Настоящая принцесса и Снежная Осень

Глава 12,

Когда Лиза и Марго вошли в кабинет, Изморин стоял у стола спиной к двери и медленно, аккуратно поправлял в вазе светящиеся лилии. Он со стуком положил на стол очки и резко развернулся им навстречу. Лизе было очень страшно, но все равно ей бросилось в глаза, что прежние грациозно-балетные движения у маэстро почему-то не получаются.

— Я думал, ты всё-таки несколько умнее, Лилли, — бесцветным голосом сказал он. — Но ты, кажется, решила, что у нас тут парк аттракционов. Русские горки. — Он разогнал ладонью сигаретный дым.

Лиза отвела глаза — смотреть ему в бумажное белое лицо было по-прежнему невозможно. И увидела на диване раскрытый виолончельный футляр, похожий на черную колыбель, а в нем — что-то, завернутое в кусок темной ткани. И ещё увидела, что Марго бочком подбирается к этому футляру, и поскорее стала снова глядеть Изморину в лицо, чтобы он не обернулся.

— Так, Лилли, — сухо продолжал Изморин. — Оркестр унять. Углы, дорогая моя, загладить. Без шуток и развлечений. Осталось совсем немного, принцесса. Потом начнется совсем другая жизнь. И у меня, и у тебя. У нас.

Со стороны дивана послышался тоненький стеклянный шелест — едва различимый, как комариный писк. Лиза удержалась и не обернулась.

— Сколько… сколько осталось? — с трудом спросила она.

Почему-то мятно запахло корвалолом. Только непонятно, откуда и почему.

— Сколько? А ты надеялась тянуть время до бесконечности? — уголком безгубого рта при-улыбнулся Изморин. — Хоть сейчас играть можно. — И, повернувшись всем телом, будто ему трудно стало головой ворочать, он оглянулся на виолончель.

— Что?

Марго застыла у дивана, сузив глаза в щелочки. В одной руке стакан, а в другой — карандаш.

— Что ты делаешь?! — надтреснуто каркнул Изморин и качнулся к дивану.

— Убиваю ваш инструмент, — выдавила Марго. Лизе было видно, как ей худо. — Есть… такой… способ. Потом очень долго настраивать. Очень. — Она с усилием задрала подбородок.

Изморин ударил её по руке — несильно, но Марго почему-то охнула и согнулась, прижав руку к груди. Стакан отлетел в сторону и, разбившись об угол стола, разлетелся на два миллиона осколков. Лиза шарахнулась, под ногами у неё захрустело.

— Повстанцы, — прошипел Изморин, дергая щекой. — Герои. В зале у кого-то есть виолончель. — И вдруг снова сорвался на крик: — Мне все равно, на чем играть! Ясно?! — И он вытянул шею, как коршун, и уставился на Марго. Лизе с трудом удалось не упасть — так задрожали коленки. — Нет, — голос у Изморина опять стал тихий, а сам он пошел на Лизу по осколкам стекла. — Сейчас не буду. Лучше там, в зале, при всех, для острастки. Идем, Лилли, крошка моя. Выясним, что вы там нарепетиро вали. Да, принцесса, прямо сейчас.

И он впился пальцами Лизе в плечо и потащил её по непроглядно-темным коридорам к залу, а другой рукой волочил Марго, и Лиза в ужасе поняла, что сейчас всем смерть и что сыграть она все равно ничего не может, потому что левая рука вот-вот отмерзнет навсегда. Ой, а что же он тогда Марго с рукой сделал? Страшно стало так, что шея заболела и вдохнуть не получалось.

Впереди показалось темное фойе, но из-под запертых дверей в зал почему-то сияло желтым. Неужели свет включили?

А потом двери вдруг распахнулись — сами, и Изморин вскрикнул, а Лиза зажмурилась. Ого! Белесая плесень исчезает на глазах, а по стенам, оказывается, канделябры, и в них вместо лампочек горят настоящие свечки. Изморин швырнул Лизу в зал, она пробежала два шага, едва не споткнувшись о край ковровой дорожки, и замерла, успев обрадоваться, что леденящая хватка на плече разжалась.

И поразилась тишине.

Оркестранты оцепенели на сцене.

Изморин застыл в дверях, закрывшись локтем от света — живого и желтого, но Марго не выпускал. Потом он выпрямился и с усилием отнял руку от глаз.

— Маргарита, — он рывком развернул Марго лицом к себе и тряхнул за плечи. Она мотнулась у него в руках, как тряпичная. — Начнем с тебя. Смотреть в глаза. Остальные — глядите, вам полезно. — В горле у него что-то заскрежетало — как в старых часах перед боем. — Твой отец нарушил обещание и, согласно договору…

— Вряд ли.

Лизу как обожгло.

