Охотничьи были

В. Рачков ОСТРЫЕ МОМЕНТЫ

Страстный рыбак, изредка только берущийся за ружье в период перелета утки, я имел самое смутное представление об охоте на боровую дичь, почерпнутое из охотничьих рассказов. Рассказы эти, насыщенные ярким описанием природы и остротой переживаний, вызывали безграничное желание испытать счастье лесной охоты. Их можно было читать и слушать часами. В воображении сменялись десятки картин: снежные фонтаны и громкое хлопанье тетеревиных крыльев, когда испуганные тетерева вырываются из снежных лунок, где они прятались от ночного мороза, уступали место волнующей охоте на вальдшнепа в период тяги; ее сменяли сцены захватывающей охоты на рябчика. Но все эти рассказы имеют один общий момент: в самом интересном месте рассказчик вскакивает, глаза его сверкают, он забыл о присутствующих — громкое «бах! бах!», сопровождаемое дуплетом ладоней, вырывается из его рта.

В один из теплых весенних вечеров ко мне зашел мой старый приятель, заядлый охотник, хорошо знающий лес и повадки его обитателей. Он поздоровался, сел на стул, свернул «козью ножку» и несколько минут молча, сосредоточенно наблюдал, как я распутываю лески и меняю поводки на переметах. Потом, крепко затянувшись, окутал свое лицо клубами махорочного дыма и произнес:

— Ну, что, доктор, рыбачить собираешься?

— А как же? Сам видишь, весна какая: лягушка концерт задает, значит, самый жор налима, только успевай ловить. Пройдет неделя, полторы — и клеву конец.

— Оно, конечно, верно, налима только теперь и половить. Но все-таки скучное это занятие — рыбалка на переметы: надел червей на крючки, бросил шнур в воду, а утром ходи снимай рыбу, если попалась. Понятий больших не нужно — мудреная ли вещь рыбу выудить? Вот дичь или зверь — тут другая статья! Здесь большую сноровку да смекалку иметь надо!

Со всей страстью, на которую только способен обиженный в лучших чувствах рыбак, я стал рассказывать ему о хитрости рыбы, о ее капризном клеве, часто зависящем от погоды и времени года. Как трудно бывает найти подходящую приманку, сколько труда приходится положить на это дело даже опытному и наблюдательному рыболову! Рассказал ему о силе рыбы и борьбе с нею, стараясь доказать, что не так уж просто поймать рыбу, как кажется на первый взгляд. Он внимательно слушал, а потом, почесав затылок, удивленно сказал:

— Вот ведь как вы ее, рыбу-то, знаете, а я думал, простая вещь. Накопал червей, взял удочки, сиди и рыбачь. Есть про вас, рыболовов, пословица: «На одном конце — червяк, а на другом — дурак». А оно вон как оборачивается, даже интересно стало. Ну, а все-таки, обижайтесь вы на меня или не обижайтесь, а охота серьезней рыбалки, и впечатлений больше, и, как вы это там называли, «острых моментов», что ли, хоть отбавляй. Да что говорить понапрасну! Лучше вместо спора поедем со мною в лес, на тока сходим, а тогда и станем разбираться, чье ремесло лучше.

В другое время я отказался бы от такого предложения, но сегодня было задето мое рыбацкое самолюбие. Я согласился.

В субботу вечером мы, двое охотников и один рыболов, в полном «боевом снаряжении» тряслись по тракту в кузове грузовой машины, сидя на каких-то мешках. Километрах в тридцати от города начался густой лес. Плотной стеной он стоял по обеим сторонам тракта. Мы въехали на высокую гору — и перед нами открылась чудесная панорама: вдаль, насколько хватал глаз, видны были Уральские горы, покрытые густым лесом; далеко-далеко на горизонте они исчезали в тумане, сливаясь с голубизной неба.

Проехали еще километров сорок, когда Герасим Иванович (так звали моего спутника) энергично забарабанил кулаком по крыше кабины. Машина остановилась. Мы спрыгнули, расплатились с шофером и, вскинув на плечи ружья, свернули с тракта на лесную тропинку. Через полчаса пришли к небольшой лесной деревушке, где жила мать Герасима Ивановича. Старушка встретила нас радушно. На столе кипел большой пузатый самовар, а в сахарнице лежали, словно дожидаясь нас, аппетитные ломтики сотового меда. После дорожной встряски мы дружно навалились на съестное.

