От Самары до Сиэттла

БОЛЬШЕВИСТСКИЙ ПЕРИОД

Совет рабочих и солдатских депутатов создал Военно-революционный комитет под председательством Куйбышева (личного друга Ленина). У этого комитета была идея собрать деньги с самарских бизнесменов в виде займа. Однажды я пришёл в технический отдел в полдень и обнаружил приглашение в губернаторский дом, который был занят Советами. Также мне передали, что был телефонный звонок от Зимина, вице-президента Ассоциации заводопромышленников.

Я поспешил туда. На первом этаже толпился народ, среди которого большинство были вооружённые винтовками красногвардейцы-рабочие. Пробираясь сквозь толпу, я увидел знакомые лица двух предпринимателей. Я двинулся к ним. Как только я к ним подошёл, они закричали: “Уходи, мы арестованы”. Только тогда я увидел, что их сопровождают красноармейцы.

Как только я тронулся дальше, кто-то схватил меня и приказал красногвардейцам взять меня. В комнате первого этажа меня обыскали и изъяли небольшой браунинг. Я потребовал расписку, но парень только рассмеялся. Я стал протестовать как гласный городской думы, не подлежащий аресту без разрешения городской управы. Человек, который схватил меня, приказал меня арестовать и исчез. Кстати, я знал его как пьяницу, да и теперь он был пьян.

Не успели меня препроводить на второй этаж, как сказали, что я должен быть доставлен на “собрание”. Там я встретил два десятка предпринимателей. Они с облегчением узнали, что я в безопасности, и очень сожалели, что я был вовлечён в такие неприятности. Они собрались вместе, чтобы обсудить требование заёма в 5 млн. руб. Этот вопрос не мог быть решён без совета с президентом их организаций - Ассоциации промышленников и Ассоциации заводопромышленников, то есть без меня. Зимин позвонил мне ещё до того, как стало известно, что они арестованы.

Появился Куйбышев со своей гвардией, и последовал вежливый диалог. Куйбышев повторил требования займа. Я спросил об условиях - годовой процент и прочее. Он улыбнулся и сказал: ’’Пусть это будет налогом”. Естественно, я напомнил ему, что право взымать налоги принадлежит правительству, и если он является представителем правительства, то должен объявить о введении налогов. Но если это так, то нам должны разрешить заниматься нашим бизнесом, иначе у нас не будет этих миллионов, чтобы дать заём. Некоторые, в том числе и его окружение, стали ухмыляться. Куйбышев разозлился. Он сказал, что не имеет значения, как это будет называться, - он требует 5 миллионов в качестве контрибуции. Вновь я ему возразил, что контрибуция взымается победителями с побеждённых, а я не считаю себя таковым. Его ответ был коротким - или мы соглашаемся, или идём в тюрьму. Наш ответ был - несогласны.

Когда нас собирались препроводить в тюрьму, я попросил Куйбышева разрешить мне зайти по дороге домой, так как моя жена должна была родить, а известие о моем заключении могло её очень встревожить. Он мне отказал.

Нам сказали, что большая толпа собралась возле губернаторского дома. Я попросил своих товарищей держать голову высоко, хотя сам очень боялся и пытался только изобразить улыбку на лице. На моей собственной коляске меня отвезли в тюрьму и поместили в камеру на третьем этаже.

На следующее утро меня вывели на 15-ти минутную прогулку. Когда я спустился на первый этаж, то увидел там знакомого молодого человека тоже с охраной, и мы двинулись во двор вместе. Но тут же были остановлены “товарищем”, который накинулся на нашу охрану со словами: “Разве вы не знаете, что он не должен ни с кем говорить?” Мой знакомый воскликнул: “О, ты - человек опасный!” Всё это было противно и пошло.

Пока я шёл между двумя охранниками, они говорили между собой о том, что упрямые жители юга России не хотят подчиняться приказам Советской власти и поэтому должны быть уничтожены. Я спросил их: “Согласно советской пропаганде, немцы - наши братья, а вы хотите убивать своих же, русских. Как нелепо!” Один из охранников задумался и сказал: “Да, странно”. И в течение всей моей прогулки я объяснял им, почему оказался в тюрьме. Расстались мы друзьями.