Этого голоса здесь быть никак не могло.

Из-за толстой мраморной колонны вышел Инго. Глаза у него были не зеленые, а совершенно черные, и руки почему-то в грязных бинтах, но это был Инго. Здесь. Под куполом.

А с кресла у прохода легко поднялся Филин и улыбнулся ей одними глазами.

Потом Лиза увидела стоящего у сцены напружиненного Лёвушку, и у неё задрожали губы и защипало в носу. Потому что когда видишь Лёвушку, сразу становится ясно, что все будет в порядке. А рядом с ним старший Конрад поддерживал оседающего на пол пожилого лысеющего человека с безумными глазами. А в углу в окружении перепуганных малышей сидела не менее перепуганная Паулина, очень крепко ухватив за локти красную от злости Саблезубую.

— А, все собрались, — уронил Изморин и отбросил Маргариту, как ненужную вещь. — Впрочем, я вас не звал. Никого. В особенности вас, Глаукс, я не звал, и тебя, Инго, мальчик мой, тоже. Не мешайте. Даю последний шанс остаться в живых. Вон из города. Вон из моего города. Прямо сейчас. Куда хотите. Хоть в ваш Радинглен. Не сметь мешать, человечки. Мне осталась самая малость. Лилли, играй. Если будешь играть не то, тебе конец.

Лёвушка замахал Лизе рукой — бегом, мол, сюда, на сцену, не стой! Лиза послушалась, краем глаза заметив, что Марго тоже порскнула прочь от Изморина, по боковому проходу, к Конраду.

— Вряд ли, — повторил Инго. — У нас с вами, сударь, счеты свои, и больше никого в это впутывать не надо. — Он повел забинтованной рукой, словно опуская невидимую штору, и воздух между ним, Измориным и остальным залом затрепетал, будто над костром. — Тем более детей — это ведь нечестно, — и пробегавшая мимо брата Лиза почувствовала, как её легонько и ласково отпихнули — отойди, мол, тут опасно.

«Сама знаю», — подумала Лиза и побежала к сцене.

— Нечестно? — Изморин взметнул бровь. — Это скверное начало для такого волшебника. Мальчик, с каких пор тебя так волнуют вопросы чести? Не с тех ли пор, как ты совершил убийство на глазах у сестры? Или украл у меня Белую Книгу? — Инго не успел ничего ответить, а Изморин желчно продолжал: — В любом случае, ты не будешь отрицать, что выбор оружия за мной. — Он протянул руки в пустоту. Как тогда, в кабинете, вспомнила Лиза, и по спине у неё пробежал озноб. Изморин медленно тянул пальцами воздух, словно невидимую рыбачью сеть из воды выбирал, и вот уже ему в руки легла виолончель и смычок.

Лиза обернулась к брату. Инго сжимал в забинтованных руках тяжелый меч. Посмотрел на тускловатое лезвие — и отшвырнул оружие на пол.

Металл зазвенел о мрамор, как гонг.

Изморин усмехнулся и уселся в кресло с высокой спинкой, неизвестно откуда возникшее.

И тогда Лиза взлетела на сцену, не глядя по сторонам. Выхватила из футляра черную скрипку, взмахнула смычком и крикнула:

— Начали!

Ее послушались. И тут Лизе показалось, что все пропало окончательно и бесповоротно.

Потому что оркестр, как миленький, как заведенный, как шарманка заиграл ту, первую Изморинскую партию, а вовсе не музыку наоборот.

И вступила виолончель, и невыносимо печальные звуки пробрали Лизу до костей, она уже не просто слышала их — чувствовала всем телом, как холод, как боль… Она взмахнула смычком, чтобы показать оркестру, что нужно играть на самом деле, — и поняла, что ничего не выходит. Руки не слушались, норовили выжать из черной скрипки совсем не те ноты, были вообще как не свои…

Инго потрясенно обернулся, и тогда Лиза сжала зубы и с огромным трудом опустила смычок вовсе.

Оркестр продолжал играть, причем казалось, что это музыканты приставлены к инструментам и те ими управляют. Лица у музыкантов сделались сначала потерянные, а потом и вовсе чужие и одинаковые. Как тогда, в самом начале, когда они спали и она ещё не знала, как кого зовут.

Что делать? Ну что?

— Пианиссимо! — закричала Лиза не своим голосом. — Да пианиссимо же! Кому говорю!

Музыканты её послушались. Музыка не смолкла совсем, но поутихла, стало светлее и чуточку легче дышать. И тогда-то Инго и заговорил.

— Время, назад, — скомандовал он и вытянул перед собой левую руку, словно сдвигая забинтованной ладонью стену. — Я вам расскажу, как все было. И чего не было.

Виолончель сбилась и захлебнулась.

