Наполеоновские войны

Картина реформы

Этими словами Луи Сюше, командовавший французскими войсками в Арагоне с 1808 по 1813 г., очень верно определяет лейтмотив наполеоновской легенды, его роль в полной драматических коллизий жизни государства, когда бурно протекали политические, социальные и экономические изменения, вызванные французской революцией. Уничтожен феодализм, ограничены аристократические привилегии, получила относительное послабление торговля и поколеблена мощь церкви. По всей Европе силу обретала буржуазия. Наполеону суждено будет всегда находиться в связи именно с этими событиями. До конца жизни французский император отражал идеалы Революции[111]. Во времена консульства и империи этим очень часто и, надо сказать, удачно пользовалась французская пропаганда. Так, Австрия, Пруссия, Россия и Британия изображались как враги Франции на идеологической основе; их правители были неисправимо продажны, политические системы — архаичны, а бедный народ находился под чудовищным гнётом, — отсюда все непрестанные победы французского оружия, нёсшие экономический прогресс, религиозную терпимость, уничтожение феодализма, административную и судебную реформы. Более того, когда Наполеона отправили в изгнание на остров Св. Елены, об этом стали говорить ещё больше, зная, что бывший император начал серьёзно готовиться защищать себя, опираясь во многом на своё отношение к свободе и развитию не только Франции. «Либеральная империя» была любимым детищем апологетов императора, а её отголоски дошли и до наших дней. Вряд ли стоит удивляться, найдя в трудах бонапартистов, например у Кронина, такие утверждения: «Наполеон принёс во все уголки Европы равенство и справедливость, воплощённые в его гражданском кодексе. Он хотел освободить народы Европы и дать им самоуправление»[112]. У Хобсбаума: «Французские солдаты, прошедшие от Андалузии до Москвы, от Балтики до Сирии… несли всему миру богатства своей революционной родины и проделывали это более успешно, чем что бы то ни было»[113].

Однако не будем забывать о более прозаических вещах. Да, Наполеон стремился изменить Европу, но это никак не было связано с альтруизмом. Дело в том, что если в империи и проводились реформы, то лишь для того, чтобы она ещё лучше служила его целям. Вместе с интеграцией с французской моделью приходила самая безжалостная эксплуатация, ибо любая реформа служила победе, в противном случае она переставала существовать.

Владения империи

Прежде чем рассматривать имперскую политику, следует уяснить, что такое империя. Если быть точным, она состояла из Франции (метрополии) и непосредственно соседствующих и присоединённых территорий. Когда в 1803 г. началась эпоха наполеоновских войн, Франция, помимо территории, принадлежавшей ей в 1789 г., включала левый берег Рейна, Савойю и Ниццу, а также Пьемонт. К ним добавились в 1805 г. Генуя, Парма, Пьяченца, Гвасталья (Guastalla) и Тоскана — жизнеспособное королевство Этрурия — в 1808 г., Голландия, Вале, части Ганновера и Вестфалии, ганзейские города — Гамбург, Бремен и Любек, Ольденбург — в 1810 г. и Каталония — в 1812 г. Вследствие этого в 1803–1811 гг. число департаментов увеличилось с 108 до 130, а население за это время возросло с 33 до 44 миллионов. Однако влияние Наполеона этим не ограничивалось. Во-первых, Португалия, Ионические острова, Словения, Далмация и отдельные части Хорватии и Германии рано или поздно подвергались военной оккупации или попадали под прямое французское правление, не будучи формально присоединены к Франции. Во-вторых, некоторыми государствами управляли члены семьи Бонапарт или её приближённые сторонники. Начнём с крошечной швейцарской местности Невшатель, которая в 1806 г. была передана в руки начальнику штаба Наполеона маршалу Бертье (Berthier), а Элизу Бонапарт устроили итальянские области Пьомбино и Лукка. Бывшая Итальянская республика в 1804 г. стала королевством, де-юре возглавляемым самим Наполеоном, де-факто — пасынком императора, Евгением Богарне (Eugene de Beauharnais)[114]. В 1806 г. Фердинанд IV был изгнан из Неаполя (хотя, находясь в Сицилии, он продолжал угрожать Франции, полагаясь на британскую помощь) в пользу старшего брата Наполеона, Жозефа. Через два года Жозеф перебрался в Испанию, где Наполеон только что сверг правящую ветвь династии Бурбонов, а его место занял зять Банапарта, Иоахим Мюрат (Joachim Murat)[115], обосновавшийся ранее в специально для него образованном герцогстве Берг в Западной Германии, которым затем вместо малолетнего племянника Наполеона, Луи Наполеона, правил имперский наместник. Что касается Испании, то, хотя Жозефа в 1808 г. и усадили на испанский трон, её нельзя в полном смысле считать наполеоновским сателлитом: правление короля-выскочки (el rey intruso), в силу многих причин, как внутренних, так и внешних, вряд ли могло быть названо дееспособным, а постоянная нехватка денег и вовсе делала его беспомощным. Вследствие этого Испанию в лучшем случае можно считать оккупированной территорией. А что же в северной Европе — мы видим — Вестфальское и Голландское королевства? Вестфалией, созданной в 1807 г. из Гессен-Касселя, Брауншвейга и частей Ганновера и Пруссии, до 1813 г. правил брат Наполеона, Жером. Голландский трон занял Луи Бонапарт, не оправдавший, впрочем, доверия императора в отличие от Жерома и в 1810 г. смещённый.

Кроме государств, находившихся под прямым французским правлением, были страны, лишь в какой-то степени испытавшие влияние Наполеона. К примеру, государства Рейнского союза и лиги небольших и средних германских государств, организованной в 1806 г. Наполеоном на обломках Священной Римской империи. Состоявший вначале из Вестфалии и Берга Рейнский союз вместе с такими землями, как Бавария, Вюртемберг и Баден, связавшими свою судьбу с Наполеоном, в конце концов, объединил все германские государства, исключая Пруссию и Австрию. Здесь следует отметить, что французское влияние на союз было ограниченно. Кроме Вестфалии, Берга, кое-каких ещё земель, которым были навязаны французские ставленники (Великие Герцогства Вюрцбургское и Франкфуртское — новые образования, отданные герцогу Тосканскому из династии Габсбургов и бывшему архиепископу майнцскому, Карлу фон Дальбергу), они входили во владение князей, чьи взгляды на изменение границ резко отличались от теперь уже общепринятых и решительно настроенных отстаивать свои интересы. Итак, формально Наполеон пока только советовал, хотя на деле его влияние было куда более значительное, ведь у германских князей слишком много было поставлено на карту, чтобы они могли позволить себе вызывать его гнев. Входили во французскую сферу влияния так же Швейцария и Великое Герцогство Варшавское. Последнее — буферное государство, созданное в 1807 г. на польских землях, потерянных Пруссией в Тильзите, вообще-то находилось под властью короля Саксонского в качестве великого герцога. Однако Фридрих-Август так никогда и не попал в Варшаву и герцогство фактически было французским протекторатом, поскольку его независимому правительству приходилось разделять власть с могущественным французским генерал-губернатором. Что касается Швейцарии, на бумаге она сохраняла нейтралитет, но в 1803 г. Наполеон переименовал её в Гельветическую конфедерацию и утвердил ей новую конституцию в форме Акта медиации, вследствие чего её независимость стала не более чем номинальной.

Время проникновения

Вот такой была великая империя — разношёрстная, объединяющая земли, различными путями присоединившиеся к Франции, — по доброй воле или не очень. Состояние разрозненности не могло пребывать без изменений, и в интересах императора было как можно дольше и больше распространять влияние метрополии. Традиционно Франция являлась законодателем в области культуры и просвещённой мысли ещё со времён Людовика XIV. Революция, разумеется, только усилила ощущение превосходства: Франция, сбросив оковы «старого порядка», казалось, имела всё необходимое, чтобы вести отсталую часть континента к вершинам цивилизации. Священная миссия Франции обрела вполне реального исполнителя, роль которого, конечно же, взял на себя Наполеон. Кому-то покажется, что император хватил через край, но ведь он равнялся на овеянные славой и бессмертием образы Древнего Рима, действительно искренне верил во французскую исключительность и в то, что Франция — посланник мира, порядка и культуры по отношению к Европе, точно так же, как Рим в своё время. Большое значение в связи с этим придавали Кодексу Наполеона[116], который, по мнению Лефевра, сам император рассматривал как «основу европейской цивилизации, которая объединит все политические течения континента и уравновесит их»[117].

Наполеон не ограничивался лишь тем, что преподносил всему миру образцы французского превосходства. Идеи Просвещения оставили основательный отпечаток в уме этого незаурядного человека, и так же, как Ньютон открыл совокупность непреложных законов, управляющих физическим миром, он желал разработать подобный свод законов для управления людьми — почему бы то, что оказалось хорошо для Франции, не сделать достоянием других. Всё, стоящее на пути Идеи, было отброшено, как незаслуживающее внимания, здесь не было места, к примеру, «безделице» вроде местных обычаев и народных традиций. Всё, что не совпадало с его интересами, обречено было попасть в разряд невежественного и примитивного. Из письма Жерому: «Твои слова о том, что народ Вестфалии не согласен, кажутся мне смешными… Если народ отказывается от того, что идёт ему на пользу, то он повинен в анархии, и первейшая обязанность государя — наказать его»[118]. Использовались все мыслимые и немыслимые способы. Едва став консулом, Наполеон похвалялся собственной ловкостью, рассказывая Редереру (Roederer):

И всё же гибкость 1800 г. всё больше и больше подменялась грубыми средствами убеждения (интересно отметить, что с годами императора не устраивало медленное внедрение его идей: очевидно потому, среди префектов преобладали французы, из 306 только 32 не были ими, и уж, конечно, в родных местах не служили. Становилось ясно, в центре внимания Наполеона находилась одна-единственная цель — дипломатическая, она же и стратегическая — объединение всего континента против Британии, что в свою очередь предполагало внедрение французского образа жизни во все сферы европейского общества. В ноябре 1807 г. он советовал Луи Бонапарту:

Таким образом реформа становилась орудием стратегии, как это видно из знаменитого письма Жерому, написанному по случаю его возведения на вестфальский престол. Итак:

Реформа, укреплявшая власть Луи и Жерома в их новых владениях, кроме того, усиливала мощь государства и завоёвывала поддержку образованной части общества — Наполеон, опираясь на буржуазию и просвещённые умы республик, которые он учредил в Северной Италии в 1796 и 1797 гг., по-видимому, искренне уверовал в то, что, по его словам: «Народы Германии, Франции, Италии [и] Испании хотят равенства и [введения] либеральных идей»[122]. Здесь вновь прагматичный диктат — такова позиция императора по отношению к империи в широком смысле слова. Чем сильнее государство, тем больше его доход, армия и способность служить Наполеону, а в более широком смысле, — и возможностей выжить. Баварии и Вюртембергу, оказавшимся верными союзниками, предоставили свободу действий; напротив, Испании в состоянии хаоса с финансами, двором, раздираемым противоречиями и разъедаемым продажностью, армией, напоминающей скелет в лохмотьях, и неумеренной тягой к флоту пришлось пережить период насильственного обновления.