В общении с охраной я заметил такую особенность. Охранники, которые служили ещё при старом режиме, были на моей стороне, но не делали никаких послаблений для меня в соответствии с приказом. Новая же охрана, нанятая уже при большевиках, считала меня своим врагом, но за несколько рублей была готова всё сделать для меня. Старая охрана не брала даже сигареты. Но благодаря “товарищам” у меня была возможность переписываться с моими домашними. Вскоре мне уже присылали из дома всё, что нужно.

Два дня спустя в мою камеру пришёл маленький комиссар. Он попытался убедить меня, что дальнейшее сопротивление бесполезно, так как другие якобы дали деньги. Я знал его как неудачливого чиновника, который не мог удержаться на работе - он был дальний родственник одного из гласных городской думы. Я не поверил ему. Он заявил, что сопротивляющиеся будут посланы на фронт или тяжёлые работы. Но я продолжал оставаться “сопротивляющимся”.

Через несколько дней охранник открыл дверь моей камеры, приказал выйти и отказался что-либо объяснить. Я собрал свои вещички и встал возле двери, прислушиваясь. Я услышал шум от движения множества людей и решил, что комиссар не солгал, и, вероятно, большинство из нас отправляют из тюрьмы куда-то.

Наконец, мой охранник вернулся и доставил меня на первый этаж. Когда я спускался по лестнице, то увидел пулемёты, установленные на лестничных площадках. Я не понимал, что они собираются делать. В моей новой камере окно было разбито и не чем было его заткнуть. Снаружи было морозно, и мне пришлось сидеть всё время в пальто.

Потом я узнал, как близко мы были к тому, чтобы быть расстрелянными. Наши “друзья”- эсеры организовали митинг протеста против нашего ареста. Собралось около 10 тыс. людей на одной из площадей. Митинг проголосовал за требование освободить нас, тем более я был гласным городской думы. В здание Совета была послана делегация с этим требованием. Её попросили подождать несколько минут, но вместо этого продержали целый час и отказались принять требование. Когда делегация вернулась на площадь, там оставалось всего несколько человек - на улице было очень морозно. Когда эсеры ждали ответа, большевики готовили наш расстрел, вот почему они перевели нас в камеры на первый этаж.

На следующий день нас собрали в одной камере. Один или два предпринимателя согласились выплатить свою долю в требуемой сумме и были освобождены. Остальные же отказались. Было очевидно, что постепенно самые слабые из нас

пойдут на соглашение, заплатят деньги и будут освобождены. Мы заявили, что хотим создать свой комитет из заключённых-предпринимателей, так как понимали, что каждому в одиночку не выстоять, а вместе мы можем защищаться.

Мы узнали, что в думе был создан комитет по сбору денег для требуемого займа, и 1,5 млн. руб. уже были собраны. За пару дней соглашение между советами и думой было достигнуто, и все, кроме меня, были освобождены. Куйбышев сказал, что я должен содержаться под арестом, так как плохо влияю на бизнесменов. Тогда моя семья взялась за дело.

Тут надо сделать небольшое отступление. Когда началась война, то почти вся территория Польши стала театром военных действий. Сотни тысяч беженцев хлынули на Восток. Одна еврейская семья, Тарадейко, приехала в Самару, и глава семьи обратился ко мне за помощью в устройстве на работу. В Польше у него было дело, связанное с электрическим оборудованием. Поначалу я предложил ему собирать квитанции, он с этим успешно справился. Постепенно я увеличил ему зарплату, и он работал очень хорошо. Когда он снял жильё, то оказалось, что у него нет совсем мебели. Тогда я предложил ему взять нашу старую мебель совершенно бесплатно. Он был просто счастлив.

С ним мы часто говорили о политике, и я узнал, что он меньшевик, принадлежит социал-демократической партии. Но это никак не сказывалось на его работе: он только изредка поддерживал отношения с товарищами по партии.

