Первичный крик

Бывают, конечно, более серьезные попытки самоубийства, которые действительно заканчиваются смертью. В таких случаях человек обычно страдает таким тяжелым ментальным расстройством, что полностью теряет способность отличать реальное от нереального. Но даже и в этих случаях, в укромной глубине его больной ментальности он может лелеять надежду, что его смерть, наконец, заставит «их» увидеть и почувствовать.

Если мы внимательно исследуем природу ненависти человека к самому себе и вытекающих из нее попыток самоубийства, то найдем, что в действительности человек ненавидит свою нереальную личность. Поскольку самоубийство, в большинстве случаев, есть нереальный акт, то мы должны допустить, что его и совершает нереальное «я». Самоубийство совершается в тот момент, когда до человека доходит, что никто не любит ни его реальное, ни его нереальное «я». На мой взгляд, если у челове

ка появляются суицидальные мысли, но дело еще не дошло до реальной попытки самоубийства, то мы должны помочь ему прочувствовать то самое «я», которое он так хочет уничтожить, прочувствовать положение «если никто не полюбит меня, то я умру» во всей его интенсивности. Когда такой человек почувствует, что нелюбимое «я» не представляет угрозы для его дальнейшего существования, то едва ли он захочет его уничтожить.

Обычно люди, помышляющие о самоубийстве или совершающие его попытки, получают побуждение ощутить те чувства, для которых эти невротики были всегда закрыты. Возможно, такой пациент попадет в кризисную клинику, где залатают дыры в его сознании, приведут в порядок растрепанные чувства и сделают больного работоспособным. Очень часто для облегчения состояния пациента ему назначают психотропные лекарства, что в еще больше степени отдаляет его от истинного чувства. Но это то самое чувство, которое так необходимо пациенту для того, чтобы покончить с иррационально действующим нереальным «я». Я утверждаю, что опасность возникает от нереального, лицедействующего «я», существование которого лишь подкрепляется лечением в кризисных клиниках. Я допускаю, что пока пациент находится под пристальным наблюдением психотерапевта, опасность рецидива суицидальной попытки минимальна. Но когда пациент уходит от психотерапевта, то на каком основании мы можем считать, что больной теперь свободен от стремления к саморазрушению и мыслей о самоубийстве? Если больной так и не прочувствовал муки нелюбимого, охваченного безнадежностью маленького ребенка, то такой больной может случайно убить этого несчастного младенца.

Кризисные клиники занимаются тем, что временно поддерживают способность человека невротически справляться с ситуацией, когда он не может больше жить в привычной ему манере. Но разве не эта самая «привычная манера» должна быть удалена, а не усилена? Укрепление защитных систем приводит к дегуманизации больного, так как, по моему мнению, отчуждает личность от ее истинных глубинных чувств. Конечно, существуют чисто практические соображения: можно рассудить, что в таких случаях нельзя тратить драгоценное время, так как с помо

щью антикризисного подхода можно быстро добиться — пусть даже временного — успеха. И что делать, если, например, сам больной не желает радикальных изменений? Я полагаю, что у каждого человека есть святое право оставаться нереальным, но он должен быть, по крайней мере, проинформирован о том, что у него есть альтернатива, избежать в будущем следующих попыток самоубийства.

Мы должны также учитывать общественную опасность предоставления потенциальному самоубийце возможности свободно ходить и ездить по улицам. Находясь за рулем машины и желая свести счеты с жизнью, такой человек может захватить с собой на тот свет и других людей. Человек, который ни в грош не ставит собственную жизнь, едва ли склонен высоко ценить чужие жизни.

В этой связи хочу сделать важное замечание: больные, прошедшие первичную терапию, никогда не помышляют о самоубийстве. Они учатся ценить свою жизнь и не думают о том, чтобы ставить ее на карту. Они понимают, что реальное «я» — это «хорошее» я, и не желают причинять ему вреда.

Кажется неуместным утверждение о том, что человек, убивающий себя ставит перед собой цель жить, но мой опыт работы с людьми, совершавшими попытки самоубийства, не позволяет придти к иному выводу. Есть, конечно, исключения — самоубийства хронических тяжелых больных — но, как правило, попытка уйти в смерть — это еще одна невротическая мольба о любви. В этом смысле можно сказать, что своей попыткой умереть человек кричит о желании жить.

Наркотики, психотропные вещества и лекарственная зависимость

Диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД-25)

Дня многих молодых людей прием ЛСД (называемого на молодежном сленге кислотой) стал привычным элементом образа жизни. Эффекты ЛСД кажутся такими глубокими и одновременно мистическими, что препарат превратился в предмет своеобразного культа, некоего Weltanschauung[21]. Привычные потребители ЛСД называют его прием «большим путешествием во внутренний космос». Другие называют его «броском в реальность».

Полагаю, что прием ЛСД и в самом деле является рывком в реальность в том смысле, что он имитирует интенсивное реальное чувство. Но с этим реальным чувством невротик делает то же, что и с любой реальностью — превращает ее в нечто символическое.

Нет сомнений в том, что ЛСД обостряет чувства, это подтверждают и данные клинических наблюдений. В недавно проведенных опытах ЛСД ввели группе обезьян, после чего было произведено патолого–анатомическое исследование. Наибольшая концентрация ЛСД была выявлена в тех участках головного мозга, которые отвечает за чувства.

Проблема с ЛСД заключается в том, что это соединение искусственно открывает индивиду больший объем реальности,

чем может перенести пораженная неврозом личность, что приводит к возникновению кошмарного сновидения наяву — психоза. У системы психологической защиты есть совершенно четко очерченная задача — беречь целостность организма. ЛСД разрушает систему защиты с трагическим результатом — люди, принявшие ЛСД, заполняют отделения острых психозов психиатрических больниц. Как правило, после того, как ЛСД выводится из организма, системы психологической защиты восстанавливаются. Но в некоторых случаях, особенно, если зашита была изначально ослаблена, она может и не восстановиться.

Сила психологической защиты и величина принятой дозы ЛСД определяют, как человек на него отреагирует. Может быть (и такое действительно происходит), что психологическая защита настолько сильна, что индивид вообще никак не реагирует на ЛСД. При искусственном устранении ослабленного защитного вала, за которым прячется первичная боль, может произойти подавляющая пациента психическая стимуляция.

Одна из причин, но которой ЛСД часто называют средством, расширяющим сознание (психоделическим средством, психоделиком), заключается в символическом полете. Обострение и стимуляция чувств приводит к символическому формированию массы идей и представлений, что ошибочно принимают за расширение сознания. Мы должны при этом понять, что такое расширение есть элемент психологической защиты. Охваченный маниакальным психозом человек с безумной скачкой идей являет собой великолепный образчик расширения сознания, которое равнозначно бегству от чувства. Маниакальные пациенты, которых мне приходилось наблюдать, пациенты, зачастую обладавшие превосходным интеллектом, исписывали пачки бумаги за время психоза. Один больной написал, можно сказать, целую книгу за три или четыре недели.

Невроз отличается от психоза степенью и сложностью символизации. При неврозе больной сохраняет достаточную связь с реальностью. При психозе эта связь может утрачиваться; человек полностью погружается в царство символов и теряет способность отличать символы (голоса на стене) от реальности. Если разрушение психики заходит достаточно далеко, то паци

ент может потерять всякое представление о том, кто он, где он и какой идет год.

Представляется, что опыт применения ЛСД подтверждает одну из ключевых гипотез первичной теории: невроз начинается для того, чтобы уберечь нас от реальности наших чувств, и если эти чувства полностью ощущаются и переживаются в детстве, то это может привести к безумию. Стимуляция всех старых первичных чувств — внезапно, сразу и неестественным путем, с помощью лекарства, может создать предпосылки для возникновения точно такого же безумия.

На ранней стадии изучения ЛСД это средство было названо психотомиметическим (то есть, лекарством, действие которого воспроизводит симптоматику психоза). Это средство использовали для изучения природы психозов. Поначалу эти опыты не вызывали особого беспокойства, ибо считали, что психоз вызывается самим ЛСД — когда лекарство отменяли и оно выводилось из организма, психоз проходил. Но в некоторых случаях психоз оставался. Когда количество таких случаев стало нарастать, энтузиазм относительно применения ЛСД несколько убавился. Кончилось тем, что применение ЛСД в исследовательских целях было законодательно запрещено; запрещено и всякое другое его применение.

Я считаю, что ЛСД не только имитирует психоз, но и производит самое настоящее, пусть даже и преходящее, безумие. Более того, я не думаю, что фармакологические свойства лекарства имеют что‑то общее с вызываемой им причудливой реакцией, за исключением того, что оно стимулирует высвобождение большего по интенсивности чувства, чем может интегрировать в себя психика больного.

Несколько месяцев назад ко мне на прием пришла молодая женщина двадцати одного года, которую выписали из местного нейропсихиатрического госпиталя с диагнозом постлизер- гиновой шизофрении. Ее направили на лечение методом первичной психотерапии. Женщина приняла большую дозу кислоты, выкурив предварительно несколько сигарет с марихуаной. Во время кислотного путешествия она впала в паническое состояние. Когда лекарство целиком вывелось у нее из организма, она, тем не менее, ощущала, что у нее продолжаются

какие‑то «припадки». Иногда ей казалось, что какая‑то неведомая сила приподнимает ее со стула и уносит прочь. Иногда она могла часами смотреть на электрическую лампочку, мучительно размышляя, существует ли эта лампочка в действительности.

Женщину направили в нейропсихиатрический госпиталь, провели курс лечения транквилизаторами и выписали домой. Приступы ощущения нереальности происходящего продолжались, и спустя несколько недель я приступил к ее лечению. Первым делом я погрузил ее в первичное состояние, в котором она без всяких указаний с моей стороны начала заново переживать свои кислотные галлюцинации. Она говорила: «Все вокруг пахнет дерьмом. Все стены вымазаны дерьмом. Боже мой, оно везде. Я не могу стряхнуть его с себя». (В этом месте своего монолога она попыталась отчистить с одежды воображаемую грязь, но я вынудил ее прочувствовать, что это такое.) «О! О! Я схожу с ума. Кто я? Кто я?» Я заставил ее продолжить переживание чувства: «Не двигайся! Чувствуй это!» «Ах, это я. Я —дерьмо. Я — дерьмо!» В этот момент она начала плакать, из нее полились осознанные воспоминания о том, как «дерьмово» она всегда себя чувствовала (хотя и не понимала этого). Она говорила о своей обнищавшей семье, состоявшей из спившегося отца и забитой, запуганной матери. Она рассуждала о том, каким «люмпеном» она всегда себя ощущала. Она никогда ни на что не надеялась, никогда не пыталась ничего сделать, так как всегда «чувствовала себя куском дерьма, недостойного ничьего внимания». Она покрывала свои чувства псевдоинтеллектуаль- ным и культурным занавесом, который был безжалостно сорван кислотой. В тот момент, когда она должна была ощутить реальное чувство (Я — дерьмо) — она отключилась (от чувства) и начала галлюцинировать, видя воображаемое дерьмо на стенах. Она превратила восходящую реальность в нереальность, чтобы уцелеть и выжить.

В другом случае психоз был индуцирован не лекарством. Эта пациентка в возрасте семи лет была отправлена в интернат, потому что ее родители развелись. Отец переехал в другой город, и матери пришлось пойти на работу. Мать обещала дочери, что будет часто ее навещать, но не сдержала своего слова.

Визиты матери становились раз от раза все реже, она появлялась в интернате пьяная с разными мужчинами, а потом и вообще перестала навещать дочь. Сначала мать писала письма, в которых объясняла, почему не может приехать, а потом перестала и писать. Ребенок ощутил реальность своего одиночества, девочка почувствовала, что брошена своей матерью. Девочка начала избегать общения и контактов с другими людьми — взрослыми и детьми, она изо всех сил старалась заглушить мучившее ее чувство, и изобрела воображаемую подругу, которая всегда была с ней. Время шло, подруга постепенно начала говорить с девочкой и рассказывать ей разные странные вещи. Подруга говорила, что все люди настроены против девочки и хотят изолировать ее от всех. Ребенок начал погружаться в психоз, чтобы уберечься от невыносимой реальности.

В обоих упомянутых случаях, как я думаю, именно реальность стала причиной возникновения нереальности, обе пациентки стали безумными, чтобы не стать душевно здоровыми и узнать и осознать правду. Им пришлось разорваться на куски, если можно так выразиться, чтобы защититься от понимания всей целостной правды.