Здесь мы, возможно, подошли к самому существу дела. Реформа для Наполеона всегда была орудием эксплуатации, использования которого требовали его непрекращающиеся войны. Он говорил своему брату Луи:

Таков вывод, который напрашивается, если хорошенько изучить структуру наполеоновской реформы. Там, где император хотел завоевать поддержку традиционной элиты, например, в Польше, изменения проводились под сурдинку прагматизма; когда император желал вознаградить своих приближённых, создавая новые владения, он пренебрегал интересами сателлитов; ну а если, как например, в жозефовской Испании, приходилось иметь дело с вооружённым сопротивлением, то любой несогласный с реформой становился покойником.

Проведение реформы

Итак, было ясно как божий день, что стремление французского императора к реформе безгранично. В разных местах по-разному воплощалась она в жизнь. Наиболее активно реформа проводилась в фактических владениях Франции, чуть скромнее — в государствах-сателлитах и колебалась в прямо противоположных пределах там, где Наполеон был друг и брат. Итак, повторяем, надежды императора на один, общий путь развития не всегда оправдывались и реформа проходила с переменным успехом, воспринимаясь кое-где очень своеобразно.

Само собой разумеется, что на территориях, присоединённых к Франции, достаточно было просто приказа — закон, общественный строй и аппарат управления работали по-французски. Взять хотя бы такой пример: в Риме вслед за аннексией, последовало закрытие почти 519 монастырей. За всё, что бы Париж ни придумал, отвечал местный префект. В его обязанности входило: проведение в жизнь имперского законодательства, поддержание законности и правопорядка, вербовка в армию, надзор за политическими инакомыслящими, установление отношений с религиозными властями, проверка работы местного управления и фискальной системы; он должен был способствовать развитию промышленности и сельского хозяйства, обеспечивать поставки продовольствия и помощи бедноте, организовывать общественные работы всех видов, а также обладать огромным запасом всевозможных сведений и данных, — вот поэтому столь неординарная личность имела право пребывать в своей должности гораздо дольше, чем служившие в метрополии. Многие из них добивались особенно больших успехов, неустанно работая на благо реформы, о чём свидетельствуют примеры департаментов Рейн, Мозель и Мон-Тоннер, в которых Поль де Лезе-Марнесья (Paul de Lezay-Marnesia) и Жан Бон Сен-Андре (Jean Bon St Andres) вложили много сил, совершенствуя сельское хозяйство: при их содействии были опробованы новые культуры, для домашнего скота созданы лучшие условия, что сказалось на их качестве, осушены болота и с пользой заняты пустоши, и наводнения уже не пугали так крестьян, как в прошлые годы. В Риме граф де Турнон (de Tournon) внёс свой вклад в развитие хлопчатобумажной промышленности, улучшил содержание в тюрьмах и больницах и осушил болота в долине реки По. Бывало, встречались и непреодолимые трудности, с которыми не могли ничего поделать даже самые энергичные префекты. Буржуа и дворянство Бельгии — самого первого французского завоевания, согласились с тем, что французский — это язык образованного и изысканного общества, но только и всего, побудить их на какие-либо действия в интересах Франции не представлялось возможным. С тем же успехом можно было воздействовать на церковь, которая столь откровенно выражала несогласие и с такой неприкрытой ненавистью относилась к императору, что ничего не оставалось, как отступиться. Опять же сотрудничество в администрации могло фактически являться хорошим прикрытием для защиты местных интересов, обычаев и традиций, что, несомненно, происходило в рейнском департаменте Рур. Да и на французских чиновников не всегда можно было положиться. Стремление во что бы то ни стало провести реформу требовало «слиться с местностью», т.е. войти в круг местной элиты и завязать тесные отношения, и на деле оно поворачивалось обратной стороной, прозрение заставляло понять всю тщетность навязывания французского образа жизни, вследствие чего либо начинали оговаривать некоторые ограничения, либо старались как-то смягчить чересчур оскорбительные веяния — например, в Каталонии многие положения Кодекса Наполеона, оскорблявшие религиозные чувства испанцев, так и не были проведены в жизнь. Когда в 1810 г. Голландия стала частью империи, выяснилось, что, несмотря на угрозы Наполеона, изменения, происшедшие там, оставляли желать лучшего: люди Луи Бонапарта продолжали находиться на своих местах, знать урезонили, а генерал-губернатор Лебрюн (Lebrun) старался изо всех сил не упасть в глазах местного общественного мнения. Времени на преобразования в Голландии и других местах было в обрез и в крайнем случае их проведение занимало несколько месяцев, а в Каталонии даже осуществленные лишь на бумаге перемены вызвали глухой ропот народного сопротивления. Что говорить, если в границах самой великой Франции преобразования шли очень медленно и никогда — равномерно.

Если такое наблюдалось на так называемых «присоединённых землях» (pays reunis), то как обстояли дела в отдалённых частях империи? Наполеон, у которого туда не доходили руки, нашёл-таки способ держать их в поле зрения. Первое и самое важное — создание «семейных дворов» Жозефа, Луи, Мюрата и прочих. Кроме того, военачальники, среди них Сюше (Suchet) в Арагоне, Даву (Davout) в Польше и Мармон (Marmont) в Иллирии, часто являлись по сути вице-королями. С другой стороны, французские генералы иногда занимали должности военных министров в правительствах стран-сателлитов, примерами тому — Дюма (Dumas) в Неаполе и Д’Эбле (D’Eble) в Вестфалии. И не важно, что их роль была незначительной, уже одно их присутствие могло подвигнуть правительство к политическим переменам: в Голландии, например, Ожеро[124] (Augereau) прямо способствовал успеху авторитарной конституции 1801 г. В мирное время «семейные дворы» часто использовали французских чиновников: Редерера в Неаполе, Беньо (Beugnot) в Берге, Симеона (Simeon) в Вестфалии. И последнее, в формально независимых государствах, таких как Рейнский союз, большими полномочиями обладал французский посол, будь то Эдувиль (Hedouville) во Франкфурте, Бергойн (Bourgoing) в Дрездене или Биньон (Bignon) в Варшаве, хотя офицер саксонского штаба Фердинанд фон Функ, несомненно, преувеличивал, называя Бергойна «диктатором Саксонии»[125].

Итак, несмотря ни на что, у Наполеона было вполне достаточно средств для осуществления перемен. Но и при Жозефе, Луи, Жероме, Евгении и Мюрате движение вперёд на «завоёванных землях» (pays conquis) было таким же замедленным как и везде. Проконсулы Наполеона несли в народ новое веяние. Вспомним совет императора новоиспечённому королю Вестфалии Жерому (1807):

Наполеон подкрепил этот совет, навязав Вестфалии новую конституцию. В данном случае эти меры, безусловно, оправдывают императора, поскольку для него Вестфалия являлась примером, коему могли бы следовать все остальные государствам Рейнского союза, но подобное вмешательство не было единственным. Как и Евгения, назначенного в 1806 г. вице-королём в Милан, он и Жозефа, когда тот в 1806 г. прибыл в Неаполь, тоже забросал письмами с советами, например:

Когда в 1808 г. Жозефу пришлось переместиться в Испанию, его прежде всего снабдили новой конституцией, подготовленной французским министерством иностранных дел.

Что и говорить, опека Наполеона не имела границ и распространялась на всех без исключения. В планы императора совершенно не входило самостоятельное правление членов его семьи. Сателлиты, которым было наистрожайше указано не предпринимать ничего, не поставив в известность Париж, а в определённых случаях отправлять депеши Наполеону ежедневно, тонули в бездонном омуте приказов, советов и нотаций любого рода, которые всё время подчёркивали их зависимое положение; одно из посланий, полученных Евгением, стоит процитировать: «Даже если Милан загорится, сиди и жди указаний»[128]. И ещё, Наполеон, снова взявший Мадрид в декабре 1808 г., был вполне готов к решительному личному вмешательству, чтобы ускорить темп реформы.

