суду по обвинению в государственной измене. Но поскольку Наполеон запретил всякое упоминание о нём на процессе, всё дело приобрело вид закулисного заговора Годоя, с целью избавиться от принца, как от соперника, тем более что когда суд оправдал обвиняемых, их незамедлительно отправили в ссылку в глубь страны. Император, уже сильно встревоженный надёжностью испанского союзника — Испания не только пребывала в состоянии явного банкротства, в 1806 г. Годой планировал вероломное нападение на Наполеона, когда тот вёл войну с Пруссией, — теперь решил реформировать Испанию силой, открывая для Франции доступ к богатствам Индий и избавляясь от последних Бурбонов. Итак, начиная с декабря 1807 г. всё больше и больше французских войск под командованием маршала Мюрата начали входить в Северную Испанию. Внезапно захватив контроль над испанскими пограничными крепостями, они к началу марта обрушились на Мадрид.

Теперь Годой, обнаружив, что всё потеряно, предпринял последнюю отчаянную попытку организовать сопротивление, но сторонники Фердинанда понимали, что это непременно приведёт к катастрофе: по их мнению, Наполеон собирался лишь убрать Годоя или заменить Карла и Луизу на Фердинанда, а потому, они считали, война может привести к полному устранению Бурбонов. Приказы фаворита саботировались и во временной королевской резиденции Аранхуэс был организован военный переворот — первый в испанской истории. Устроить переворот оказалось несложно, поскольку его осуществляла королевская гвардия, ненавидевшая Годоя ещё с тех пор, как он принял решение сильно сократить её численность: 17 марта войска, поддерживаемые большой, обуреваемой жаждой мщения толпой местных жителей, восстали. Крайне испуганные король и королева сначала отправили в отставку фаворита, затем отреклись от престола в пользу сына и 24 марта принц, а теперь король Фердинанд VII с триумфом въехал в Мадрид (Годоя тем временем арестовали и заключили в тюрьму). Однако Фердинанд, полагая, что он будет воспринят французами как союзник, сильно ошибался: Карла и Марию-Луизу, несмотря на отчаянные попытки примирения, подталкивали на то, чтобы они обвинили его в узурпации власти. При таком положении дел Наполеон выступил в качестве миротворца: он собрал всю испанскую королевскую семью в Байонне и напрямую заявил им, что Карл и Фердинанд должны отречься от престола в пользу его брата Жозефа. Карл тут же сдался, а Фердинанд, хотя и оказал некоторое сопротивление, 6 марта отказался от своих прав на престол.

Наполеон, принимая решение о свержении Бурбонов, был уверен, что Испания в худшем случае ответит единичными беспорядками, но тут он серьёзно ошибался. Сначала французских солдат приветствовали как спасителей Фердинанда, но это продолжалось недолго: до тех пор, пока их обычный стиль поведения не начал вызывать раздражение. В то же время в народе росло беспокойство в отношении намерений Наполеона. В результате весь апрель в Мадриде, Бургосе, Толедо и Витории вспыхивали волнения, достигшие кульминации в известном восстании Дос де Майо (Dos de Mayo) в Мадриде. К концу апреля стали поступать известия о затруднительном положении Фердинанда, и общественное мнение в Мадриде крайне накалилось. Когда 2 мая распространилась новость о том, что французы собираются вывезти последних оставшихся в Мадриде членов королевской семьи, перед дворцом собралась огромная толпа, пытавшаяся помешать их отъезду, на что французы ответили стрельбой. Однако множество мадридцев, услышав ружейные залпы, высыпали на улицы, нападая на всех французов, которых удавалось найти. За один-два часа положение в столице вышло из-под контроля, но Мюрат вскоре прислал подкрепление, вошедшее в город со всех сторон, и через несколько часов всё успокоилось.

Но в остальной части Испании всё происходило не так, как в столице. Испанские гражданские и военные органы власти — в большинстве своём, укомплектованные людьми, назначенными Годоем, — столкнувшись с растущим волнением, делали всё от них зависящее, чтобы поддержать порядок. Тем не менее, поступая таким образом, они открывали дорогу революции, поскольку их сотрудничество с французами объединяло сопротивление с возрождением прежнего внутреннего недовольства. Переворот в Аранхуэсе повсюду сопровождался нападениями на приверженцев фаворита, а теперь по всей Испании недовольные группы всех сортов ухватились за возможность отомстить, выдвинуться самим или протолкнуть свои идеи. Так, ультрамонтанский клир добивался восстановления имущества церкви, а недовольные магнаты, желавшие воскресить власть дворянства, выступали заодно с янсенистами и либералами, которые совсем не стремились повернуть время вспять, а, наоборот, хотели смести барьеры, мешавшие дальнейшим преобразованиям. Опорой и тех и других были группы младших офицеров, низкое происхождение которых — в большинстве своём они являлись выходцами из мелкого дворянства (hidalguia) или даже третьего сословия — мешало их продвижению, и фермеров-арендаторов, безземельных работников и городской бедноты; всем им Годой представлялся воплощением зла, а Фердинанд VII — спасителем. Но ненависть к Годою была не единственным фактором, сплотившим это движение. В бурбонской Испании армия пользовалась привилегированным положением в обществе и государстве. Её следующие из этого претензии причиняли беспокойство значительным слоям имущих классов, тем более, что шансы на удовлетворительную карьеру в офицерском корпусе были невелики, если не считать высшего дворянства. В то же время под влиянием Просвещения армия воспринималась как экономическое бремя, угроза здоровью, моральным устоям общества и опора деспотизма. Между тем у населения вызывали негодование армия, принудительный постой, армейские реквизиции транспорта и рабочей силы. Таким образом, к 1808 г. отрицательное отношение к войне в Испании приобрело значительную силу и теперь вносило свой вклад в имевшееся беспокойство.