Во время переживания первичной сцены, при столкновении лицом к лицу со страшной правдой, возникла альтернативная система зашиты, позволяющая скрыться от реальности. Задачей этой защитной системы стала фрагментация правды и ее символизация, что позволило страдающему неврозом ребенку разыгрывать свои чувства, не осознавая их природы. Индивид начинает неосознанно лицедействовать. Но когда реальность становится подавляющей — либо в связи с каким‑то потрясшим человека событием, либо в связи с приемом такого лекарства, как ЛСД — и дальнейшая игра становится невозможной, над сознанием личности нависает страшная тень психоза. На фоне приема ЛСД у больного нет большого простора для разыгрывания чувства обычным путем. Человек, находящийся под воздействием ЛСД не может погрузиться, например, в писательство: чувства слишком сильны и непосредственны. Они должны быть символизированы либо ментально (причудливые идеи или галлюцинации и наваждения), либо физически (от неспособности пошевелить рукой до полной потери коорди

нации движений). В случаях нарушения координации движений, когда у человека изменяется и становится невообразимо причудливой и уродливой, например, походка, мы говорим о «двигательном» проявлении психоза. В действительности это тоже расщепление или диссоциация, которую мы наблюдаем и при ментальном психозе.

Это расщепление превосходно описала одна пациентка, страдавшая психозом: «Это было ужасное ощущение — почувствовать ставшее моим чужое тело. Я видела, как принадлежавшее мне в далеком детстве «я» маленькой девочки пытается понять, как ей двигать руками и ногами. Мое тело всегда двигалось независимо от меня, было такое впечатление, что оно не имеет ко мне ровным счетом никакого отношения. Возможно ли, что причина, по которой шизофреники так часто одержимы своим телом, заключается в таком ощущении его, как чего- то абсолютно чужеродного? Думаю, что со временем тело должно полностью отделиться от сознания, чтобы отдалиться и от первичной боли. Таинственное извращение смысла того, что происходит вокруг, как я полагаю, заключается в автоматическом процессе отделения тела от чувства».

Еще один пример двигательного проявления психоза можно проиллюстрировать случаем одного пациента, который за один год до начала первичной терапии принимал ЛСД десять раз. Каждый раз во время своих галлюцинаций он ощущал ка- кое‑то жужжание во рту. Когда я погрузил его в первичное состояние, жужжание возникло снова и больной принялся сосать большой палец. Жужжание, тем не менее, продолжалось до тех пор, пока больной не понял, что он хочет сосать вовсе не свой большой палец, а материнскую грудь. Как только он полностью ощутил и пережил это чувство, жужжание тотчас прекратилось.

В раннем детстве этого человека внезапно отлучили от груди, так как истек срок кормления грудью, который мать вычитала в какой‑то книжке, посвященной воспитанию грудных детей. Хотя этот человек выкуривал в день две пачки сигарет и сладострастно сосал сигареты, он с трудом поверил в то, что до сих пор жаждет сосать молоко матери. Но он помнил, что в то далекое время у него во рту что‑то было. Он так хорошо спря

тал сам от себя свои чувства, что приблизился к его переживанию, только приняв такое сильнейшее психотропное средство как ЛСД; но даже и в этом случае чувство оказалось неполным. Но моя точка зрения ясна — символизация призвана защитить организм от восприятия чрезмерной боли.

Двадцать пациентов из числа проходивших первичную терапию, принимали ЛСД до начала лечения. В то время, когда методика проведения первичной терапии была еще не до конца разработана, несколько пациентов принимали ЛСД во время курса лечения, правда, без моего ведома. Позже эти пациенты рассказывали, что хотели с помощью ЛСД ускорить выздоровление. (Как я уже писал выше, в настоящее время мы не только запрещаем прием каких бы то ни было психотропных медикаментов во время лечения, но и выдаем больным письменные инструкции, чтобы убедиться в том, что не будет рецидива приема ЛСД, что иногда случалось прежде, когда правила были не такими строгими.) Тем не менее, опыт приема ЛСД теми семью пациентами, которые принимали лекарство во время курса лечения, оказался весьма ценным в том смысле, что многое дал для понимания природы психологической реакции на ЛСД. Эти пациенты, принявшие ЛСД во время первичной терапии, пациенты, страдавшие от старой боли, оказались, в буквальном смысле слова, разбомблены своими истинными чувствами и немедленно связали их с реальностью, то есть, с их происхождением. Эти чувства не были символизированы, они просто возникали и ощущались в последовательном порядке. В некоторых случаях ощущение боли в стиле образования свободных ассоциаций продолжалось два—три часа кряду.

Двое пациентов принимали ЛСД после третьего и четвертого месяца курса первичной терапии. В первом случае у больного появились галлюцинации, в которых он видел на обшивке стен людей, которые делали друг с другом какие‑то странные вещи. Больной очень заинтересовался драмой, разыгрывавшейся на стенах, и вдруг его буквально осенило: «Я сам всю жизнь устраивал для себя шоу вне себя, чтобы не чувствовать, что происходит у меня внутри. Это интермедии в действительности отражали многие мои чувства, в особенности, гнев. Думаю, что я пытался убедить себя в том, что все эти драки и ссо

ры происходят где‑то вне меня и не имеют ко мне никакого отношения». Потом он добавил: «Как только я понял, что это мои собственные чувства, то пошел дальше и ощутил их. После этого показ интермедий на стене прекратился». Однако до начала первичной терапии, этот пациент, вероятно остался бы при своих галлюцинациях, возможно, он смотрел бы их часами и неделями, до тех пор, пока лекарство не вывелось бы из его организма полностью. В любом случае символизм оказался кратковременным и преходящим и привел к ощущению истинного чувства, так как была ослаблена система защиты, поддерживавшая процессы расщепления и диссоциации сознания.

Второй пациент принял ЛСД на четвертом месяце курса первичной терапии. Его наваждение заключалось в том, что ему казалось, что окружавшие его люди слишком сильно на него давят, что в помещении нет никого, кто относился к нему по- доброму, и что все хотят, чтобы он — по той или причине — страдал. Он сказал, что у него отекли и заболели руки, а потом он ощутил чувство: «Будь со мной ласковым, папа». Отек и болезненность в руках прошли вместе с подозрением в том, что все окружающие составили заговор с целью проявлять к нему жестокость. Очень сомнительно, что он смог бы установить такую связь, если бы у него оставалось много боли, блокировавшей чувство.

Большая часть из этих семи пациентов, которые принимали ЛСД после нескольких месяцев прохождения первичной психотерапии, принимали препарат и раньше, и нет ничего удивительного в том, что они единодушно описывали свои прежние галлюцинации как чисто символические. У одного из больных в его галлюцинаторных видениях отнимались руки, другая больная часами каталась по полу от страшных судорог в животе. Третий больной видел червей, выползавших из его носа и стоп, а также замечал, что кто‑то другой видит его скелет, когда он смотрелся на себя в зеркало. Позже, оглядываясь на свои ощущения, они искренне удивлялись тому, насколько автоматически их организм превращал в символы истинную первичную боль. В каждом случае символ обозначал какое‑то специфическое не ощущаемое чувство. Человек, видевший в галлюцинациях червей, создавал, тем самым, проекцию своих под

линных ощущений — он чувствовал себя грязным, скользким и безобразным, а в первичных состояниях он пережил эти чувства в контексте обстоятельств их породивших. Человек, которому мерещились парализованные руки, позже ощутил свою полную беспомощность, а также прочувствовал причины, вызывавшие это чувство. Женщина со схваткообразными болями в животе (это была чисто символическая боль) ощущала под действием ЛСД родовые муки. Но даже это чувство, испытанное ею под действием препарата, не положило конец судорогам. Подозреваю, что эти боли не могли прекратиться до тех пор, пока они не будут восприняты и прочувствованы именно как первичная боль.

Эти больные, которые были уже близки к окончанию терапии, не испытали сильного аффекта от приема ЛСД. Они сообщали только о незначительных изменениях в ощущениях и восприятиях. У них не было ни наваждений, ни галлюцинаций, не было ощущения утраты собственного «я», то есть, деперсонализации. Их путешествия не были ни мистическими, ни прекрасными — у пациентов возникали только реальные чувства. Это очень значимые данные, так как они доказывают правильность первичной гипотезы, касающейся связи душевных болезней и первичной боли. В отсутствие выраженной первичной боли под влиянием интенсивной стимуляции (стресса) не возникает ни душевных расстройств, ни психозов.

Мои наблюдения указывают на то, что ЛСД не является галлюциногеном для психически здоровых людей. Не является этот препарат и психотомиметиком: в этом плане он поражает только людей, страдающих от первичной боли.

Тем не менее, ЛСД не способен установить прочные реальные связи. При излечении невроза в счет могут идти только стойкие положительные изменения. Есть много причин тому, что прочные связи не могут устанавливаться под действием ЛСД: главная причина заключается в том, что такие связи могут устанавливаться только после переживания первичной боли. Находясь под действием ЛСД, человек может испытывать чувство, но уже через несколько минут он уже не уверен, испытывал ли он вообще какие‑нибудь чувства. Препарат толкает их от переживания одного летучего чувства к переживанию дру

гого, ни одно отдельное чувство не может в такой ситуации прочно удержаться в сознании. Полное сознание и состояние совершенного бодрствования абсолютно необходимо для полноценного переживания чувства; в противном случае возникает масса различных ощущений, которые люди ошибочно принимают за чувства. Один пациент так описал свои впечатления: «Первичные состояния надежнее, чем ЛСД. Когда ощущаешь чувство во время первичного состояния, оно длится час, и потом ты можешь прицепить его к событиям твоей жизни, начинаешь понимать, почему ты делал то‑то и то‑то, почему ты именно так поступил со своим другом и так далее. Когда я принимал ЛСД, то меня несло от одного ощущения к другому, так что я не мог как следует сосредоточиться ни на одном из них. Лекарство порождало враз столько импульсов, что чувства наскакивали друг на друга и тащили меня вдоль бесконечной своей цепи так быстро, что мне порой казалось, что я схожу с ума». Другими словами можно сказать, что лекарство затуманивает сознание; даже такой препарат, как ЛСД, который, как многие считают расширяет сознание и повышает его уровень, все же вызывает у больных заторможенность. По этому поводу другой больной, принимавший ЛСД, заметил: «Даже хотя я знал, что под ЛСД ощущаю какое‑то чувство, я мог бы спустя минуту обратиться к другу и спросить: «Я действительно что- то сказал, или мне это только примерещилось?» Другими словами, этот пациент не был уверен, что было реальным, а что — нет, хотя то, что он говорил и чувствовал в моменты галлюцинаций, могло быть для него весьма реальным. Препарат ЛСД ослабляет полное воздействие реальности на больного.

Ни один из больных, принимавших ЛСД до начала первичной психотерапии, никогда не испытывал основных первичных чувств, находясь под воздействием препарата, например, под его воздействием никто из больных никогда не ощущал чувства страшного одиночества, какое он ощутил в первичном состоянии, одиночества, связанного с оставлением без присмотра в кроватке. Слишком много психических событий происходит под действием ЛСД, поэтому человек не успевает шаг за шагом, постепенно добраться до ранних болезненных воспоминаний, и даже под влиянием ЛСД реальная, причиняю–шая душевную травму, первичная боль, всегда предстает в символическом виде.

Короче говоря, ЛСД не в состоянии дать возможность запуска специфического декодирующего процесса, в ходе которого определенные чувства увязываются с конкретными воспоминаниями, а затем разрешаются. Человек, ощущавший жужжание во рту, десять раз испытывал это чувство во время своих галлюцинаторных путешествий, но так и не почувствовал их реального значения. Для формирования нужных связей потребовался переход в первичное состояние.

Я не хочу этим сказать, что ЛСД не производит множества внутренних озарений и знаний, недоступных и недостижимых в нормальном состоянии. Но эти озарения фрагментарны и имеют место только в рамках структуры невроза. Думают, что жуткая физическая боль, которую испытывают многие люди на фоне галлюцинаторных путешествий под действием ЛСД, и озарения, которые приходят к тем же людям во время повторных галлюцинаций, никогда не образуют какую бы то ни было причинно–следственную связь. Первичная боль — это то среднее звено, которое разобщает физическую боль и ментальные галлюцинации.

Мое утверждение о том, что ЛСД может не оказывать пси- хотомиметического воздействия на душевно здоровых людей, требует некоторого пояснения. Я полагаю, что если человеку дать достаточно большую дозу ЛСД, то у такого человека может возникнуть в головном мозге такое обилие импульсов, что на какое‑то время может развиться полная дезориентация и преходящая картина настоящего психоза. Но разница заключается в том, что у здорового человека психоз проходит после окончания действия препарата, а у невротика он может оказаться стойким. Невозможно преувеличить опасность ЛСД для невротика. Всего одно путешествие с галлюцинациями, даже если оно не приведет к психозу, может настолько поколебать систему психологической защиты, что позже для пациента может оказаться губительной такая ситуация, которая в обычных условиях не представляла для него раньше никакой опасности.