Тарадейко был очень сообразителен в денежных делах и поэтому смог дать взятку в 2200 рублей кому-то в Совете. Так он получил приказ на моё освобождение.

В первый же день пребывания в холодной камере я схватил сильный бронхит. Меня перевели в тюремную больницу на первый этаж, но долго там мне оставаться не разрешили. Так на одиннадцатый день моего пребывания в тюрьме меня вызвали к начальнику. В его кабинете я увидел Тарадейко, который требовал, чтобы меня освободили немедленно. Но начальник настаивал на том, чтобы мне вернули всё, изъятое при посадке. После этого я должен был поставить подпись в приказе на освобождение. Как старый царский служака, начальник не мог нарушить заведённого порядка. Тарадейко очень нервничал во время этой процедуры, руки у него тряслись. Когда меня наконец отпустили, мы почти бегом бросились к повозке: мои документы на освобождение были фальшивыми, и я мог быть арестован снова в любой момент.

На следующий же день я отправился в думу, чтобы узнать, как обстоят дела с нашим комитетом безопасности. И тут я получил первый удар. Оказалось, что новая милиция распущена, так как милиционеры не были обеспечены зимней одеждой, а на дворе стоял зверский холод. Я потребовал в гневе объяснений, и тут получил второй удар: у думы не было денег.

Когда сотни тысяч рублей на создание милиции стали поступать в городскую думу, большевики стали агитировать солдатских жён требовать полагающееся им содержание, которое перестали выплачивать с падением Временного правительства. Собралась целая толпа женщин. Городской голова, вместо того, чтобы навести порядок, начал выплачивать деньги. Выплаты были плохо организованы, поэтому неизвестно, кто и за что получал деньги, и казна вновь была пуста. 50 тыс. рублей, предназначенных на организацию милиции, были потрачены.

Тут меня поджидал ещё один удар. Один из членов нашего комитета безопасности, эсер, стал меня убеждать, что члены его партии составляют большинство в Учредительном собрании, поэтому ситуация в городе находится под контролем и нет причин для беспокойства. На полковом митинге солдаты, находящиеся в Самаре, обещали эсерам свою поддержку. Я был поражён тем, что интеллигентный человек может быть таким наивным. У советов была вооружённая Красная гвардия, а городское правительство наблюдало спокойно за тем, как дезорганизуется городская милиция.

В конце концов, я сказал: “Товарищ, к несчастью, ваши решения печатаются на прочной бумаге, поэтому их нельзя использовать в сортире”. Я вышел вон, чувствуя себя очень огорчённым - я потеряю уважение среди предпринимателей после того, как не выполнено наше решение о создании милиции. Сейчас я видел, насколько эсеры не способны были делать дело. Я чувствовал себя очень одиноким.

Я был не очень удивлен, когда узнал, что банда моряков разогнала Учредительное собрание, где эсеры представляли большинство, и где они только болтали, ничего не предпринимая для организации и защиты этого собрания.

В конце декабря 1917 г. я оставил попытки участвовать в делах городского правительства и занялся проблемами предпринимательских ассоциаций. Комитет по сбору денег для Советов работал вовсю - большое число предпринимателей подписались на сбор этих денег и им объяснили, как они будут их платить. Если же нет, то будут сидеть в тюрьме. Каждый из них был приглашён в Военно-революционный комитет под председательством Куйбышева, где предлагалось или выплачивать деньги небольшими частями, или заплатить сразу. Но эта тактика не имела успеха: деньги поступали медленно и в небольших количествах. По крайней мере, наша помощь советам не была значительной.

В это время я попытался предпринять что-нибудь для сохранения наших организаций. Я предложил создать комитет по делам коммерции, куда должны были войти только члены предпринимательских ассоциаций. Моё предложение было принято, и, естественно, как инициатор этого дела, я был выбран главой этого комитета.

