Наполеоновские войны

Перемены на задворках империи

Если мы хотим вскрыть радикальные социальные и политические изменения в стане противников Наполеона, не надо присматриваться к великим державам. Хотя Австрия, Пруссия и Россия на практике сделали некоторые уступки либерализму или национализму, старый порядок в них после войн всплыл на поверхность без фундаментальных изменений. В поисках свидетельств настоящего политического переворота следует обратиться к другим странам, и прежде всего к Испании, Швеции и Сицилии, в которых наполеоновские войны открыли путь революции, установлению конституционных монархий и осуществлению более или менее широких программ либеральных преобразований. Как на центральный элемент этого процесса всегда указывают на желания народа и, особенно в Испании, на концепцию «народной войны». Испания, конечно, была местом знаменитой партизанской войны, в Швеции наблюдалось серьёзное нерегулярное сопротивление в Финляндии, а в Сицилии испытывали настоящий страх, что народ скорее поднимется на войну на стороне французов, а не Бурбонов. В то время как прусских реформаторов заботило втягивание народа в войну посредством политических и социальных преобразований, в этих странах позиция была, таким образом, противоположна: вовлечение населения в борьбу выступало как оправдание перемен. Но во всех случаях «народ» почти ничего не получил за свои усилия: плодами либеральных реформ воспользовались элиты — будь то дворяне или буржуа — которые перехватили инициативу и преследовали свои интересы. Таким образом, наполеоновские революции, возможно и бывшие иногда либеральными, имели какой угодно, только не народный характер.

Испания: медиевалисты и либералы

Первым государством, подвергшимся кризису, который подействовал как катализатор фундаментальной перестройки, стала Испания. Здесь майское восстание 1808 г. по самой своей сути являлось революционным актом, равнозначным отрицанию прав Бурбонов распоряжаться троном, не учитывая мнения испанского народа. Законность этого действия спорна, поскольку из него следовало, что суверенитет возвратился к народу, и что у последнего есть неотчуждаемое право определять свою судьбу. Хотя традиционалисты могут доказывать, что суверенитет был взят с единственной целью возврата его в руки Фердинанда VII, на этот вопрос есть общепринятая точка зрения. Даже Гаспар Мелхиор де Ховельянос (Gaspar Melchor de Jovellanos), ярый противник либеральных аргументов, откровенно признавал:

Нечего и говорить, что отзывы из рассеянных по Испании очагов либерализма совершенно не противоречили друг другу. Например, 12 сентября 1808 г. Semanario Patriotico (печатный орган поэта-либерала Мануэля Кинтаны) заявил: «Только нация может… перестроить исполнительную власть, которую отсутствие короля оставило в дезорганизованном состоянии»[261]. Из этого следовало, что необходима какая-то форма народного представительства. Сначала его недостаток восполнялся тринадцатью провинциальными хунтами, которые сформировались в свободных от французов районах для руководства восстанием, состояли из смеси представителей административных, военных и церковных учреждений старого порядка, в то время выступавших как представители не только монарха, но и, конечно, народа, и представителей местной землевладельческой и коммерческой олигархии. Существенно, что там, где предпринимались попытки бросить вызов этой новой ортодоксальности, они терпели крах; так недвусмысленно легитимистская диктатура, установленная генерал-капитаном Старой Кастилии, Грегорио Гарсия де ла Куэста (Gregorio Garcia de la Questa), была быстро свергнута. Более того, соглашались не только с суверенностью народа, была очевидной и необходимость преобразований. Все испанцы, какими бы ни были их остальные взгляды, не спорили с тем, что Годою, которого теперь считали не только бестолковым мотом, но ещё и изменником, нельзя больше позволять мучить Испанию, а также с тем, что все следы его правления — повсеместно называемого «министерским деспотизмом» — следует уничтожить, что в свою очередь предполагало, что на свободную волю монарха надо надеть какую-то узду. В то время также раздавались призывы к войне, хотя эта проблема сначала не занимала особо видного места, будучи отодвинутой на второй план буйной эйфорией, вызванной первыми испанскими победами, такими как пленение целой французской армии в Байлене, которая крайне преувеличивалась и ошибочно приписывалась народному героизму.

Когда Верховная центральная хунта — в сущности комитет всех провинциальных хунт — в сентябре 1808 г. собралась в Арранхуэсе в качестве нового правительства Испании, она не могла не отражать эти настроения; так, первое её воззвание обещало, что среди её целей будут экономическая, фискальная, юридическая, образовательная и конституционная реформы. Неопределённость этого документа была такова, что по существу все образованные испанцы могли объединиться под его знаменем, но в действительности, как вскоре выяснилось, в понимании перспектив и целей реформ имелись глубокие различия. После многочисленных обсуждений и страстных общественных дебатов, облегчённых решением хунты о введении очень широкой свободы печати, пришли к общему мнению о том, что надо идти вперёд по пути созыва национального собрания, кортесов (cortes), хотя имелись разногласия по поводу того, какую оно должно иметь форму; в качестве альтернативы предлагалось возродить традиционные сословия или принять какую-то новую модель представительства. Поэтому в июне 1809 г. хунта объявила о приёме предложений по форме нового собрания, а фактически по более широкому вопросу преобразований вообще. Поступило примерно 150 предложений от самых разнообразных учреждений и лиц, при этом обнаружилось весьма существенное отсутствие единства. Почти все соглашались с необходимостью каких-то преобразований, большинство призывало к учреждению кортесов и, что интересно ввиду общей антипатии к армии, испытываемой до 1808 г., многие проявляли особый интерес к переменам в военном сословии, при этом все выступали за необходимость подчинения армии гражданской власти, удаление армии от административных вопросов, приносящее доход использование войск в мирное время, открытие офицерского корпуса для всех классов общества, введение всеобщей воинской повинности и уничтожение многочисленных привилегий армии. Но, если не считать этих вопросов, общественное мнение явно было глубоко расколото: выявились, по крайней мере, три позиции, правда, таким образом возникла большая путаница.

Самая последовательная и аргументированная из этих трёх позиций принадлежала либералам. Она опиралась на классическое сочетание политических представлений и экономических интересов. Растущее меньшинство испанских образованных классов, находившееся под влиянием Руссо и Адама Смита, в то время настаивало на необходимости основательного обновления общества, причём исходным пунктом их теории была посылка, что в средние века в Испании царила эпоха свободы, а отсюда и счастья, на смену которой пришли столетия деспотизма. Для восстановления этого «золотого века» необходимо учитывать основные законы, которые согласно представлениям Просвещения управляют поведением людей — во-первых, все люди заняты поисками счастья, во-вторых, единственной возможной мерой счастья является материальное благосостояние, в-третьих, все люди созданы равными. Из этого следовало, что роль правительства заключается в формировании общества, в котором процветание может преследоваться всеми людьми на равной основе, что в свою очередь требовало, чтобы все были равны перед законом и имели ничем не ограниченное право свободно приобретать собственность, владеть и распоряжаться ею по своему усмотрению. Учитывая войну за независимость, важность всего этого удваивалась, поскольку либералы утверждали, что народ восстал против французов не для того, чтобы поддержать деспотизм, а ради восстановления своей свободы. Как писал Кинтана: «Думать, что испанцы… не рассчитывали на приобретение каких-либо выгод, прилагая столь чудовищные усилия, нелепо»[262].

Согласно риторике либералов, Испания была обязана своими победами в этой войне народу, из чего следовало, что, во-первых, привилегированные сословия потеряли право на исключительность, и, во-вторых, что реформа — ключ к победе, а вина за все поражения лежит на неумении поддержать её движение и, таким образом, сохранить народный пыл на должном уровне. Но преобразования считались необходимыми не только теперь, но и в будущем. Так:

Однако в старорежимной Испании свобода была неосуществимой, поскольку обширные участки её территории находились в бессрочном владении церкви и дворянства, которое, кроме того, пользовалось монополией прямого доступа в офицерский корпус, к тому же экономическая свобода ограничивалась гильдиями. Между тем отсутствовала и видимость равенства перед законом, поскольку церковь, дворянство, военные, гильдии и баскские провинции пользовались своим собственным фуэрос, а обширные территории всё ещё находились под сеньориальной юрисдикцией. Поэтому представлялось необходимым разрушить все формы привилегий, создать свободный рынок земли со всеми сопутствующими ему имущественными правами, продать земли церкви, ликвидировать все ограничения на экономическую деятельность и построить унитарное государство. Кроме того, имелась жизненно важная потребность в конституции, которая бы гарантировала основные свободы, налагала ограничения на монархическую власть и обеспечивала представительство на основе пропорциональности, а не привилегий (в однопалатном собрании от старых сословий ничего бы не осталось). Наконец, следовало реформировать церковь, чтобы уменьшить власть папского престола и очистить её от инквизиции и религиозных орденов, сделав, таким образом, и более «национальной», и менее деспотичной и обременительной.