В ряде случаев под воздействием ЛСД происходят галлюцинации, связанные с тяжелым наркотическим бредом, «шу

бой» — этот бред обусловлен галлюцинациями, вызывающими страх и/или депрессию. Человек может быть раздавлен страхом перед чудовищами, он может видеть и ощущать ползающих по нему пауков. Бред можно прекратить введением таких нейролептиков как хлорпромазин[22]. Большие дозы транквилизаторов в психиатрических больницах применяют также для купирования галлюцинаций и иллюзий. Я полагаю, что в этих ситуациях транквилизаторы притупляют и глубже прячут первичную боль, уменьшая, таким образом, потребность в символизации. Транквилизаторы уменьшают возбуждение больного и дают ему шанс оправиться и придти в себя. То есть, в действительности, транквилизаторы позволяют пациенту заново прикрыть свою боль и усугубить невроз. Из всех состояний, при прочих равных условиях, именно наркотический бред с галлюцинациями больше других способствует приближению к поверхности сознания первичной боли.

Возможно, что галлюцинаторное путешествие под воздействием первого в жизни приема ЛСД не приведет к «шубу», так как системы защиты в это время еще не повреждены и хорошо работают. Но после нескольких таких путешествий, защитные системы заметно расшатываются, и вот здесь у невротика могут начаться неприятности, ибо когда есть боль, то путешествие в мир галлюцинаций может оказаться болезненным и весьма мучительным. Нет ничего удивительного, что после «шуба», вызванного приемом кислоты, пациенты, как правило, прекращают ее дальнейший прием; но при этом именно такой больной оказывается очень близко к тому, чтобы стать реальной личностью. Пациент прекращает прием ЛСД перед тем, как это происходит, вероятно, из‑за того, что чувствует, что реальность и нереальность — это своего рода упаковка, чем ближе подбирается реальность, тем дальше от нее надо держаться. Больные, заканчивающие курс первичной терапии, часто буквально сходят с ума, когда готовы содрать с себя последние слои психологической зашиты от тотального ощущения полного одиночества и безнадежности, которые всю жизнь гнездились в глубинах их психики. Вероятно, не случайно, что результаты лече

ния у людей, испытавших тягостные галлюцинации после приема кислоты, оказываются весьма хорошими.

Меня очень беспокоят пациенты, у которых кислотные галлюцинации при повторных приемах ЛСД неизменно оказываются приятными. Это означает, что расщепление сознания зашло настолько далеко, что даже очень сильные психотропные средства не могут на него воздействовать. Человек, в котором первичная боль и чувства запрятаны очень глубоко, будет раз за разом принимать ЛСД или курить марихуану (или делать и то и другое одновременно), подсознательно питаемый скрытой надеждой почувствовать то, что сулят эти препараты. Однако каждый раз он совершает под влиянием психотропных средств типично невротические путешествия, обнаруживая себя то в райском саду, то в зеленом лесу, то в ацтекском дворце. Содержание символических галлюцинаций, в принципе, несущественно, за исключением того, что оно может косвенно указывать на лежащую в основе невроза первичную боль. Надо лишь хорошенько запомнить, что приятное галлюцинаторное путешествие для невротика по необходимости должно быть нереальным, поскольку стимуляция чувств невротика под действием психотропных препаратов есть стимуляция боли. Человек, совершающий приятное или мистическое галлюцинаторное путешествие под влиянием ЛСД делает, по сути то же самое, что и пышущий ложным счастьем, пузырящийся неистовым напряжением невротик, не принимающий никаких лекарственных средств: он рисует приятные воображаемые картины, чтобы спрятаться от того, что происходит в его теле и в закоулках сознания.

Г ероин

ЛСД — одно из немногих средств, стимулирующих способность к чувству. Гораздо больше средств, которые глушат и умерщвляют ее. Одним из самых эффективных убийц такого рода является героин. Героин начинают использовать, когда невроз перестает подавлять боль. Невроз — это внутренний наркотик больного, не пристрастившегося к настоящим наркотикам.

Героиновый наркоман — это человек с изрядно истрепанными системами психологической защиты, которые уже не в состоянии снимать сильное внутреннее напряжение. Больной вынужден прибегнуть к более мощному средству — к игле. По моему опыту героиновых наркоманов можно разделить на две категории. По большей части такие наркоманы сонливы и безжизненны, они совершенно уничтожены мучающим их напряжением. Им приходится заглушать крик каждого квадратного дюйма своего организма, чтобы усмирить рвущуюся наружу первичную боль. Представители другой категории — маниакальны. Это гиперактивные люди, которые постоянно куда‑то бегут. Представители обоих типов просто находят разные способы подавить невыносимую чудовищную боль. И тем, и другим приходится использовать наркотик, когда защитные системы теряют способность отводить и выпускать накопившееся напряжение. Некоторые невротики начинают лучше себя чувствовать, куря марихуану, но марихуана — слишком мягкое средство, чтобы подавлять боль у зависимых от героина наркоманов. Бывает, что героиновый наркоман начинает с курения марихуаны, но постепенно переходит к более сильным средствам, когда марихуана перестает справляться болью. Другие пациенты, у которых защитные системы не изношены, могут находить марихуану вполне подходящим средством. Во всяком случае, не марихуана приводит к героиновой наркомании; к ней приводит первичная боль.

Но сама по себе боль не может вызвать наркотической зависимости. Определенную роль играет культурная среда, в которой живет данный человек. Если подавленная личность проживает в Гарлеме, неподалеку от джазовой сцены, где употребление наркотиков считается едва ли не нормой, то такой человек может легко стать и героиновым наркоманом. Но человек, выросший на ферме в штате Монтана, скорее всего, для снятия напряжения прибегнет к алкоголю и станет непременным участником всех кабацких драк. Внутренняя динамика состояния и втом и в другом случае одинакова; разным бывает выход, который находит напряжение.

Высокий уровень напряжения, характерный для наркомана, обычно заставляет его постоянно двигаться, перескакивать

с одного предмета на другой; он не в состоянии надолго заняться чем‑то одним, и поэтому редко достигает успеха. Череда неудач лишь усиливает тягу к наркотикам, усугубляя невротическое расстройство. Одна из причин того, что рутинная психотерапия часто оказывается неэффективной в лечении наркотической зависимости, заключается в том, что наркоман не в состоянии усидеть на месте столько времени, сколько требуется для осуществления медленных обстоятельных инсайтов.

Как мы знаем, наркоманы, в своем большинстве, не слишком сильно интересуются сексом. Нетрудно найти этому объяснение. Люди, которые испытывают боль — неважно, физическую или душевную — редко сильно интересуются сексом. «Болеутоляющие» средства, как их называют у нас «убийцы боли», подавляют чувства, тем самым усугубляя асексуальность. Способность чувствовать боль означает способность вообще испытывать чувства. Убить боль — значит, убить и все остальные чувства — сексуальное чувство становится одной из первых жертв.

Зависимость между пристрастием к наркотикам и скрытой гомосексуальностью можно заметить при посещении любой наркологической больницы; особенно это касается женской наркомании. Многие женщины–наркоманки гомосексуальны или отмечают в анамнезе подавленные гомосексуальные наклонности. Одна из женщин описывала это так: «Мне никогда по–настоящему не хотелось мужчины, но я занималась с ними сексом, чтобы не прослыть «чудачкой». Теперь я знаю, что в действительности мне была нужна мать, и я хотела именно ее. Чем больше я занималась сексом с мужчинами, тем более беспокойной и возбужденной становилась. Для того, чтобы погасить это возбуждение, вынести его, мне потребовались наркотики. Когда в тюрьме я стала участницей лесбиянских сцен, тяга к наркотикам уменьшилась».

Ранняя компульсивная сексуальность этой женщины, направленная на мужчин, была способом отрицания истинного чувства (потребности в матери). Поскольку она отрицала, одновременно, все свои чувства, ей вскоре понадобились наркотики. Когда она начала заниматься замешающей активностью, потребность в наркотиках стала меньше. Когда ее поме

стили в тюрьму и лишили наркотиков, и ей стало нечем подавлять свои чувства, она стала откровенной лесбиянкой, проявив скрытую до этого времени гомосексуальность. После того, как она почувствовала и осознала потребность в материнской любви во время сеансов первичной терапии, у нее исчезла тяга как к наркотикам, так и с гомосексуальным связям с другими женщинами.

Те, кто нуждается в таких стимуляторах как амфетамин и те, кто нуждается в «гасителях» (наркотиках, барбитуратах), в принципе отличаются друг от друга лишь направленностью напряжения. Те, у кого напряжение погребено глубоко в пластах психики, нуждаются в средстве вскрыть оболочку и выпустить напряжение наружу, а те, у кого эти покровы сорваны, у кого напряжение опасно приблизилось к поверхности, должны чем‑то заглушить и подавить его. Временами один и тот же человек может пользоваться психотропными средствами обоих типов чередующимися циклами; когда напряжение рвется наружу, он применяет подавляющие его средства; по мере того, как подавление становится чрезмерным, усиливается потребность в психостимуляторах. Так поддерживается этот бесконечный порочный круг.

Ниже я привожу отрывок из письма героинового наркомана, которое он отправил мне незадолго до начала первичной терапии:

Когда я читаю слово «болеутоляющее средство» — «убий- цаболи» — применительно к героину, то вспоминаю, как мне бесчисленное множество раз повторяли, что героин — это путь к смерти… медленное самоубийство. Но только недавно я почувствовал, что в этом словосочетании — убийиа боли — главным и смысловым в приложении к героину является слово «убийца». Я видел многих наркоманов — утративших все — надежду, работу, интересы, семью — наркоманов, которые в дремоте клюют носом, не сознавая, что находятся на грани жизни и смерти; что же касается меня, то я всегда чувствовал, что для меня принимать зелье — это все равно, что заниматься врачебной практикой, не имея лицензии. Все чего я хотел — это отсечь от себя наполненное невероятной тревогой существование, кратчайшим пу–тем достичь совершенного состояния безболезненного комфорта. Это был способ нюхнуть зелья, чтобы исполнить нужный номер, чтобы удержаться, сосредоточиться и сделать то, что я должен сделать.

Единственное, чего я хотел — это пройти по жизни, не страдая от всей той боли, которую люди переживали задолго до моего рождения. Я лгал всю жизнь, чтобы избежать наказания и страдания. Я жульничал все время, пока учился в школе, прогуливал уроки, никогда не постигая настоящей реальности. Единственное, чего я достиг в детстве — я стал волшебником, и с тех пор я всегда искал в своей жизни только волшебства. С самого раннего детства я стал непревзойденным мастером полуправды. Это было очень легко, так как в моей семье никто и никогда не интересовался, что творится вокруг них.

Когда я учился на первом курсе колледжа, то схватывал материал на лету. Я переходил с курса на курс без всяких усилий. Я часто нес всякую чушь, блефовал, лишь бы удержаться на плаву. Я вышел из школы и занялся бизнесом. У меня было много идей, но мало знаний. Я занял кучу денег, и нет нужды говорить, что вскоре мое дело лопнуло. Я устроился на работу, но очень быстро был уволен. Потом все начало стремительно рассыпаться, и я понял, что мне не удастся больше жить обманом. Я пытался изменять жене, но скоро у меня закончились деньги. Потом я наткнулся на наркотик… это была снова великолепная крыша. С наркотиком мне ничего не было страшно. Мир стал прекрасен. Мне не надо было признавать поражений… я начал строить планы — один грандиознее другого. Я начал грезить о джазе в Гарлеме. Я знал о героине и знал, что он смертельно опасен, поэтому я стал его просто нюхать. Ах! Этого тоже было слишком много. Он успокаивал меня, охлаждал; ни печалей, ни страха, ни отврашения к моему образу жизни; не стало ничего. Это была стопроцентная пожизненная гарантия комфорта, приятности, покоя — вот как это можно было назвать. Г. был просто создан для меня. Я мог обходиться понюшками и не колоть его в вену первые девять месяцев. Сексуальное влечение прошло. Я спустил все остававшиеся у нас деньги, и дела пошли по–настояшему плохо. Я стал худеть и усыхать, и на какое‑то время остановился, и даже устроился на работу. Надо же, говорил я себе, ты смог на целых полтора года от–казаться от героина. Я был просто не седьмом небе от счастья. Я курил травку, но это было скорее баловство ради свободного общения. Дела в жизни и на работе шли великолепно. Но я лишился работы, и не был готов заняться чем‑либо еше. Я решил сделаться писателем, но из этого ничего не вышло. Шли недели, в моей жизни ничего не менялось, и вот тогда‑то я снова по–настояшему испугался. Однажды, в воскресенье, ко мне в гости пришел один дружок, который оказался наркоманом. У него с собой было немного зелья. Я сделал себе укол — первый за почти два года, и почувствовал себя очень хорошо. На этот раз я начал с внутривенных инъекций, надеясь, что смогу держать себя под контролем. Я переехал в Калифорнию, надеясь изменить жизнь к лучшему. Но теперь я крепко сижу на старом калифорнийском смаке, на том же героине. За последние два года я чистился не меньше тридцати раз. Я не могу теперь обходиться без героина за исключением коротких периодов времени, когда сижу на долофина и перкодане. Я обнаружил, что боль, которая мучает меня в течение первых дней отказа от героина очень похожа на боль, которая мучит меня, даже когда я чист много недель. Наркотик окутывает меня, он заставляет меня чувствовать, что я никогда не смогу обходиться без него. До последнего месяца я даже не думал, что захочу бросить колоться… Я чувствую себя так погано, я страдаю от ужасной боли, просыпаясь по утрам, и только теперь я понимаю, почему некоторые люди решаются на самоубийство. Я не хочу умирать, я хочу жить. Я хочу остановиться; мне есть для чего жить. Наркотик усмиряет мою боль, но заменяет ее своей. Наркотик есть наркотик. Есть ведь и другой образ жизни. Помогите.