Таким образом, становится понятно, что, несмотря на всеобщие выражения лояльности Фердинанду VII, ряд восстаний, которые в то время вспыхнули во всех незахваченных районах Испании, начавшись 23 мая в Картахене и Валенсии, обусловливались мощными внутренними интересами. Эти восстания часто организовывались группами заговорщиков и иногда возглавлялись людьми, объявляемыми противниками Годоя; они уничтожали официальные органы власти и учреждали вместо них новые, обычно в форме провинциальных комитетов или хунт. Даже когда местные гражданские или военные власти призывали к сопротивлению, их призывы игнорировались, а сотрудников в лучшем случае кооптировали в хунты, а в худшем смещали, заключали в тюрьму или убивали, иногда после того, как они переходили на сторону повстанцев. Среди погибших были четверо генерал-капитанов, четверо военных губернаторов, начальник артиллерийской академии в Сеговии, трое коррехидоров, интендант, отставной генерал, убитый только за то, что был зятем любовницы Годоя, и офицер милиции, принимавший участие в подавлении восстания в Валенсии в 1801 г. Даже когда сторонникам Годоя удавалось удержаться на видных должностях, им часто ещё долго не давали покоя — самым ярким примером этого является победитель Байлена, генерал Кастаньос (Castanos), который во время восстания командовал крупным соединением, отрезавшим Гибралтар: он, спасённый любовью к нему народа, поддержал повстанцев и был всего лишь отстранён от командования.

Сначала в рядах испанских повстанцев отсутствовало политическое единство и каждая провинциальная администрация имела свой индивидуальный оттенок. Однако общим для всех была ненависть к Годою и растущая решимость преобразовать Испанию, хоть и отсутствовало согласие в отношении того, как этого добиться. Как решался этот вопрос, будет рассмотрено в другой главе. Здесь мы займёмся целями, существовавшими в воображении толпы, совершившей революцию. Данные, которыми мы располагаем в отношении этого, очень запутанны. В тех частях страны, куда действительно вторглись французы — напомним, что в мае 1808 г. французы оккупировали только отдельные части Каталонии, страны басков и Наварры, узкую полосу вдоль главной дороги к Мадриду и район, непосредственно примыкающий к столице, — народное сопротивление часто с самого начала носило отчаянный характер. Точно так же, например, в Арагоне, Валенсии и Андалусии оскорбительное поведение французов иногда заставляло многих местных жителей браться за оружие. Если же мы рассмотрим Галисию, находившуюся далеко от каких-либо источников опасности, то здесь таких настроений почти не было. Не только находилось очень мало желающих стать добровольцами, но многие молодые мужчины устраивали поспешные свадьбы, бежали через границу в Португалию или отрезали себе указательный палец правой руки, чтобы не попасть под набор рекрутов, который проводила провинциальная хунта. Более того, как только какая-нибудь область освобождалась, военный энтузиазм резко снижался. Так, если взять в качестве примера Леон, то его население, временно избавленное от опасности байленской победой, видимо, потеряло всякий интерес к войне. Как сокрушался один британский офицер:

В результате этой явной узости интересов многочисленные новобранцы, поставленные под ружьё в мае 1808 г., вернулись домой, к тому же оказалось крайне сложным добыть рекрутов для регулярных армий, направленных навстречу французам на Эбро. Сам вид французов мог гальванизировать жесточайшие вспышки сопротивления, точно так же, как длительный опыт их правления стимулировал партизанскую войну, но, тем не менее, остаётся общее впечатление о существовании хронической узости интересов, и прежде всего сопротивления регулярным формам военной службы. В Каталонии, например, somatenes достаточно охотно сражались с французами в своих районах, но не уходили отсюда и энергично противились многочисленным попыткам установления более постоянной формы военной организации. К тому же по всей Испании серьёзной проблемой оставалось дезертирство, особенно, когда появились многочисленные партизанские отряды, дававшие не только явное убежище, но и во всех отношениях предпочтительную форму военной службы — как писал один из свидетелей, в партизанских отрядах «было больше свободы, к тому же солдат завлекали лучшая пища и меньшие обязанности»[175]. Короче говоря, представляется, что для того, чтобы заставить испанского крестьянина поднять оружие, нужно было гораздо большее, чем преданность Фердинанду или традиционному католицизму. А нужным для этого оказалось прежде всего физическое присутствие французов и впечатления об их правлении.