До сих пор испанский либерализм являет собой образец политического альтруизма, но на самом деле он чётко увязывался с интересами важных элементов имущих классов. Несмотря на все восторженные высказывания в адрес народа, немногие даже из самых радикальных либералов могли представить себе его непосредственное участие в политической жизни. Либералов, бывших отпрысками культурной элиты, пугали буйные толпы, свергшие в 1808 г. старый порядок, и они были решительно настроены защищать частную собственность, а их доводы отражали интересы могущественных экономических кругов. Так, к 1808 г. в Испании появилась процветающая олигархия недворянского происхождения. Эти нувориши, набравшиеся сил от притока богатств, созданного коммерческим бумом конца восемнадцатого века, стремились извлечь пользу из своего экономического процветания посредством приобретения общественного положения, земли и власти и получили огромную выгоду от проводимой Годоем «дезамортизации» (отчуждения и продажи церковных земель. — Прим. перев.) крупных площадей церковных земель до 1808 г. и к тому же приобрели существенные интересы в качестве кредиторов правительства (в значительной степени именно их деньгами были профинансированы крупные выпуски банкнот, на которые всё в большей степени полагался фаворит). Поэтому понятно, что создание свободного рынка земли обретало новый смысл, поскольку в Испании 1808 г. это предполагало попадание на рынок огромных земельных площадей, которые никогда раньше не были доступны для продажи. В нескольких словах, Испанию следовало перестроить на благо новой элите, а щедро восхваляемый испанский народ в будущем, за которое он вроде бы боролся, получил фактически очень мало.

Между этой программой и вскрывшейся в ходе обсуждения 1808 и 1809 гг. программой политиков, занимавших вторую позицию, было поразительно много общего, несмотря на то что последних можно было в сущности отнести к легитимистам. Испания до восстания была вовсе не отсталым государством из сказок, а полной жизни реформистской монархией, в которой царствующие один за другим короли из династии Бурбонов стремились подтолкнуть экономические развитие, стимулировать рост образования общества, рационализировать администрацию, централизовать государство за счёт урезания прав привилегированных религиозных орденов, провинций, корпораций и подчинить церковь трону. В ходе восстания 1808 г. многие министры и чиновники, придерживавшиеся этих традиций, выразили лояльность Жозефу Бонапарту, однако некоторые выбрали дело патриотов: самые выдающиеся из них — Ховельянос и престарелый граф де Флоридабланка (de Floridablanca). Когда в декабре 1808 г. последний скончался, главным защитником его позиции стал Ховельянос; именно благодаря его влиянию, как одного из представителей Астурии, центральная хунта прославилась консерватизмом, которым она была с тех пор обременена. Но, на самом деле, Ховельянос разделял многие представления либералов. Например, в плане экономики на Ховельяноса огромное влияние оказали труды Адама Смита, и поэтому он осуждал такие явления как майорат, запрет огораживания в защиту прав скотоводов и пережитки общинной собственности. Между тем в отношении религии он был в значительной степени янсенистом и требовал испанизации церкви и упразднения инквизиции (или по крайней мере передачи её полномочий епископам). Ховельянос, как и либералы, выступал против провинциальных привилегий, и, самое главное, был убеждённым сторонником прогресса в сфере науки и образования и призывал к свободе печати, снижению уровня неграмотности и расширению изучения сельского хозяйства и экономики. Однако от либералов его отличал политический анализ. Ховельянос, напуганный в равной мере французской и испанской революциями и неспособный смириться с обществом, которое могло бы жить без управления дворянством и церковью, никогда не настаивал на упразднении майората самого по себе, а просто предлагал его ограничить. В то же время он ещё меньше хотел новой концентрации земли в руках состоятельных олигархов и скорее предпочитал этому формирование крепкого, процветающего крестьянства. Столкнувшись с событиями 1808 г., он волей-неволей согласился с принципом народного суверенитета, но пошёл на это с огромнейшей неохотой, и теперь требовал, чтобы кортесы собирались по сословиям или чтобы сохранилась хоть какая-то форма представительства старой элиты, и вдобавок выступал против политической и институционной реформы, предлагаемой либералами: для него Испания фактически уже имела конституцию в форме фундаментальных законов, которые она унаследовала от средневековья, при этом для их восстановления следовало лишь уничтожить деспотизм.

Пусть даже эта программа и была очень осторожной, но она разительно отличалась от программы традиционалистской партии, которая в то время всплыла на поверхность как третий главный элемент патриотической политики, хотя фактически она уже заявила о себе ещё до участия в заговоре, приведшем к свержению Карла IV и Годоя в Аранхуэсе. Так, аристократы из придворной клики, собравшейся вокруг будущего Фердинанда VII, рассматривали свою поддержку ему как средство подрезания крыльев монархической власти, при этом слабого и апатичного кронпринца считали марионеткой, которая будет плясать под дудку грандов. Когда после свержения Наполеоном Бурбонов весь полученный ими выигрыш пошёл насмарку, они устремились к тому, чтобы восстановить его посредством войны с французами — в Сарагосе молодой гвардейский офицер, Хосе Палафокс (Jose Palafox), вовлечённый в аранхуэсский мятеж, организовал восстание и возвёл себя в ранг диктатора Арагона, явно надеясь, что вся страна объединится под его руководством. Авантюра Палафокса, которой помешало одновременное восстание на остальной части страны, потерпела крах, но он ни в коем случае не был обособленной фигурой, поскольку значительные слои духовенства и дворянства были крайне враждебно настроены к регализму, дезамортизации и ослаблению влияния аристократов. Эта группа по всей Испании с самого начала старалась трактовать восстание как крестовый поход за церковь и короля, отвергая таким образом аргументы в пользу радикальных перемен. Да они и не ограничивались простой пропагандой, потворствуя ряду интриг против либералов, которые достигли кульминации в свержении центральной хунты в январе 1810 г.

В данном случае центральной хунте, испытывавшей острый кризис, учреждением выбранного ею в Кадисе регентского совета удалось перехитрить заговорщиков, но политическая программа, которую они отстаивали, никуда не исчезла. Одним из примеров её многочисленных защитников является Хуан Перес Вильямил (Juan Perez Villamil), чиновник адмиралтейства высокого ранга. Хотя он, так же как и все либералы, восхищался народным героизмом (например, после Дос-де-Майо Вильямил из селения Мостолес распространил волнующий призыв к всенародному восстанию), для него прошлое по-прежнему сохраняло привлекательность, а свобода (на самом деле конституция) заключалась в действии фундаментальных законов, унаследованных от прошлого. Вместо введения опасных иностранных новшеств следовало укреплять эти законы — постоянной темой традиционалистов было то, что идеи либералов заимствованы у французской революции. Таким образом, мы возвращаемся к позиции, принятой на вооружение Ховельяносом, но, несмотря на это, было бы ошибкой полагать, что Перес Вильямил соглашался с ним. Напротив, для Переса Вильямила и его сотоварищей олицетворяемый бывшим министром королевский реформизм, учитывая угрозу, которую он представлял для корпоративных привилегий, был столь же злокачественным, как и идеи либералов; решение заключалось в том, чтобы повернуть время вспять: так, в 1810 г. мы обнаруживаем, что будущий депутат от традиционалистов, Франсиско Борруль (Francisco Borrull), не только отстаивал права дворянства, но и требовал восстановления валенсийских фуэрос, уничтоженных Филиппом V в 1707 г.

Поскольку Испания находилась в состоянии совершеннейшего разброда, только после созыва кортесов в сентябре 1810 г. в политической жизни страны был наведён хоть какой-то порядок благодаря победе либералов. Это развитие событий, часто объясняемое обстоятельствами, вынудившими к тому, чтобы новое собрание состоялось в портовом городе Кадис — в январе 1810 г. французы оккупировали всю Андалусию — прежде всего было вызвано простой неразберихой. Немногие священники, адвокаты, функционеры, писатели, академики и армейские офицеры, составлявшие большинство депутатов, твёрдо придерживались одной из трёх описанных выше политических позиций, но все соглашались с необходимостью преобразований. Между тем, в то же время невозможно не поражаться чрезвычайной общности мотивов даже у либералов и медиевалистов. Так, представители всех оттенков общественного мнения соглашались с защитой суверенитета народа, осуждая «министерский деспотизм» и призывая к возврату к мифическому средневековому «золотому веку», вследствие чего революционный характер либеральной позиции становился просто невидим. Поскольку либералам, помимо прочего, помогало то, что только у них была хоть какая-то политическая организация и что их лидеры зачастую знали друг друга по многу лет, не говоря уже о благоприятных обстоятельствах, создаваемых Кадисом, в котором существовала процветающая пресса и который всегда являлся центром испанского Просвещения, успех им был обеспечен.