Через тридцать минут после того как он написал это письмо, мой будущий пациент вышел на улицу и укололся[23]. Представляется, что знание об опасности героина и отчаянное желание остановиться совершенно бессмысленны, если человек страдает.

Лишаясь инъекций героина, человек испытывает ощущение, подобное тому, какое он чувствует, находясь в первичном состоянии. Действительно, автор письма был убежден, что переживал наркотическую абстиненцию, находясь в первичном состоянии. Он обильно потел, желудок скручивали болезненные судороги, пациента бил озноб — и он испытывал сильную первичную боль. Я уверен, что вначале симптомы, которые возникают после отмены героина, являются чисто физиологическими. Однако сами героиновые наркоманы, побывавшие в первичном состоянии, считают, что, по большей части, синдром отмены героина представляет собой первичное состояние. То, что, как кажется, придает пристрастию такую интенсивность, является первичным пулом боли. Если мы будем рассматривать героин, как средство психологической защиты, то сможем понять, как человек входит в первичное состояние, когда устраняется система защиты.

Подобно героину, первичная терапия тоже убивает боль, так как заставляет наркомана ощутить и прочувствовать первичную боль. По моему опыту, наркоманы являются более благодарными пациентами и легче поддаются лечению, нежели невротики, у которых в психике возведена сложная и изощренная система защиты, которую весьма трудно демонтировать. Лечение наркоманов протекает быстрее и более четко.

Первичная терапия у наркоманов протекает несколько по- иному, чем у невротиков, не страдающих героиновой зависимостью. На мой взгляд, это очень важная разница. В первые один — два месяца лечения за наркоманом надо внимательно следить и оберегать его от возможных неожиданностей. Другие пациенты, когда система защиты дает трещину, могут страдать от своих старых болезней — астмы или головной боли. Но если у наркомана происходит рецидив старой симптоматики, то он может обернуться подлинной катастрофой. Какие бы обещания бросить зелье ни давал наркоман, пусть даже он просто обещает, что будет сообщать о каждом случае употребления наркотика, верить ему бессмысленно. Мне приходилось запирать одного серьезно настроенного на лечение наркомана в его комнате в течение первых дней первичной терапии, так как обычные санатории не принимают на жительство людей, стра

дающих наркотической зависимостью. Но даже при круглосуточном наблюдении он умудрился снять с петель дверь и едва не ускользнул. Нет никого более изобретательного, чем наркоман, нуждающийся в очередной дозе.

Если нам удается провести наркомана через начальный период лечения, то за остальное время терапии можно не волноваться. Но я бы все же рекомендовал продлить надзор за проходящим лечение наркоманом до десяти — пятнадцати недель.

Обсуждение

Некоторые из современных подходов к лечению наркотической и прочей лекарственной зависимостью строятся на жесткой тактике. Наркомана стыдят, называют тупым, призывают расти и стать взрослым человеком. Я не могу согласиться с таким подходом, так как полагаю, что у наркомана и без того слишком тяжелая жизнь, чтобы подвергать его дополнительному общественному прессингу. Вероятно давление со сторону группы людей, непосредственно окружающих пациента с наркотической зависимостью, помогают ему освободиться от соответствующего поведения, но этот прессинг не может возместить недостаток любви, от которого страдают все без исключения наркоманы. Если у человека есть первичная боль, от которой он невыносимо страдает, не помогут никакие в мире угрозы и наказания. После успешного завершения первичной терапии, обычно, не возникает никакой нужды ругать наркомана или умолять его бросить наркотики.

Я также не верю в то, что можно помочь наркоману, призывая его вести себя, как подобает «взрослому человеку». Многим зависимым от наркотиков людям пришлось стать взрослыми еще когда они были детьми. На самом деле наркоману надо ощутить боль травмированного ребенка, а не лицедействовать, подражая взрослому. Социальный прессинг и угрозы, как мне думается, приводят лишь к усилению самозащиты. Многие наркоманы вполне подготовлены к жизни в жестоком мире. Единственное, с чем они не умеют бороться — это с проявленной по отношению к ним нежностью.

Люди каждый день вкалывают иглы в свои вены не из‑за слабости или глупости. Они больны, и эта глубоко угнездившаяся в них, точнее, в их психике, болезнь вызывает почти такую же реальную боль, как обычное, так называемое, физическое страдание. Использование наркотиков — это не легкомысленный выбор, это неизбежный результат попытки страдающего организма обрести смысл бытия — избавиться от болезни. Попытки морализировать на эту тему или отговорить пациента от его болезни, сродни попыткам отговорить человека от его первичной боли. Обзывание наркомана «дураком» и лишение его общества любящих и понимающих его состояние людей или отсутствие обстановки, позволяющей защитить пациента от болезненного мира, суть лишь средства заставить наркомана сделать следующий укол.

Многие частные и государственные центры лечения наркотической зависимости могут, тем не менее, похвастать великолепными результатами — высоким процентом лиц, многие годы не принимавших наркотиков, работающих, ведущих нормальный образ жизни и вступивших в брак — и, определенно, это лучший результат, чем в аналогичных федеральных центрах, где процент рецидива составляет от восьмидесяти до девяноста процентов. Я, конечно, согласен с важностью того, что эти люди больше не употребляют наркотики; каким бы путем это ни достигалось, такой результат можно только приветствовать. Но я не считаю неупотребление наркотика излечением. Несмотря на то, что люди, страдавшие зависимостью от героина, отказавшись от него, отступают на позиции более мягкой зависимости, например, от сигарет или кофе (и эти пациенты, действительно, очень часто потребляют эти заменители героина в больших количествах), я все же считаю, что они все равно остаются героиновыми наркоманами: высокий уровень напряжения ждет лишь своего часа — ослабления защитных систем. До тех пор, пока такой наркоман много работает, выкуривает табачным дымом свою первичную боль и находится в окружении любящих его людей, он, возможно, многие годы (а, возможно и всю жизнь) не будет вспоминать о наркотиках. Но любое изменение в функционировании этих отдушин может

снова причинить боль (которая никуда не исчезла), и в результате наступит рецидив явной зависимости.

Продолжительность времени, в течение которого наркоман не принимает наркотик не является мерилом склонности к рецидиву зависимости. Если человека поддерживают близкие и друзья, то он, даже если у него высок уровень напряжения, может воздерживаться от наркотиков сколь угодно долго. Другие же, даже если у них ниже уровень напряжения, попадая снова в неблагоприятные условия или оказываясь на улице, могут немедленно возвратиться к пагубному пристрастию. Почти каждый день мне звонят люди, которые не принимали наркотики, находясь в тюрьме, и начинали колоться немедленно после освобождения. И это невзирая на программу интенсивного лечения наркотической зависимости, которую проводят в калифорнийских тюрьмах.

Надо признать, что воздержание от приема наркотиков, которое теперь широко распространилось в США, послужило весьма полезной цели отучения людей от физиологической зависимости и предоставления им возможности стать полноценными работающими членами общества. Но я считаю такой подход чисто миссионерским. Человека, страдающего наркотической зависимостью, берут под свою опеку добросердечные, благонамеренные люди, которые знают, что такое хорошее, и что такое плохое поведение. Возможно, в их привычке считать наркомана глупым, а не больным человеком, есть определенная логика, но если наркотическая зависимость — болезнь, то ее надо исследовать, а не ограничиваться модификацией внешнего поведения.

Марихуана

По своему действию марихуана отличается от героина. Последний смягчает или «убивает» боль, производя анестезию и делая человека невосприимчивым к болезненным чувствам. Что происходит во время курения марихуаны, зависит от трех факторов: (1) дозы (как много марихуаны в «косячке»); (2) глубины и прочности систем психологической защиты; и (3) интен

сивности первичной боли, прикрытой системой защиты. Если доза марихуаны оказывается достаточно большой, то она вызывает лизергиноподобную реакцию, завершающуюся галлюцинациями и иллюзиями. Это происходит, если присутствует интенсивная первичная боль, требующая символического бегства, или если у данного человека ослаблена система психологической защиты.

Нередко случается, что человек, принимавший ЛСД для ухода в состояние преходящего (а иногда и не столь преходящего) психоза, впоследствии переходит к курению марихуаны. Первая галлюцинация, вызванная употреблением ЛСД, становится первым серьезным покушением на защитную систему, подводящим человека очень близко к его первичной боли; последующее курение марихуаны может окончательно разрушить психологическую защиту невротика. Вот почему так опасно длительное и регулярное употребление ЛСД и марихуаны. Одна пациентка, перешедшая на курение марихуаны после многих приемов ЛСД, стала страдать навязчивым страхом, что ее разрежут бритвой пополам. Следствием этого страха стал другой — опасение, что постель задушит ее во сне, свернувшись вокруг нее. Эти символы стали насильственными и обсессивными, потому что ослабла защитная система, направленная против страха. Вскоре страхи стали настолько упорными, что потребовались другие, более мощные символические реакции, и больная, как личность, совершенно распалась.

Вообще, курение марихуаны доставляет удовольствие, потому что под действием этого «легкого» наркотика защитные системы лишь прогибаются, а не ломаются, как под действием больших доз ЛСД. Поэтому на фоне нескольких первых попыток курения марихуаны человек испытывает эйфорию или отправляется в мистические путешествия. Со временем галлюцинации становятся более серьезными и неприятными. Больные, прошедшие первичную терапию, больные, у которых разрушена психологическая защита, не могут курить марихуану. Я помню, как один студент колледжа, который уже почти заканчивал курс первичной терапии, сделал несколько затяжек сигаретой с марихуаной. Через несколько минут он уже был в спальне и лежа на кровати находился в первичном состоянии. Пациент

был очень удивлен тем, что произошло, так как до лечения он был заядлым курильщиком марихуаны, мог выкурить подряд две сигареты и это вызывало у него «расслабление и смешливость». Отсутствие крепкой защитной системы сделало такую реакцию невозможной.

«Среднестатистический» невротик, в первый раз курящий марихуану, может выкурить изрядную дозу и страдать только от чисто физиологических эффектов, то есть, почувствовать легкое сердцебиение и головокружение. У других может возникнуть неприятная тревожность. Но реакцию на какой‑либо наркотик нельзя оценивать только с точки зрения биохимического или физиологического ответа на его введение. В случае курения марихуаны невротик, обладающий крепкой психологической защитой, во время своего первого «путешествия» может немного ослабить свою защитную систему, что позволяет боли подойти ближе, но защита ослабляется не настолько, чтобы окончательно потерять свою прочность — поэтому у человека появляется лишь смутное чувство тревоги по поводу нового странного ощущения.

То же самое можно сказать и о другом, гораздо более знакомом всем лекарственном средстве — кофеине, психостимуляторе, содержащемся в напитке кофе. Обычно мы не считаем себя людьми, зависимыми от кофеина, но есть немало людей, которые не могут нормально работать, если с утра не выпьют чашку кофе. Люди с сильно притуплёнными чувствами, например, героиновые наркоманы, могут легко выпить десять чашек кофе подряд без всякого видимого эффекта. Но, например, пациенты, прошедшие курс первичной терапии, чувствуют сильное возбуждение, выпив всего одну — две чашки. Почти все они отказались от кофе; если у человека отсутствует система психологической защиты, то любое психотропное лекарственное средство оказывает непосредственное и мощное воздействие на организм.

Таким образом, мы видим, что защитные системы могут в значительной степени определять величину и выраженность нашей реакции на те или иные средства. Защитная психологическая система фильтрует, смягчает или блокирует внешние и внутренние стимулы. Эти реакции, направленные внутрь и на

ружу сопряжены между собой и связаны взаимной зависимостью. Так, если защита направлена на внутренние стимулы, то человек редко может вести себя в обществе с солдатской прямотой и открытостью. Такой человек не может быть реальным в физиологическом смысле и не ощущает, обычно, мощного и прямого действия при введении таких активных веществ, как кофеин или марихуана. Быть нереальным — это значит быть нереальным в системном смысле; быть реальным — это значит быть реальным тоже в системном смысле, то есть реальность или нереальность — это тотальные категории состояний, затрагивающие весь организм целиком.

Я думаю, что многие люди, курящие марихуану, пытаются стать реальными, но делают это нереальным способом. В каком- то смысле жаргонное выражение для действия марихуаны — «взлет» — является глубоко символическим. Оно означает рывок к вольности и свободе. Но реальное освобождение означает восприятие чувства, причиняющее личности боль, а не временное, с помощью психотропных лекарств, освобождение собственного «я» от подавляющего действия нереальных систем.