На первом заседании комитета мы попытались понять, что нас ждёт в будущем, и пришли к выводу, что хаос, вызванный революцией, поможет Германии оккупировать западную часть страны, и наши экономические связи с этими регионами будут оборваны. Поэтому мы должны обратить своё внимание на Восток и попытаться использовать возможности торговли с Туркестаном, Западной Сибирью и Уралом. Было рассмотрено несколько интересных и обнадёживающих предложений. Эта работа немного меня отвлекала от мыслей о трагедии в стране.

В конце января 1918 г. коммунисты заняли здание городской управы и изгнали эсеров - так вся власть была сконцентрирована в руках Военно-революционного комитета. Через несколько дней ко мне явились члены эсеровского городского правительства вместе с городским головой. Они сказали, что собираются тайно организовать сопротивление новой власти и хотят вооружить своих сторонников. Я им ответил, что это нужно было делать несколькими месяцами раньше, но, тем не менее, дал им несколько тысяч рублей на это дело.

22 января 1918 г. у меня родился сын.

Тут надо вернуться на несколько месяцев назад. Наша пекарня работала, несмотря на перерывы на митинги и общее снижение деловой активности. Доходы были хорошими, около 25 тыс. рублей в месяц. Разрешалось использовать только 300 мешков муки в день. Большевики стали пропагандировать идею, что если пекарня отойдет Советам, то её доходность можно будет увеличить вдвое, так как муки будет отпускаться гораздо больше. Это произвело впечатление на наших рабочих, но они ничего не предпринимали. Тогда Советы послали свою Красную гвардию для захвата пекарни.

Около 15-20 октября 1917 г., в воскресенье, красногвардейцы заняли нашу механизированную пекарню. Этим руководил Трайнин, один из большевиков, приехавших откуда-то в Самару. Пекарня была закрыта, и Трайнин послал ко мне солдат с требованием отдать ключи. Я отказался, сказав, что если они пришли грабить, то им не трудно взломать замки. Поначалу наши рабочие думали, что городское правительство пытается законно получить пекарню, но когда они увидели, что красногвардейцы просто взламывают замки, то поняли в чём дело. Они попытались сопротивляться, но безуспешно. Несколько человек были взяты под стражу. И я провёл весь вечер, названивая в милицию и пытаясь их освободить.

Это был пока период правления Керенского. Я обратился прямо к нему, но он был бессилен что-либо сделать, так же как и комитет по продовольствию. Несколько членов этого комитета отнеслись сочувственно к моим бедам и обещали хотя бы оформить документы на найм пекарни.

Пекарня начала работать, но за несколько недель оборудование вышло из строя, конвейер перестал работать. Новый управляющий нанял на работу сто женщин, которые были выстроены в ряд и передавали булки хлеба из рук в руки, работая вместо конвейера. Качество хлеба стало плохое, и его продажи упали. В конце концов пекарня была в состоянии израсходовать только сто двадцать мешков муки в день вместо обещанных четырёхсот. Но нехватка хлеба продолжалась, поэтому пекарня работала, и её охраняли вооружённые люди, так как у ворот уже было несколько столкновений. По ночам эта охрана, развлекаясь, стреляла в воздух.

В январе 1918 г. был подписан контракт о сдаче пекарни в наём, и у нас некоторое время был хоть какой-то доход. Но в феврале эсеры были смещены со своих постов, и выплаты нам прекратились. Чтобы закончить эту историю с пекарней, упомяну ещё один факт. От своего приятеля я узнал, что пекарню переоборудовали, вложив в это 400 тыс. рублей за пять месяцев, но она продолжала оставаться убыточной: вместо обещанных 100 тыс. рублей дохода в месяц, она приносила ежемесячно только убытки. Я не мог противиться соблазну и пошёл в пекарню. Заседание совета пекарни было в самом разгаре, заседало двадцать человек. Они разрешили мне присутствовать на этом собрании. Когда все дела были обсуждены, я попросил слова. Я напомнил об обещании стотысячного дохода после того, как “паразиты”, то есть мой брат Виктор и я, будут изгнаны из пекарни. Потом спросил, знают ли они о 400 тыс. потерянных рублей? Они знали об этом прекрасно. Тут я сделал заключение: если бы “паразиты” остались, то таких потерь не было бы. Ответом мне были тишина и опущенные глаза.

