От Самары до Сиэттла

ОТЪЕЗД НАШЕЙ СЕМЬИ ИЗ ИРКУТСКА

На наше счастье железная дорога была перегружена и поезда практически не двигались. Суров сообщил мне, что он нашёл одного поручика, который согласен за три тысячи сибирских рублей добраться до города и что-нибудь узнать.

У меня были деньги, и я нанял этого человека для того, чтобы он доставил моей жене записку. В записке, подписанной “Наумов”, говорилось, что её муж попросил забрать семью из города. Обратный адрес был адрес жены Стерлядки-на. Через несколько дней поручик привёз письмо от моей жены, в котором она писала, что боится куда-либо ехать с маленьким ребёнком на руках. Поручик дождался, пока я прочитаю письмо, и огорошил меня предложением доставить мою семью на станцию, не взяв никаких денег. Менее чем через час моя жена была со мной. Я объяснил ей, что она может быть арестована, и с ребёнком будет Бог весть что. Наш выбор был простым - или мы все погибаем, или спасаемся вместе. Она ужасно боялась ехать, но, в конце концов, была вынуждена со мной согласиться. Поручик куда-то испарился, но через пятнадцать минут вернулся с двумя солдатами. У него уже была фальшивая справка, что это женщина с ребёнком - жена чешского офицера.

Вскоре поручик сообщил мне, что наш багаж уже загружен в один из вагонов, и он будет доставлен нам позднее, когда “горизонт очистится”. Вскоре наша маленькая семья была вместе с наскоро собранным багажом.

В этот же день мы узнали, что адмирал Колчак и Пепеляев были расстреляны.

На этой же станции я встретил князя Ухтомского, который был моим сослуживцем по министерству. Он сказал, что восстание в Красноярске было неожиданным и стремительным, поэтому не успели спасти содержимое находившихся там складов. Удалось только загрузить в мешки лисьи шкуры, и они были сейчас на нашей станции. Я попросил Ухтомского выдать мне несколько таких шкурок для того, чтобы мы могли покупать еду. Он дал мне три мешка шкурок.

Дорога от Иркутска была уже не такой опасной, хотя на нескольких станциях встречались партизаны. Нас охраняли солдаты, которые привезли мою семью из Иркутска. Зная наши трудности с продовольствием, они иногда приносили нам солдатскую еду.

Но через несколько дней после отъезда из Иркутска возникла непредвиденная опасность. Первое, что я заметил, - это изменение в поведении Сурова: он стал хмурым, избегал говорить со мной, не поддерживал разговоров о том, что на станциях расклеены объявления о том, что члены правительства Колчака Устругов и Неклютин должны быть взяты живыми или мёртвыми. Это были пока слухи, которым я не очень верил, но поведение Сурова было как-то связано с ними. Объяснение пришло следующей ночью. Поезд стоял, все спали, было тихо, поэтому я мог слышать перешёптывание Сурова и Миронова. Миронов говорил, что они могут отдать меня с семьёй партизанам для собственной безопасности. Суров возражал не совсем уверенно, что я спас жизнь ему и его жене. Миронов упирал на то, что они смогут забрать мешки с пушниной и, возможно, бриллианты, так как Неклютин был миллионером, и у его жены могут быть драгоценности.

Естественно, я не спал всю ночь. Утром я предложил Сурову приготовить вместе со мной завтрак, и пока мы это делали, заговорил с ним о том, что каждый из нас потерял всё, и сейчас мы одинаково неимущие. Я - не высокопоставленный чиновник, а он - не капитан, мы оба в одинаковых условиях и должны начать всё с нуля. Потом я навёл разговор на лисьи шкурки и сказал, что хотя мешки со шкурками у меня, но они не мои, так как это государственное имущество, поэтому у него и у Миронова такие же права на них, как и у меня, и мы можем вместе их использовать для продажи, чтобы выжить. Я спросил его, должны ли мы разделить эти шкурки на троих или на четверых, включая молодого офицера? Он сразу же ответил, что хотел бы разделить их на троих. Какое-то время я пытался его убедить, что офицеру тоже должно что-нибудь достаться, но потом сдался и согласился с ним. После этого разговора его отношение ко мне изменилось. Мы вновь стали с ним общаться как раньше, до “заговора” против меня.

В разговорах с Суровым я понял, что у него путаница в голове и в его действиях, также как и у А. Пепеляева, которого Суров считал выдающимся человеком и героем. Оба они родились и выросли в Сибири.

В это время усилилось партизанское движение против белой армии. Насколько я понимал, инициатива исходила от эсеров, но действия самих партизан, которые не придерживались никаких законов, вдохновляли простых грабителей, и они присоединялись к партизанским отрядам.

Для борьбы с партизанами наше правительство посылало небольшие, хорошо вооружённые отряды. Некоторые из них состояли из поляков, некоторые принадлежали Сибирской армии. В своё время капитан Суров командовал одним из таких отрядов. Эти отряды неудачно назывались карательными.

По рассказам Сурова можно было судить, что его отряд соответствовал этому названию. В некоторых деревнях, где бывали партизаны, Суров требовал брать в заложники мужчин и расстреливать каждого десятого. Сам он считал себя левым эсером и не колебался, когда нужно было казнить крестьян за укрывательство партизан. Позднее я слышал рассказы о польских легионерах, которые поступали так же или даже хуже, так как ещё и грабили крестьян.

Наши надежды на то, что путь после Читы будет более безопасным не оправдались: партизаны захватывали железнодорожные станции на короткое время, затем их вытесняли наши, но в этот короткий промежуток мы были каждый раз в большой опасности.