Разница между человеком, по–настоящему зависимым от героина и курильщиком марихуаны заключается в том, что марихуана не является ключевой или единственной защитой пристрастившегося к ней человека. У курильщика марихуаны есть другие системы защиты, которые помогают ему существовать, пусть даже и испытывая некоторое внутреннее напряжение. А вот героиновый наркоман начисто лишен всяких систем защиты. Его единственная защита — это героин, и наркоман может жить и более или менее нормально себя вести только на фоне регулярного введения наркотика. В целом, курильщик марихуаны намного меньше подавлен (испытывает меньшее влияние первичной боли), чем человек, страдающий героиновой зависимостью. Марихуана помогает устранить подавление таким образом, что человек зачастую чувствуют, что у него открываются все органы чувств; он слышит такие нюансы музыки, которых до сих пор не мог расслышать, или начинает видеть яркость красок какого‑либо живописного полотна, каковую он раньше не мог рассмотреть. Процесс устранения подавления боли также порождает озарения или так называемые инсайты,

чего никогда не бывает на фоне регулярного введения героина. Один пациент вспоминал одно из путешествий с марихуаной, которое он совершил до начала прохождения первичной терапии. «Во время взлетая вдруг вспомнил, как мои родители смеялись над тем, как я произносил слово «небо», когда был маленьким. Они заставляли меня произносить это слово перед всеми родственниками. Они заставляли меня беспрерывно повторять: «Мерцай, мерцай, звездочка». Я повторял, а они смеялись, не переставая. Тогда, куря травку, я понял, что именно с тех пор я боюсь выступать перед аудиторией».

Этот инсайт возник из подавленного воспоминания, освобожденного и пропущенного в сознание марихуаной. Это была болезненная сцена, и в обычном состоянии больной ее не помнил. Когда же она была прочувствована и осознана, была установлена связь между настоящим поведением и прежней болью. Это есть типичный инсайт. Если бы то же воспоминание возникло в первичном состоянии, то боль, скорее всего, была бы намного сильнее, а инсайт более отчетливым и физически ощутимым.

Ни для кого не тайна, что в наше время очень многие молодые люди регулярно курят марихуану. По какой‑то причине общество решило начать борьбу с травкой, вместо того, чтобы ликвидировать причины, породившие ее массовое курение. Но дело в том, что невротик хорошо себя чувствует, куря марихуану, потому что чувствовать — это само по себе большая радость. Марихуана в более мелком масштабе делает то же, что делает ЛСД — стимулирует чувства. Многие молодые люди совершенно искренне не знают никакого иною способа добраться до своих чувств, кроме как с помощью психотропных лекарств. Вопрос заключается, таким образом, не втом, что именно включает чувства; надо спросить себя — что их выключает?

Дело в том, что у многих людей на фоне курения марихуаны и подъема чувств происходит, одновременно, усиление защитных систем. Человек начинает громко хохотать (потому что может чувствовать — пусть даже это не реальное чувство) или принимается с жадностью есть. По сути, марихуана возвращает личность на место — заталкивает ее обратно в организм. Например, безудержный смех под действием марихуаны достав

ляет невротику более полное переживание, чем смех в обычном состоянии. Однако больные, прошедшие первичную терапию, целиком и реально становятся обладателями и хозяевами собственного организма, и поэтому не нуждаются ни в марихуане, ни в наркотиках. И этот путь кажется мне гораздо лучшим решением проблемы наркомании и лекарственной зависимости.

Салли

Салли в первый раз пришла ко мне с поставленным в ней- ропсихиатрическом госпитале диагнозом «психоз после приема ЛСД». Последний срыв произошел после приема кислоты и галлюцинаций, после чего больная переключилась на хроническое курение марихуаны. Лечение Салли оказалось быстрым и эффективным, как это бывает со многими больными, находящимися на грани распада личности.

Сейчас мне двадцать один год. В детстве моя жизнь дома была непрекращающейся битвой. Мои родители все время дрались и ругались, превратив меня в нервнобольную. Плюс ко всему, первые четыре класса я училась в католической школе, и это оказалось для меня настоящей катастрофой. Я могу вспомнить несколько очень болезненных инцидентов, потому что меня не любили, и монахини постоянно меня наказывали. Наказание заключалось в том, что меня заставляли десять раз переписывать катехизис на перемене, когда все остальные дети играли. Мне казалось, что в результате я становлюсь дальше от Бога, вместо того, чтобы приближаться к нему. Я никогда не могла по–настоящему понять, за что меня наказывали. Я подавала знаки происходившего со мной бедствия. Несколько раз я обмочилась, сидя за партой; кроме того, я постоянно жевала сопли. Но никто этого не замечал, и никто не хотел мне помочь. Я хорошо помню свое ужасное одиночество в те юные годы, и этот страх одиночества преследует меня до сих пор.

Так как жизнь дома, как и жизнь в школе оказалась дерьмом, то у меня оставался только один способ не свихнуться —

петь. В школе, особенно в конце младших классов меня даже любили за мое пение. В католической школе у меня был хороший голос. По воскресеньям я пела в церковном хоре, а в день святого Патрика я однажды спела небольшую песенку на школьном концерте. Когда я оказывалась дома одна, то принималась разыгрывать драму. Я воображала, что меня, как кинозвезду, снимают в фильмах. Я одета в умопомрачительные костюмы, а за каждую роль я получала академические премии. Я бы точно сошла с ума, если бы в том юном возрасте поняла, что моя жизнь — ДЕРЬМО, но мои фантазии делали жизнь прекрасной. Я с радостью баюкала себя фантазиями и была уверена, что наступит такой день, когда я стану великой певицей и прославленной киноактрисой. Я помню приступы душевной боли, которые случались иногда, когда я начинала петь или разыгрывать воображаемые сцены из фильмов. Боль говорила мне: «Это неправда; все это пустые мечты». Иногда я падала на кровать и долго плакала, потому что я была всего–навсего маленькой девочкой, я очень хотела, чтобы в один прекрасный день мои мечты стали явью, я страшно хотела стать кем‑то, потому что в реальности я была никто — действительно, в самом деле, никто— моя истинная сущность должна была проявиться когда‑то в будущем, и именно на будущее откладывала я реализацию моей идентичности. Но это будущее не могло исполниться, потому что я все время буду откладывать его наступление, я не желала признать, что, оказавшись в будущем, я обнаружу, что успех и признание так и не пришли ко мне. И куда я потом пойду, чтобы стать кем‑то? Всю мою жизнь я оставалась маленькой девочкой, погруженной в музыку и воображаемые пьесы, я никогда не жила в реальности. Я продолжала выковыривать из носа сопли и жевать их, я все еще немо кричала: «Помогите мне. Помогите мне стать взрослой». Но мне никто не мог помочь, потому что, когда я стала старше, все мои крики были немыми, и никто их не слышал. Никто, при всем желании, и не мог помочь мне и поверить в меня, потому что сама я этого вовсе не хотела.

Все же очень забавно быть невротиком. Физически ты становишься взрослой, больше узнаешь, намного больше начинаешь понимать, иногда даже поступаешь по–взрослому, правда,

только потому, что этого ждут от тебя другие. Но внутри тебя продолжает жить все та же маленькая девочка, которая очень хочет, чтобы ее ласкали, любили, чтобы ей помогали, чтобы кто- то защищал ее. Происходит постоянная, непрестанная внутренняя битва между желанием иметь то, в чем отчаянно нуждаешься — любовь, защиту и т. д., и необходимостью быть такой, какой ты должна быть (взрослой), и не только необходимостью, но и желанием тоже, потому что ты хочешь духовно расти, как растет твое тело, как растет твое осознание мира. Но внутри гебя есть часть, которая висит в пустоте, как плоская анимационная картинка на экране.

Я пришла на курс первичной терапии в январе. Я пришла сама по причине событий, происшедших приблизительно за девять месяцев до этого. Я принимала ЛСД. Я принимала ЛСД несколько раз и, надо сказать, неплохо себя при этом чувствовала. Но когда я приняла это средство в последний раз, то со мной случилось то, что я сама склонна называть безумием.

В тот раз мы с моим другом приняли по две капсулы кислоты. Я была в плохом настроении, потому что хотела пойти вместе с моим парнем на одну вечеринку, где собирались люди, с которыми я прежде работала. Но мой парень отказался идти, и кончилось тем, что вместо этого мы приняли кислоту.

Все кончилось тем, что мы пошли надругую вечеринку. Там были люди, которые тоже что‑то принимали, но были и такие, которые не принимали ничего. Там был один мальчик, который делал очень красивые сережки, и я попросила своего друга купить мне их. Я хорошо себя чувствовала до тех пор, пока не начал действовать ЛСД. У меня обострились все чувства. Я начала ощущать свой собственный запах. Я чувствовала запах собственного своего тела. Я нервно оглядывалась, думая, что все вокруг чувствуют этот запах. Я бросилась в ванную, схватила огромный брусок мыла и принялась оттирать руки и подмышки, стараясь избавиться от вони. Я чувствовала себя грязной, как дерьмо. Я вышла из ванной и сказала моему парню, что со мной происходит что‑то неладное. Мы вышли на улицу, чтобы поговорить. Внезапно со мной началось нечто такое, что я могу описать только словом приступ. Было такое впечатление, что я вышла из себя, из своей головы на несколько минут, а потом,

когда это чувство улеглось, я поняла, что какое‑то время находилась в другом месте, но не знала где, и меня обуял страх. Я испугалась, что это повторится, и, кто знает, может быть, в следующий раз я уже не вернусь. В течение семи часов такие приступы повторились несколько раз. Каждый раз я не знала, чем он закончится. Я не осознавала реальности происходившего вокруг меня. Это были моменты какого‑то полного отлета, потом возникал неописуемый ужас, я убеждалась в том, что совершенно безумна.

Через семь часов я начала потихоньку успокаиваться, Приступы закончились, но я оставалась взвинченной и меня мучил сильный страх.

Ночью я изо всех сил старалась заснуть, но не могла сомкнуть глаз от страха. Мне казалось, что моя голова вот–вот взорвется и разлетится на куски, которые никогда больше не соединятся водно целое. Спустя несколько дней я все же окончательно пришла в себя.

Прошло еще почти два месяца, прежде чем я начала замечать побочные явления от приема кислоты. Все началось с ночного кошмара. Я с криком проснулась, так как во сне мне привиделось, что я сошла с ума. Этот ужасающий страх пронизывал меня всю — с головы до ног. Страх был тотальным. Я не могла спать и разбудила друга, который жил со мной, и он стал меня успокаивать. Но я не желала, чтобы меня успокаивали. Я хотела знать, что было со мной не так. Я должна была это узнать.

Тот день и многие последовавшие за ним месяцы превратились для меня в сущий ад. Я была уверена, что схожу с ума. Идеи, появлявшиеся у меня в голове заставляли меня увериться в этом. Первым был тот факт, что я не могла понять, как можно бояться ничто, пустоты. Я не принимала ЛСД уже в течение двух месяцев, так почему же я чувствую себя так, словно круглые сутки сижу на кислоте?

Пытаться изъяснить все те мыслишки, которые сводили меня с ума, практически невозможно, можно только сказать, что вся моя психологическая защита полетела в тартарары. Я подразумеваю, что не могла уже ничего рационализировать. Я не могла — почему‑то — смириться с тем, что стена — это сте

на, а стул — это стул. Я не могла ощущать даже саму себя. Мой ум до того помутился, что я не ощущала своего тела и не чувствовала ничего, кроме страха. Я постоянно его чувствовала. Я чувствовала, что заперта в собственном сознании, в собственном разуме, как в тюрьме, и единственным выходом для меня могла стать газовая камера. У меня не было никаких шансов пережить этот кризис.

При всем том, вокруг меня творились вполне реальные вещи, которые меня совершенно не занимали и не беспокоили. Мой парень, с которым я тогда жила, имел дело с торговлей наркотиками. Он, также как и я, нигде не работал. У нас было, правда, много заработанных преступным путем денег. К нам приходили группки длинноволосых друзей, уходивших от нас нагруженными наркотой. В доме их было просто полно. Это был настоящий рай для наркоманов. Все это меня совершенно не беспокоило, так как мне действительно ни до чего не было дела. Я не имела никакого представления о том, что творилось вокруг. В то время я не принимала никаких наркотиков и меня к ним не тянуло. Единственное, что меня волновало, это мой разум, вопрос, почему он постоянно ускользает от меня, и почему я не могу принять осветительную лампочку именно за осветительную лампочку. Для себя я твердо решила, что я сумасшедшая, и тот ужасный страх, по сути, был знанием того, что я сумасшедшая, и я была готова увериться в том, что я обречена на ужасный конец. Я была готова скорее сойти с ума, чем поверить в то, что лампочка в коридоре — это всего лишь лампочка в коридоре.