24 января 1918 г. мои родственники собрались у нас, чтобы отпраздновать день рождения моего сына. Моя квартира располагалась на втором этаже и занимала примерно треть его. Под нами находилась квартира моей матери и наша контора. Оставшиеся две трети уже были заняты “Коммунистическим клубом”, он разместился в больших комнатах, которые раньше служили для приёмов.

В середине вечера меня вызвали вниз. Там были две девушки, которые предоставили мандаты от Советов на заселение в квартиру моей матери. Они хотели переехать на следующее утро. Я спросил их, претендуют ли они также на имущество моей матери? Они были пристыжены и сказали, что им нужны только комнаты. Тогда я сказал, что нельзя же ожидать, что моя мать сможет переехать за одно утро из квартиры, где она прожила сорок лет, и попросил на переезд три дня. Одна из девушек заявила, что она уже заплатила за жильё и намерена переехать завтра. В конце концов, они согласились подождать и ушли.

Я пошёл в нашу пекарню и предложил испольнительному комитету перевести в комнаты матери их бухгалтерию, объяснив причины своей щедрости. Они были счастливы и решили переехать на следующее утро. Наши гости перенесли матушкину мебель наверх. К двум часам ночи всё было закончено, и в 7 утра мои бывшие рабочие начали перевозить и устанавливать свою мебель на новом месте.

На третий день девушки явились вновь и были выдворены комитетом. Они обратились ко мне за помощью. На что я ответил: “Вы выселили мою мать, рабочие - вас. Что же я, обычный человек, могу сделать для вас?” Так закончился этот инцидент.

Примерно в это же время, в феврале 1918 г. наш технический отдел ещё оставался в наших руках и был последней частью нашей собственности. Наш мукомольный завод был отобран ещё в ноябре 1917 г., а наши имения были разорены еще раньше, летом того же года.

Согласно советскому декрету, рабочие образовывали контролирующий комитет из трёх человек на каждом предприятии, но это якобы делалось для защиты производства. Когда рабочие увидели, что я не противоборствую им, они немного успокоились. И начали задавать мне вопросы, касающиеся дела. В конце концов, я обратился в городской комитет и сказал, что возможны два варианта: или рабочие сами будут вести все дела, а я умываю руки и полностью отхожу от дел, или же рабочий комитет остаётся формально, а все дела буду вести я по своему усмотрению. В последнем случае я буду стараться делать всё, чтобы платить зарплату в прежних размерах, если это будет позволять прибыль. На общем собрании рабочих я повторил эти предложения.

Несколькими днями позднее ко мне в контору пришли представители рабочего комитета с улыбками и поздравлениями, сообщив, что решено оставить меня на посту управляющего. Я мог вести дела так, как делал это в последние пять лет. Я знал, что два члена рабочего комитета были против этого решения, и мне захотелось немного потрепать им нервы.

Далее состоялся такой диалог:

Итак, теперь я снова возглавляю наше дело?

Да, конечно, господин Неклютин.

Я могу принимать решения, так же как я делал это в прошлом?

Да.

Хорошо, тогда с этой минуты вы все уволены.

Лица у них вытянулись, и повисла тишина. Я продолжал: “Я не знаю, насколько успешно пойдут наши дела теперь, и сможем ли мы получать деньги для зарплаты. Но по постановлению Временного правительства каждый рабочий, оставшийся без зарплаты, должен получать ежемесячное пособие в соответствии с его общим стажем”. Их лица просветлели, а я продолжал: “Сейчас у меня нет денег для того, чтобы выплатить вам зарплату за 5-10 месяцев, но я постараюсь что-нибудь сделать. Вот мой план: начиная с сегодняшнего дня, каждый рабочий будет получать повременную оплату. Каждый рубль дохода будет делиться на три части: одна часть будет возвращаться в дело, другая будет выплачиваться рабочим, а третья - пойдет мне, так как сейчас я содержу пять семей. Рабочий комитет должен подписать соответствующее соглашение, так как это защитит нас от вмешательства в наши дела Советов. Ваше слово, джентльмены!”