Итак, именно кортесы взяли курс на реформу, который был сформулирован в конституции 1812 г. Начнём с конституции. Большой упор в ней делался на мысли о том, что она является отражением традиции, но в действительности это был чистый вымысел: несмотря на заявления либералов, основные принципы конституции коренились в Просвещении, поскольку она устанавливала все основные гражданские свободы, кроме свободы вероисповедания, и, в общем, наносила тяжёлый удар по корпоративным привилегиям. Так, сами по себе кортесы, будучи однопалатным собранием, не признавали сословий, к тому же было предусмотрено равенство всех перед законом, свобода экономических возможностей и профессий и равные обязанности по налогообложению и военной службе. Между тем провозглашался принцип разделения властей, нация объявлялась сувереном, а на власть короля налагались жесточайшие ограничения. Реальная власть, таким образом, принадлежала кортесам, которые должны были собираться каждый год и иметь полный контроль над налогообложением, а также играть доминирующую роль в законодательной деятельности. И ещё, в течение ближайших восьми лет запрещалось внесение каких-либо изменений в конституцию, при этом ожидалось, что Фердинанд даст клятву на верность этому документу, как только вернётся из изгнания.

Хотя конституция и была враждебна трону, она во многих отношениях преследовала цели просвещённого абсолютизма. Так, уничтожались провинциальные привилегии, а Испания объявлялась унитарным государством, при этом управление ею полностью перестраивалось. Королю должен был помогать государственный совет, а сеть советов, которые находились на верхушке администрации и правосудия, заменялась семью новыми министерствами. Устанавливалось равное и пропорциональное налогообложение, из чего следовало, что церковь и дворянство, а на самом деле и такие привилегированные провинции, как территории басков, теперь лишаются своих фискальных освобождений и должны в полной мере участвовать в формировании государственных доходов. И ещё, в отличие от путаницы, характерной для старого режима, Испания впредь должна была управляться с помощью единообразной структуры, включавшей гражданских губернаторов и городские советы.

Тем не менее всё это хотя и выглядело очень броско, почти ничего не значило для общественного и экономического положения населения в целом — одна форма привилегий просто заменялась на другую. Это было видно уже из конституции, которая фактически отдавала власть имущим классам, на практике отказывая в праве голоса таким группам как домашняя прислуга, бедняки и неграмотные и устанавливая сложную систему непрямых выборов; ещё более это бросалось в глаза в различных разделах социального законодательства, которым она сопровождалась. Если рассмотреть, например, упразднение феодальной системы 6 августа 1811 г., мы обнаружим, что крестьянство выигрывало от него очень мало, поскольку бывшие сеньоры имели возможность превратить большую часть старых податей в арендную плату, так как подтверждались их имущественные права. Да и от дезамортизации сельские массы ничего не получили. Либералы, конфисковав собственность муниципалитетов, тех религиозных общин (а их было много), монастыри которых были разрушены войной, и инквизиции после её упразднения в феврале 1813 г., выбросили огромные количества земли на рынок, не приняв при этом никаких практических мер, чтобы хоть часть их приобрели крестьяне. В результате везде, где дело патриотов пользовалось влиянием, имевшиеся собственники укрепили свою позицию и были объединены под руководством новых людей из крупных и мелких городов, а крестьяне тем временем страдали от роста арендной платы, утраты имущества и права пользования очень важными общинными землями (отсюда сильные общественные волнения в южной и восточной Испании, которые уже упоминались при обсуждении партизанской войны).

Хотя социальная и экономическая политика либералов была несправедливой, она имела мощное логическое обоснование, потому что Испания, как мы уже видели, переживала банкротство. Так, помимо дезамортизации, другим центральным элементом финансовой политики либералов являлась фискальная рационализация. И здесь мы также видим влияние реформизма Бурбонов в том, что избранная для реформы модель была предложена ещё в 1750-е годы. В нескольких словах, её целью являлось упрощение сбора средств в доход государства и применение единообразной системы налогообложения. Итак, 13 сентября 1813 г. была должным образом введена в действие новая финансовая структура, которая официально упраздняла все фискальные привилегии и освобождения и отменяла запутанное множество прямых и косвенных налогов, которые до того налагались в пользу общего «прямого взноса», назначаемого каждой провинции на основе квоты, исходящей из численности её населения, при этом платежи отдельных граждан определялись согласно их доходу.

Хотя либералы продолжали пользоваться поразительной поддержкой по многим вопросам, с течением времени начала расти оппозиция их правлению. Как и следовало ожидать, катализатором такого развития событий стал вопрос религии и, в частности, инквизиции. Либералы, отождествлявшие Святую палату (официальное название инквизиции. — Прим. перев.) с главным препятствием на пути к освобождению Испании, были полны решимости добиться её ликвидации. Однако для подавляющей части носителей политических и церковных взглядов за пределами кортесов, не говоря уже о многих их депутатах, об этом не могло быть и речи, тем более, принимая во внимание растущий антиклерикальный дух значительной части кадиссской прессы. По этой причине сторонники инквизиции, уже вступившие в тяжёлую борьбу за ограничение свободы печати, предприняли решительную попытку восстановить её права. В данном случае либералы взяли верх: 22 февраля 1813 г. Святая палата была официально упразднена, но дебаты способствовали прояснению спорных вопросов, которые до того замалчивались. Хотя конституция и провозглашала католицизм государственной религией Испании, свобода печати и упразднение инквизиции лишали церковь её системы обороны, поэтому либералы оказались больше не в состоянии укрываться фиговым листком традиционализма. Когда общественное мнение сильно накалилось, сначала появилась чётко определившаяся традиционалистская партия, членов которой либералы пренебрежительно называли los serviles — холопы. В результате этих событий период 1812–1814 гг. отмечен углубляющимся политическим кризисом. Внешне причины этого кризиса имели идеологический характер, потому что критические замечания либералов в большей своей части излагались на языке защиты трона и алтаря (хотя продолжающееся униженное состояние Испании приводило к многочисленным заявлениям о том, что кортесы помимо прочего пренебрегают своими обязанностями в отношении ведения войны). Так, не упускалась ни одна возможность сравнить деяния либералов с деяниями французской революции, конституцию осуждали, самих либералов обливали грязью как еретиков, недовольных генералов обхаживали и превозносили, предпринимались неоднократные попытки склонить герцога Веллингтона (с января 1813 г. главнокомандующего испанской армии) к свержению либералов, и ширилось сопротивление духовенства религиозной политике кортесов. Либералы, столкнувшись с таким развитием событий, ответили на них официальным нажимом: в марте 1813 г. была проведена чистка регентского совета, в июне генералов, командующих испанскими войсками, базирующимися в Галисии (очаге традиционалистской идеологии), отстранили от занимаемых постов, при этом всё время принимались меры по созданию в Кадисе лояльных войск, заполнению своими сторонниками местной администрации и задержке проведения новых выборов и перевода кортесов в Мадрид (в то время окончательно эвакуированный французами).

Центральным элементом обороны либералов была, конечно, их претензия говорить от имени испанского народа. Но в целом народ сохранял глубокую враждебность к ним: хотя либералы и пользовались определённой народной поддержкой в таких городах как Кадис и Мадрид, снизу с жаром поддерживалось противодействие традиционалистски настроенных епископов, духовных лиц и дворян. Как мы уже видели, происходили большие беспорядки среди крестьян, в Бискайе страх местного командующего перед народным сопротивлением был настолько велик, что он некоторое время воздерживался от обнародования конституции, а в апреле 1813 г. в Пальма-де-Майорке собирались толпы, распевающие: «Да здравствует религия! Смерть изменникам-еретикам!». Более того, к следующему году либералы оказались в ещё большей изоляции, при этом в первые месяцы 1814 г. происходили серьёзные беспорядки в Витории, Сарагосе, Валенсии, Толедо и Севилье. И всё же это не говорит о том, что народное сопротивление возбуждалось идеологическими причинами. Так, на ранних этапах войны, даже когда людей призывали бороться именно за церковь и короля, а не «свободу» либеральной пропаганды, они часто сохраняли спокойствие до тех пор, пока до них не доходили французы. Да это и не удивительно, ведь война за старый порядок предполагала войну за ненавистных сеньоров. Поэтому, чтобы найти причины народного противодействия конституции, необходимо рассмотреть другие факторы, и прежде всего угрозу, которую представляла политика либералов экономическим интересам народа: конституция 1812 г., ничего не предлагавшая народу, а на самом деле меньше чем ничего, не могла ни на что рассчитывать взамен.

