Победительница

Письмо шестнадцатое

Я закончу про Павлика, потому что это имело последствия. Итак, нас поселили в глухой гостинице, особенность который была в том, что из номера ничего не было слышно вокруг. Там я встретила, пока мы поселялись, довольно много мужчин с женщинами, мужчинам было от сорока лет до шестидесяти, а женщинам не больше двадцати. Я собиралась спать, но постучал и вошел Павлик, прикрывшись каким-то поводом. Поговорив не помню о чем, он вдруг подсел ко мне, низко нагибнулся и сказал:

– Ладно, всё, сдаюсь.

Я отвернулась – от Павлика пахло зубами.

А он вдруг набросился на меня. Молча, как убийца. Придавил всем телом. Я барахталась, но он оказался жилистым. Мокрыми брызгами шептал мне в ухо:

– Сама же хочешь, я же вижу! А если не хочешь, все равно. Ты пойми, нам это будет удобно, нам с тобой еще долго работать вместе.

Я чувствовала, что обессиливаю. А кричать бесполезно. Поэтому я сказала неожиданно спокойным голосом:

– Пусти, я сама.

– Вот так-то лучше! – вскрикнул Павлик и, сползя с меня, начал торопливо раздеваться.

Я же не спешила. Я смотрела на него насмешливо, холодно. И сказала:

– Только у тебя ничего не получится.

– Посмотрим! – спешил он.

И приступил ко мне опять.

Но я оказалась права: его старания, его возня были бесплотны. Он злился и чего-то от меня требовал, чего я не могла и не хотела делать. Наконец он уморил себя и сказал:

– Черт. Первый раз в жизни. Пустяки, наверстаем.

Но наверстывать не стал, а, как я потом узнала, вернувшись в Москву, тут же помчался к сексопатологу. Тот побеседовал с ним, каким-то образом проверил его реакции и сказал, что всё в порядке. Павлик отправился к одной из своих подруг, где убедился в правоте доктора. Естественно, он опять попытался совершить со мной то, что ему не удалось. И опять он претерпел неудачу. Спросил ненавидящим голосом:

– Ты гипнотизируешь, что ли?

– Думай как знаешь, – ответила я, мудро поняв, что именно нужно сказать, – но у тебя ничего со мной не выйдет. А будешь приставать дальше, не выйдет и с другими.

– Я тебя тогда убью, – пообещал Павлик.

И больше никогда не домогался меня, а обо мне стали распространяться противоречивые слухи. Ктото говорил, что я будто бы одним взглядом или поворотом бедра делаю любого мужчину могучим. А ктото – что я теми же самыми средствами делаю любого мужчину бессильным.

В результате Павлик ушел от меня, со мной стали работать другие люди, преимущественно женщины.

Ты, наверное, удивишься, Володечка: сколько хлопот из-за таких пустяков! Но в то время это были не пустяки. Да и не только в то время. В определенном смысле забота мужчин о доказательствах своей потенции и демонстрация ее, прямая или сублимированная, создали человеческую историю. Проходили века и тысячелетия, а мужчины продолжали назойливо думать о том, как демонстрировать изо дня в день свою половую мощь. Отсутствие возможности реализовать ее естественным образом приводило к таким массовым психозам, как крестовые походы. С наступлением цивилизованных времен мужчина чувствовал себя даже социально обязанным хотеть женщину, пусть при этом он ее не хотел. Мужчина был врагом женщины по нескольким причинам: 1. Он ненавидел ее за то, что не мог без нее обойтись. 2. Он был обижен, что женщина, в отличие от него, всегда готова к совокупности (так ему казалось). 3. Он злился на женщину, как двоечник злится на учительницу, которой постоянно сдает один и тот же экзамен. 4. Ему досаждала своя роль обязательно активной стороны, и даже когда ему говорили сами женщины, что от него ничего не ждут, он был уверен, что это ложь. 5. Поэтому, будучи в роли хозяина жизни, воина, пахаря и (того, кто стучит по раскаленному железу), он понимал, что на самом деле раб, достойный презрения и осмеяния.

Это не я так считаю, Володечка, это мне запомнилось кое-что из теоретических знаний на эту тему, хотя я не со всем согласна.

Очевидно одно: тысячи лет мужчина имел золотую мечту быть всегда готовым. Существовали средства стимуляции, в конце двадцатого века появились всяческие лекарства, но настоящая революция произошла тогда, когда изобрели энцефалоэректор, который позволил любому мужчине после небольшой имплантации в заушной области управлять своей сексуальной готовностью так, как ему вздумается.

Миллионы мужчин, конечно же, согласились на эту операцию. Это было социальным переворотом, сравнимым с изобретением... колеса или Интернета... или атомной бомбы, если не посильнее... Даже не знаю, с чем сравнить. Настала пора какого-то повального сумасшествия, результатом чего стало то, что мужская половина человечества буквально за год-два превратилась в стадо анемичных истощенных субъектов, ничего не желающих – ни работать, ни развлекаться, ни совокупляться. Это привело к пандемии алкоголизма и наркомании. Пришлось повсеместно принимать меры по реимплантации энцефалоэректора (на что мужчины поначалу пошли охотно), но долго еще существовал нелегальный бизнес по изготовлению и контрабандной продаже этих аппаратов. Постепенно всё пришло в прежнюю норму. Так в очередной раз люди убедились, что ценится лишь то, чего немного и не автоматически. Почему дорогим всегда было золото? Его мало. Аналогично с красивыми женщинами, талантливыми людьми и всем остальным, что не на каждом углу. Доступное всем золото обесценивается. Доступная всем и каждому в любую секунду потенция чуть не привела к поголовной импотенции.