Через правителей из рода Бонапартов, с их ограниченными возможностями, проводилось то, что в нужное время и в нужном месте проявлялось в полном драматических событий историческом процессе перемен; ими же охвачены были Великое Герцогство Варшавское и Иллирийские провинции. Что до управления страной, то им занимались государственные советы, а большинство государств-сателлитов получило законодательные собрания в той или иной форме. Начнём с Испании: после свержения Бурбонов занимавшие видное положение испанцы (91 человек) собрались в Байонне для разработки новой конституции (решение о форме которой, как мы уже видели, было принято в Париже). Согласно утверждённому ими документу Испания приобретала сенат, состоящий из 24 назначаемых королём членов, и, кроме того, парламент (cortes) со сменяемым каждые три года составом, состоящий из 80 депутатов, назначаемых королём из различных слоёв общества (епископат, гранды, промышленность, торговля и искусство), 62 депутатов, представляющих простой народ и избираемых путём непрямых выборов, и 30 депутатов, избираемых городскими советами. Между тем в Италии в том же году очень похожая конституция была введена декретом для Неаполитанского королевства, а Итальянской республике статут по французскому образцу был навязан ещё в 1802 г. К довольно демократической конституции, провозглашённой в Голландии в 1798 г., Наполеон отнёсся с недовольством и подозрением, к тому же она не приглянулась большей части знати. Поэтому в 1801 г. одна из группировок, подстрекаемая агентами Наполеона, организовала заговор, направленный на пересмотр решений 1798 г. Столкнувшись с сопротивлением, заговорщики обратились за помощью к французскому гарнизону, и в результате всего Голландия полностью лишилась избирательного права. Более того, конституция 1801 г. восстанавливала традиционную федеративную структуру Голландской республики, а в 1805 г. она была упразднена: Наполеон при участии голландских реформаторов, мечтавших посредством радикальной реформы создать унитарное государство, навязал новую структуру, которая формально сохраняла федеративную модель, но практически устанавливала в Голландии диктатуру «великого пенсионария», в свою очередь послужившую основой для монархии Луи Бонапарта. В Польше Великое Герцогство Варшавское в июле 1807 г. получило государственный совет и двухпалатный законодательный орган, состоявший из сената епископов и дворян, назначаемых великим герцогом, и нижней палаты — частично из представителей, избираемых дворянством, и депутатов от собраний общины. Наконец, Вестфалия в ноябре 1807 г. получила конституцию, которая создавала государственный совет и законодательный орган из 100 членов, 70 из которых были землевладельцами, 15 — промышленниками или купцами и 15 — представителями образованных слоёв общества. Выборы этих депутатов должны были проводиться окружными выборными коллегиями, назначаемыми королём из «знати».

Хотя краеугольным камнем конституционализма является представительное правление, оно почти не имело значения, поскольку созданные таким образом законодательные собрания обладали ограниченными полномочиями и выбирались, если вообще выбирались, на основе суженного избирательного права. В Испании и Неаполе законодательные собрания так и не были сформированы, а в Итальянском королевстве законодательный орган был задушен при первой же попытке критики и заменён сенатом, находившимся под полным контролем правительства. Напротив, в Голландии, Польше и Вестфалии законодательным собраниям разрешили-таки действовать, и на их сессиях иногда даже разгорались настоящие дебаты. Но и здесь полномочия исполнительной власти были столь обширны, что сам факт существования законодательных органов почти ничего не значил — как заметил министр финансов Вестфалии: «Рейхстаг — всего лишь комедия»[129].

Однако, как ни были ограничены полномочия этих законодательных собраний, они служили основной цели, поскольку, точно так же, как законодательный корпус (corps legislates) во Франции, эти органы помогали поддерживать марионеточные режимы, учитывая мнение «знати», и завоёвывать поддержку местной элиты, предлагая им покровительство, включение во французскую систему и определённое положение. Марионеточные правительства, стремившиеся соединить «знать» с режимом, как в зеркале отражали ещё один аспект французской структуры местного управления. Так, во всех государствах-сателлитах мы обнаруживаем появление департаментов и префектов, хотя они по-разному назывались. Вестфалия была разделена на 8 департаментов, Испания — на 38, Берг — на 4, Итальянское королевство — на 24, Голландия — на семь, Великое Герцогство Варшавское — на 10, Неаполь — на 14, а Иллирийские провинции — на 6. Между тем на нижнем уровне реформе также подверглись муниципальная администрация и судебная система: хороший пример этого даёт Голландия, где законы 1805 и 1807 гг. на французский манер разделили каждый департамент на районы и полностью подчинили центру местную администрацию. Там, где можно, сохранялась в некоторой мере преемственность со старым режимом — например, в испанской провинции Арагон помощники префектов назывались коррехидорами (corregidores), в Голландии главным городам позволили сохранить советы олдерменов, которые до этого ими управляли, а в Неаполе департаменты совпадали со старыми провинциями — но эти уступки носили чисто косметический характер: так, в Голландии наследственные и полновластные олдермены были сведены к положению незаметных слуг государства. Более того, очень часто их вообще не было: в качестве примера многочисленных случаев уничтожения исторических привилегий можно привести исчезновение трёх баскских сеньорий (seniorios).

Одновременно с этими изменениями проходила основательная реформа налоговой и финансовой систем — необходимость этих преобразований усиливалась потребностями войн Наполеона, поскольку резко увеличивались расходы правительств и запросы императора. Все сателлиты Франции столкнулись с необходимостью предотвратить финансовый крах и максимально использовать свои ресурсы. В Неаполе, например, был учреждён центральный банк, рационализированы налоги, отменён их откуп и приняты разнообразные меры для сокращения государственного долга. В Вестфалии были введены единообразная налоговая система, связанная с пошлиной на предметы первой необходимости, монополия на соль, земельный налог и посемейный налог (впоследствии заменённый на подушный и прогрессивный подоходный налоги). Жозеф Бонапарт собирался провести аналогичные реформы в Испании, но они так и не осуществились, хотя Сюше провёл некоторые преобразования в Арагоне и Валенсии. Каковы бы ни были детали внедряемой французами системы, перемены всегда сопровождались новыми земельными кадастрами. Короче, к 1814 г. французская модель в принципе была принята на вооружение по всей великой империи. Только в Голландии состояние дел имело существенные отличия. Здесь происходили почти те же процессы, поскольку традиционная система государственных финансов, опирающаяся на ссуды, лотереи и множество местных налогов, взыскиваемых массой вносящих неразбериху различных контор к 1805 г. оказалась совершенно неадекватной удовлетворению потребностей государства. Вследствие этого в 1807 г. было осуществлено новое обследование имущества, и по всей стране ввели новую, гораздо более простую систему налогообложения, при этом издержки на взыскание налогов значительно уменьшились за счёт сокращения числа налоговых чиновников с 600.000 до примерно одной шестой их численности. Тем не менее в то время как общая тенденция неполеоновской фискальной политики заключалась в создании привилегий для имущих классов и перекладывании основной тяжести налогового бремени на бедноту, министр финансов Голландии Исаак Гогель (Isaak Gogel) был полон решимости распределить это бремя более равномерно. Итак, только здесь главный упор был временно сделан на прямое налогообложение, но реакция имущих классов, чьей поддержки Луи, как и всякий другой Бонапарт, отчаянно добивался, была такова, что Гогель в мае 1809 г. ушёл в отставку.

Как мы уже видели на примере Голландии, перемены происходили и в чиновничьем аппарате. При старом режиме администрация многих государств в худшем случае характеризовалась продажей должностей, клиентажем и непотизмом[130], а в лучшем — массой чиновников, чьи функции были расплывчаты и часто противоречили друг другу. Более того, наравне с государственными действовали манориальные и экклесионные суды (первые для знати, вторые — для народа. — Прим. ред.). И здесь многое было изменено и сопровождалось созданием нового профессионального чиновничьего аппарата, набор туда происходил по заслугам и обязанности членов были строго определены. Правительство могло позволить себе вмешиваться самым насильственным образом куда угодно. А посему префектуре срочно требовались технические специалисты. Всего лишь один пример: в Голландии после 1800 г. появилась новая категория высококвалифицированных чиновников, в пределах компетенции которых находились столь различные области — гидротехника, образование, мелиорация, сельское хозяйство… В необходимых случаях проводили специальную подготовку на базе государственных учебных заведений, создание же нового класса государственных служащих сопровождалось политическими чистками, которые время от времени проводились в бюрократическом аппарате — в 1802 г. при учреждении Итальянской республики её новый министр финансов, как рассказывали, за один день уволил 133 чиновника.

В большинстве этих реформ просматривалась атака на «старый порядок» и, в частности, на привилегированные корпорации, чем особенно отличалась империя Бонапарта. Его кодекс, устанавливающий равенство перед законом и различные свободы — творчества, собственности и совести явился погребальным звоном по всем формам социальных и институциональных привилегий, в том числе данных в своё время дворянству, гильдиям и церкви. Обязательный к исполнению в метрополии, он благодаря диктату Наполеона был должным образом внедрён в Берге, Вестфалии, Итальянском королевстве, Неаполе, Иллирийских провинциях и жозефовской Испании. Нечто похожее проводилось в Голландии, где Луи Бонапарт проявлял особый интерес к завершению работы над новым уголовным кодексом, который обсуждался с 1798 г… С появлением новых кодексов судьба феодальных законов, равно и каст, была предрешена, но для их полного уничтожения вводились в действие отдельные законодательные акты. В Великом Герцогстве Варшавском с феодализмом покончили 21 декабря 1807 г., в Вестфалии это случилось 23 января 1808 г., а в Голландии уничтожение гильдий пришлось на 20 августа 1806 г. Между тем и церковь начала ощущать сильное давление — для империи также были характерны секуляризация и религиозная терпимость. В Испании, например, Наполеон после взятия Мадрида в декабре 1808 г. издал декреты, согласно которым число религиозных орденов уменьшалось на две трети, экспроприировалось их имущество и источники доходов и уничтожалась инквизиция; между тем байоннская конституция уже покончила с церковными судами. Более того, в августе 1809 г. Жозеф издал указ о роспуске оставшихся орденов. В Неаполе в 1806–1808 гг. он же запретил деятельность иезуитов, бенедиктинцев и 33 других мужских религиозных орденов, а также все женские (некоторые мужские, такие как орден францисканцев, сначала поддерживались) и обратил в собственность государства всё их имущество стоимостью тридцать миллионов дукатов. Итальянское королевство унаследовало подписанный в 1803 г. конкордат по французскому образцу, между тем значительная часть богатств церкви была уже экспроприирована, а ордена подверглись роспуску в 1790-е гг. В Вестфалии все слои общества получили доступ в кафедральный капитул и религиозные ордена, бывшие до этого дворянским заповедником, многие из функций, предоставленных Наполеоном по конкордату, принял на себя Жером, и в 1809 г. там началась обычная волна роспусков и конфискаций, снисхождения удостоились лишь немногие, те, кто приносил пользу, особенно в сфере образования.