Однако самостоятельно и народ, и даже «холопы» вряд ли могли уничтожить конституцию. Реальной силой обладала армия, а либералы ею просто не владели. Как мы уже отмечали, общественное мнение патриотов в Испании имело по большей части антимилитаристский характер, а политические и социальные преимущества, которыми пользовалась армия в Испании Бурбонов, были предметом значительного негодования. У либералов, однако, эта антипатия имела особо непримиримый характер; их стиль характеризовался крайней ядовитостью: например, издание «El Patriota» возлагала вину в веренице военных катастроф, поразивших Испанию, на «постыдное безрассудство» передачи командования «приходящих идущим без конца один за другим генералам, каждый из которых больший идиот и заслуживает большего наказания, чем предыдущий», тогда как на этих постах не следовало использовать никого, кроме «вождей, сформировавшихся…в ходе революции»[264]. С пренебрежением к регулярной армии сочеталось уважение к народу, которое значительно усилилось после разгрома Наполеона в России, приписываемого тому, что «война в России стала народной, так же как и война в Испании»[265]. Как писал Флорес Эстрада (Florez Estrada):

Поскольку либералы выступали за опору на народный героизм, их политика в отношении армии сосредоточивалась на таких вопросах, как формирование национальной гвардии и «военной конституции», которая приводила бы армейские порядки в соответствие с социальными и политическими нормами новой Испании. Однако в отношении этой линии можно сказать лишь одно, что они открыто пренебрегали реальностью, поскольку период времени между началом 1810 г. и началом 1812 г. был на самом деле отмечен рядом разгромов, которые привели к очень крупным потерям в той незначительной части страны, которая ещё пребывала неоккупированной. Хотя партизаны, которым помогали «летучие колонны» регулярных войск, продолжали воевать, к тому времени, когда была принята конституция, свободными оставались лишь Галисия, район вокруг Аликанте, осаждённый Кадис и несколько анклавов в Каталонии. Между тем армии, с огромным трудом оборонявшие эти клочки территории, испытывали острую нехватку в людях, снаряжении, обмундировании, транспорте и продовольствии и не могли восполнить свои потери — хотя Испания по-прежнему получала обильную британскую помощь, она не могла служить заменой территорий, завоёванных французами. Итак, независимо от участия партизан Испания проигрывала войну, и положение изменилось в лучшую сторону лишь тогда, когда приближающаяся война с Россией остановила бесконечный поток подкреплений, которыми Франция оплачивала победу. Французы, внезапно попавшие в крайне напряжённую ситуацию, больше не могли удерживать взаперти в Португалии англо-португальскую армию герцога Веллингтона, вследствие чего в 1812 г. они потеряли имевшие огромное значение пограничные крепости Сьюдад-Родриго и Бадахос и были вынуждены эвакуировать всю южную Испанию. Но даже это не разрешило проблему. Напротив, зона патриотов, кишащая дезертирами, партизанами, бандитами и группами взбунтовавшихся крестьян, находилась в состоянии полнейшего беспорядка. Поскольку гражданские власти были совершенно беспомощны, воинской повинностью и уплатой налогов пренебрегали. Для армии это означало постоянное занятие не своим делом, и поэтому испанские войска сыграли лишь ограниченную роль в имевших решающее значение кампаниях, в ходе которых в 1813 г., в конце концов, удалось изгнать французов из большей части Испании.

Таким образом, в последние три года войны армии приходилось уступать пальму первенства англо-португальцам, причём переживаемое ею унижение усилилось, когда либералы, стремившиеся опереться на британскую поддержку против особо опасных интриг части «холопов», назначили герцога Веллингтона главнокомандующим. Между тем приходилось также терпеть крайнюю нужду, к тому же наблюдая за тем, как безжалостно уничтожалась большая часть привилегий, которыми раньше пользовалась армия. В этой обстановке риторика либералов была в лучшем случае неподходящей, а в худшем — просто оскорбительной, при этом делу не способствовало самонадеянное поведение некоторых конституционных органов власти. Поэтому офицерский корпус склоняли к сервилизму (servilismo — идеология «холопов». — Прим. пер.), хотя как избирателей офицеров может быть и легко было уговорить отдать свои голоса либералам, поскольку многим из них совершенно не нравилось зрелище возврата к условиям, характеризовавшим армию Бурбонов. Но это само по себе не придавало армии абсолютистский характер. За период 1810–1814 гг., безусловно, можно найти примеры, когда старшие офицеры выступали против либералов по чисто идеологическим причинам, но вновь и вновь на передний план выходили недвусмысленно профессиональные тревоги, будь то назначение Веллингтона на пост главнокомандующего (которое в октябре 1808 г. привело к попытке военного мятежа в Гранаде), упразднение армейских привилегий, подчинение генерал-капитанов гражданским властям или пренебрежение материальными потребностями армии. Итак, идеология не имела серьёзного значения, но, несмотря на это, армия фактически становилась сильно политизированной. Как начали доказывать ряд военных памфлетистов, военные жизненно важны для независимости нации и общего благоденствия, из чего следовало, что их потребности необходимо удовлетворять и что к ним надо относиться с уважением, или, другими словами, что интересы армии — это и есть интересы нации. Далее из этого следовало, что армия, как защитник национальных интересов, имеет право, а на самом деле и обязана, выступить против любого правительства, которое не отвечает этим критериям. Испанию, таким образом, подталкивали на скользкую дорожку, которая через вереницу военных переворотов привела её к гражданской войне 1936 г.

Если не заглядывать в такую даль, испанская революция, конечно, была обречена. При наличии недовольной армии либералы не могли ни навязать свою волю Испании, ни оттеснить мстительного монарха. А мстительность Фердинанда не вызывала сомнений. Доходившие до него новости из Испании коробили короля. Фердинанд, в марте 1814 г. освобождённый Наполеоном[267], отчаянно старавшимся сократить свои потери, возвратился в Испанию и обнаружил, что либералы попали в полную изоляцию и что военные по большей части решительно настроены против них. Поэтому Фердинанд, не повинуясь приказам кортесов, требовавшим, чтобы он следовал прямо в Мадрид, повернул в Валенсию и начал строить планы реставрации абсолютизма. В конечном счёте, это было следствием усилий не самого короля, а готовности гарнизона Валенсии выступить в защиту абсолютизма и отправиться в поход на Мадрид. Поскольку в то время повсюду буйствовали толпы взбунтовавшейся черни, а «холопы» призывали к уничтожению конституции, всё определялось реакций остальной части армии. А она не вызывала сомнений: хотя некоторые военачальники и сохраняли верность либералам, они знали, что не могут полагаться на своих подчинённых, и поэтому почти не сопротивлялись. В нескольких словах, революция скончалась.

Хотя абсолютизм и был восстановлен, решить ничего не удалось. В сущности, Фердинанда вернули на трон силы традиционализма и корпоративных привилегии. Так, с одной стороны, главный документ с изложением намерений «холопов» — так называемый «Манифест персов» — являлся боевым кличем в защиту и дворян, которые требовали уважения к традиционным институтам, прекращения «министерского деспотизма» и созыва кортесов по сословному принципу, а с другой стороны, армия совершенно чётко дала понять, что в будущем её поддержка любому режиму будет обусловлена отношением к ней. Итак, какие планы ни вынашивали бы Бурбоны, дни абсолютизма были сочтены.