После ужина Герасим Иванович многозначительно сказал:

— Ну, теперь, гости дорогие, спать пора ложиться, вставать ведь рано придется.

Мы с моим товарищем Левицким удобно устроились на полу, хозяин забрался на полати. Старушка погасила свет, в комнате воцарились мрак и тишина. Мне показалось, что я проспал совсем недолго, когда над моим ухом раздался голос Герасима Ивановича:

— Вставать пора!

Открываю глаза. Сквозь окно пробивается тусклый лунный свет. Осторожно бужу Левицкого, он мычит что-то невнятное, пробует сопротивляться и только через несколько минут окончательно приходит в себя.

Выходим из дому и через поскотину направляемся к лесу. Поле залито лунным светом, на траве сверкает иней; лес на горе кажется черным, загадочным. Идем низиной. Где-то совсем рядом шумит река.

В лесу не слышно звуков и, как бы поддаваясь этой тишине, Герасим Иванович шепотом объясняет нам повадки глухаря:

— В охоте на эту птицу особую осторожность соблюдать надо: запел глухарь — беги к нему прыжками, след вдавливай плотно и замирай — поет недолго; хрустнет под ногой ветка или снег, когда глухарь играть перестанет, — только и услышишь, как крыльями захлопает: поминай как звали. Очень уж чуткая птица, а вот когда поет — хоть из ружья пали, не услышит. Если и пропуделяешь — не беда. Сейчас через реку переправляться будем.

Спускаемся к реке. Вода ее кажется черной, бездонной; на сердце становится немного жутковато. Пробуем подыскать подходящее дерево для мостика, но вскоре убеждаемся, что даже самая высокая ольха, упав, не достанет другого берега.

Приходится подняться километром выше — там река распадается на два рукава. Первое срубленное дерево с шумом падает в воду. Его стаскивает течением и прижимает к нашему берегу. Валим на него другое. Ломая сучья, оно с треском падает, ложится и застревает между ветвей первого, упираясь вершиной в противоположный берег. Вырубаем шест; я вступаю на шаткую переправу и опускаю его в воду. Шест не достает дна, течение вырывает его из рук. Начинаю, перехватываясь за сучья и балансируя, перебираться без его помощи. Следом за мной переправляются спутники. Все благополучно. Так же форсируем второй рукав.

На востоке начинает бледнеть горизонт.

— Ну, нажимай, ребята, — шепчет Герасим Иванович. — Подзадержались с переправой. Поспешить надо!

Убыстряем шаги. И кажется, что с каждым пройденным десятком метров лес становится все светлей и светлей. Почти бегом пересекаем большую поляну. И вдруг лес как бы оживает: сперва засвистели какие-то маленькие птички, недалеко пискнул рябчик. Лес становится выше, попадается больше берез и вывороченных с корнем деревьев. Под ногами хлюпает вода, похрустывает тонкая корочка льда, затянувшего за ночь лужи; иногда встречаются довольно большие сугробы. Все чаще останавливаемся и слушаем. Слышно, как вдали на поляне, которую мы только что пересекли, играют косачи. Но глухариной песни не слышно. Проходим еще метров триста. Герасим Иванович останавливается, потом, повернувшись к нам, тихо шепчет:

— Вот здесь и было их токовище, я его с сорок шестого года знаю. Неужели сменили?

В его голосе слышатся тревожные нотки. Я уже хочу ехидно прошептать: «С полем вас, Герасим Иванович», — но вдруг вижу, как, мелькая между деревьями, в нашем направлении летит какая-то большая птица.

— Глухарь! — шепчу я, едва шевеля губами.

Птица садится в густом ельнике, метров за сто от нас. Минуты кажутся часами, слух напряжен до предела. Вдруг оттуда, куда села птица, раздаются странные звуки: будто кто-то ударяет деревянной ложкой об ложку. Потом все стихает. Через минуту раздается глухое хлопанье крыльев: глухарь взлетел и сел на вершину высокой ели. Он долго оглядывается по сторонам, вытягивая длинную шею, слушает. На фоне голубого утреннего неба птица видна хорошо: большая, почти черная. Проходит еще немного времени, глухарь распускает веером хвост, расправляет крылья, несколько раз щелкает клювом, издав сухой звук «тэк-тэк-тэк». Заиграл!