Из постулата равенства перед законом и атаки на церковь следовало ещё одно достижение великой империи — религиозная свобода. С христианскими направлениями всё обстояло достаточно прилично: в Вестфалии, например — равные права получили католики и лютеране в Гессене и лютеране и кальвинисты в Фульде. А вот с евреями было гораздо хуже, хотя бы только потому, что Наполеон, ярый антисемит, заявил, что не собирается оставлять им права, которых они добились в ходе революции. В адрес «Великого синедриона» еврейских старейшин в апреле 1807 г. последовало уведомление о введении ряда дискриминационных мер; распространялись они не только на «великую Францию», но и на Итальянское королевство и даже Голландию, так что по их равноправию был нанесён тяжёлый удар. Правда, не везде. В Вестфалии евреи, к которым Жером относился с явной благожелательностью, 27 января 1808 г. получили все гражданские права, в Берге, хотя евреи сами по себе и не были признаны равными, отменили большинство санкций против них, а в Иллирийских провинциях, где евреи находились не в том положении, какое они в 1790-е гг. заняли во Франции, Голландии и Италии, даже наполеоновские меры были шагом вперёд в сравнении с тем, что было раньше.

В наступлении на «старый режим» неявно прослеживались зачатки новой системы отбора по заслугам, отчего буржуазия только выиграла. В этом, несомненно, заслуга Наполеона — он писал Жерому:

Поэтому как во Франции, так и везде шла неустанная работа, составлялись огромные списки тех, кто предположительно годился для государственной службы, причём хоть здесь и брались в расчёт общественные привилегии — прежде всего владение землёй, всё же отсутствовал традиционный подход. Тем не менее, будь то в Итальянском королевстве или в Вестфалии, большая часть префектов происходила из дворян, а одним из первых деяний Луи по приезде в Амстердам стал приём для 50 голландских вельмож. Процитируем официальный документ: «По причинам общественного порядка…важно выявить все без исключения богатые семейства»[132].

Для создания недворянской элиты был необходим определённый уровень образованности, это делалось в интересах империи, поскольку невероятная потребность в чиновниках, специалистах и армейских офицерах вызвала к жизни пересмотр школьного обучения, который затронул даже такие относительно отсталые уголки империи, как Иллирия. Здесь маршал Мармон распорядился создать новую унифицированную школьную систему, цели которой, согласно его декрету от 4 июля 1810 г., заключались в наделении граждан «знаниями, необходимыми для исполнения их гражданских и нравственных обязанностей», обучении имущих классов на французском и итальянском языках и «воспитании студентов, которые принесут пользу обществу и… которых правительство в дальнейшем может взять на службу в государственную администрацию, судебную систему, армию, больницы, флот и Корпус общественных работ»[133]. Формально Иллирия получила пирамидальную систему начальных школ (организованных по одной в каждой коммуне), 25 младших и 9 старших средних школ и 2 ecoles centrales, приблизительно соответствовавших коллежу. За исключением немногочисленных стипендий, остальные места были платными, обучение в нижних уровнях велось на родном языке, главным образом на словенском. И в Великом Герцогстве Варшавском к 1814 г. число начальных школ возросло примерно до 1200, в каждом департаменте появилась средняя школа, а также были открыты технические училища и высшие учебные заведения. В Голландии закон о школах 1806 г. опирался на ранее вышедшие эдикты 1801 и 1803 гг., предусмотрев бесплатное образование для всех детей в возрасте от 6 до 12 лет, в результате чего в стране к 1814 г. средних школ было 4551. В Неаполе, по идее Жозефа, каждой коммуне следовало иметь одну начальную школу, а каждой провинции — среднее учебное заведение, фактически же открылись всего несколько начальных школ и только треть училищ.

Итак, нам понятно, что администрации сателлитов по виду носили весьма реформистский характер, но это не даёт никаких оснований утверждать, что они являлись всего лишь орудием Парижа. В той или иной степени все члены семьи Бонапартов возмущались авторитарностью Наполеона и упорно добивались независимости. Они так же, как префекты на присоединённых землях, прекрасно осознавали все трудности воплощения великого плана Наполеона в своих владениях, и к тому же понимали, что им, как незваным правителям, необходимо войти в доверие к своим новым подданным — отсюда стремление Луи подражать голландцам, Жозефа — сначала неаполитанцам, а затем испанцам, причём действия в обоих случаях вызывались истинной доброжелательностью (у Наполеона были веские причины обвинять Жозефа в «чрезмерной доброте»[134]). А потому, коль скоро речь заходила о проведении реформы, обязательно некое стечение обстоятельств создавало непреодолимые трудности, что часто приводило императора в ярость.

Не касаясь степени строгости, в которой надлежало держать население (здесь следует отметить, что Луи, Жозеф и Мюрат в той или иной форме стремились ослабить бремя, налагаемое на их подданных, или хотя бы защитить насущные интересы своих королевств), самые серьёзные проблемы возникали в отношении тех территорий, где французская политика сталкивалась с интересами могущественных местных кругов, поддержка которых имела жизненно важное значение, если монархии-сателлиты собирались укрепиться. Возьмём, например, Неаполь. Мы видим, что Мюрат всячески противился навязыванию своим подданным Кодекса Наполеона во всей полноте[135]. Обычно это объясняют тем, что католическая церковь, равно как и местное общественное мнение, якобы были оскорблены его положениями в отношении развода, но Джон Дэвис доказывает, что реорганизация судебной системы, которую он подразумевал, несомненно, отталкивала судей, магистратов и других судебных чиновников, бывших на переднем крае реформистского общественного мнения до 1806 г. и в то время образовавших важный очаг его поддержки. Почти то же можно увидеть и в Берге: имперский комиссар Беньо постоянно настаивал на осторожности, но, в конечном счёте, ему, как и Мюрату в Неаполе, пришлось уступить. Между тем в Голландии, как мы уже видели, местным влиятельным особам позволили играть главную роль в реформе налогообложения, к тому же Луи, поняв, что реформа может больно ударить по интересам могущественных торговых слоёв, меньше всего хотел вводить точную копию гражданского кодекса, настаивая вместо этого на провозглашении значительно изменённого им голландского варианта. Наконец, в Вестфалии Жером разрешил сохранить майорат в надежде снискать доверие дворянства и не проводил в жизнь принцип, согласно которому всё имущество умершего должно делиться между наследниками, опасаясь, что многие мелкие крестьянские землевладения ещё больше уменьшатся и не будут получать достаточно прибыли.

В конце концов все эти события привели к тому, что Наполеон вскоре перестал питать иллюзии в отношении идеи семейных монархий и начал принимать свои собственные меры: в 1810 г. снял с престола Луи, фактически отобрал у Жозефа даже ту незначительную власть, которой тот обладал, и отнял у Жерома большую часть Ганновера, отданную Вестфалии в начале года. Строго говоря, обстоятельства действительно подталкивали императора продолжать политику аннексий и прямого правления, но даже он был не в силах низложить всех независимых правителей «союзных территорий» (pays allies), составлявших треть империи, тогда как от родных братьев было избавиться довольно легко. Поскольку влияние Парийса ограничивалось убеждением (правда, иногда в весьма бесцеремонной форме — например, в январе 1808 г. Наполеон, неудовлетворённый медленным темпом преобразований, заставил Карла-Фридриха Баденского снять его третьего сына, Людвига, с поста военного министра), степень происходивших перемен определялась интересами и характерами государей[136]. Это, однако, не значит, что они были всецело против преобразований. После наполеоновской реорганизации Германии она напоминала лоскутное одеяло из отдельных земель, которые приходилось тем или иным образом соединять в одно целое. Между тем войска только что получивших независимость германских владетелей, впервые использованные французами в кампаниях 1805–1806 гг., обнаружили массу недостатков: от устаревшей тактики вследствие плохой организации до недостаточной численности. Поэтому большое значение приобретала военная реформа, как замечает Лефевр, сильные армии

Конечно, не все германские правители были столь дальновидны. Например, в Саксонии, где не происходили социальные и политические перемены, военная реформа шла очень медленно, а нужда в ней была огромной — правил Фридрих-Август I, самодовольный и бездарный человек, неспособный динамично управлять страной. В то же время не все стороны французской программы были в равной степени привлекательны, а германских правителей прежде всего интересовало сильное централизованное эффективное правление и рост мощи государства. Так, представительный принцип не находил приверженцев. Великое Герцогство Франкфуртское получило законодательное собрание, подобное вестфальскому, но оно собралось всего лишь на одну сессию и длилась какие-то одиннадцать дней. Конституция Баварии 1808 г. включала положение о «народном представительстве», но этот орган так и не был созван и при любых обстоятельствах имел бы лишь совещательные функции. Некоторые государства, далёкие от заведения новых законодательных собраний, на самом деле теряли то, что имели раньше, — хорошим примером этого является Саксония. То, что это случалось, вряд ли кого удивит, ведь, по замечанию одного саксонского офицера, людей «считали чем-то вроде шахматных фигур, которые при полной неспособности к размышлению можно было переставлять с места на место, как удобнее правительству»; вследствие этого, когда Фридрих-Август Саксонский — очень либеральный, вначале симпатизировавший французской революции, — решил издавать декларации, разъясняющие государственную политику, то на поверку они оказались «написанными в нелепо педантичном стиле указами, представлявшими собой не более чем изложение деспотических решений правительства»[138]. И всё же, несмотря на сложный период, конституции явно оставались в моде; хорошим примером этого является баварский статут 1808 г., который упразднил все старые сословия, корпорации, провинции и юрисдикции, установил принципы судебного и фискального равенства и разделил Баварию на ряд округов (Kreise), или департаментов, каждый из которых возглавлял генерал-комиссар (Generalkommissar), или префект.