Швеция: падение династии Ваза

В Швеции, так же как и в Испании, война привела к политическому перевороту. До 1805 г. Швеция почти не принимала участия во французских войнах. Густав III (1771–1792) с самого начала был ярым противником Революции — узнав о созыве Генеральных Штатов в 1789 г., он воскликнул: «Король Франции потерял трон, если не жизнь!»[268] — и последующие три года предпринимал неоднократные попытки создать мощную антифранцузскую коалицию, однако его мечты о походе на Париж ни к чему не привели, поскольку 16 марта 1792 г. он был вероломно убит на бале-маскараде группой заговорщиков-аристократов. При последующем регентстве — его сын, Густав IV, которому исполнилось лишь тринадцать, взошёл на престол в 1796 г. — весь интерес к войне с Францией угас, поскольку вскоре обнаружились экономические преимущества нейтралитета, и Швеция фактически стала первой европейской державой, признавшей Французскую республику[269]. Однако после 1801 г. обстоятельства сложились так, что она оказалась втянутой в конфликт. Густав, стремившийся сохранить хорошие отношения с Британией (которая прежде всего являлась покупателем сорока-пятидесяти процентов железной руды, важнейшего продукта Швеции), был также решительно настроен на восстановление прежнего положения Швеции как великой европейской державы и всё больше проникался патологической ненавистью к Наполеону, которого начал отождествлять с апокалиптическим зверем. Поэтому в 1805 г. Швеция вступила в войну, хотя она играла в ней незначительную роль, если не считать защиты своих владений в Померании, когда в 1807 г. они подверглись нападению. Густав, упорно отказывавшийся пойти на мирное соглашение, несмотря на то, что Тильзит оставил Швецию в крайне уязвимом положении, в феврале 1808 г. подвергся нападению со стороны России, войну Швеции также объявила Дания, подписавшая в октябре 1808 г. договор о союзе с Францией после захвата Британией её флота в Копенгагене.

Вряд ли стоит удивляться тому, что ход войны был неудачен для Швеции, армия которой была к ней едва подготовлена. Русские опустошили большую часть Финляндии, силы вторжения быстро сосредоточивалась в Дании и Норвегии, а мощная крепость Свеаборг (Суоменлинна), прикрывавшая Хельсинки, сдалась без боя. Между тем Густав как военный руководитель оказался настоящим бедствием для страны, хотя его отказ пойти на мир был вполне понятен, учитывая то, что вследствие его Швеция должна была потерять свой весьма прибыльный статус главного британского пакгауза в Прибалтике. Как заметил командующий британской экспедиционной армией, посланной ему на помощь, сэр Джон Мур:

Итак, хотя военное положение Швеции едва ли могло бы быть более серьёзным, король демонстрировал полное отсутствие реализма. Призывая в ополчение 30.000 человек, для которых не было ни припасов, ни оружия, он строил планы наступательных операций, один нелепее другого, а на отказ Мура взяться за их исполнение отреагировал помещением его под арест. Густав, не удовлетворившись отдалением союзников, раздражал и свою армию, уволив ряд генералов и открыто предав опале всю королевскую гвардию (может быть и оправданно, поскольку она пользовалась дурной славой из-за плохой подготовки и отсутствия дисциплины). Что же касается войны, то, хотя финские крестьяне подняли восстание против русских (а может быть, и против местных магистратов и помещиков, большая часть которых сотрудничала с захватчиками), к началу 1809 г. русские войска вошли в северную Швецию, и страна оказалась в состоянии финансового банкротства и истощения.

При таком положении дел в марте 1809 г. Густава свергли с престола в результате дворцового переворота. Причины этого переворота, по традиции приписываемые личным слабостям короля, на самом деле заключаются в его внутренней политике, а военные катастрофы стали для него лишь предлогом. Густав, психически неустойчивый человек и никудышный военачальник, за тринадцать лет, прошедших с дня его восшествия на престол, провёл ряд важных административных и финансовых реформ, которые облегчили работу правительства, повысили доходы государства и сократили расходы. Король, будучи настоящим просвещённым самодержцем, продолжал традиции своего отца, который последовательно стремился к тому, чтобы сломить могущество дворянства (что и стало причиной его убийства в 1792 г.). Между тем под влиянием таких сельскохозяйственных реформаторов, как Рутгер Маклин (Rutger Maclean), он также ввёл в действие законодательные акты, которые открыли путь к полной перестройке шведского сельского хозяйства через объединение разрозненных крестьянских наделов в крепкие фермерские хозяйства, увеличение доли земли, принадлежащей крестьянам, и смягчение их трудовых повинностей. К 1808 г. мощная группировка дворянства, к тому же раздражённая сокращением расходов на содержание двора, склонностью Густава назначать на высокие посты недворян и разрывом с Францией (дипломатическая и военная верхушка в целом всегда была настроена на сохранение союза с Парижем), открыто поссорилась с престолом, а война предоставила ей прекрасную возможность взять реванш. В Стокгольме образовалась группа заговорщиков, побудительными мотивами которой являлась смесь страха и недовольства, разработавшая план свержения короля, совершенного изменения внешней политики Швеции и полного разрушения густавовского абсолютизма; у заговора вскоре нашлись приверженцы среди командующих несколькими шведскими армиями. Ситуация достигла апогея 9 марта 1809 г., когда командующий шведскими войсками на норвежском фронте, договорившись сначала с противником о перемирии, выступил во главе своих войск на Стокгольм. Густав тут же обратился за помощью к королевской гвардии, но быстро выяснил, что на неё больше нельзя полагаться: в точности то же самое случилось год тому назад в Испании, гвардия показала, что она орудие скорее не короны, а дворян, монополизировавших её офицерский корпус. Итак, 13 марта шесть гвардейских офицеров арестовали Густава без малейших поползновений на сопротивление с его стороны, а за этим последовало объявление о создании регентского совета во главе с его дядей, герцогом Карлом, и созыв традиционного сословного собрания, риксдага. Более того, в июне, Карл, который давно высказывался против традиционной политики Густава, был избран королём под именем Карла XIII, а самого Густава отправили в изгнание.

Чтобы доказать, что этот переворот был по меньшей мере столь же результатом внутренней политической ситуации, сколь и военного положения Швеции, следует лишь присмотреться к его последствиям. Риксдаг, собравшийся 1 мая 1809 г., находился под полным контролем Ханса Ярта (Hans Jarta), дворянина, бывшего одним из злейших врагов Густава, поэтому конституция, которую он принял, отражала интересы дворянства и сознательно основывалась на принципах «Славной революции» 1688 г.[271] Так, её целью было, с одной стороны, обуздать королевский деспотизм, а с другой, — ослабить угрозу снизу, которая представлялась значительной и не только из-за освобождения крестьянства, но и из-за появления массы занимающих заметное положение недворян, таких как купцы, фабриканты железных изделий и чиновники, само существование которых являлось угрозой устоявшемуся порядку. По словам Майкла Робертса, дворянство на самом деле, может быть, и говорило «на языке свободы», но «его понятие о свободе было узким и бесплодным: политическая свобода для высших классов и либеральное недоверие к монархии»[272]. Вследствие этого в конституции было много общего с программой «холопов» в Испании, хотя Ярта особо подчёркивал, что «она сотворена не по европейской социальной моде, а следует старинным шведским образцам»[273]. Хотя король и провозглашался единственным правителем королевства, теперь он обязан был учитывать мнение состоявшего из девяти членов Государственного совета, отказаться от рекомендаций личных фаворитов, которые не занимали ответственного положения и не реже одного раза в пять лет созывать риксдаг. В компетенцию же риксдага входило решение вопросов о налогообложении, осуществление законодательной власти совместно с королём и контроль над членами Государственного совета, несущими индивидуальную ответственность за свои действия. В конституцию вошли некоторые либеральные положения, такие как свобода печати и профессиональной деятельности, но состав риксдага не претерпел никаких изменений (он раздельно собирался по четырём сословиям: духовенство, дворянство, горожане и крестьяне). Более того, власть в значительной мере попала к дворянам, о чём свидетельствуют немедленно осуществлённые разнообразные меры по охране дворянской собственности. И последнее, но не по важности: предводителям революции удалось добиться избрания наследником престола своего ставленника, принца Христиана-Августа Августенбургского.

Эта победа «людей 1809 г.» не положила конец беспокойству, охватившему Швецию. Во-первых, их надежды на то, что они смогут добиться сближения с Францией и Россией, вскоре рассеялись: Александр, совсем не собиравшийся прекращать войну, до конца использовал преимущества своего положения без каких бы то ни было препятствий со стороны Наполеона, и шведам в конце концов пришлось просить о мире и подписать в Фридрихсгамме (Хамма) договор, согласно которому они лишались Аландских островов, Финляндии и полосы территории на северо-восточной границе. Кроме того, заговорщики, вынужденные присоединиться к континентальной блокаде, сразу же обнаружили, что внешняя политика Густава, в конечном счёте, была не столь уж неблагоразумной. Между тем недовольство мирным договором подкреплялось обидами многочисленных представителей старой «придворной» аристократии, продолжавших солидаризоваться с интересами Густава, а также крестьянства и буржуазии, сильно раздражённых тем, что им не удалось добиться увеличения своего представительства в риксдаге (принятие конституции в действительности сопровождалось отчаянным сопротивлением). Не помогла делу и внезапная смерть Христиана-Августа в 1810 г.; это событие вызвало бурные волнения в Стокгольме, во время которых был убит лидер сторонников Густава, прежний фаворит короля, граф Аксель фон Ферзен (Axel von Fersen).