Вопрос об испанских партизанах очень сложен. Поскольку они были народным явлением — при этом не следует забывать, что по крайней мере некоторые из них были солдатами регулярной армии — их мотивация включала в себя преданность Фердинанду VII, ненависть к французам, религиозный пыл и страсть к отмщению. Однако, как и в Калабрии, народная война соединилась с экономическим недовольством сельского общества. Для того чтобы разжечь народное сопротивление, центральная хунта — временное правительство, которое в конце концов возникло из хаоса восстания, — в декабре 1808 г. постановила, что имущество французов и их пособников является законным трофеем. Поскольку сотрудничество имело место среди имущих классов и в городах — основной базой «офранцуженных» были гранды, чиновники и «просветители», к тому же британские наблюдатели регулярно отмечали противоречие между ненавистью деревни и молчаливым согласием городов, — война, по словам одного французского генерала, превратилась в «войну бедняков против богачей»[176]. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что испанские власти засыпали протестами и мольбами о помощи или что французам удалось сформировать несколько отрядов городской милиции.

Во всяком случае, когда французы к середине 1812 г. постепенно эвакуировали Пиренейский полуостров, ситуация стала ещё хуже, поскольку многие прежние партизаны вместо того, чтобы преследовать французов или присоединиться к испанским армиям, просто поселились там, где они находились, и жили за счёт окружающих селян (из этого ясно, что они более или менее заметно отличались от основной массы населения, которую, хотя она и была «явно враждебна французам», изображают как «ворчащую под гнётом и тиранией, но страдающую, не прилагая усилий, чтобы устранить или ослабить то, на что они жалуются»[177]). С возникновением либерального режима в Кадисе и утверждением законодательства, подтвердившего многие социальные и политические перемены, начатые старым режимом, борьба приняла новый характер. Когда стали известны детали либеральной программы, её повсюду отвергали, — партизанский вождь, Эспоз-и-Мина (Espoz у Mina) даже, как рассказывают, приколол экземпляр конституции к дереву и казнил её оружейным залпом — и к лету 1813 г. Веллингтон и его брат Генри, в то время британский посол в Испании, обсуждали возможность «гражданской войны у нас в тылу»[178]. Катализатором этих опасений стала враждебность, спровоцированная антиклерикализмом либералов (в стране басков существенным фактором также стало их наступление на фуэрос), но фактически традиционализм, который, обычно, считается характерным признаком народного сопротивления в Испании, скрывал серьёзное социальное и экономическое негодование. Как пишет Брайан Хемнетт:

Можно привести многочисленные данные, свидетельствующие о важности социальных и экономических вопросов в испанской войне (хотя следует подчеркнуть, что народные волнения были направлены против старого режима так же, как и против либерального реформизма). В Галисии, где напряжение, вызываемое сеньориальной системой, было очень высоким, вспышка войны последовала за всеобщим отказом платить церковную десятину. В Астурии простой слух о том, что провинциальная хунта, бывшая в этом случае очень либеральной, собирается отменить закон 1785 г., который запрещал землевладельцам выселять арендаторов с арендованной собственности, в сентябре 1808 г. спровоцировал крестьянское восстание. А из всех частей Андалусии, Валенсии и Мурсии — из Эльхе, Монтеалегре, Руте, Грасалемы, Бенаокаса, Убрике, Виллуенги — шли сообщения о деревнях, отказывающихся платить подати, причитающиеся их сеньорам, захватах земли или даже восстаниях. К тому же довольно часто случались и убийства: 2 февраля 1809 г. недовольство усиливавшейся до 1808 г. капитализацией рыболовной, текстильной и керамической промышленности привело к серьёзному бунту в городе Рибадео, кульминацией которого стало убийство ведущего местного предпринимателя Раймундо Ибаньеса. Ситуация стала столь тревожной, что для восстановления порядка Кортесы в ноябре 1813 г. санкционировали формирование полувоенных полицейских сил — предшественников беспощадной Гражданской гвардии — набираемых из людей, имевших возможность экипироваться за свой счёт.

Обратимся теперь к Португалии. И здесь сопротивление явно было связано не только с верностью династии Браганца (Bragancas). Португалия, с 1750 г. по 1777 г. находившаяся под управлением просвещённого реформатора Помбаля (Pombal), пережила период беспрецедентных сдвигов, которые оказали очень серьёзное влияние на низшие классы. Огромные массы крестьян были, например, разорены, когда Помбаль распорядился уничтожить их виноградники, чтобы сосредоточить производство в руках небольшой группы крупных землевладельцев. Точно так же поддержка, оказываемая крупным купеческим домам, оказалась гибельной для многочисленных мелких торговцев. Хотя монархия в 1777 г. избавилась от Помбаля, она не изменила его политике и фактически продолжала осыпать наградами состоятельную буржуазию, находившуюся под её покровительством. Буржуазные семейства и их союзники в чиновничьем аппарате, ещё больше увеличив свою силу, начали приобретать много земли, в частности крупные имения на юге, крестьянство тем временем продолжало страдать от самой откровенной нищеты. Между тем обиды крестьян добавились к удару, нанесённому событиями 1808 г., поскольку не пользовавшаяся никаким уважением королевская семья, бежав в Бразилию, воспринималась как бросившая своих несчастных подданных на милость французов. Поскольку к ним в открытом море присоединились 10.000 дворян, купцов, землевладельцев и чиновников, а оставшиеся по большей части откровенно сотрудничали с захватчиками, то, когда в Испании вспыхнуло восстание, здесь также последовал взрыв социального протеста, который местным состоятельным классам удалось взять под контроль, только объявив войну Наполеону. Даже после этого порядок был в лучшем случае слабым: после того как вслед за прибытием британской армии под командованием будущего герцога Веллингтона французам пришлось эвакуировать страну, по всей территории между Мондегу и Тахо происходили серьёзные беспорядки, причём они повторились, когда французы предприняли второе вторжение в Португалию в марте 1809 г. Учитывая, что виновными в этих злодеяниях, жертвами которых повсеместно являлись представители имущих классов, часто были поборы правительства, решение обратиться с просьбой о направлении британских офицеров для командования армией приобретает новый социальный смысл.