Как показывает баварская модель, реальное значение конституции состояло в том, что она создавала каркас для осуществления управления и базу для модернизации и унификации государства. В этом отношении под руководством таких государственных деятелей, как Максимилиан фон Монтгелас (Maximillian von Montgellas) в Баварии, Сигизмунд фон Рейтценштейн (Sigismund von Reitzenstein) в Бадене и Эрнст Маршалл фон Биберштейн (Ernst Marschall von Bieberstein) в Нассау, зона французского влияния действительно подверглась преобразованию. Хотя и были исключения, когда институты старого режима в большей или меньшей мере сохранялись в своей целостности, примером чему служит Саксония — французские сателлиты в подавляющем большинстве переняли различные варианты департаментно-префектурной системы (Франкфурт был разделён на четыре таких административных единицы, Вюртемберг — на двенадцать, а Баден — на десять), учредили государственные советы вместо старой системы кабинетов (Kabinett), организовали современные министерства во главе с ответственными руководителями, сформировали корпус профессиональных, получающих жалованье гражданских служащих и обнародовали новые налоговые законы. Между тем в равной мере в Баварии, Вюртемберге и Бадене предпринимались попытки построения подлинно национальной армии посредством таких мер, как введение принципа всеобщей воинской повинности, запрещение поступления на военную службу иностранцев и преступников, коренное улучшение условий службы и продвижение недворян в офицерский корпус. К тому же внедрялась тактика французского образца, увеличивалась численность стрелков, армии формировались в бригады и дивизии, общим следствием чего становился значительный рост их эффективности.

Между тем, как и на других территориях, преобразования структур и орудий управления сопровождались крупной программой социальной, экономической и правовой реформы, направленной на разрушение множества мощных препятствий, стоявших на пути бюрократического абсолютизма. Основной мишенью здесь, конечно, являлась католическая церковь. По этой причине были конфискованы и проданы в пользу государства огромные земельные участки, не говоря уже о религиозных артефактах всех видов, распущены многочисленные религиозные общества, объявлена религиозная терпимость в отношении протестантов и евреев (справедливости ради следует отметить что там, где дискриминации подвергались католики, как в Вюртемберге, им тоже были даны права) и положен конец всем формам церковной юрисдикции. Эта политика приносила очевидные выгоды: в Баварии, например, продажа 56 процентов обрабатываемых земель, принадлежащих монастырям, привела к увеличению годового дохода на 20 процентов. Более того, предпринимались попытки раскрыть глаза народу на религию и ликвидировать «суеверия» в Бадене, Вюртемберге и особенно в Баварии, где запретили рождественские представления, мистерии, изображающие страсти господни, и религиозные процессии, а также были уничтожены изваяния, распятия и места поклонения. Между тем, много внимания уделялось вопросу феодализма, хотя за исключением немногих случаев, например в Нассау, он редко где уничтожался полностью (так, в Баварии у дворян отняли патримониальную юрисдикцию, но сохранили им сеньоральные подати).

Оценивая, таким образом, сложившуюся ситуацию, мы подходим к одному из главных препятствий на пути реформы в Германии и в других землях. Как и все королевские семьи, правители прочих стран-сателлитов даже в крайнем случае старались не разрывать отношений с издавна сложившейся элитой, разве что в Бадене, когда несколько уменьшили её полномочия в связи с введением нового порядка в управлении. Если, например, старое дворянство отказывалось безропотно мириться с утратой своих привилегий, то на практике приходилось идти на компромисс, тем более, что Наполеон всегда с готовностью принимал их претензии (например, в договоре, учреждавшем Рейнский союз, права имперских рыцарей — 1500 аристократов, находящихся в вассальной зависимости только от императора Священной Римской империи, — были надёжно защищены). В данном конкретном случае феодальные привилегии не сильно пострадали, причём Кодекс Наполеона вводился, если вообще такое происходило, в смягчённой форме, а дворянство оставило за собой многие принадлежавшие ему права. Аналогичные ограничения имелись и в отношении других аспектов реформы: в Баварии, например, гильдии открыто игнорировали все попытки их упразднения, в Великом Герцогстве Варшавском евреям дали лишь надежду на восстановление в правах после длительного периода ассимиляции, а в Бадене разработанные Рейтценштейном реформы системы центрального и местного управления так и не были осуществлены в полной мере.

Итак, если взять империю в целом, то, хоть реформистский дух и существовал, было бы ошибочным полагать, что он коренным образом преобразовал европейское общество. Даже на «присоединённых землях» прогресс был неоднородным и ни в коем случае не отличался единообразием, тогда как на «завоёванных» и «союзных» территориях трудностей было ещё больше. Хоть Наполеон, может быть, и мечтал об интеграции Европы, реально это выходило за пределы его возможностей, и стремления к ней служат лишь ещё одним доказательством зарождающейся мании величия.

Пособники французов

Значительное подтверждение связи империи с реформой придаёт то обстоятельство, что она ни в коем случае не была чисто французским предприятием. Напротив, французы всегда опирались на местную элиту. Хоть такие личности, как Беньо и Редерер обладали большими способностями, их было слишком мало для преобразования Европы без посторонней помощи. В то же время увязывание Наполеоном вопросов собственности и стабильности делало естественным стремление заключить союз с иностранными верхами, тем более что эти люди являли единственное звено, с помощью которого правительство могло расширить своё влияние на местное общество. И эта политика приносила плоды: французам в значительной степени удавалось добиться сотрудничества. Разберёмся в причинах этого.

Одно из главных обвинений, выдвигаемых против коллаборационистов, заключается в том, что они не верили в народ. Тем не менее, хоть в этом утверждении есть значительная доля правды, поскольку генерал или чиновник сразу же сталкивался с реалиями французской военной мощи без средств настоящего ей противодействия, повиновение было совершенно оправданным. Прежде всего, главное следствие «века рационализации» с военной точки зрения заключалось в стремлении к повышению цивилизованности характера военных действий и, в частности, к недопущению вооружения гражданского населения; утверждалось, что в противном случае ужасы войны усугубятся. Между тем при всём своём гуманизме Просвещение было исключительно элитарным движением, рассматривавшим народные массы как скот, лишённый разума; поэтому бытовал взгляд, что мобилизация их, не принося военной пользы, неизбежно приведёт к ужасам типа французской революции.

Доводы такого рода, несомненно, не способствовали появлению у европейских правящих кругов намерения прибегнуть к «народной войне», и их следствием, видимо, являются сдача без боя многих прусских крепостей в 1806 г. и отказ некоторых испанских генералов от поддержки восстания 1808 г. Между тем они также шли на активное сотрудничество, поскольку наполеоновский режим, как мы уже видели, равно высокомерно относился к народу. В то же время империя олицетворяла не революцию, а возврат к просвещённому абсолютизму: в плане религиозной терпимости, атаки на церковь, перераспределения церковной собственности, сокращения корпоративных привилегий, рационализации управления и централизации власти в руках государства она следовала избитой монархической традиции. Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что по всей Европе, правда, за некоторыми исключениями, государственные деятели и чиновники, приверженные просвещённому абсолютизму, вошли в правительства стран-сателлитов: в Испании, например, Жозефу Бонапарту удалось привлечь на службу графа де Кабаррюса (de Cabarrus), Мариано Луиса де Уркихо (Mariano Luis de Urquijo) и Мигеля Хосе де Асанса (Miguel Jose de Azanza), занимавших министерские посты при реформистских режимах Карла III и Карла IV.

Задержимся на испанском примере. К 1808 г. значительную часть образованного общества удалось привлечь на сторону дела политического и экономического либерализма и, в частности, таких решительных мер, как «национализация» испанской церкви, освобождение мысли от оков инквизиции, уничтожение всех ограничений экономической деятельности, создание свободного рынка и ликвидация привилегий дворянства. Период 1792–1808 гг. под влиянием королевского фаворита Мануэля де Годоя[139] отмечен преследованием многих из этих целей, но, несмотря ни на что, собственные ошибки Годоя и стечение обстоятельств были таковы, что «просветители» (illustrados) разрушили все иллюзии. Хотя восстание 1808 г., по мнению многих, открыло дорогу реформам, некоторые боялись, что оно обернётся против просвещения в Испании, а равно и французской агрессии. Благодаря этому Жозеф обрёл поддержку группы своих приверженцев, состоявшей из министров, чиновников и пропагандистов, в которую, помимо Кабаррюса, Уркихо и Асансы, входили генерал Гонсало О’Фаррил (Gonsalo O’Farril) и представители образованных слоёв — Иоренте (Llorente), Фернандес де Моратин (Fernandez de Moratin), Мархена (Marchena) и Мелендес Вальдес (Melendez Valdes).

Трудности, с которыми столкнулись эти «офранцуженные» (affranceados), были в некотором смысле единственными в своём роде, так как только в Испании столь болезненно переживали выбор между сотрудничеством и сопротивлением. В других местах участие в делах империи можно было рассматривать как естественное течение государственной службы и просвещения. В Баварии, например, главный министр Максимилиан фон Монпелас находился под сильным влиянием доктрин камерализма (теории правления, доказывавшей, что государство обязано всемерно способствовать собственному процветанию и благоденствию подданных) и работал над реформой со времени своего прихода к власти в 1799 г. Почти каждое государство, попадавшее в сферу влияния Наполеона, даёт примеры государственных деятелей, для которых имперский период становился ареной широких политических возможностей, будь то Гогель и Шиммельпеннинк (Schimmelpenninck) в Голландии, Дзурло (Zurlo), Мельци (Melzi) и Джанни (Gianni) в Италии, Бюлов (Billow) и Мальхус (Malchus) — в Вестфалии, причём этих представителей элиты поддерживало множество лиц второго ранга. Типичный пример здесь — связанные с Монтгеласом чиновники. С точки зрения этих людей, Германия отчаянно нуждалась в реформе — феодализм, например, рассматривался как коренная причина нищеты — а Наполеон являлся «укротителем революционного неистовства и носителем образцов цивилизации»[140]. Бавария, а вместе с ней Германия, теперь могли рассчитывать на многое. Как писал один чиновник в 1810 г.:

До самого конца люди в основной своей массе сохраняли верность Наполеону, активно сопротивлялись войне за освобождение 1813 г.