В это время Швецию по ряду причин заинтересовало укрепление отношений с Францией. Осознание правящей верхушкой растущих противоречий между Наполеоном и Россией привело к мысли об использовании их для возврата Финляндии; предводители «демократической» фракции, видимо, решили, что переход на сторону французов облегчит либерализацию конституции, а многим армейским офицерам кружили голову славные победы французского оружия. Последовал ряд авансов как на неофициальном, так и на официальном уровне, а конечным их результатом стало избрание маршала Бернадота (Bernadotte) новым наследником престола (по ряду причин, которых не стоит здесь касаться, Бернадот, командовавший императорскими войсками, размещёнными в Дании во время войны 1808–1809 гг., приобрёл огромную популярность в Швеции)[274].

Бернадот, прибывший в Швецию в октябре 1810 г., принял лютеранство и имя Карл-Юхан и энергично принялся завоёвывать всеобщую любовь. Более того, поскольку Карл XIII на глазах старел и дряхлел, вскоре он уже фактически выступал в роли регента и готовил Швецию к новой войне, направленной на возмещение потерь 1809 г. (так, в 1811 г. были введены нормы воинской повинности по французскому образцу). Однако в политическом плане он быстро доказал, что надежды, возлагаемые на него либералами, тщетны. Бернадот, хотя и славился в молодости якобинством, в то время был решительно настроен защищать власть монархии от риксдага. Итак, учитывая, что он не собирался терпеть претензии дворянства или поворачивать вспять реформы, которые привели к падению Густава IV, или даже искать союза с Францией, понятно, что революция 1809 г. в конечном итоге потерпела крах — один просвещённый монарх всего-навсего сменил другого.

Сицилия: бароны и британцы

В поисках третьего примера не очень удачных реформ нам придётся обратить взор на Сицилию. И здесь война стала катализатором перемен, однако в данном случае требования перемен исходили не только от сицилийского общества. Так, хотя внутренние сицилийские факторы и сыграли главную роль в событиях, которые в конечном итоге привели в 1812 г. к провозглашению конституции и уничтожению феодализма, не менее важное влияние на это оказали также внешние факторы в форме британской интервенции. Прежде чем переходить к политической ситуации, которая вызвала реформы в Сицилии, следует сначала рассмотреть отношения Британии с её относительно мелкими союзниками. Британцы, часто оказывавшиеся в изоляции в схватке с Наполеоном, поняли, что даже от самых слабых европейских государств может быть толк как от союзников. Португалия, например, сыграла решающую роль в продолжении войны в Испании, Швеция после 1807 г. стала жизненно важным каналом для обхода континентальной блокады, а Сицилия являлась важной военно-морской базой, складом и бастионом против французской экспансии в Средиземноморье и Леванте. Поэтому прилагались огромные усилия по их поддержке, но британцы считали, что в обмен на это вправе требовать у поддерживаемых ими режимов стабильного, эффективного и лояльного по отношению к ним правления. На невыполнение этих условий британцы отвечали давлением, направленным на проведение реформ. Например, Веллингтон засыпал регентский совет, управлявший Португалией во время Полуостровной войны, требованиями осуществления таких мер как принудительный заём, повышение имущественного налога, введение прогрессивного подоходного налога, укрепление местного управления и ужесточение контроля над повсеместно поносимой интендантской службой. На этот прагматизм, однако, некоторый отпечаток накладывали культурное превосходство и даже, по крайней мере в неофициальной сфере, имперское мышление. Так, наблюдалась склонность считать, что применение британских моделей является панацеей от всех болезней для блуждающих во мраке чужеземцев, но здесь также таилась надежда, что это приведёт к расширению британского политического и коммерческого влияния. Между тем многие британские наблюдатели, которые относились к низшим классам так же снисходительно, как они презирали высшие, утверждали, что португальцев, испанцев, сицилийцев и греков можно превратить в отличных солдат, только если ими будут управлять британские офицеры (что и было фактически сделано в Португалии). Эти факторы оказывали влияние не на всех уровнях — так, администрации Персиваля и Ливерпуля резко выступали против безрассудных разговоров о возможной аннексии Сицилии в качестве колонии, а окончательное принятие сицилийской оппозицией британских конституционных образцов вызвало сопротивление британского посольства и было высмеяно в Британии — но не вызывает сомнения, что таким образом Британия стала стимулятором реформ, почти столь же сильным, как и Франция.

Нечего и говорить, что британские предложения не всегда находили отклик. Требования Веллингтона подчёркнуто игнорировались, тогда как в Испании британцев в равной степени отчаянно ненавидели и либералы, и «холопы», а революции в Латинской Америке (к которым были сильно причастны британцы) довели эту враждебность до болезненного уровня. В Сицилии, однако, всё было совершенно по-другому. Длительные трения между монархией и аристократией, растущее недовольство господством Неаполя над Сицилией и англофилия, в определённой степени распространённая среди образованных классов, в совокупности предоставили Британии уникальные возможности для достижения её целей. Так, начиная с 1780-х гг. правительства Бурбонов одно за другим пытались ограничить феодальную юрисдикцию и фискальные привилегии, которыми пользовались сицилийские бароны. Поскольку традиционные сицилийские штаты продолжали действовать вопреки бурбоновскому абсолютизму и собирались один раз в пять лет для голосования по бюджетным расходам и предъявления ходатайств, оппозиция баронов вскоре приобрела ярко выраженный конституционалистский оттенок. Однако недовольство Бурбонами основывалось не только на стремлении сохранить корпоративные привилегии. С конца восемнадцатого столетия в образованной части сицилийского общества растёт протест против правления Неаполя на тех основаниях, что Сицилии не уделяли должного внимания и что её эксплуатировали, причём события революционных и наполеоновских войн привели к укреплению этих настроений. Сицилийцы, принуждаемые к уплате огромных денежных сумм на поддержку войны Бурбонов с Наполеоном, всё время видели, что они совсем не интересуют своих правителей, при этом презрительное отношение двора к ним доходило до крайности во время вынужденного бегства в Сицилию в 1798 и 1806 гг. К тому же присутствие двора не приносило выгод, поскольку, хотя оно, безусловно, стимулировало развитие экономики Палермо, цена этого была очень высокой — Мария-Каролина, в частности, отличалась безумной расточительностью и осыпала подарками кружок довольно сомнительных фаворитов и щедро раздавала деньги на беспрерывную кампанию, направленную на возврат контроля над Неаполем — к тому же при дворе и администрации господствовали неаполитанцы и французские эмигранты за счёт местного дворянства.

Аристократический конституционализм и оскорблённый патриотизм привели в свою очередь к появлению сильных пробританских настроений. Причины такого развития событий имели очень древние корни и обусловливались тем, что Британия и Сицилия пережили норманнское завоевание; укрепляло эти явления влияние таких писателей, как Янг (Young), Смит (Smith) и Блэкстон (Blackstone), а также очевидный контраст между процветанием Британии и отсталостью Сицилии. Межде тем, с тех пор как британцы в 1806 г. направили гарнизон в Сицилию, взаимоотношения между его командирами и двором имели крайне беспокойный характер, поскольку к сицилийскому режиму относились как к упадочническому и не заслуживающему доверия (Мария-Каролина так ненавидела британцев, что опустилась до тайных переговоров с Наполеоном). Так, по мнению сэра Джона Мура, королева «невыдержанна, ведома страстями и редко прислушивается к голосу разума», король Фердинанд — «праздный человек, ненавидящий труд»[275], а главный министр, Цирцелло (Circello) — «просто старый гусак»[276]. Британские представители в Сицилии часто открыто требовали вмешательства для изменения режима, понимая, что оппозиция все выше оценивает британские образцы (действительно, в некоторых кругах вера в то, что подражание — самая неподдельная форма лести, доходила до того, что сицилийцы говорили с английским акцентом).