Итак, ясно, что в Португалии, как и в Испании, сопротивление французам сопровождалось насилием в отношении имущих классов. Один британский офицер, служивший в португальской армии, писал своему отцу в октябре 1809 г.:

Однако разложение власти здесь не зашло так далеко, как в Испании. Захватчики, в 1809 г. разбитые Веллингтоном при Порту, быстро убрались за границу, и после этого, даже во время третьего французского наступления 1810–1811 гг., когда крупная армия под командованием маршала Массена дошла до самых ворот Лиссабона, основная часть страны оставалась незахваченной. Поэтому здесь отсутствовала возможность обширной войны нерегулярных сил, которую пережили испанцы. Между тем, центральные власти не старались подражать честолюбивому реформизму испанских либералов. И ещё, самим французам так и не хватило времени, чтобы интегрировать Португалию в наполеоновскую империю, как они поступали с остальными своими завоеваниями. Поэтому социальные отношения здесь не были так серьёзно подорваны, как в Испании или, в сущности, в Калабрии, но повальная нищета и опустошения военного времени привели к тому, что разбой ещё долго продолжался после ухода французов.

Обратившись к Тиролю, мы вновь видим картину социального и политического недовольства, уходящего своими корнями в XVIII столетие. Так, при Габсбургах тирольцы пользовались весьма привилегированным статусом, который освобождал их от воинской повинности и позволял им решать вопросы о налогообложении, к тому же у них было провинциальное законодательное собрание, состоявшее в основном из крестьян. Однако, как и во всей империи, эти привилегии были подорваны реформами Иосифа II (1780–1790), который был полон решимости ввести воинскую повинность, централизованное правление и единообразную систему налогообложения во всех своих владениях. В Тироле данные реформы вызвали недовольство, к тому же чувства обитателей этой провинции, кроме того, разжигались религиозной политикой Иосифа, которая помимо прочего привела к роспуску всех светских братств, закрытию трети тирольских монастырей, «очищению» традиционных религиозных обрядов с целью уничтожения суеверий и фанатизма, эмансипации протестантов и евреев и реорганизации церковных приходов и епархий. Когда 1789 г. принёс не только серьёзные наводнения, но ещё и декрет, налагающий имеющие обратную силу ограничения на возможность требования возмещения убытков, происходящих от уничтожения светских братств (который начал действовать, когда дружеские светские общества оказывали обширное покровительство крестьянам), следствием стали повсеместные бунты, подогреваемые горячими протестами тирольских сословий. Иосиф, столкнувшись с сопротивлением, более бурным, чем в других местах, отменил свои военные и административные реформы, поэтому свободы Тироля сохранились вплоть до наполеоновской эпохи. Они как таковые не могли не стать прямым вызовом централизованной политике баварского главного министра Монтгеласа, когда в 1806 г. Тироль уступили Баварии. Тирольское законодательное собрание было ликвидировано; провинцию разбили на три округа (Kreise) и само её название было уничтожено; были приняты меры по введению воинской повинности и баварской налоговой системы; в Тироль назначили многочисленных «иноземных» чиновников; кроме того, было принято множество мелких мер, чтобы усилить видимость ассимиляции: так, например, название характерного для этого района плода изменили с «императорской груши» на «королевскую грушу». К тому же, разумеется, католические чувства тирольцев оскорбляли религиозные реформы, которые мы уже описывали (они фактически основывались на Иосифовой модели, которая вызвала такой гнев двадцать лет тому назад). Всё это сопровождалось экономическим спадом: баварский протекционизм и континентальная блокада нанесли удар по и без того слабой местной промышленности, была серьёзно подорвана торговля — отсюда, вероятно, заметна роль трактирщиков в организации восстания и руководстве им, — к тому же предложенный низкий курс обмена австрийских бумажных денег привёл к огромным финансовым убыткам.