Но империя привлекала к себе не только просвещённых чиновников. Люди, последовавшие за Монтгеласом, являлись далеко не националистами, — германский национализм, по их мнению, на руку реставрации самодержавия, — но, несмотря на это, национализм всё же играл важную роль в идеологическом единстве. Так, Наполеон часто намекал на то, что намерен освободить угнетённые народы Европы и создать национальные государства. Он, на деле никогда не поддерживавший идею восстановления Польши, в 1806 г. набор большого числа польских волонтёров сопроводил замечанием: «Посмотрю, годятся ли поляки на то, чтобы стать нацией»[142]. Точно так же в сентябре 1796 г. он заявил в отношении Италии, что для неё пришла пора «занять своё место среди наций»[143]. А в мае 1809 г. он призывал венгров отделиться от габсбургской монархии и стать свободной, независимой нацией. На Балканах и, особенно, в Восточной Европе националисты поддерживали его дело. Так, греческие добровольцы присоединились к французам в Далмации, а их же «возрожденцы» прославляли Наполеона как спасителя; в Венгрии интеллектуалы, такие как Янош Бацани (Janos Batsanyi), обращались к Наполеону за поддержкой; в Польше дворяне, например Иосиф Понятовский (Jozef Ponyatovski), сражались на стороне Франции, считая это лучшим средством восстановить свободу Польши, вдобавок польское вторжение в Галицию в 1809 г. ускорило общее восстание против австрийцев; в дунайских провинциях ряд румынских бояр обращались к французам за помощью, стремясь освободиться от турок. Даже в Италии, где лишённые иллюзий националисты составляли костяк многочисленных тайных обществ, появившихся на свет для борьбы с французским господством, прагматизм заставлял некоторые умы поддерживать Францию. Как писал молодой итальянский офицер: «Какая разница, кому служить? Важно — научиться воевать. Это единственное, что даёт нам свободу»[144]. Национализм был одним из мотивов служения империи, но разве не к тому же самому приводило и якобинство? Хотя Наполеон и боролся с республиканцами 1790-х везде, где только мог, для многих старых «патриотов» законы империи сохраняли большую привлекательность, чем альтернативные варианты, поэтому они часто с готовностью служили ей. Хотя французам они, мягко говоря, не нравились, но услуги «патриотов» принимать они были вынуждены, чтобы иметь опору на местное население. Но, как бы то ни было, сотрудничество было социальным явлением, а не идеологическим. Так, радикально настроенный эмигрант испанец Хосе Бланко Уайт (Jose Blanco White), заметил:

Особенно сильным было социальное давление на аристократию. Поскольку семейные дворы являли собой вершины престижа, уехать из страны или уйти с головой в частную жизнь означало бы уступить дорогу новому дворянству, с созданием которого Бонапартам очень везло, или, с меньшими угрызениями совести, — старым соперникам. Между тем постоянное стремление Наполеона к единению со старым порядком, не говоря уже о стремлении подняться по общественной лестнице и презрении к черни, характерных для всех Бонапартов, означало, что сотрудничество принимается с распростёртыми объятиями. Дворяне, совсем не теряя влияния, оказывались в правительстве, при дворе и личной охране; их осыпали дарами (в Вестфалии, например, щедрость Жерома Бонапарта повысила доход князя Гессена-Филиппшталя с 16.000 до 84.000 франков), подтверждались их права на титулы и имения, их защищали от крестьянских волнений, а где можно, ублажали назначением чиновников, близких им по духу. Хотя случалось и противодействие — в Иллирийских провинциях, например, значительная часть поместного дворянства бежала в Австрию, в Риме почтенные семейства держались в стороне, а в Испании некоторые гранды в мае 1808 г. приняли участие в восстании — сотрудничество было совершенно оправданным, следствием чего становилась значительная степень участия в делах империи. В Неаполе четверо из тринадцати министров Жозефа Бонапарта были аристократами, а в Испании в состав лиц, назначенных им в самом начале на военные и гражданские посты, вошли по меньшей мере восемь грандов. Польское, пьемонтское и вестфальское поместное дворянство, привлечённое военной карьерой, — традиционной привилегией дворян — толпами валило в армию; не менее двух третей вестфальских офицеров имели дворянское происхождение. Дворяне, хотя и не столь часто, попадали также в администрацию, особенно в Голландии и Рейнланде. Итак, в целом, как утверждает Вульф, «пестование Наполеоном старого дворянства, несомненно, приносило плоды»[146].

Перейдём теперь от дворянства к состоятельным слоям населения в общем. Для дворян, земельной буржуазии — группы, появившейся ещё до начала продажи «национального имущества» (biens nationaux), — и удачливых предпринимателей, имеющих средства для различных вложений, возможность приобретения новых имений создавала мощный стимул для вовлечения в дела империи, как средства, способствующего семейным интересам или их защите. Между тем для тех, кто обладал техническим образованием или опытом, пора империи стала звёздным часом, поскольку процветали общественные работы всех видов, резко вырос бюрократический аппарат, уделялось значительное внимание образованию и здравоохранению и возрос спрос на учёных, статистиков и экономистов. Кроме того, некоторым она давала шанс на славу и приключения. Отсюда то, многие молодые люди из семей, которые в других отношениях были враждебны империи, добивались права стать под её знамёна, а офицеры армий, расформированных французами, проявляли готовность перейти на имперскую службу. Кроме того, в тех областях великой империи, где процветало предпринимательство, — прежде всего в Рейнланде заправилы промышленности и торговли были вполне удовлетворены наполеоновским правлением, поскольку оно давало им беспрецедентные возможности, и администрацией, казалось, сделанной по их заказу; примерно то же относилось и к богатым евреям, таким как Дандоло (Dandolo) в Иллирийских провинциях и Якобсон (Jacobson) в Вестфалии. Наконец, хотя среди простых людей сотрудничество встречалось редко, оно вовсе не было чем-то необычным. Например, в Испании и Калабрии горожане и зажиточные крестьяне часто искали защиту от партизан и в результате стремились попасть в местную милицию, набираемую для борьбы с ними. В Италии традиции вендетты иногда вообще приводили целые семейства или деревни к фактическому сотрудничеству с французами. И наконец, в Иллирийских провинциях солдаты-крестьяне старой Военной Границы приветствовали приход французов, так как надеялись, что они облегчат им тяжёлое бремя той военной службы, которую их заставляли нести.

Остаётся выяснить, насколько глубоким было это сотрудничество. Как проскальзывает в рассуждениях о франкмасонстве Наполеона, участие в аппарате империи не обязательно предполагало политическое согласие. Масонство, очень популярное в армии из-за своего антиклерикализма, получило значительную поддержку благодаря походам французских армий; везде, где они проходили, образовывались новые ложи. В них вступали и местные жители. Но за пределами Италии, где местные традиции тайных обществ и конспирации придавали масонству значительный шарм, местное население, видимо, не очень ими интересовалось и состав лож по большей части ограничивался французами: резидентами, солдатами и администраторами. Более того, даже в Италии, по крайней мере некоторые ложи, вероятно, были совершенно аполитичны и противились всем попыткам превратить их в орудие наполеоновской пропаганды. Кроме того, хоть покупка «национального имущества» или использование империи иным образом считались приемлемыми, даже на «присоединённых землях» не испытывали большого желания занимать посты, требующие тяжкого труда или отъезда из родных мест; французские чиновники всегда жаловались на проявляемое в этом отношении достопамятное упорство — отсюда довольно жалкое число префектов-нефранцузов, о чём уже упоминалось. Почти то же самое можно сказать и о братании с населением оккупированных территорий. Дружба с французским офицером или посещение официального бала сами по себе мало что значили, а зеркальным отражением признательности, демонстрируемой весьма привилегированными предпринимателями рейнских департаментов, было негодование и отчаяние их менее удачливых сотоварищей в Берге и Вестфалии. Короче говоря, жизненно важные для французов элементы сотрудничества за пределами узкого круга чиновников и интеллектуалов были относительно хрупкими и могли легко исчезнуть.

Ограбление Европы

Пусть даже связь между империей и реформой не заслуживает хулы, но сам Наполеон говорил:

Сам факт того, что империя была источником реформ, проистекал не из бескорыстной благотворительности, а из стремления к более эффективной эксплуатации континента. Реформа, подрываемая тяжкой ношей войн Наполеона, к тому же вновь и вновь отходила на второй план: там, где император хотел добиться поддержки местных элит, уничтожение феодализма приостанавливалось; когда он хотел наградить своих приверженцев крупными имениями, ничто не могло его остановить; а когда школы соперничали с армией за государственные средства, то всегда побеждала последняя.

Не удивительно поэтому, что наполеоновское правление всё больше и больше превращало Европу в «континент под ружьём», поборы с которого служили для уменьшения ноши, взваленной на самих французов. Приёмы, с помощью которых безжалостно эксплуатировались людские ресурсы аннексированных территорий, уже упоминались, а здесь мы сосредоточим внимание на мощном давлении, которое оказывалось на союзников Наполеона и государства-сателлиты, чтобы заставить их направлять регулярные контингенты в «великую армию». Так, хотя некоторые из монархов-сателлитов и старались предвосхитить этот налог — Луи, например, пытался укомплектовать голландскую армию иностранными дезертирами и военнопленными, а в Неаполе и Жозеф и Мюрат делали ставку на заключённых и даже имели «африканский» полк, составленный из негритянских колониальных частей, переведённых туда из французской армии, — рано или поздно «завоёванные территории» в большинстве своём подчинялись французской системе набора в армию. Исключениями были только Испания и Иллирийские провинции (в Испании война делала это невозможным, и Жозеф был вынужден набирать армию из дезертиров и военнопленных; в Иллирийских провинциях Мармону очень понравилась действующая система всеобщей воинской повинности австрийской Военной Границы, и он решил её сохранить). В то же время французская система была без изменений перенесена в Великое Герцогство Варшавское и некоторые германские государства, такие как Бавария, Баден и Вюртемберг (по договору, учреждавшему в 1806 г. Рейнский союз, все входящие в его состав государства обязывались содержать воинский контингент для службы во французской армии; его численность определялась в соответствии с численностью населения и варьировалась от 30.000 в случае Баварии до всего лишь 29 в случае с Гогенгерольдсеком, при этом многочисленные крохотные контингенты такого рода формировались в составные полки). Даже там, где не внедрялись французские методы, традиционные системы набора сильно ужесточались за счёт таких мер, как сокращение числа освобождений кандидатам в армию старшего возраста, жёстких ограничений на выезд за границу, вступление в брак и иностранные армии.