При таком положении дел совпадение в 1810 г. политического и военного кризисов ускорило драматические перемены. Фердинанд, которому как всегда не хватало денег, потребовал от штатов гораздо большую, чем обычно, субсидию, в ответ на что бароны убедили состоящий из их собратьев парламент присоединиться к ним в требовании сократить данную сумму вдвое и провести реформу налоговой системы. Поскольку в этом решении по существу таилось упразднение дворянских привилегий — впредь предполагался единый налог в размере пяти процентов стоимости всей земельной собственности независимо от характера владения — мотивы баронов нуждаются в объяснении. Это действие, отчасти являвшееся следствием настоящей патриотической лихорадки, было ещё и следствием трезвого экономического расчёта. Так, сицилийская феодальная система, неотъемлемой частью которой было право дворянства определять уровень взимаемых с него налогов, на самом деле быстро становилась помехой, по мнению многих, кто пользовался её привилегиями. Сицилия, по большей части из-за британского присутствия, переживала мощный экономический подъём. Бароны, постоянно находившиеся в долгах, стремились извлечь выгоду из сложившейся ситуации, а этому препятствовал ряд факторов, связанных с феодальной системой. Например, родовые имения нельзя было продавать или рационализировать; права на ведение горных работ часто ограничивались или разделялись с короной; отсутствовал свободный рынок зерна; крестьянство пользовалось рядом вызывающих раздражение баронов прав на пастбища и водные источники. И наконец, если оставить в стороне экономические соображения, феодализм ставил баронов в очень невыгодное положение по отношению к короне, поскольку все имения, как феоды, возвращались короне, если в дворянском семействе не было наследника.

Итак, внося своё контрпредложение, баронская оппозиция одновременно отстаивала свои экономические интересы и солидаризовалась с национальными интересами. Король, столкнувшись с бунтом, сначала пошёл на попятную, внеся ряд благоразумных изменений в штат правительства и пообещав отказаться от повышения налогов, которого он требовал, за что оппозиции пришлось расплатиться сполна, когда в августе 1810 г. она потерпела поражение на второй сессии парламента. Но это был ещё не конец: Фердинанд, по-прежнему отчаянно нуждавшийся в деньгах, в феврале 1811 г., грубо нарушив конституцию, организовал общенациональную лотерею, ввёл однопроцентный налог на все торговые сделки, а также экспроприировал и выставил на продажу значительные количества церковных и муниципальных земель. Результатом этого стало возмущение: новые меры столкнулись с мощным сопротивлением, но в это время режим, чувствовавший себя уверенно, нажал на депутацию, в обязанности которой входила защита конституции в промежутках между сессиями собрания, чтобы она заявила, что Фердинанд действовал в рамках своих прав, и заключил в тюрьму пять важнейших предводителей оппозиции. Но триумф короля оказался недолгим, поскольку бароны тут же оскорбились, а двор к тому же разошёлся с британцами. Так, в сентябре 1810 г. Мюрат предпринял попытку штурмовать Сицилию через Мессинский пролив. В данном случае его усилия потерпели фиаско, но реакцией сицилийцев на это было безразличие на всех уровнях, вдобавок в то же время вскрылось, что Мария-Каролина поддерживала связь как с Наполеоном, так и с Мюратом. Взбешенные британцы, опасавшиеся, что двор стал настолько непопулярным, что это может привести к профранцузскому восстанию, решились на интервенцию.

Принимая решение об интервенции в Сицилию, британское правительство ставило три цели. Прежде всего следовало убрать Марию-Каролину, представлявшую угрозу союзу; во-вторых, следовало восстановить мир между страной и короной с помощью программы внутренних преобразований; и, в-третьих, следовало подтолкнуть материковую Италию к восстанию против французов, соблазнив её примером нового благотворного управления в Сицилии. Орудием этой политики, очевидным венцом которой явилась смена правительства в Палермо, избрали решительного солдата и администратора либеральных взглядов, лорда Уильяма Бентинка (William Bentinck). Бентинк, прибывший в Сицилию в июле 1811 г., выступая одновременно в роли посла и главнокомандующего, сначала испробовал уговоры, но столкнулся с глухим отказом. После поездки в Лондон за новыми инструкциями — было совершенно неясно, какие меры следует принимать, чтобы исполнить желания начальства — Бентинк пошёл на применение сильного давления, угрожая возможностью прекращения британских субсидий и поставив условием их сохранения перестройку администрации так, чтобы в её состав входила солидная доля видных сицилийцев, освобождение сосланных баронов, очистку двора и правительства от изменнических элементов и назначение британского посла главнокомандующим сицилийской армии. Двор, столкнувшись с этими требованиями, попробовал сопротивляться, но уступил, лишь только Бентинк отдал приказ о военной оккупации Палермо, а Фердинанд согласился отойти от правления в пользу своего сына, Франца, который с этого момента действовал как принц-регент.

Поскольку Франц быстро освободил сосланных баронов и отменил неконституционные меры, принятые его отцом, казалось, что путь к реформе открыт. Однако на самом деле дорога к ней всё ещё была покрыта ухабами, поскольку Фердинанд и Мария-Каролина не собирались развязывать руки своему сыну и всеми доступными средствами стремились помешать реформам. Поэтому их отношения с Бентинком пребывали в состоянии постоянного кризиса, который зашёл настолько далеко, что королеву в конце концов пришлось выслать. Тем не менее шаг за шагом наметился прогресс. В марте 1812 г. было сформировано новое правительство, в состав которого входили лидеры реформистов, Бельмонте (Belmonte) и Кастельнуово (Castelnuovo), в мае последовало объявление о проведении новых выборов, а 20 июля сицилийское собрание утвердило основы новой конституции. По форме этот документ, составленный священнослужителем и собирателем древностей Паоло Бальзамо (Paolo Balsamo), претендовал на то, чтобы быть точной копией британской конституции. Так, замышлялись палата лордов и палата общин, парламент должен был собираться на ежегодной основе и иметь законодательную власть, министры назначались королём, но отчитывались перед парламентом, все вопросы налогообложения входили в компетенцию палаты общин, монархия теряла свои имения в обмен на цивильный лист, Сицилия получала возможность пользоваться принципом законности и судом присяжных.

Более того, теперь в основном ликвидировался феодализм: упразднялась юрисдикция баронов, формально отменялись старые подати, а имения дворян превращались во владения, основанные на праве собственности. И ещё, тщательно определялся статус Сицилии по отношению к Неаполю, при этом они провозглашались полностью независимыми друг от друга (таким образом, если Фердинанд возвращался в Неаполь в качестве его государя, он оставлял на острове Франца королём Сицилии).

И что же всё это означало? Эти события, приветствовавшиеся Бентинком как великая победа сицилийского патриотизма, скорее представляются переворотом, совершённым той фракцией дворянства, которая стремилась к разрушению власти монархии и выдвижению на первый план своих экономических интересов. Так, уничтожение феодализма здесь, как и в других местах, почти ничего не дало в социальном отношении. Крестьяне фактически лишились многочисленных установленных обычаем прав, имевших жизненно важное значение, потеряли доступ к общинным землям и оказались обременены большей ношей, чем раньше (хотя все феодальные подати мнимо отменялись, решение вопроса о том, что является, а что не является феодальной податью, оставлялось на усмотрение суда). Дворянам между тем помимо огромной выгоды от неограниченного контроля над имениями, который они теперь приобрели, причиталась ещё компенсация за то, что они, по мнению суда, потеряли. Кроме того, несмотря на создание свободного рынка земли, майорат сам по себе так и не был отменён, так что имения дворян остались неприкосновенными.

Всё же господство баронов оказалось гибельным для конституционализма, а политический кризис 1810–1812 гг. вскрыл глубокие разногласия в сицилийском обществе. С экономической точки зрения с конца XVIII столетия с дворянством конкурировала недворянская олигархия, имевшая возможность извлекать значительный доход из ростовщичества, аренды земли у баронов и управления имениями, причём угроза дворянству с её стороны усилилась за счёт новых богатств, приобретённых в ходе войны. Помимо этого фундаментального экономического соперничества существовала напряжённость между крупными и мелкими дворянами, между различными районами страны и даже между отдельными городами. Поэтому в знак протеста против явного местничества конституционалистов возникло радикальное движение, воодушевляемое идеалами французской революции и кадисских кортесов. В значительной степени благодаря быстрому процессу дезинтеграции, которая в то время поразила партию баронов вследствие личных разногласий между Бельмонте и Кастельнуово и сомнений в мудрости уничтожения феодальной системы, радикалы сумели захватить контроль над законодательным собранием. Они требовали всеобщего избирательного права, создания однопалатного парламента и упразднения майората и возобновили блокирование всех поставок, вследствие чего парламентское правление вскоре полностью разрушилось. Между тем росло общественное беспокойство, вылившееся в хлебные бунты в Палермо и направленные против сеньоров волнения в провинции. Поэтому к октябрю 1813 г. у Бентинка не оставалось никакого выбора, кроме как распустить парламент и ввести военное положение в надежде, что ему хоть как-то удастся соблюсти нейтралитет до того времени, когда сицилийцы повысят свою политическую зрелость и, между тем, осуществить разносторонние административные реформы, заблокированные тупиком, в котором оказался парламент (в частности, предполагалось заменить старую систему феодальной юрисдикции новыми судами и кодексами законов). В мае 1814 г. были должным образом проведены новые выборы, которые несколько облегчили положение, поскольку из-за сильного давления государства конституционалисты получили большинство в палате общин, но враждебность между Бельмонте и Кастельнуово помешала формированию устойчивого правительства, а дворян к тому времени вконец запугали тем, что палата лордов стала оплотом консерватизма. Поскольку вновь сложилась безвыходная ситуация, Бельмонте в конце концов решил, что единственный выход из неё заключается в предложении королю возобновить свои монаршьи полномочия в надежде, что это вернёт поддержку баронов. Фердинанда, стремившегося добиться одобрения великих держав на возврат Неаполя, — решение Мюрата переметнуться на другую сторону в январе 1814 г. поставило его под сомнение — до поры до времени вполне удовлетворяла роль конституционного монарха, и 5 июля 1814 г. он, как положено, вернулся к власти.