Именно в тот момент я окончательно созрела для проведения первичной терапии, именно тогда я была готова к первичным состояниям, но, к несчастью, тогда я этого еще не знала. Когда я впервые обратилась за помощью к психиатру, я находилась в полном отчаянии. Мое самочувствие изменилось немного, но совершенно не так, как теперь. Меня научили строить крепкую психологическую защиту. Теперь я испытывала страх не все время, но большую его часть. Я построила в себе защиту и стала сбрасывать с себя все чувства. Когда я испытывала страх, то разумом уговаривала себя в том, что реально никакого страха не существует, что я вовсе ничего не боюсь, и что это просто кислотный всплеск. Кроме того, у меня появился

человек, на которого я могла опереться, который, как я была уверена, знает правильные ответы на все вопросы, и этим человеком стал мой психотерапевт. Если бы он сказал мне, что луна сделана из зеленого сыра, то я приняла бы это на веру, так как он знал все о разуме, и у меня не было никаких причин испытывать страх. Я полностью и всецело доверяла этому человеку, я уповала на него, для меня он стал богом, отцом и защитником моего душевного здоровья.

Когда я начала заниматься в группе, мы начали узнавать кое‑что о первичной боли, и тогда мне захотелось самой пройти первичную терапию, потому что, несмотря на то, что я смогла как‑то «приспособиться» к жизни, я все же чувствовала себя несчастной. Я не знала, чем бы я хотела заняться и кем я хотела бы быть. Мое первое первичное состояние было вызвано принятием решения. Я решила выйти замуж за моего парня. У нас многое изменилось. У него была теперь хорошая работа, он перестал торговать наркотиками. У меня тоже была хорошая работа. Мы начинали походить на обычную молодую супружескую пару.

После того, как я приняла это решение, я — на вечернем занятии психотерапевтической группы — принялась нести всякую чепуху о том, как я счастлива.. Но когда я перестала болтать и пристально заглянула в себя, то поняла, что все это не так. Все, что я решила сделать, не сделает мою жизнь счастливой.

Лежа на полу я глубоко задышала животом. После этого я испустила громкий крик ярости. Я чувствовала себя совершенно отвратительно. Я была самым поганым дерьмом. Я села. Помню, что люди из группы задавали мне какие‑то вопросы, на которые я отвечала. Я и сама не помню, что я отвечала, но помню, что все вокруг радовались и повторяли: «Ты сделала это, ты сделала это». Единственное, что я тогда по–настояще- му ощутила, так это то, что я была дерьмом, потому что всю жизнь лгала сама себе. Вся моя жизнь оказалась больной бессмысленной шуткой. Я была ничто. Это был мой первый прорыв к реальности.

После этого первичного состояния последовало несколько других. В таких состояниях и понемногу избавлялась от главной боли, запертой внутри меня.

Было намного легче отказаться от надежды на любовь отца, чем от надежды на любовь матери, потому что отец всегда был более реальным, чем мать. Мой отец имел работу, на которую ходил без перерыва тридцать лет, хотя и очень много пил. Когда бы ни происходили драки (между моими родителями), а они происходили практически ежедневно, я всегда становилась на сторону матери, также как мои брат и сестры. Бедной мамочке всегда сильно доставалось. Ей пришлось смириться с тем, что ее били, называли шлюхой, ей пришлось подвергать детей всему этому кошмару только ради того, чтобы сохранить семью.

Отказаться от отца мне было проще, потому что я всю жизнь знала, кто он такой — отвратительный ублюдок.

Что касается матери, то это совсем другая история. Я была убеждена, что мать сильно и преданно меня любила, и всегда будет уверена, что любит, поэтому мне очень трудно отказаться от надежды на любовь, в которую я всегда верила, но которой, как я теперь понимаю, никогда не было.

Одно из последних первичных состояний, какие я пережила, наступило, когда я отказалась от надежды на ее любовь. Я лежала на полу и пронзительно кричала, чувствуя сильную боль в животе. Мать выходила из меня трудно, вместе со словами: «Мама, мама, почему ты меня не любишь?» Я выкрикивала эти слова снова и снова. Я воистину понимала, что это правда, понимала, что всю свою жизнь боролась за ее любовь так, как не боролась за любовь других людей, потому что в ней было обещание любви. Я знала, что если буду милой сладкой девочкой, то настанет день, когдая обрету ее любовь. Когда‑нибудь, и это будет настоящая любовь. Но я не стала милой сладкой девочкой. Иногда мне хотелось взорваться, разозлиться на окружавших меня людей, но я никогда не делала этого, потому что чувствовала, что потеряю их любовь.

После каждого пережитого первичного состояния мой голос становился чуть ниже. Один раз я говорила едва ли не басом. Всю жизнь у меня был очень высокий, чистый и нежный голос. Теперь он стал более низким, более реальным голосом.

После первичных состояний у меня расширилось поле зрения. Теперь я могу видеть больше, потому что перестала бояться видеть свет.

Мысли мои стали более ясными и отчетливыми. Я могу говорить с людьми так, что они меня понимают. Теперь я уверена в том, что говорю, потому что эти слова произносит мое собственное, истинное «я». Раньше у меня были большие трудности, мне трудно было переступать через пороги. Во мне вечно боролись два человека.

Обычно я всегда заканчивала разговор какой‑нибудь ничего не значившей фразой, чувствуя, что то, что я сказала, неверно и вообще не имеет никакого значения.

Теперь в моей жизни нет места борьбе, потому что я спокойно отношусь к тому, что происходит. Что случается, то случается. Теперь у меня появился выбор в отношении ктому, что произойдет, и если я хочу что‑то сделать, то делаю это.

Я обрела счастье, потому что пришла к осознанному выводу, что мы живем в нереальном мире, большую часть населения которого составляют нереальные люди. Это просто понимание того, что люди будут иметь что‑то истинное только если будут здоровы. Мы ничего не можем поделать с жизнью других людей, так зачем же тогда переживать и волноваться по поводу того, что они делают? Если знаешь способ защитить себя и других, это надо делать; если же не знаешь, то не надо и делать.

Каким бы нереальным ни был этот мир, я нашла в нем мою собственную реальность, и именно она делает реальным мир, ибо он — мой.

Переедание

Я ставлю переедание в один ряд с лекарственной и наркотической зависимостью, потому что человек, который вынужден все время есть, обычно использует еду, как средство расслабления, средство релаксации, то есть делает потребление пищи чем‑то вроде инъекций транквилизаторов. Человек, склонный к перееданию, часто ест, не испытывая чувства голода. Он есть под влиянием некоего неконтролируемого импульса. Этот импульс, как правило, разряжается, когда человек находится один и вынужден проводить время наедине с самим собой. Жир, которым обрастает такой человек в результате переедания, в бук

вальном смысле слова формирует защитный слой, предохраняющий обжору от ощущения первичной боли. По этой причине люди, страдающие ожирением, часто плохо поддаются первичной психотерапии.

Выше мы обсуждали разницу между восходящим и нисходящим напряжением. Особенно сильно она проявляется при лечении больных, страдающих ожирением или просто избыточным весом. Многие такие пациенты, приходящие на курс первичной терапии, в действительности не очень стремятся к излечению. Они усыпляют свою первичную боль тем, что запихивают себе в живот — лекарствами, алкоголем, едой. То, что они утрамбовывают под слоем еды, и есть их реальное «я» — реальные чувства, которые готовы вырваться на волю, если бы их не покрывал слой еды. Это нисходящее напряжение. Его редко ощущают как напряжение; скорее, это грызущее ощущение пустоты, которое выступает под маской голода. Одна пациентка так объясняла свои ощущения: «Я пользовалась пищей, чтобы съесть свое напряжение. В противном случае это напряжение съело бы меня саму. В моей семье мало что было, поэтому еда стала для меня всем. Вся моя жизнь превратилась в планирование следующей еды. Это единственная приятная вещь, какую я получала от моей матери». Эта пациентка ела, чтобы уберечь себя от чувства совершенной отвратительности семейной жизни.

Восходящее напряжение возникает, когда склонный к перееданию человек на какое‑то время лишается своей пищевой зашиты. Например, в течение первой недели первичной терапии, когда пациенту не разрешают много есть, а защитные системы расшатаны и ослаблены психотерапевтом, больной впадает в состояние тревоги. Ему начинают — впервые за много лет — сниться сны, он не может усидеть на месте, а вскоре и теряет способность есть, даже испытывая такое желание. Это происходит оттого, что его чувства начинают свое восхождение из неведомых ранее глубин; эти чувства настолько сильны, что подавляют стремление есть. В первую же неделю первичной терапии пациент обычно изрядно худеет, не прикладывая к этому никаких усилий.

Если человек съедает больше, чем ему нужно, то понятно, что то, что он ест, строго говоря, является не едой. Это нечто

символическое. Некоторые пациенты называют этот процесс заполнением внутренней пустоты с тем, чтобы не ощущалась пустота жизни. Другие пациенты думают, что обманутый маленький ребенок внутри них до сих пор жаждет удовлетворить свои оральные потребности. Как сказал один такой больной: «Я ем за того обделенного маленького парнишку».

Однако переедание не есть просто удовлетворение какой- то смутной психологической оральной потребности. У каждого «жирняка» есть свое созвездие причин, приведшее его к заболеванию. Так, один человек может переедать, потому что в детстве был лишен грудного вскармливания; другой много ест, потому что в младенчестве время еды — это единственные моменты, когда удовлетворялись его потребности. Множество условий и динамических состояний могут сделать человека склонным к перееданию.

Очень важно иметь в виду, что еда (точно также как и ком- пульсивный секс) является отдушиной для снятия напряжения, вызываемого неудовлетворенными потребностями разного рода. Еда может заглушать боль, происхождение которой не имеет ничего общего с лишением еды в детстве; таким образом, лечение, направленное на решение именно этой проблемы, в данном случае окажется бесполезным. Пациент может вместо наркотиков или алкоголя выбрать еду для приглушения боли, потому что культурная среда, в которой он вырос, предрасполагает к избыточной еде, в этой среде может быть невозможным потребление алкоголя. Но надо помнить только одно — желания невротика ложны. Пытаться психотерапевтическими средствами воздействовать на эти ложные желания означает отказ от лечения истинной болезни.

Например, одна женщина, проходящая курс первичной терапии, сказала, что с середины прошлой недели начала очень много есть. Это случилось после того, как ей приснился странный сон. «Моя мать летала по небу с ножом мясника в руке. Этим ножом она пыталась ударить меня. Я пришла в ужас и постаралась убежать. Я притворилась, что я — это не я, а какое‑то страшное и безобразное чудовище, но все было бесполезно. Она уже почти настигла меня, но в этот момент я проснулась». Я заставляю ее погрузиться в чувство, преследовавшее пациентку во сне,

когда она мне о нем рассказывает, и пережить это чувство так, словно оно происходит сейчас. В данный момент. Она снова переживает весь ужас сновидения, а потом в ее мозгу складывается цельная картина. Мать относилась к отцу как к своей нераздельной собственности. Мать всегда хотела быть самоуверенной умной красавицей, которая всегда будет своей привлекательностью притягивать внимание отца. В очень раннем детстве пациентка поняла, что мать не хочет, чтобы ее дочь стала красивой и привлекательной. Для того, чтобы погасить материнскую ревность, девочка растолстела и оставалась толстой на протяжении почти всей жизни. Она почувствовала, что мать видит в ней соперницу, и, находясь в первичном состоянии, принялась кричать: «Мама, не сердись. Я не отниму у тебя папу!» Именно эту мысль она символически разыгрывала с помощью своего ожирения. Став жирной и уродливой, она, тем самым, отрицала свой страх перед матерью, а когда на прошлой неделе чувство этого страха было готово выйти на поверхность, больная снова стала есть, чтобы снова загнать чувство и страх внутрь. Главная угроза существованию больной заключалась в ее физической красоте и привлекательности. Бесформенность и ожирение были ее защитой, и никакие предыдущие курсы психотерапии, никакие диетические планы не смогли радикально справиться с ожирением этой пациентки. Она продолжала страдать им до тех пор, пока не ощутила свое главное, центральное чувство.

После того, как пациентка пережила это первичное состояние, она смогла вспомнить, что в раннем детстве она была активной, энергичной и даже чересчур отважной. Пациентка поняла, что мать действительно не желала, чтобы она была живой, и принялась методично выдавливать из дочери жизнь. Больная уступила и начала заталкивать чувство внутрь себя с помощью еды. После переживания первичного состояния она стала без всяких усилий терять избыточный вес.

Один этот пример показывает, насколько сложна в действительности проблема избыточного веса. Некоторые женщины боятся выглядеть красивыми, так как это может сделать их чрезмерно активными в сексуальном плане. Другие едят, потому что еда доступна, а любовь нет. Некоторые невротики едят для того, чтобы уберечься от чувства, что никто и никогда не заполнит их пустоту. Они «заполняют» себя сами, чтобы не чувствовать

неисполнения своего жизненного предназначения. Не получив того, в чем они нуждались в детстве, они начинают верить, что им не хватает именно еды. Одна пациентка так объясняла свою склонность к перееданию: «Я никогда не жила в своем теле, так как в нем было слишком много боли от неполноты моей жизни, от ее неисполнения. Я жила головой и набивала тело едой, чтобы утишить грызущую боль».