С помощью этих средств удавалось собирать очень большие воинские контингенты. Рассмотрим несколько примеров. В 1808 г. вестфальская армия состояла из 16 пехотных батальонов, 12 кавалерийских эскадронов и 3 артиллерийских батарей, а к 1812 г. в ней было 29 первых, 28 вторых и 6 третьих, к тому же возрос штат личного состава многих отдельных частей. Аналогичным образом вооружённые силы Великого Герцогства Варшавского выросли с 36 батальонов, 26 эскадронов и 12 батарей в 1808 г. до 60 батальонов, 70 эскадронов и 20 батарей в 1812 г. Наконец, в 1805 г. Вюртемберг обладал 12 пехотными батальонами, 12 кавалерийскими эскадронами и 3 батареями, а в 1812 г. их уже было 20, 23 и 6 соответственно. Кроме этих регулярных сил в ряде государств набирали армии милиции или национальные гвардии. Поскольку прироста удалось добиться сверх восполнения серьёзных потерь, понесённых в Испании и других местах, легко увидеть, что он был весьма существенным достижением и численно выражался многими тысячами солдат. Так, Итальянское королевство поставило 121.000 человек, Бавария — 110.000, Великое Герцогство Варшавское — 89.000, Саксония — 66.000, Вестфалия — 52.000 и Берг — 13.200, а общая численность всех иностранных контингентов, в то или иное время нёсших службу бок о бок с французами, составляла примерно 720.000 человек.

Эти гигантские военные усилия, очевидно, стоили крайне дорого. Хотя некоторую помощь иногда оказывала Франция — например, в 1808 г. Наполеон обязался платить жалованье польским частям численностью 8000 человек — основные расходы ложились на плечи самих этих государств. Между тем им также приходилось находить провизию и кров для многочисленных французских частей, которые часто были в них расквартированы (35.000 в одной Вестфалии в 1811 г.), а в некоторых случаях к тому же регулярно выплачивать Франции финансовую дань (например, Великое Герцогство Варшавское вынудили погасить прусские долги, оцененные в двадцать два миллиона франков). В то же время имеющиеся государственные доходы очень сильно сокращались имениями, оставляемыми для многочисленных лиц, одариваемых Наполеоном (см. ниже). Протесты в адрес императора не давали никакого реального эффекта: так, Жозеф, столкнувшийся с крупномасштабной войной, опустошавшей его испанское королевство, получил отказ даже в самой скудной помощи; хуже того, хотя император приказал ему полагаться на собственные ресурсы и сделать так, чтобы конфликт приносил средства, которые шли бы на его оплату, значительные части королевства были выведены из-под его контроля и предназначены для финансирования действующих на этих территориях французских военачальников. Следствием этого становилось банкротство: за 1805–1811 гг. долг Итальянского королевства вырос с одного до пяти миллионов лир, долг Вестфалии, значительно усугубленный личной расточительностью Жерома, — с 60 миллионов франков до, может быть, 200 миллионов, а долг Великого Герцогства Варшавского — с 23 миллионов злотых до примерно 91 миллиона. В 1811 г. Жозеф писал Бертье:

Дополнительным источником дохода были огромные платежи, налагаемые на независимые государства. Так, в октябре 1803 г. Испания согласилась платить за свой нейтралитет шесть миллионов франков в месяц, эта денежная сумма повышалась займом Парижа, по которому испанцам приходилось платить ещё и проценты. Точно так же почти каждое мирное соглашение, подписываемое Наполеоном, сопровождалось разорительной контрибуцией: в 1803 г. у австрийцев вымогательским путём изъяли 40 миллионов франков, а Саксонию в 1806 г. заставили согласиться выплатить репарации на сумму 25.375.000 франков, в марте 1808 г. номинальный размер прусской контрибуции был определён суммой, равной 100 миллионам, а Португалии пришлось бы лишиться 100 миллионов, если бы её не спасла Полуостровная война. Однако суммы, согласованные за столом мирных переговоров, являются лишь частью этой истории. Поскольку французские армии жили за счёт деревни, оккупированным ими территориям приходилось также платить за вторжение. Процитируем Наполеона:

Если принять в расчёт эти суммы, то контрибуции Австрии и Пруссии как возмещение французских военных издержек доходят до 350 и 515 миллионов франков соответственно. Особенно тяжело пострадали ещё два государства: Ганновер и Испания. К 1809 г. французская оккупация стоила Ганноверу 4050 миллионов франков, тогда как в 1810 г. в Испании лишь из западной части Старой Кастилии всего за шесть месяцев было изъято восемь миллионов франков. Но цена имела не только финансовое выражение, поскольку побеждённые обнаруживали, что приходится расставаться и со своими материальными ресурсами: кампания 1806 г. стоила пруссакам 40.000 лошадей, а саксонцам — всех пушек, снаряжения и военных припасов.

При помощи таких средств Наполеон, как утверждают, ухитрялся заставлять войну саму платить по своим счетам до тех пор, пока война на Пиренейском полуострове не выскользнула из-под его контроля. Однако деньги — это ещё не всё. Правители Франции, считая её хранителем европейской цивилизации, с 1790-х вывозили с завоёванных ими территорий невероятное множество произведений искусства и исторических памятников. Наполеон, с воодушевлением проводивший эту политику в Италии и Египте, продолжал её и при империи. Так, у правящего епископа Фульды, курфюрста Гессена, герцога Брауншвейгского и Фридриха-Вильгельма III Прусского после кампании 1806 г. забрали массу шедевров, в 1808 г. Жозеф получил приказ отправить из Мадрида в Париж пятьдесят шедевров, а Вена в 1809 г. отдала не меньше 250 живописных полотен. Однако Наполеон не только приумножал собрания Лувра, переименованного в музей Наполеона (Musee Napoleon), по меньшей мере столько же добычи попадало в частные руки или шло на продажу для оплаты военных расходов; так, маршал Сульт (Soult) получил картины стоимостью 1.500.000 франков, сам император щедро одарял Жозефину многочисленными «безделушками», а «лишние» предметы продавались на государственных аукционах.

Итак, мы подходим к третьей функции эксплуатации Европы, на которой империя построила фундамент для огромной грабительской системы. С ростом степени профессионализации «великой армии» её нравственные принципы претерпевали резкие изменения. Поскольку она перестала быть «армией добродетели» первых дней Республики, её главным стимулом стали «почести», а фактически — стремление добиться личной наживы, положения и продвижения по службе. Поскольку Наполеон твёрдо решил стать главой гражданского режима во Франции, это ставило перед ним задачу, естественное решение которой давала империя. Во-первых, император создавал избыточное число генерал-губернаторств, вице-королевств и даже престолов. Во-вторых, кампании великой армии давали возможность разбогатеть таким людям, как Ожеро, Сульт, Массена (Massena) и Виктор (Victor) (Ожеро — «надменный разбойник» — прославился тем, что однажды ворвался в итальянский ломбард и набил карманы драгоценностями). На это Наполеон по большей части закрывал глаза. Как он заметил:

Не все французские полководцы занимались грабежом — по крайней мере Даву (Davout) и Бессьер (Bessieres) были образцами честности, — но награбленное не являлось единственным источником богатства. С 1806 г. император всё время расширял практику предоставления земельных владений и других источников дохода тем, кого он хотел наградить. К 1814 г. он произвёл 4994 таких награждений с общим годовым доходом примерно 30 миллионов франков. Более половины этих имений достались высшим офицерам, при этом примечательно, что подавляющее их большинство находились за «естественными границами», таким образом генералы получали мощный стимул для побед в сражениях. Что касается привлекаемых ресурсов, то, когда Итальянское королевство в 1807 г. приобрело австрийскую Венецию, одну пятую её доходов пришлось зарезервировать для лиц, одариваемых Наполеоном, в Вестфалии была утрачена примерно такая же доля государственных доходов, а в Великом Герцогстве Варшавском разнообразные награды оценивались в 26.500.000 франков. Если империя давала некоторым своим высшим военным чинам несметные богатства, то на нижнем уровне она позволяла множество «пустяков», которыми соблазняли армию. Официально грабёж и мародёрство были запрещены, но фактически они были начертаны на знамени великой армии. Не считая женщин, бывших, как мы увидим, весьма важной целью, провианта и напитков, войска похищали огромное количество денег и ценностей. Например, после взятия Сарагосы в 1808 г., как полагают, исчезло по меньшей мере три миллиона франков. Вот что было у одного сержанта наполеоновской армии в мешке — трофеи, которые он вёз домой после похода на Москву:

И ещё, империя, кроме того, обеспечивала роскошную жизнь большой семье Наполеона. Жозеф и Луи вели относительно скромный образ жизни, но остальные многочисленные братья и сёстры императора были совершенно невоздержанны. Жером, будучи королём Вестфалии, отличался расточительностью и к негодованию Наполеона перерасходовал за год цивильный лист на два миллиона, увеличил долг на сумму, в пять раз превышающую эту, и заработал репутацию распутника, выдающегося даже в семье, известной амурными делами. То же самое и Элиза Бонапарт в Лукке имела пять дворцов, осыпала всяческими дарами своих придворных, добиваясь должного великолепия двора, и председательствовала на бесконечных празднествах, а к тому же умудрилась разбогатеть на добыче мрамора в Карраре. В довершение ко всему, в Неаполе Каролина Бонапарт и Иоахим Мюрат проявили такую расточительность в перестройке дворца и реконструкции города, что вернувшиеся с Сицилии Бурбоны раскрыли рты от удивления.