Несмотря на торжественные заявления короля о благих намерениях, на самом деле он оставался таким же абсолютистом, как и всегда, а сохранение конституции фактически определялось продолжающимся британским присутствием. Но Бентинк, не терявший надежд на народное восстание в Италии ещё долго после того, как в Лондоне оставили всякую мысль об этом, боясь вызвать раздражение у Австрии, быстро начал впадать в немилость, к тому же, по общему мнению, в Сицилии не следовало силой поддерживать конституционный порядок. Хотя Бентинка оставили командующим армией, его лишили посольских полномочий, при этом Британия дала понять, что его преемник, А’Курт (A’Court), будет стараться поддерживать конституцию лишь постольку-поскольку. Так как в то время инициатива полностью перешла к Фердинанду, он мог ожидать подходящего момента до тех пор, пока у него не появятся гарантии возврата Неаполя. Однако в марте 1815 г. эта шарада наконец разрешилась: Мюрат, опасавшийся, что союзники собираются низложить его, ухватился за возможность, предоставленную Ста днями, чтобы гарантировать себе престол, но 3 мая потерпел поражение при Толентино и был отправлен в изгнание. Так как дорогу в Неаполь больше ничто не преграждало — союзники незамедлительно выразили своё согласие на восстановление Фердинанда на престоле — он не стал медлить с отмщением, распустив 17 мая парламент и вернувшись в свою старую столицу. Более того, через шесть месяцев Неаполь и Сицилия были провозглашены единым государством, Королевством Обеих Сицилий, а отдельная сицилийская конституция была поэтому косвенным образом отменена.

Триумф абсолютизма

Итак, в Испании, Швеции и Сицилии война одинаково привела к революции. Более того, во всех случаях источники политических передряг, в которые погрузились эти страны, как можно видеть, заключались в столкновении между просвещённым абсолютизмом и корпоративными, в первую очередь дворянскими, привилегиями, характерными для XVIII столетия. Так, в Испании экономические трудности, порождённые французскими войнами, заставили уже реформистский режим сосредоточить свои усилия на модернизации, что в свою очередь спровоцировало сопротивление группы дворянства, воспользовавшейся безвольным наследником престола, принцем Фердинандом, под прикрытием которого они могли преследовать чисто местнические цели. Эта группа, поставленная в отчаянное положение решением Наполеона выступить против Бурбонов, приняла безумное решение обеспечить себе будущее посредством военного переворота в Аранхуэсе, который привёл к свержению Карла IV и Годоя 19 марта 1808 г. Поскольку французов никак не устраивал лебезящий Фердинанд VII, заговор не привёл к успеху, а когда в Испании впоследствии разразилось восстание, его соучастники погрузились в стихию недовольства, которая вышла за пределы их первоначальных интересов. И всё же, воспользовавшись последствиями восстания, такие оппозиционеры, как братья Палафокс, граф де Монтихо (de Montijo) и маркиз де ла Романья (de la Romana), продолжали прилагать усилия для установления диктаторского режима, который подтвердил бы верховенство дворянства; защита дворянских привилегий, к тому же, неявно присутствовала в воззрениях традиционалистского крыла относительно широкого революционного движения, которое возникло в то время. И в Швеции свержение Густава IV, хотя и оправданное ввиду гибельного стиля руководства, проявленного этим правителем во время войны с Россией, было напрямую связано с длительной борьбой между династией Ваза и шведским дворянством, которую обострили попытки монархии реформировать сельское хозяйство. Есть ещё одна параллель с Испанией, заключающаяся в том, что королевская гвардия — то же самое орудие, что было использовано для низложения Карла IV — стала главным инструментом руководителей мятежа. Наконец, в Сицилии сопротивление Фердинанду IV и Марии-Каролине, хотя ему помогали и потворствовали британцы, с самого начала сосредоточивалось в среде дворянства, которое хотело выдвинуть на передний план свои экономические интересы и считало себя болезненно задетым реформами, проведёнными в конце восемнадцатого столетия, не говоря уже о затянувшемся присутствии двора Бурбонов в Сицилии.

Итак, во всех случаях дворянство находилось в центре первоначального конфликта, причём его давнишнюю обеспокоенность наступлением абсолютизма усилили вызванные войной события. И во всех случаях именно война стала катализатором попытки надеть узду на королевскую власть. Но ни в одном случае развитие событий не пошло так, как планировали заговорщики. Да это и не удивительно: будь то в Испании, Швеции или Сицилии, дворянство прежде всего нельзя рассматривать как единую группу, обладающую единым политическим сознанием или хотя бы ясным пониманием своих экономических интересов. Напротив, дворянство повсюду являлось весьма раздробленной массой. Дворян, часто размежеванных по богатству или общественному положению, к тому же нередко раскалывало личное соперничество и отсутствие какого бы то ни было форума для выражения своих взглядов (Сицилия в этом отношении являлась исключением). Дополнительные трудности создавала притягательность двора, который, какой бы ни была его враждебность к корпоративным привилегиям, всё же выступал в роли источника титулов, высоких должностей и наград. Хотя небольшие группы дворян могли по указанным причинам объединяться для противостояния реформистскому абсолютизму или даже для его свержения, сразу же после захвата власти их неизменно раздирали политические противоречия внутри их собственного сословия. Так, в Испании многие дворяне поставили на короля Жозефа, тогда как другие подались в либералы, в Швеции Ярте и его единомышленникам противостояли «старые густавианцы», а в Сицилии бароны раскололись не только на абсолютистов и конституционалистов, но ещё и на сторонников Бельмонте и Кастельнуово. Вследствие этого аристократическая реакция так и не смогла навязать свои решения. В Швеции конституция 1809 г., безусловно, отражала интересы инакомыслящих дворян, но эта победа не смогла повернуть вспять шедшую долгое время эмансипацию средних классов и крестьянства и была в значительной мере сведена к нулю с появлением динамичного Бернадота. Между тем в Сицилии административная реформа и опора на английские образцы привела к созданию палаты общин, достаточно сильной, чтобы бросить громкий вызов господству баронов. И, наконец, в Испании трудности войны в сочетании с обстановкой создали ситуацию, в которой заговорщики 1808 г. полностью отошли на задний план, а страна была перестроена по плану революционной буржуазии.

А что касается выживания новых конституций, порождённых войной в Испании, Швеции и Сицилии, то им с самого начала угрожала опасность из-за политической слабости или ненадёжности их учредителей. Так, в Швеции и Сицилии дворянство в большинстве своём уклонялось от революции, предпочитая ей союз с троном, который гарантировал бы ему исключительное социальное положение. Тем не менее пример Испании показывает, что и либерализму в равной степени не хватало революционного духа. Политическое меньшинство, которое начало доминировать в патриотической политике, с принципами или по крайней мере с их практическими проявлениями, вызывавшими ненависть у тех, в защиту кого они внешне выступали, у народа, были так же бессильны, как и фрондеры, которых они вытеснили, тем более, когда они лишились поддержки армии. Но здесь мы подходим к вопросу, имеющему центральное значение не только для истории этих трёх государств в наполеоновскую эру, но и для всего периода Реставрации. В Испании абсолютизм был свергнут, а затем восстановлен с помощью военного переворота, в Швеции Густава IV низложил мятеж военных, а в Сицилии, где собственная армия была незначительной, политические перемены в конечном итоге опирались на британские штыки. В нескольких словах, говорим ли мы о борьбе XVIII столетия между корпоративизмом и абсолютизмом или о борьбе XIX века между абсолютизмом и либерализмом, наполеоновский период ясно дал понять, что по крайней мере до того времени, когда начнется эра массовой политики, окончательным арбитром политических перемен в Европе останется грубая сила.