Согласно хорошо известной аксиоме, внутри каждого страдающего ожирением человека живет его худой двойник. Можно сказать и по–другому — внутри нереальной личности всегда можно отыскать личность реальную. Ожиревший человек являет миру свой нереальный фасад — свидетельство того, что его нереальное «я» пытается защитить и изолировать от мира реальное «я». Я обнаружил, что чем худее невротик, тем ближе он к реальности и к своей первичной боли. Следовательно, первым делом, приступая к лечению страдающего ожирением невротика, его надо заставить голодать, чтобы он избавился от своего нереального фасада. В этот период за ним надо наблюдать почти также внимательно, как и за больным, страдающим наркотической зависимостью, так как этот фасад «толстяка» является необходимым элементом психофизической маски больного. Такой больной добровольно не станет соблюдать никакой диеты, также как наркоман обязательно при первой же возможности побежит колоться, как только рухнет хотя бы часть системы его психологической защиты.

Человек, страдающий склонностью к перееданию, пребывает в такой опасности до тех пор, пока не прочувствует большую часть своих реальных потребностей. Один пациент сказал мне: «Если бы я похудел, но жизнь от этого не изменилась бы к лучшему, по сравнению с тем, когда я был толстым, то я окончательно потерял бы всякую надежду. В том, что я был толст, заключалась надежда на то, что мне удастся похудеть. Более того, я мог чувствовать, что моя тучность есть причина моего отчуждения от людей, а не мое истинное «я». Суть надежд, связанных с ожирением, варьирует у разных больных. Одна молодая женщина ждала того дня, когда она станет такой толстой, что мать наконец поймет, что с дочерью происходит что‑то неладное и предложит ей свою помощь. Еще один пациент говорил, что ему надо иметь что‑то, к чему он может стремиться.

Таким предметом вожделения стала для него еда. Вне приемов пищи жизнь этого человека была совершенно пуста.

Компульсивная потребность в чем бы то ни было, не имеет ничего общего с объектом этой потребности (в данном случае, с пищей). Избавление от старых неудовлетворенных потребностей — это единственный способ усмирить неукротимую прожорливость.

В одной книге, написанной широко известным врачом, автор утверждает, что больного надо обучить правильному питанию. Книга настоятельно рекомендует, чтобы больной усвоил содержание калорий в каждом пищевом продукте, а потом с мрачным упорством до конца своих дней контролировал потребление этих самых калорий. Многие из моих больных наизусть знают целые главы из подобных книг и назубок знают, сколько калорий содержится в том или ином продукте, но каждую ночь они бросаются к холодильнику, не обращая внимания на статистические выкладки, которые пляшут у них в головах. Действительно, готовность, с которой они хватаются за любую диету, входящую в моду — за еще один безболезненный и легкий способ сбросить вес — является доказательством нереальности надежды добиться успеха на таком пути.

Пока страдающий перееданием больной может цепляться за пищу или диету, он может отворачиваться от действительно поразившей его патологии. Вот почему любой фрагментарный подход к проблеме лечения ожирения не может привести к успеху. Те, кто пытается решить эту проблему с помощью диеты, таблеток и уколов, имеют дел о только с телесной стороной страдания. Специалисты, рассматривающие ожирение, как чисто психологическую проблему, тоже ошибаются, впадая в противоположную крайность.

В долгосрочной перспективе к устойчивому успеху в лечении ожирения не может привести ни один подход, кроме психофизиологического. Действительно, один мой коллега, сотрудничающий с группой диетологов, говорил мне, что процент больных, возвращающихся после лечения к старым пищевым привычкам, приблизительно равен проценту рецидивов среди больных, страдающих наркотической зависимостью.

20

Психозы: лекарственные и нелекарственные

Мой опыт привел меня к заключению, что не существует такого феномена, как латентный «психотический процесс», нет никакой загадочной ненормальности, спрятанной в неких никому не известных закоулках, названных Олдосом Хаксли «антиподами разума». Глубоко в психике каждого невротика спрятана его личная, невероятно болезненная реальность — психическое здоровье (явное, если оно прочувствовано и пережито). Безумие, если выражать его суть в рамках таких понятий, является защитой от сокрушающей личность реальности. Люди становятся безумными, чтобы уберечься от ощущения собственной истинности. В психологии существует целая карусель разнообразных теорий, которые рассматривают человека как изначально иррациональное животное, поведение которого контролируется исключительно обществом. На мой взгляд, вся эта иррациональность, сновидения, галлюцинации, иллюзии, наваждения являются лишь щитом, который позволяет нам более или менее полноценно жить и существовать.

Что же касается тяжести и выраженности психозов, то если личность до своего расщепления не достигла шести или семи лет от роду, то в этом случае можно ожидать, что она страдала слабостью своего «я» или «эго», как это уже давно было известно фрейдистам. Если ребенку продолжают отказывать в поддержке и любви, и у него нет отдушин для выхода боли первичных ран, то этот дополнительный натиск на и без того ослаб

ленное «я» приведет к формированию сильного нереального «я», прикрывающего беззащитного ребенка. Впоследствии это нереальное «я» начинает доминировать, защищая ребенка, но, одновременно, направляя его к развитию психоза. Это доминирование нереального «я» (не чувствующего «я») отвечает за ту омертвелость, которую мы видим у самых подавленных невротиков и у больных, страдающих психозами, при так называемых уплощенных аффектах. Эти люди, в буквальном смысле, больше мертвы, чем живы.

Таким образом, можно сказать, что психоз — это углубление невротического расщепления, производящее новое качество существования и бытия личности. Наглядным доказательством такого расщепления является паранойя, при которой человек теряет способность удерживать расщепление внутри себя и перестает пользоваться для защиты собственным организмом. Он проецирует свои чувства вовне, вкладывает собственные мысли в головы других людей или начинает воображать, что другие плетут против него заговоры или управляют его мыслями.

Хотя содержание паранойи у разных больных различно, суть процесса у всех одна и та же — защита страдающего человека от невыносимой первичной боли. Например, человек, не способный вынести чудовищного чувства одиночества изобретает кого‑то, кто постоянно за ним следит. Мнимые мысли воображаемого наблюдателя суть символизированные чувства самого больного. Например, сидящий в ресторане параноик может твердо верить, что официантка думает о нем. Возможно, в детстве родители этого человека постоянно считали его плохим, и теперь он научился соблюдать осторожность, чтобы вовремя отражать их психологические удары. Эта настороженность может достигнуть такой степени, что больной начинает ждать появления боли там, где ее в действительности не существует; так, воспоминания о прошлом, накладываясь на настоящее, приводит к весьма причудливым и необычным реакциям. Эта странность и необычность заключается в неумении отличить прошлое от настоящего, внутреннее от внешнего.

Нет ничего сугубо нелогичного в том, чтобы ожидать болезненного удара, если в детстве человек постоянно подвергался

плохому отношению. Параноик просто не знает, что своими реакциями он отвечает не на реальную ситуацию, а на память о прошлом. Это заблуждение вполне реально и искренне. Это подавленная память, спроецированная на внешний мир, память, которая становится текущей реальностью благодаря первичной боли. Будет ли такой больной видеть ползающих по стене червей? Будет, но только в том случае, если это имеет какой- то внутренний смысл.

Каково бы ни было содержание паранойяльных страхов, они обычно заставляют больного видеть и слышать разные вещи, которые, происходя извне, облегчают боль внутри. Боль может быть настолько сильна, что заставляет больного выдерживать очень большую дистанцию между самим собой и чувством. Очень часто параноидные наваждения обладают поистине взрывной силой. Иногда пациент может воображать человека, держащего в руке палку, и этот человек, если захочет, сможет буквально вышибить больному мозги. Но это сила — сила внутреннего чувства, переносится вовне и, таким образом, больной оказывается защищенным от опасности, угрожающей изнутри.

Тем не менее, параноик тем или иным способом все же остается соединенным со своими подлинными чувствами. По крайней мере, его наваждения имеют какую‑то организацию, они систематизированы согласно чувствам, в отличие от полной дезинтеграции сознания у людей, страдающих более тяжелыми психозами, когда внятная речь становится невозможной, и больной способен воспроизводить лишь какую‑то «словесную окрошку».

Параноик, в целом, способен вступать в осмысленные отношения с людьми. Он может говорить о ценах на помидоры или пересказывать сцены из сериалов. Единственное условие явной манифестации странного поведения — это когда затрагивается область его истинного «я». Согласно положениям первичной гипотезы, когда реальные чувства начинают приближаться к сознанию, в игру вступает система нереальная, которая превращает чувства в символы. Хотя параноик может с увлечением следить за футбольным матчем и быстро ориентироваться в счете, он, одновременно, может прийти в сильное волнение, вступая в чисто деловые отношения, воображая, что человек, про

дающий ему мороженое, втайне плетет против него какую‑то интригу.

Причина того, что параноик чаще всего видит кругом тайные заговоры, а не открытую угрозу, на мой взгляд, заключается в том, что заговор является иносказательным, метафорическим представлением его собственных тайных и неизведанных чувств. Спроецировав эту «тайну» вовне, он теперь может сосредоточиться на том, чего можно беспрепятственно опасаться. Все это похоже на обычное невротическое поведение, за исключением объекта страха— фобии. У невротика повод для страха представляется несколько более правдоподобным.

Для того, чтобы полностью понять природу галлюцинаций и иллюзий, надо осознать всю глубину первичного ужаса — ужаса, коего мы практически никогда не видим и не ощущаем, так как почти всегда его подавляем. Мы подавляем его тем, что обертываем в успокаивающие и удобные идеи и представления, которые сами же и формируем. Можно проиллюстрировать это расхожим примером: вера в загробный мир делает смерть не такой окончательной и необратимой. Мы не считаем веру в загробный мир психотической, так как она является социально приемлемой и институциональной идеей. Но что было бы, если бы большинство людей не верило в загробную жизнь? Эта иррациональная вера, «иррациональная», так как не может быть подвергнута объективной проверке, может быть присуща человеку, исключительно рациональному во всех других отношениях, но первичный ужас заставляет его плести иррациональную сеть — для того, чтобы отогнать прочь страшное чувство. Для того, чтобы каким‑то образом перекинуть мост между очевидно несовместимыми рациональными и иррациональными идеями, существующими рядом друге другом, такому человеку придется, вероятно, придти к еще одной иррациональной идее — а именно, утверждать, что в каждом из нас существует «темная», «иррациональная» сторона, которая не слушает никаких разумных доводов и объяснений.

Все эти идеологические построения существуют только для того, чтобы не ощущать реального чувства! Степень причудливости формирования удобных идей (иллюзий) или степень странности восприятия (галлюцинации) зависит от глубины

страха. Чем больше испуг, тем более настоятельной является потребность в разумном его прикрытии. Пока чувство может в какой‑то степени осмысливаться и продумываться, разум может оставаться упорядоченным и подчиняться контролю со стороны своего носителя. Если же по той или иной причине личность теряет способность организовывать и упорядочивать чувства, то она неизбежно приблизится к ощущению первичного ужаса.

Первичная боль страдающего психозом человека огромна, так как отвергнутыми оказываются как его реальное, так и нереальное «я». Такая личность не имеет другой возможности защититься в самом раннем детстве, за исключением ухода из реального мира. Если бы мне пришлось одной фразой охарактеризовать разницу между неврозом и психозом, то я бы сказал, что невротик находит свой способ комфортно устроиться в реальном мире (с помощью притворного нереального фасада); но ничто не может сделать комфортным существование в реальном мире человека, страдающего психозом — у него не работают никакие системы защиты.

Когда личность становится паранойяльной, происходит следующее: под действием постоянного, непреходящего стресса нереальное «я» не может более оставаться цельным и «раскалывается». Это случается тогда, когда разум не может и дальше не чувствовать тела. В этот момент личность больного, его душа, переходит на новый, психотический уровень существования. Как сказал один больной: «Сумасшествие, это когда ты не можешь и дальше поддерживать свой невроз».

Тот факт, что параноик часто вслух разговаривает сам с собой, отвечая на вопросы своего «я», точно также служит указанием на расщепление, о котором я писал выше, о двух «я», которые беседуют между собой. Невротик обычно способен удерживать такой диалог внутри сознания, не выдавая его наружу. Психотик в этом отношении не столь счастлив. Один бывший параноидный пациент так описывает осознанное им ощущение этого процесса: «В самом раннем детстве я перестал слышать постоянную ложь моих родителей, и начал слышать их только тогда, когда хотел услышать. Способность слышать внешние звуки начала выключаться в буквальном смысле этого

слова, так что я решил, что глохну. Очень скоро я стал слышать изобретенные мною самим голоса. После первичной терапии мой слух снова открылся. Я обнаружил, что не могу больше слушать, как слушал в юности — только в той мере, в какой меня побуждали к тому обстоятельства».