Они в знак согласия так трясли мою руку, что чуть её не оторвали. Но я просил их держать всё это в тайне и молить Бога, чтобы пекарня опять начала приносить хороший доход. После этого наше предприятие заработало очень хорошо, и зарплата начала выплачиваться исправно.

Но в апреле 1918 г. ситуация стала безнадежной. Все банки и предприятия были захвачены, многие из них не работали, нередко оборудование разворовывалось. В такой ситуации городской совет по экономике, который возглавлял Куйбышев, обратился к Обществу инженеров за помощью в восстановлении производства. Инженеров заставляли делать это, взывая к их патриотическому долгу. Мы обсудили эту проблему в нашей Ассоциации заводопромышленников. После нескольких собраний мы решили предложить наши управленческие возможности для восстановления промышленности. Меня опять выбрали для переговоров с советом по экономике.

Когда я поговорил с Куйбышевым, он предложил мне подать в совет наше предложение. На заседании совета присутствовали двадцать рабочих.

Я выступил с такой речью: “ Шесть месяцев назад каждый из вас полагал, что частный собственник - главный враг, поэтому экспроприация собственности решит все проблемы. Это было сделано, но производство остановилось, оборудование или разрушено, или разворовано. Сейчас вы понимаете, что нуждаетесь в помощи технических специалистов. Я предполагаю, что позднее вы поймёте, что управленческие и административные способности тоже нужны для производства. Мы предлагаем вам помощь безо всяких условий”.

Когда я это говорил, то заметил, что отношение к нам меняется от ненависти к интересу, а затем слушатели уже старались вникнуть в каждое слово. Когда я закончил, то думал, что получу поддержку от совета и ожидал, что Куйбышев поставит вопрос на голосование. Я был таким наивным! После моего выступления Куйбышев отрубил: “Не может быть никаких соглашений с буржуазией!” - и закрыл заседание.

В конце марта группа солдат явилась на квартиру моего брата Владимира и представила мандат на заселение. Владимир был инвалидом войны, он обратился в ассоциацию ветеранов за помощью, но всё, чего он добился, была отсрочка выселения на три дня. Становилось очевидным, что скоро очередь дойдет и до моей квартиры, которая располагалась недалеко от дома Владимира. Мы всё обсудили и решили, что у нас нет шансов избежать выселения. Я решил упаковать вещи заранее, мои родственники помогали нам.

Однажды вечером мы сидели у Владимира за чаем. Раздался звонок, на пороге появился парень, по одежде похожий на моряка. Он хотел знать, освобождается ли квартира? Я спросил его, в чём же дело? Ответ его был удивительным. Он заявил, что представляет организацию, которая спасает ценные вещи от немцев на территории, которая может быть ими оккупирована. А также эта организация борется с контрреволюционерами. И добавил, что, к несчастью, пока не нашёл никаких контрреволюционеров в Самаре. Так как он был вежлив, мы пригласили его к столу. Он удивился, что мы веселимся даже в такой ситуации, под угрозой выселения. Потом спросил, не возражаем ли мы, если его команда проведёт одну ночь в квартире, при этом займёт только одну комнату. Он обещал, что его “ребята” будут вести себя тихо. Мой брат согласился, предупредив, что латышские стрелки скоро займут весь дом.

На следующий день мы продолжили собирать свои вещи. “Ребята” вели себя тихо, как и было обещано. На третий день командир этого отряда встал у входной двери. Латыши приехали на грузовике. Командир открыл дверь, обругал их и вызвал свою команду с оружием. Немедленно открылась дверь, и матросы выкатили пулемёт ко входу. Другой пулемёт был выставлен в одном из окон второго этажа. Латыши ретировались. Мы решили бежать в дом наших родственников Киселёвых. К ночи наши квартиры были пусты, а “ребята” так там и остались.