Итак, империя представляла собой систему грабежей и военную машину, но она также являлась крупным экономическим предприятием. Здесь мы переходим к теме континентальной блокады. Франция, обладавшая превосходством на суше, не могла нанести непосредственный удар по Британии из-за своей слабости на море. Хоть император никогда не терял надежд на военно-морскую победу, сооружая множество кораблей и безуспешно пытаясь взять в свои руки датский, португальский и испанский флоты, единственным средством борьбы с Британией оставалась экономическая война. Не считая операций, проводимых многочисленными французскими торговыми судами, рыскающими по океанам, это означало блокаду. Расчёт строился на том, что недопущение британских товаров на континент лишит Великобританию и капитала, и рынков и таким образом спровоцирует экономический и финансовый кризис, который заставит её прекратить субсидировать иностранные державы и, в конечном итоге, выведет из войны. После возобновления военных действий в 1803 г. против британской торговли было принято множество соответствующих мер, а в 1806 г. мечты о континентальной блокаде превратились в реальность. Изданным 23 ноября в Берлине декретом провозглашалась блокада Британских островов. Блокада не ограничивалась закрытием для британских судов побережья Франции и её союзников, запрещалась торговля всеми британскими товарами, а все британские товары, обнаруженные на континенте, подлежали конфискации. Но это было ещё не всё, и не только из-за драконовских мер, введённых в действие миланскими декретами от 23 ноября и 17 декабря 1807 г. Континентальная блокада стала стержнем французской внешней политики: Пруссии и России в 1807 г. пришлось присоединиться к ней в уплату за мир с Францией, она также составляла дополнительный стимул для оказания давления на относительно небольшие государства, такие как Португалия и Дания.

Не станем задерживаться на дипломатических последствиях континентальной блокады, хоть они и были достаточно серьёзными. Гораздо большее значение имеет то, что Наполеон попирал экономические интересы всего континента. Как было совершенно ясно даже Наполеону — в начале декабря 1806 г. он признавался Луи Бонапарту, что, возможно, придётся разрушить портовые города, — экономические последствия берлинского и миланских декретов определённо могли иметь тяжёлые последствия. Поскольку Британия сохраняла полный контроль на море, запрет британских товаров означал, что Европа будет отрезана от колоний. С одной стороны, это подразумевало потерю ряда товаров повседневного спроса, например кофе, шоколада, табака и сахара, но гораздо важнее было то, что нарождающаяся европейская промышленность лишится жизненно важных сырьевых материалов, таких как индиго и хлопок. Разумеется, неизбежно пришлось бы пострадать и торговле нейтральных государств (в ответ на берлинский декрет Британия приняла решение о том, что все суда, которые не заходили в британские порты и не уплатили солидную пошлину за свой груз, подлежат конфискации; когда же миланские декреты провозгласили, что всякое судно, подчиняющееся этим распоряжениям, является законным призом, «нейтралы» оказались почти в безвыходном положении).

Пока что Наполеон хладнокровно взирал на эти проблемы. Континентальная блокада, конечно, наносила дополнительный удар по и так пострадавшей французской заморской торговле, но она с самого начала была неотъемлемым элементом экономической политики, направленной на то, чтобы поставить остальную Европу на службу экономическим интересам Франции. Континентальная блокада, с одной стороны, задуманная для нанесения ущерба Британии, с другой, была нацелена на защиту французской промышленности — фактически с 1802 г. неоднократно повышались французские пошлины, а в 1806 г. ввоз некоторых товаров, особенно хлопчатобумажной пряжи и одежды, был вообще запрещён. Однако от конкуренции защищался не только внутренний рынок. Напротив, как только британские товары перестали допускаться на континент, европейский рынок был взят французами под почти полный контроль. 23 августа 1810 г. Наполеон говорил Евгению де Богарне:

Хотя эти слова относятся к 1810 г., выраженная в них мысль всё время составляла фундамент французской политики. Так, французские производители взывали о помощи ещё с 1804 г.; запрет 1806 г. на хлопчатобумажную продукцию был направлен против европейских конкурентов так же, как и против Британии, а одной из первых задач, поставленных перед Шампаньи (Champagny), когда 1807 г. он стал министром иностранных дел, было найти способ заставить германские государства понизить пошлины и облегчить прохождение французских товаров. И мирные договоры имели экономическое измерение: например, в 1809 г. в намерения Наполеона входило, чтобы победа над Австрией сопровождалась снижением пошлин. За пределами Франции возможности императора были ограничены (хотя организация новых сухопутных торговых путей в Левант, обходивших иностранную территорию, привела к многочисленным банкротствам). Однако для таких государств, как Итальянское королевство, последствия были очень серьёзными. Так, с 1806 г. посредством ряда мер запрещался ввоз всего текстиля, кроме поступавшего из Франции, вводились препятствия для развития национальной промышленности, особенно шелкоткацкой, уменьшались пошлины на ввозимые из Франции товары и запрещался вывоз шелкового сырья во все страны, кроме Франции (внимание к шёлку отражает как важность итальянской шелкоткацкой промышленности, так и решимость добиться монопольного положения лионской шелкоткацкой промышленности). Далее, после заключения с Баварией договора, по которому пошлины на торговлю между двумя странами сокращались на 50 процентов, он был немедленно аннулирован. Голландия также обнаружила, что экспорт в Бельгию её собственных товаров и товаров из Германии, пересекавших её территорию, урезан, что такие ввозимые товары, как валлонские льняные ткани и изделия, внезапно наводнили её рынок и что некогда перевозимые по Рейну и Ваалю товары из Германии теперь направляются в Антверпен. В Германии очень серьёзно пострадали Вестфалия и Берг. В Вестфалии пошлины на импортную продукцию не выходили за пределы шести процентов от стоимости, а вывоз некоторых товаров, таких как пиво и бренди, облагался большими налогами. Берг между тем был одним из ведущих центров германской промышленности, производящим ткани и металлические изделия и выступающим в качестве перевалочного пункта для транзита продукции из остальной части Германии во Францию. Теперь промышленность Берга оказалась в тяжёлом положении, а его традиционные рынки закрылись, вследствие этого его экспорт постепенно упал с 60 миллионов франков в 1803 г. до всего лишь 12 миллионов в 1812 г. Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что бергские промышленники всё больше склонялись присоединиться к Франции, рассматривая её как свою единственную надежду. Сама перспектива такого развития событий пугала конкурентов в находящейся под французским правлением Рейнской области и по этой причине встречала там решительный отпор. Но даже если бы присоединение Берга и состоялось, нет никакой гарантии, что это принесло бы большую пользу, поскольку на территориях, присоединённых к империи, обычно продолжалось их угнетение. Так, в Пьемонте шелкоткацкая промышленность подвергалась примерно таким же ограничениям, как и в Италии, а Голландия и ганзейские города остались за пределами зоны французских пошлин. Конечно, всё это встречало сопротивление — независимые германские государства и даже находившийся под управлением Мюрата Неаполь отвечали возведением своих таможенных барьеров, — но в конечном итоге с помощью политики такого рода удалось добиться значительных успехов. Промышленное развитие Франции при Наполеоне будет рассмотрено в одной из последующих глав, а здесь стоит лишь процитировать относящееся к 1807 г. восторженное высказывание одного предпринимателя:

Образ не без изъяна

Итак, реформистский образ, с которым традиционно связывают наполеоновскую империю, скрывает довольно мрачную реальность. Внешне перемены были достаточно яркими: в различных государствах мы обнаруживаем навязывание рациональных систем территориальной организации, введение унифицированных кодексов, составленных по образу и подобию французских, уничтожение феодализма, реформу судебной системы, подчинение церкви гражданской власти, роспуск религиозных орденов, формирование современного бюрократического аппарата и реформу вооружённых сил по французскому шаблону. Масштабы этих перемен обсуждаются ниже, а здесь следует отметить ещё и определённое повышение социальной мобильности, поскольку многочисленные буржуа покупали землю и прорывались в новые иерархии наполеоновского государства. Но, несмотря на всё это, создаётся впечатление, что для Наполеона реформа представляла ценность только в той мере, в какой она способствовала его политическим и стратегическим целям. В 1812 г. он говорил своему комиссару в Берге:

Наполеон, одержимый борьбой с Британией, хотел сплотить всю свою империю в единый экономический комплекс, мощью которого противник был бы сокрушён, и в то же время рассчитывал пользоваться опорой на надёжных и эффективных союзников и сателлитов. Короче говоря, реформа была не целью, а скорее средством, и когда она вступала в конфликт с другими императивами, от неё фактически отказывались. Например, французы, не имевшие возможности править без опоры на местную элиту, как мы увидим, освобождали крестьян лишь формально, почти не уменьшая тяжести обременяющих их податей, а иногда даже ухудшали их положение. Ещё одним стимулом для этого, помимо необходимости успокоить имущие сословия, было обыкновение Наполеона награждать своих приверженцев крупными земельными имениями, что пробуждало у французов очевидный интерес к максимально возможному повышению доходов от землевладений. В то же время не обращалось внимания на то, что зарезервированные для этой цели имения препятствовали верховенству государства, нарушали его территориальную целостность и действовали как постоянный источник уменьшения государственных доходов. Притязания такого рода связывались с постоянно растущими потребностями наполеоновских войн, что только сокращало возможности таких государств, как Голландия и Вестфалия, проводить образовательные реформы или даже удовлетворять военные запросы Наполеона (Жером Бонапарт, отчаянно нуждавшийся в деньгах, даже сохранил многочисленные внутренние таможенные барьеры, вдоль и поперёк пересекавшие его королевство).

Тем не менее нельзя сказать, что перемены не происходили. Они, несомненно, никогда не бывшие единообразными, в отдельных случаях имели весьма замечательный характер, особенно в Германии, где правители срединных государств воспользовались уникальным случаем, предоставленным наполеоновской эпохой, для достижения давно лелеемых целей. Но как бы то ни было, самой яркой чертой империи остаётся та безжалостность, с которой Европа использовалась на службе у Наполеона. Империя, грабившая свои людские ресурсы и сокровища, превратилась не только в источник «бенефиций», но и в гигантский рынок для французской промышленности. Как говорил Наполеон Евгению: «Итак, твой девиз: la France avant tout (Франция прежде всего)»[155].