— Мы с вами никогда не встречались. — Инго говорил негромко, но воспрявшая музыка его почему-то не заглушала. Оркестр словно разморозился.

— Ну вот же! — выдохнула Лиза и снова взмахнула смычком. Ерунда, что скрипка черная. Вещь, она вещь и есть!

С первых же настоящих аккордов огненные лоскутки свечей замигали, но не погасли, а запылали ярче, будто обрадовались. Ноты золотыми мячиками заскакали в воздухе, а остатки плесени на глазах превращались в сосульки и исходили бойкой капелью. И ещё плесень превращалась в плющ и хмель, который немедленно пополз по стенам, ловко огибая свечи, а ещё — в виноград, на котором на глазах вызревали гроздья. А вместо пыльных портьер на окнах шпалерами зацвели и запахли розы.

Но виолончель не сдавалась. Темное, низкое, хриплое соло спикировало на оркестр, как коршун с высокого неба, и вспороло когтями радостную, радужную музыку, которая вздувалась, как разноцветный парус, и она пошла клочьями, а виолончель безжалостно полосовала её. Ледяной ветер рванул плющ на стенах, лепестки и листья пожухли, обожженные морозом.

Лиза стояла вполоборота к залу и видела Изморина гораздо лучше, чем хотелось бы, — он как будто слился с виолончелью в единое целое, мелькали паучьи пальцы, смычок пронзал воздух, как жало какого-то огромного многоногого насекомого, самозабвенно запрокидывалось оскаленное лицо, а отвести глаза не получалось, и черная скрипка покорно, словно собачка по свисту хозяина, помчалась за виолончелью.

И Инго она тоже видела, но считанные секунды, потому что он сник, нет, сгорбился, нет, снова стал тем скрюченным карликом, которого она пыталась забыть с прошлой зимы, с коронации, и воздух вокруг него стал таким же, как тогда, в замороченном Радинглене: — глухим, потрескивающим фиолетовым маревом.

Лиза на миг опустила смычок. Это я наделала или Изморин?

Оркестр смолк.

Рыжий карлик выпрямился.

— Мы с вами никогда не встречались, — голосом Инго продолжал он. — Слова «Радинглен» вы тоже никогда не слышали.

Изморин ощерил желтоватые зубы, как волк. Прядь белых — нет, уже седых волос упала ему на лицо, по которому побежали морщины.

— Вы так ничего и не узнали о Белой Книге, вы просто не подозревали о её существовании. — Инго, который вновь стал самим собой, расправил плечи, будто они у него затекли.

Изморин перехватил смычок — кажется, пальцы плохо его слушались, но он всё-таки играл, морщась от усилий, и виолончель закричала так пронзительно, словно он её перепиливал. Инго пошатнулся, но устоял.

Лиза увидела, что он тоже изменился. В рыжей шевелюре проглянули серебряные нити, потом пряди, плечи стали чуть шире, — Инго стал вылитый портрет дедушки Ларса, висевший у Бабушки над кроватью. Седеющий лев. — Вы родились и умерли Алоисом Притценау, великим музыкантом, затмившим Паганини и Сарасате, — звучно продолжал он, глядя на старика в кресле. И сделал шаг вперед, затем другой — мягко, как лев по траве. — Вы были равно блистательны как скрипач, виолончелист и органист — мир ещё не знал подобного сочетания.

Скрипка в руках у Лизы запела нежно и сильно, и уверенно повела за собой весь оркестр, как вожак — птичий клин в высоком небе. С каждой золотой, певучей, яркой нотой Изморин все больше ссутуливался в своем кресле и все больше делался похож на собственную выцветающую фотографию. Желтоватая седина падала ему на лоб неопрятными космами.

Плесень со стен исчезла окончательно, розы цвели вовсю, гроздья на лозе наливались, пахло виноградом, воском, цветами. Свечи потрескивали и капали на пол, но не на мрамор и не на ковровые дорожки — на полу уже росла трава, и из неё победоносно выстреливали мать-и- мачеха, подснежники, одуванчики. Бархат на креслах потемнел и превратился в мягкий сухой мох.

— Вы родились в Австро-Венгрии, а потом оказались в Германии, но в сорок третьем вам пришлось покинуть её, поскольку быть любимым музыкантом фюрера вам вовсе не нравилось. Вы перебрались в Амберхавен, в чем вам помогли зеенландские спецлужбы, — впоследствии вы частенько загадочно улыбались, вспоминая эту историю, но подробностей её никто не знает. Два года вы прятались, вели мирную жизнь рантье и приват-доцента, но в сорок пятом раскрыли инкогнито.