— Ну, кто пойдет? — спрашивает Герасим Иванович. Идти, конечно, хотелось каждому, но, новички в охоте на боровую дичь, мы боимся испугать птицу и предлагаем ему сделать первый выстрел. Герасим Иванович не спешит. Он пропускает несколько песен: пусть разыграется. И когда глухарь «разыгрался», Герасим Иванович делает несколько гигантских прыжков в сторону ели и останавливается как вкопанный. Почти тотчас же обрывается песня. Под новую песню Герасим Иванович делает еще несколько прыжков и исчезает в густом ельнике. Отсюда до птицы не более пятидесяти метров. Глухарь опять прерывает песню. Проходит несколько минут, которые нам кажутся вечностью. Птица прислушивается к чему-то, вот-вот улетит… Но нет, снова звучит глухариная песня. Мы ждем, что сейчас грянет выстрел. «Что же он медлит, — думаю я, — стреляй же, стреляй!» Но Герасим Иванович, видимо, испытывает наши нервы. Он пропускает еще одну песню.

Глухарь широким веером раскрывает хвост, вытягивает шею. Снова запел! Я вздрагиваю от неожиданного выстрела; по лесу катится эхо.

Пение оборвалось; глухарь камнем рухнул вниз, а по воздуху, гонимые легким утренним ветром, поплыли перья. Забыв про всякую осторожность, мы бросились к ели, где только что сидела птица. Герасим Иванович стоял под елью, держа красавца-глухаря за шею. Минут десять мы рассматривали трофей.

— Ну, хватит, полюбовались. Пора и вам счастье охотничье испытать, — говорит Герасим Иванович.

Но судьба, должно быть, решила посмеяться над новичками: глухари здесь в это утро больше не токовали. Мы думали, что их испугал выстрел, но Герасим Иванович объяснил нам, что птицы, наверное, сменили ток, а этот глухарь залетел сюда по старой привычке.

Несмотря на постигшую нас неудачу, мы возвращались домой счастливые. Приближались к поляне, которую пересекли утром. Где-то совсем рядом, в мелкой поросли березняка бормотали тетерева-косачи. Вдруг Герасим Иванович остановился и громко произнес:

— Чу-фыш!

Мне показалось, что он хочет спугнуть птиц и выстрелить влет, но каково было мое удивление, когда с поляны донеслось в ответ злобное:

— Чу-фыш!

— Ишь какой сердитый, — тихо сказал Герасим Иванович и снова «чуфышкнул». Тетерев отозвался где-то еще ближе.

— Драться идет, как бы не заклевал вас, охотничков, — подмигнул Герасим Иванович и опять издал тетеревиный крик.

— Чу-фыш! — ответное шипение где-то совсем рядом. Недалеко от елочек, за которыми мы стояли, из кустов на поляну вышел большой тетерев. Распустив лирообразный хвост и ударяя крыльями о землю, он злыми глазками, сверкавшими из-под красных бровей, осмотрел поляну, отыскивая соперника, и злобно зашипел:

— Чу-фыш!

Мы с Левицким выстрелили одновременно. Раздалось хлопанье крыльев, и птица с шумом взлетела в воздух. Стреляем влет, но снова мажем: уж очень сильно волнение. Герасим Иванович спокойно вскидывает к плечу ружье, гремит выстрел — и птица, как бы запнувшись, замедляет полет, а потом как-то боком падает в траву.

Мы стоим растерянные; от волнения дрожат руки, слышны удары собственного сердца.

— Ну, как, достаточно ли острый момент? — коварно спрашивает Герасим Иванович. — К лесной дичи большую привычку иметь надо. Я тоже сначала пуделял: руки от волнения дрожали, как только хлопанье крыльев услышу. Бывало, осенью из-под ног тетерев вылетит. Выстрелишь — и мимо, только духом перья вышибет. С тем и уйдешь. А вот теперь привык. Отпустишь немного подальше и бьешь наверняка. Ну, не горюйте, завтра попробуйте в косачей из шалаша пострелять на токовище. Вот где острых моментов много! Порой на их бои залюбуешься и стрелять позабудешь! А до чего зло бьются между собою… Ну, да сами увидите. Пошли теперь домой поспим, а с обеда шалаш строить пойдем.