Вследствие этих факторов эрцгерцог Иоганн и другие представители партии войны, которая тогда сформировалась в Вене, не столкнулись с трудностями при разжигании заговорщической деятельности в Тироле с помощью ряда местных состоятельных граждан, из которых больше всего известен трактирщик Андреас Гофер (Andreas Hofer). Тироль, в значительной мере воодушевлённый небольшой численностью баварского гарнизона и появлением австрийских войск на его границах, когда Австрия в апреле 1809 г. вновь начала войну, вовремя восстал против угнетателей. Как и в других местах внешним объединяющим принципом стали верность признанной династии и католическая религия, но этот легитизм и здесь лишь скрывал другие интересы. Подвергались нападению многие из тех, кто выиграл от Иосифовых реформ или присоединения к Баварии, преследовались евреи, был разграблен ряд мелких городов, но, как можно видеть, внимание повстанцев было сосредоточено на защите традиционного тирольского образа жизни. Гофер, бывший членом мятежного парламента в 1789 г., в ходе планирования восстания прилагал огромные усилия, чтобы внушить венским властям необходимость полного возрождения тирольских привилегий; новобранцы-крестьяне, которые брались за оружие, делали это под флагом Тироля, а не династии; и вскоре взаимоотношения между тирольцами и венскими представителями омрачились из-за споров о налогообложении и границах императорской власти, не говоря уже о решимости Гофера отменить антиклерикальные меры, введённые в царствование Иосифа II (в отличие от, скажем, упразднения императором политической свободы Тироля, они так и не были аннулированы). Когда австрийцам после Ваграмского сражения пришлось подписать мирный договор, раскол стал ещё более явным: самобытность Тироля отстаивалась не только перед Баварией, но и перед Австрией. Итак, резюмируя вышесказанное, можно утверждать, что большая часть наполеоновской Европы при империи страдала от общих печалей, но лишь в очень немногих районах это недовольство вылилось в открытое восстание. Там, где это случалось, решающим фактором было сочетание подходящей территории, традиций бандитизма или нерегулярных военных действий и крайней социально-политической напряжённости. Восстания, часто подталкиваемые находящимися в изгнании или разгромленными династиями, повсюду принимали легитимистский облик (так, бунтовщики в Голландии носили оранжевые ленточки, а в Северной Италии размахивали австрийскими и венецианскими флагами), но это, очевидно, далеко не всё: хотя необходимы дополнительные исследования, представляется вероятным, что повстанцы-крестьяне в Калабрии, Испании, Португалии и Тироле подталкивались прежде всего сочетанием давнишнего социально-экономического недовольства и решимости сохранить традиционное общество. Если это так, то вряд ли стоит удивляться тому, что даже в реформистской Пруссии реакцией местных властей на внешне антифранцузские крестьянские волнения стало призвание оккупационных войск для помощи в поддержании порядка. А что касается национализма в современном понимании, то он не существовал. Испанцы, португальцы, калабрийцы и тирольцы совсем не считали себя гражданами нации в современном смысле. Поэтому имевшееся в определённой мере народное сопротивление едва ли указывало на появление нового духа в Европе.

Действенность сопротивления

Драматический характер, в частности, Полуостровной войны привёл к тому, что «народной войне» стали приписывать большое значение в разгроме Наполеона. Однако факты говорят о другом. Хотя эта война, безусловно, отчасти обусловливала трудности, испытываемые французами на Пиренейском полуострове, даже в Испании и Португалии партизанам не удалось сбросить французское иго. А что касается Калабрии и Тироля, то они были в конце концов умиротворены. Говоря военным языком, народному сопротивлению на самом деле просто недоставало потенциала, оправдывающего тот вес, который ему придаётся.

Во-первых, в тех случаях, когда повстанцы пытались подражать тактике противника, их всегда разбивали. У толп плохо вооружённых и неподготовленных крестьян под командованием импровизированных офицеров и сержантов не было ни сплочённости, ни умений, необходимых на поле сражения. Крайне подверженные панике, не имеющие достаточной огневой мощи и неспособные к манёвру, кроме предельного беспорядка, они, как правило, сметались при первом же выстреле. Примеров тому легион. Так, в Калабрии французы в августе 1806 г., вряд ли потеряв хотя бы одного человека, рассеяли крупные отряды нерегулярных войск, пытавшихся противостоять им у Лаурии и Козенца. В Испании и Португалии первые месяцы Полуостровной войны также были отмечены множеством таких поражений, когда патриотические власти отчаянно пытались противостоять французам с помощью неподготовленных новобранцев. Примером этого служит сражение при Кабезоне, когда 2500 французов разбили наголову 5000 испанских крестьян, потеряв 13 убитыми и 30 ранеными. От таких новобранцев была хоть какая-то польза, только когда они были защищены укреплениями или пересеченной местностью. Так, попытки взять Герону и Валенсию штурмом были отбиты, а в теснине Бруч (Bruch) колонну французов заставили повернуть назад и вынудили к беспорядочному отступлению. Наиболее известны события в Сарагосе, когда вооружённые граждане сначала отбили два крупномасштабных французских наступления, а затем, после того как французы в конце концов ворвались в город, продолжали оборонять каждый дом. Однако знаменитая испанская победа в Байлене, когда французские войска численностью 20.000 человек, оказавшиеся отрезанными в глубине Андалусии, были вынуждены сдаться, лишь косвенно являлась заслугой народного сопротивления, поскольку к этой операции в значительной степени привлекались регулярные части старой армии. Что же касается Тироля, то, если повстанцы и сумели одержать ряд ярких побед, то обычно в связи с тем, что им удавалось окружать вражеские колонны в горных ущельях или разбивать рассредоточенные среди гор и лесов части противника. Типичным образцом таких побед является сражение при Миттевальде и Оберау 4–5 августа 1809 г. Германским войскам численностью 8000 человек под командованием генерала Руйера (Rouyer), продвигающимся вверх по узкой долине реки Эйзак, на каждом футе их пути не давали покоя снайперской стрельбой и рукотворными обвалами и в конце концов их вынудили остановиться. Руйер, неспособный к дальнейшему продвижению и имеющий в своём распоряжении измотанных, истощённых и деморализованных солдат, в итоге отступил, оставив за собой более тысячи трупов.