Диалектика паранойи, как и диалектика любого нереального поведения, заключается в том, что чем ближе к сознанию подбирается болезненная правда, тем дальше стремится личность от нее ускользнуть. При этом расстояние от реальности может варьировать согласно взгляду первичной теории — чем ближе пациент оказывается к своему чувству, тем ближе становится он к реальности внешнего мира, тем острее будет он вглядываться в других людей, тем глубже будет осознавать социальные феномены. Чем сильнее блокирована внутренняя реальность, тем больше искажено восприятие реальности социума. Таким образом, параноик, в своем отчаянном стремлении бежать от собствен ной правды должен изменить — весьма странным подчас способом — реальность окружающего его мира.

Истинный контакте реальностью — это всегда внутренний процесс; психологическая защита воздвигается против внутреннего, а не внешнего мира. Шизофреник, в действительности, боится не других; другие лишь высвобождают в нем страх перед собственными чувствами. Очень многие пациенты, прошедшие курс первичной терапии, начинают прикасаться к своему лицу или к каким‑то предметам, говоря, что у них такое ощущение, словно они впервые в жизни прикоснулись к реальности и почувствовали ее (речь идет о внешней реальности).

Паранойяльные проекции могут дать нам ключ к пониманию того, что находится в первичном пуле. Но попытка проанализировать эти символические проекции, попытка войти внутрь иллюзорной системы и прочувствовать притворство пациента или обманом вывести пациента из круга его нереальных, искусственно сфабрикованных идей, как мне кажется, является бесцельной. Параноика, как и любого другого больного человека, невозможно отговорить чувствовать его боль.

Поскольку диагностические категории психозов (кататония, шизофрения, маниакально–депрессивный психоз и пара

нойя) практически не влияют на методы их лечения, то диагноз, сам по себе, не играет существенной роли для больного. Если больной способен к межличностному контакту и общению, то, вероятно, он излечим.

Решающей является концепция невроза и психоза, как средства психологической зашиты. Критический момент настает, когда возбуждается чувство — человек может ощутить их или отрицать их; в последнем случае, в процессе отрицания возникает душевная болезнь. Маленький ребенок отрицает свои чувства— свое реальное «я» — и становится кем‑то другим, таким, каким его хотят видеть родители. Его невроз — его защита. Взрослый, отрицающий свои первичные чувства, может сорваться и тоже стать кем‑то другим; только этот другой может справиться с реальностью— Наполеон, Муссолини, Папа Римский. Нервный срыв аналогичен первичному состоянию — но достигнутому без участия психотерапевта. Срыв — это начало ощущения первичного чувства и стремительное и паническое бегство, попытка спрятаться от нестерпимого ужаса в закоулках нереальной ментальности. Первичное состояние есть такой же прорыв к чувству сквозь стены систем психологической защиты.

Если находится человек, к которому маленький ребенок может обратиться со своими первичными чувствами, человек, который поможет ему понять, что он чувствует, человек, который сможет поддержать его, то велик шанс того, что сознание ребенка не расщепится, и он не станет кем‑то другим. Точно также, если взрослый человек находит другого человека, который поможет ему ощутить и осознать его чувства, и поможет ему пережить процесс этого осознания, тоне происходит дальнейшего расщепления и перехода невроза в психоз. Такой пациент может прорваться только к себе — а это не болезнь, а выздоровление.

Ниже я приведу историю лечения страдавшей психозом женщины тридцати пяти лет, у которой до лечения были иллюзии и галлюцинации — она слышала голоса, говорившие с ней и руководившие ее действиями. За время лечения, то есть, за один год, она пережила более шестидесяти первичных со

стояний (судороги, падения с кушетки, попытки спрятаться под столом), и в настоящее время у нее нет никаких признаков рецидива психоза. Теперь пациентке снятся реальные сны, и она перестала слышать голоса, которые преследовали ее в течение многих лет.

Жизнь этой женщины настоятельно требует описания. В возрасте трех с половиной лет ее зверски изнасиловал и едва не убил пьяный отец–садист. Расщепление сознания началось именно тогда, с изнасилования, воспоминание о котором возникло у больной только во время двадцатого первичного состояния. Когда она вспомнила этот эпизод его детали возникали в памяти не сразу, а по очереди, в каждом следующем первичном состоянии. Для того, чтобы это потрясшее ее переживание вновь сложилось в цельную картину, потребовалось еще около двадцати состояний.

После того страшного события душа пациентки раскололась на два независимых друг от друга «я», на две отдельные личности. С каждым годом она все больше и больше подпадала под влияние голоса, который приказывал ей поступать тем или иным образом. Только голос ее реального «я» позволил пациентке остаться в живых. «Она помогла мне прожить все эти годы», — говорила больная позже. После этого она принялась обсуждать свои разделенные личности:

«Стала ли я безумной только ради того, чтобы слышать, как мое «я» поет, словно индианка в лесу? Сошла ли я с ума для того только, чтобы она говорила мне, как поступать, что видеть и чего не видеть? Думаю, что на эти вопросы надо дать утвердительный ответ. Я не видела и не замечала реального мира, потому что жила в своей первичной боли. Я избегала всякой мало–мальски страшной ситуации, боясь, что она всколыхнет и поднимет на поверхность весь тот ранний детский ужас. Думаю, что я жила в безумии, потому что не могла его чувствовать. Я никогда не пыталась задуматься о том, что со мной случилось; да что там, я даже не могла вспоминать об этом. Из страха окончательного саморазрушения мне приходилось проецировать чувство страха во внешний мир — на других людей.

Думаю, что мое сумасшествие было вызвано слишком сильной болью, и под сумасшествием пряталась реальная первич

ная боль, перед которой я не смогла бы устоять, не смогла бы ее выдержать. Теперь я понимаю, что подавила все свои чувства, ибо они могли привести меня к первичной боли. Может быть, разница между мною и другими людьми заключалась в том, что я видела свои собственные чувства во всех окружающих, хотя эти люди просто поступали так, как им велели их чувства. Так как все, что меня окружало, пока я росла, было одним сплошным сумасшествием, то так ли безумна была я, отказываясь видеть что бы то ни было в истинном свете? Может ли желание выжить любой ценой быть названо безумием, если оно означает внутреннее умирание одной части души, которая омертвела только ради того, чтобы оставшаяся часть могла жить? Если бы я ощутила и прочувствовала весь тот ужас, в котором я жила, если бы я не заслонилась от него неким воображаемым миром, понимая, что меня никто не услышит, если я скажу правду, то у меня нет никаких сомнений, что я никогда не вышла бы из этого кошмара живой».

Совершенно ясно, что безумие этой женщины было зашитой от боли. Жизнь с матерью, которая держала дочь рядом с ненормальным садистом–отцом, возникшее в самом раннем возрасте подозрение, что матери наплевать на нее и более того она, возможно, желает смерти дочери — это слишком непомерное переживание для маленького ребенка. Ей не к кому было обратиться. Позже эта пациентка говорила мне:

«То, что было абсолютно невозможно принять, так это понимание того полного презрения, которому я подверглась без всякой вины с моей стороны, если не считать того, что я просто выжила в этом доме. Я пыталась быть хорошей, тихой и послушной, все время думая, что со мной, должно быть, что‑то не так, если со мной так плохо обращаются. Я не понимала, что это они были безумны, когда я была совсем маленькой. Я изо всех сил старалась быть хорошей, чтобы понять, почему мать так ненавидит меня. Я думала, что она сама подложила меня отцу, потому что я была плохая; может быть, я виновата в том, что он так со мной обошелся».

Ощущение реальности существования ее нереальности (психоза) стало началом избавления от боли. С самого раннего детства она страдала от рева, который постоянно раздавался у нее

в ушах, и только во время последнего первичного состояния она поняла, что этот рев есть не что иное, как накопившиеся в ее голове и запечатанные в черепной коробке крики, которые она постоянно слышала в детстве.

Когда курс первичной терапии был уже близок к завершению, пациентка записала: «Думаю, что это чудо — то, что я вообще выжила, и что я живу теперь. Сейчас я достигла той ступени человечности, какой остальные люди, во всяком случае, их большинство, обладают всю жизнь. Моя цельность очень хрупка. Я отчетливо чувствую это. Я так боюсь снова стать разделенной». Так больная говорит о расколотом «я»:

«Я видела, что моя личность расколота, разделена, и слышала ее отделенную часть, слышала голос той женщины, потому что моему отщепленному «я» никогда не позволяли выразить себя. Я была вынуждена следовать за голосом, слушать его; я боялась покинуть тот мир и вступить в другой, который я считала безумным. Она, та женщина, говорила мне о реальной красоте, реальных цветах и звуках. Она говорила, что тусклость и серость и поиск иллюзий возникает, когда я не следую за ней. Она говорила мне, чтобы я не испытывала ни к кому ненависти, потому что ненависть не может быть реальной, реальным может быть только страх испытать боль. Это был страх и ожидание первичной боли».

«Она говорила мне, что реальность есть любовь, потому что только в реальности существует истинное понимание и примирение с самой собой и другими. Она говорила, что я — человек, и что только им я могу быть; теперь я ей верю. Теперь для меня нереальными являются те люди, которые пугают меня, потому что хотят использовать друг друга, чтобы спровоцировать, успокоить и отвергнуть ощущение, что их никто не любит. Вероятно, обычный психотерапевт попытался бы заставить меня разумно взглянуть на мои чувства. Но это никогда бы не сработало, потому что теперь я знаю, что потребности должны быть прочувствованы, прежде чем человек будет в состоянии смириться с тем, что они никогда не будут удовлетворены».

Во время своих первичных состояний эта женщина чувствовала себя «сумасшедшей» и испытывала иллюзии каждый раз, когда подходила близко к чувству, что ее не любила и никогда

не полюбит мать, что у нее никогда не будет понимающего отца, который будет говорить с ней и выслушивать ее беды и печали, никогда не будут ее ласкать и качать на руках — что бы она для этого ни делала. Целью этих первичных состояний было помочь ей почувствовать, что именно привело к расколу ее личности, вступить в царство ужаса, из которого она бежала много лет назад, снова спуститься в страшный, мучительный ад, чтобы снова стать цельной личностью. Сделать это можно было лишь постепенно, мелкими шажками, чтобы организм адаптировался к страшным переживаниям не сразу; в противном случае больная так ничего бы и не почувствовала. Страх и первичная боль, объединившись, прогнали бы чувство и расщепление личности продолжало бы отравлять жизнь пациентки.

Из всего сказанного становится ясно, что при проведении первичной терапии, процесс обращения психоза похож на ход первичного лечения невроза. Психотик, однако, сильно отличается от невротика тем, что у первого в душе накопилось огромное количество глубинной первичной боли, а реальное «я» отличается невероятной хрупкостью.

Из‑за непомерной величины боли для излечения психоза требуется в два, ато и втри раза больше времени, чем для излечения невроза. Помимо этого, нам приходится помещать больного в щадящие условия, чтобы во время лечения он не подвергался внешним стрессовым воздействиям. Но пока наш опыт позволяет проявлять осторожный оптимизм в отношении постепенного выздоровления, так как лечение неврозов и психозов, по сути, весьма похоже — заставить больного ощутить те чувства, которые вызвали расщепление личности, чтобы человеку больше не приходилось превращать реальное в нереальное для того, чтобы просто нормально жить и работать.

Я позволю себе еще раз процитировать описанную выше женщину с психозом:

«Я все еще очень невежественна во многих вещах, но мои чувства описывают истину. Под наслоениями моего психоза находится чувство нереальности надежды, ее пустота, чувство отсутствия любви и ужасающего одиночества. Если другой безумец сможет ощутить эти чувства, его тело будет кричать также страшно, как кричало мое тело. Сегодня вечером, ощущая в

18 — 849

темноте безмолвие одиночества, я почувствовала, что в каждом поступке, в каждом звуке, во всем, что я вижу, я становлюсь уникальным, единственным в своем роде человеческим существом. Мир становится прекрасным, потому что я становлюсь такой, каким — так надеются люди — является Бог Я становлюсь любовью, вечной неизменной любовью, не испытывающей ни боли, ни страдания.

В Псалтири сказано: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла». И я знаю, что начала свой путь по этой долине очень давно, когда верила, что кто‑то любит меня — и меня действительно любил Бог, и я чувствовала, что Он — тот, о ком я думала все это время. Я чувствую, как перед моим взором занимается заря новой реальности».

2 1

Выводы

Как удивительно было мне открыть, что язык моих чувств и язык моего интеллекта говорили мне об одном и том же, хотя и разными способами. Какой поразительный пример разделения духа и тела, чувства и мысли… Не быть способной что‑либо понимать из‑за отсутствия чувства, не быть способной чувствовать из‑за отсутствия понимания — это и есть страх неизвестного.