Старик попытался вставить хотя бы слово — и не смог: Инго говорил вроде бы медленно, но речь его лилась, как поток воды, без единой паузы, без единого зазора между словами, и Лиза вдруг услышала, что его голос, спокойный и усталый, даже если не слушать слов, вплетается в мелодию, которую вел оркестр. Музыканты сообразили, что происходит, и даже без Лизиной команды играли пиано.

Между тем Инго снова помолодел до себя нынешнего, но было заметно, что силы у него кончаются. Он оперся о спинку ближайшего кресла и чуть наклонился вперед.

— …и вернулись в музыкальный мир. Двадцать семь лет вы были величайшим виртуозом планеты. Да, в шестьдесят первом из-за болезни суставов вы перестали было играть, но амберхавенские магомедики сумели вам помочь, и вы снова начали выступать. Последний ваш концерт состоялся в Карнеги-Холл в ноябре семьдесят второго, в день вашего восьмидесятипятилетия. С первой супругой вы расстались ещё в Германии в тридцать восьмом — увы, из-за её нацистских убеждений. Второй раз вы женились уже в Амберхавене, в шестьдесят семь лет, на дочери вашего первого ученика, — ей тогда было тридцать. Брак был очень счастливым. У вас четверо детей, двое из них — музыканты, скрипачи, довольно известные. Преподавать вы продолжали и после этого и последний урок дали за несколько часов до смерти.

При слове «смерти» пальцы у старика в кресле разжались и смычок беззвучно упал в траву. Изморин с трудом поднялся, опираясь на виолончель, а кресло исчезло.

— Инго, — прохрипел он, — мальчик мой, за что ты меня так?

Инго прислонился спиной к колонне. И даже придержался за неё забинтованной рукой — точнее, за плеть плюща, обвившую мрамор. Но старик тоже еле держался на ногах и хватал морщинистым ртом воздух.

— Всех ваших учеников вы помнили, — беспощадно продолжал Инго. — С большинством состояли в оживленной переписке. — Инго приостановился. — Но меня среди них никогда не было. Никогда. И этот город… город точно… не ваш, — чуть задыхаясь, говорил он, глядя в глаза Изморину, — а вы… вы теперь даже колдовать… не можете — как оно вам? Быть просто… человеком? Давно забытые ощущения, да?

Изморин заслонился — как когда-то заслонялась от его давящего взгляда перепуганная Маргарита, вжимаясь в стену.

— Вы мирно скончались во сне в ночь на восемнадцатое марта восемьдесят второго, не дожив до девяноста пяти. На следующий день во всех газетах напечатали фотографии в траурной рамке — фантастически красивый старик с сияющей улыбкой. Это было ровно за два года до моего рождения.

От каждого слова Изморин вздрагивал, как от удара. Лизе показалось, что старик усыхает на глазах, а потом она поняла, что он оседает, как сугроб на солнце, и вот уже падает, и скрюченные пальцы, которые протянулись то ли удержаться за Инго, то ли вцепиться в него, повисают в воздухе, а потом темный силуэт без лица медленно осел, рассыпаясь на жухлую, тусклую осеннюю листву.

— Мы с вами никогда не встречались. — Инго глухо хлопнул в ладоши и взмахнул руками, словно бросая мяч.

Лиза услышала, как рядом тихо ойкнул кто-то из музыкантов. Но отвести глаз она не могла. Взгляд от ужаса как будто прилип туда, где на траве темнело что-то пыльное, бурое, сморщенное, оно съеживалось, сворачивалось, чернело на глазах, как горящая бумага, а потом в воздухе как будто вспыхнул беззвучный взрыв, взметнулся столб синеватого света, и над головой оглушительно хрустнуло.

Стеклянный потолок медленно-медленно пошел трещинами, словно в кино, и жуткие острые осколки медленно-медленно полетели вниз — на Лизу, на Лёвушку, на оркестр, на всех…

— Филин! — сдавленным голосом крикнул Инго. — Помогите, мне его не удержать!

Филин вскинул над головой руки, и все замерло.

Осколки повисли в воздухе.

Капли обрушившегося сверху ливня — тоже.

— Ничего себе, — вслух сказала Маргарита, почему-то оказавшаяся рядом с тем незнакомым лысым человеком.

Филин глубоко вздохнул, развел руками — и осколки, не причинив никому вреда, с шуршанием ссыпались по стенам.

То темное, что лежало в траве, бесследно исчезло.

Инго побелел, закрыл глаза и сполз на пол.

Все кончилось.

И тогда Лиза пошла по залу — мимо Лёвушки, мимо Кости, мимо Маргариты, даже мимо Инго — хотя он, не открывая глаз, протянул ей руку, и она её коснулась на ходу. Она знала, куда ей сейчас надо, и дошла наконец, и ткнулась лицом Филину в теплый, колючий, пахнущий табачным дымом свитер, и так и осталась.