Такие действия, возможно, типичны для самого эффективного сопротивления французам, прекрасное описание которого оставил германский ветеран войны в Арагоне, Генрих фон Брандт:

В Каталонии, большую часть войны и в Галисии, и в Северной Португалии весной 1809 г., так же как и в Тироле, французы сталкивались, по существу, именно с таким сопротивлением. Особенно интересен пример Галисии. Весь 1808 г. галисийцы, как мы уже видели, пребывали в печально известном состоянии апатии, к тому же они проявляли открытую враждебность к армии сэра Джона Мура, когда та в декабре 1808 г. отступала через эту провинцию к морю. Вскоре после эвакуации британцев французы добились подчинения всех местных гражданских и военных властей. Однако народ, столкнувшись с реалиями оккупации, пробудился. Вскоре на каждый французский патруль, каждую колонну, каждый транспорт с припасами обязательно нападали, каждый французский пост и каждая французская часть, отрезанная от других войск и остальной части Испании, могли стать жертвой внезапного нападения[182]. По всем направлениям посылались карательные отряды, по всей провинции были рассеяны гарнизоны, деревни поджигали со всех сторон, а повстанцев казнили сотнями, но как бы то ни было, обстановка только осложнялась: французы контролировали только ту территорию, которую они занимали, к тому же каждый акт подавления вызывал ещё большую враждебность. В итоге крупные силы примерно в 17.000 человек — оказались втянутыми в долгую и деморализующую войну без перспектив на её разрешение, и в конечном итоге раздражённым французам в июне 1809 г. пришлось отступить.

Но это ещё не всё. Хотя галисийское восстание имело драматический характер, более пристальное рассмотрение обнаруживает, что оно являлось лишь следствием ряда исключительных обстоятельств. Так, в Калабрии и Тироле, где сопротивление имело, по существу, очень сходный характер, восстания в итоге подавили. В первом случае британский гарнизон на Сицилии совсем не беспокоил французов, которые поэтому смогли сосредоточить все свои ресурсы на преследовании бандитов. Калабрийцы, неспособные помешать наступлению крупных вражеских колонн, теряли базы одну за другой. Не имевшие ни минуты покоя, они к тому же страдали от голода, поскольку всех, кто давал им пищу, даже детей, расстреливали. Партизанские отряды в состоянии растущего отчаяния либо убывали в численности, либо были вынуждены предпринимать самоубийственные нападения на цели, бывшие им явно не по зубам. К ноябрю 1811 г. проблема была почти решена: разбой, конечно, продолжался, но последние крупные партизанские вожди были схвачены и казнены, и Калабрию объявили умиротворённой. А в Тироле происходило то же самое, что и в Калабрии. Когда австрийцы после Ваграмского сражения вышли из войны, тирольцы оказались брошенными на произвол судьбы. Некоторое время они продолжали одерживать поразительные победы, но не могли сражаться вечно: не хватало провианта, быстро распространялось разочарование, появились растущие трудности с удержанием людей в армии. Когда в Тироль со всех сторон вошли дополнительные вражеские войска, к концу года сопротивление потерпело крах.

Почти несомненно, что и на Пиренейском полуострове массовое восстание галисийского типа было бы подавлено. Хотя вооружённые крестьяне были бельмом на глазу французов, они лишь очень редко могли остановить продвижение французских войск — например, в марте 1809 г. при походе на Порту маршал Сульт смог без труда рассеять толпы ordenanca, которые мешали его передвижениям. Более того, Сульт, двумя месяцами позднее вынужденный британскими войсками отступить в Галисию, разработал план, основанный на сочетании действий гарнизонов, блокгаузов и карательных колонн, который стал бы смертельной угрозой для повстанцев. Однако у него просто не хватило сил, чтобы привести этот план в действие: даже в Галисии французам приходилось принимать меры против крайне отощавших испанских регулярных войск, которые всю зиму прятались в горах на границе с Португалией, к тому же к лету 1809 г. Центральной Испании угрожало вторжение победоносных британцев. Французы, поскольку у них было недостаточно сил, чтобы одновременно справиться со всеми опасностями, отреагировали выводом войск из Галисии. Короче говоря, нерегулярное сопротивление на Пиренейском полуострове делало столь эффективным постоянное присутствие регулярных войск[183], — не только англо-португальских, но и испанских, — поскольку французы, пока им приходилось сталкиваться с подобными противниками, так и не смогли направить все свои войска на борьбу с партизанами, как они поступили в Калабрии и Тироле.

Во всяком случае, имевшаяся в Испании картина осложняется тем, что массовое восстание 1808–1809 гг. закончилось или по крайней мере снизился его накал. Вместо этого появилась сильная тенденция к слиянию вооружённых крестьян в постоянные отряды. Одни из них, часто пополнявшиеся дезертирами из всех армий, действующих на Пиренейском полуострове, всегда были в первую очередь не более чем бандами, тогда как другие все в большей и большей мере приобретали такой же характер. Однако значительное число отрядов постепенно принимало регулярную форму, и именно они на самом деле взвалили на свои плечи большую часть бремени ведения партизанской войны. К такому развитию событий приводили многочисленные факторы. С одной стороны, центральное правительство, стремящееся раздуть пламя борьбы и получить контроль над положением в сельской местности, направило в занятые провинции ряд офицеров для организации нерегулярного сопротивления, причём эти офицеры, естественно, старались как можно скорее сформировать воинские части обычного типа. В то же время отдельные полки регулярных войск, а иногда даже целые дивизии, получали задание проводить партизанские операции. Между тем, всевозможные предводители партизанских отрядов, выдвинувшиеся из народа за счёт местных факторов, отваги или силы характера, также быстро оценили по достоинству выгоды военизации, поскольку она позволяла им не только повысить эффективность действий против французов, но и завоевать большее доверие со стороны правительства и британцев (и, таким образом, получать большее оружия и припасов), добиться больших полномочий для себя лично, поднять свой престиж и внушить страх действующим по соседству вождям-соперникам.

Так появились знакомые всем исследователям Полуостровной войны партизанские отряды; к самым известным из них относятся возглавлявшиеся Эспосом-и-Мина, Эль Эмпесинадо (El Empecinado), Хулианом Санчесом (Julian Sanchez), Франсиско Лонга (Francisco Longa), Херонимо Мерино (Jeronimo Merino), Хуаном Диасом Порльером (Juan Diaz Porlier) и Хосе Дураном (Jose Duran). Эти отряды, способные проводить длительные кампании и предпринимать операции, значительно превосходившие по своим масштабам те, на которые могли отважиться вооружённые крестьяне, добились значительного успеха — например, к началу 1813 г. Эспос-и-Мина фактически вывел Наварру из-под контроля французов. И всё же существовали границы их возможностей. Партизаны до тех пор, пока британцы не снабдили их горными пушками, были по большей части совершенно неспособны ослабить многочисленные французские гарнизоны, усеивавшие сельскую местность, к тому же они лишь очень редко могли меряться силами с посланными против них частями, имея какой бы то ни было шанс на успех. Ещё меньшими были их возможности остановить решительное наступление французских армий (между концом 1809 г. и началом 1812 г. французы захватили огромные части территории патриотов, а вместе с ними ряд жизненно важных испанских баз). Не будучи в состоянии отвоевать эти территории из-за неспособности организовывать крупномасштабные операции, партизаны в то же время препятствовали комплектованию регулярных армий, которые могли бы с этим справиться, предоставляя убежище для дезертиров и уклоняющихся от призыва и ввергая значительные районы страны в полнейший хаос. Испанию спасло присутствие в Португалии дисциплинированной и хорошо подготовленной армии Веллингтона. Действительно, не будь там войск Веллингтона, трудно сказать, как удалось бы избежать окончательного разгрома — хотя непоколебимый Кадис, может быть, и устоял, — как только была бы разгромлена последняя испанская армия, партизанские отряды неизбежно оказались бы выслежены и сокрушены. Критики этого взгляда, несомненно, сошлются на мнимое единение испанского народа с партизанами, но последние, можно сказать, скорее жили не среди народа, а за его счёт. Партизаны не только часто вели себя более хищнически, чем французы, но даже были не в состоянии хоть как-нибудь защитить население. Естественно, никто не стал бы их долго терпеть.

В качестве последнего аргумента можно сослаться на то обстоятельство, что, с военной точки зрения, испанские партизаны действовали ничуть не лучше, чем повстанцы где бы то ни было в других местах. Хоть Испания и избежала полного завоевания, но освободиться ей удалось только за счёт британского вмешательства (хотя справедливости ради следует отметить, что испанские партизаны сыграли существенную роль в победах Веллингтона). Самое большее, чего можно было бы ожидать от партизан, — это то, что французы, разочаровавшись в успехе, эвакуировали бы Испанию по своей воле, что, учитывая огромные трудности, причиняемые французам «народной войной», было вполне возможным. В Калабрии победа отняла пять лет и стоила 20.000 жертв; в Испании на это определённо ушло бы ещё больше времени, к тому же, по одной оценке, она к 1813 г. обошлась в 180.000 человек. И в Испании война перестала платить по своим счетам: вместо того, чтобы приумножать казну, она заставила Наполеона потерять по меньшей мере три миллиарда франков. Внутренние последствия таких расходов естественно, имели серьёзный характер, тем более, что сильно увеличился призыв в армию, и к тому же подрывалась и сама армия. Среди солдат, находящихся в жутких условиях и подверженных постоянной опасности ужасной смерти, быстро росли негодование и деморализация; Паркен (Parquin) отмечает распространённое мнение:

Более того, условия, в которых происходила эта война, к тому же усилили и без того серьёзную тенденцию армии к нарушениям дисциплины, поскольку войска стали постепенно ещё хуже обращаться с гражданским населением. Но это ещё не всё. По всей Европе война в Испании вселяла надежды в противников Наполеона. Её использовали австрийские пропагандисты для раздувания восстания в Тироле, она также воодушевляла германских патриотов вообще и прусских реформаторов — в частности. И ещё, эта война помимо прочего дала британцам совершенно необходимую им возможность продемонстрировать на континенте свою воинскую доблесть (повысить, таким образом, свою привлекательность в качестве партнёров по коалиции) и пробить брешь в континентальной блокаде. Итак, перефразируя самого Наполеона, Полуостровная война на самом деле была очень «язвенной». Тем не менее, несмотря на всё, император не захочет добровольно от неё отказаться, поскольку это слишком сильно подорвало бы его престиж, и война поэтому продолжалась до разгрома в Германии и России, который, наконец, привёл к насущной необходимости мирного урегулирования.

Преувеличены ли события?

Итак, мы пришли к довольно смелым выводам. Хотя Европа и сильно страдала из-за наполеоновской империи, только в некоторых областях пассивное недовольство и волнения на нижнем уровне выливались в активное восстание. Более того, там, где это происходило, восстание разжигалось факторами, которые совсем не обязательно были непосредственно связаны с французским правлением. Так, в Калабрии, Испании, Португалии и Тироле корни сопротивления крылись в социальном недовольстве и недовольстве царствующей династией. Повсюду выказывалась верность старому режиму (менее всего в Калабрии), но это фактически являлось не более чем символом. На самом деле, во многих отношениях к нему питали такую же антипатию, как и к французскому правлению: в конечном счёте Иосиф II и Карл IV грешили против католицизма так же, как и Максимилиан I и Жозеф Бонапарт. Наполеоновская империя, несомненно, вызывала недовольство, но не потому, что была наполеоновской, или даже не потому, что была французской, а в связи с тем, что навязывала или ускоряла политические меры, которые разрушали автономию сельского общества, капитализировала сельское хозяйство и благоприятствовала возникновению нового класса буржуазных землевладельцев.

А что же касается действенности народного сопротивления, то совершенно ясно, что само по себе оно совершенно не угрожало французскому господству. Во-первых, ни одно из трёх крупных восстаний не сопровождалось серьёзными отголосками в других местах — так, хоть в Северной Италии в 1809 г. разразилось непродолжительное крестьянское восстание, в Германия сохранялось полное спокойствие. К началу 1812 г. калабрийское и тирольское восстания были подавлены, к тому же разгром угрожал и испанцам. Несмотря на личное отсутствие Наполеона и бесчисленные трудности, с которыми сталкивались французы: крайне сложная ситуация со снабжением, сильные разногласия в высшем командовании на Пиренейском полуострове, в значительной мере неблагоразумное вмешательство Парижа и постоянная смесь регулярных и нерегулярных военных действий — до конца 1811 г. они имели перевес в войне на полуострове. Веллингтон был заперт за португальской границей, а испанцы постепенно лишались способности к регулярному сопротивлению из-за упорного наступления французских армий и взрыва в 1810 г. революции в их американских колониях (до этого они были важным источником финансирования). Партизанская война, конечно, продолжалась с неослабной силой, но рано или поздно наступило бы время, когда была бы разбита последняя испанская армия и захвачена последняя испанская провинция. Поскольку французам тогда удалось бы использовать гораздо большую часть своих войск для подавления восстания, почти нет причин полагать, что они не смогли бы в конце концов справиться с партизанами, а затем с превосходящими силами предпринять наступление на Португалию (на очевидное возражение о том, что всякая более многочисленная армия, чем та, которую они использовали при крупномасштабном вторжении 1810–1811 гг., просто умерла бы с голоду, можно ответить, что после разгрома испанцев трудности со снабжением значительно бы ослабли).

Итак, даже в Испании народное сопротивление не являлось непреодолимой силой. Нужда была только в бесперебойной доставке подкреплений и пополнений, и до 1811 г. многочисленные войска на самом деле направлялись на Пиренейский полуостров. Однако в 1812 г. ситуация самым решительным образом изменилась: когда Наполеон решил вступить в войну с Россией, не только перестали прибывать свежие части, но значительные силы оттуда были направлены на службу в «великую армию». В результате претензии французской экспансии резко вышли за границы ресурсов, необходимых для их поддержки, оккупационные войска стали слишком сильно разбрасываться, а Веллингтону наконец удалось вырваться из мышеловки и начать серию победоносных кампаний, которые привели к освобождению всего Пиренейского полуострова. И даже тогда, если бы Наполеону в 1812 г. или 1813 г. сопутствовала удача, трудно сказать, как Веллингтону удалось бы сохранить свои завоевания. Итак, в действительности даже вклад испанских повстанцев в падение Наполеона, не говоря уже о калабрийских и тирольских, был ограничен. Гораздо большее значение имели дипломатические и стратегические ошибки, которые привели Наполеона к безвыходной ситуации и дали возможность известным державам отомстить ему. Хотя у борьбы, к которой привела «народная война», были и другие результаты, их также приходится ограничивать серьёзными оговорками.