Но хватит об этом. Мне даже и неприлично – в мои годы. Но вспомнилась молодость, вспомнилось реализованное и упущенное. Хотя, может, упущенное как раз и спасало меня и людей вообще, а реализованное погубило...

Я перевелась в Московский университет иностранных языков, выполнила почти все обязательства по контракту и могла наконец заняться тем, что в те годы называли странным словосочетанием «личная жизнь» – будто вся жизнь человека не есть его личная жизнь, даже если он служит обществу. Мама вернулась в Саратов с Денисом, за которым надо было смотреть, в Москву она отказалась переезжать – опасалась, что столица испортит Дениса.

Я была еще недопользованной новостью, у меня еще брали интервью, меня приглашали на различные московские мероприятия, но я уже поняла, что всего лишь одна из многих, ибо Москва была буквально набита блистательными девушками со всей страны. Фуршетясь на многочисленных party, я встретилась и обзнакомилась с огромным количеством знаменитостей, деятелей культуры, литературы, спорта, политики, бизнеса, средств массовой информации. Достаточно сказать, что я была общена с Михаилом Задорновым, Константином Эрнстом, Аленой Водонаевой, Владиславом Сурковым, Артемием Лебедевым, Димой Биланом, Анной Семенович, Владимиром Жириновским, Анфисой Чеховой, Ксенией Собчак, Оксаной Робски, Сергеем Зверевым, Евгением Гришковцом, Максимом Галкиным, Олегом Дерипаской, Романом Абрамовичем, Федором Бондарчуком, Владимиром Соловьевым, Александром Гордоном, Дарьей Донцовой, Татьяной Толстой, Александром Прохановым, Павлом Волей, Виктором Ерофеевым, Никасом Сафроновым62 и многими, многими другими, имен которых уже не припомню, – удивительно, что эти-то люди вспомнились, причем легко, будто вчера с ними общалась.

Но я ни с кем из них не подружилась. У меня были другие цели: продолжать учебу, которая меня сильно и искренно увлекала. Мир книг и знаний был мне не менее интересен мира людей, если не более, потому что на людей аллергия у меня продолжалась, а на книги и знания ее не было.

Из-за патриархальной тогдашней неторопливости, из-за того, что время не ценили, ибо его всё равно мало, по улицам тогдашние московцы ездили очень медленно, но мне приходилось передвигаться на авто, я не хотела в метро узнавания, из-за которого ни одна мало-мальски знаменитая известность там не могла ездить спокойно. Варварские обычаи того времени позволяли любому человеку не просто приблизиться к другому без его разрешения, но даже заговорить с ним и даже, Володечка, потрогать, как дети трогают из-за решетки какого-нибудь жирафа в зоопарке. Жираф – это млекопитающее животное, пятнистое и с длинной шеей. Зоопарк – место, где собирают много животных для показа людям. То есть – собирали. Когда были зоопарки и когда были жирафы... Я опять почему-то плачу, Володенька...

Еще была привычка выпрашивать самопис знаменитости, то есть графическое изображение его имени, начертанное им самим. Этот самопис не имел абсолютно никакого значения для того, кто выпросил его, кроме единственного – показать кому-то и сказать: «Вот, у меня это есть!» – с таким видом, с каким горделивые индейские дикари показывали соплеменникам коготь орла на шее, как доказательство, что они его убили.

Да и атмосфера метро, эти запахи сотен людей, невидимый, но густой бульон их перемешавшихся дыханий...

Но однажды мой кар намертво встал из-за поломки, я вызвонила свой сервис, они обещали приехать только через два часа, а мне нужно было спешить на доклад, который я должна была делать в университете преподавателю и соученикам. Я не хотела опоздать или не прийти, я всегда была человек долга, поэтому, оставив машину (у служащих из моего сервиса были запасные ключи), я спустилась в метро, где не была со школьного возраста. Меня потрясла станция метро, которая была красива и просторна. Сводчатый потолок, мрамор или гранит на стенах, а главное – я представила, что это колоссальное подземелье находится на глубине нескольких десятков метров, я почувствовала эти десятки метров земной толщи. Как прекрасно, что люди сумели это сделать, выкопать и станции, и тоннели, создать целый подземный город! На меня всегда впечатлительно действовала мощь людей, которые, однако, сделав что-то грандиозное, тут же забывают об этом и относятся как к чему-то заурядному. В каком все были восторге, когда космический корабль с тремя астронавтами на борту летал на Марс и обратно: эпохальное событие для человечества, новые горизонты... А лет через пять никто уже не вспоминал: ну, слетали и слетали, тоже событие. Говорят, с первыми полетами в космос и посещением Луны было точно так же: сначала восторг, потом привыкание, забвение.

Эти мысли меня ненадолго развлекли, потом пришлось зайти в вагон. Я забилась в угол, отвернувшись спиной, задержала дыхание, будто нырнула под воду. Но дышать приходится – и я делала это широким ртом. Вдруг мне показалось, что стало тише. Я повернулась и увидела, что в вагоне не так уж много людей. Наверное, была какая-то переходная станция и многие вышли. И тут у меня возникло какое-то странное ощущение. Вскоре я поняла, в чем дело. Я уже привыкла к взглядам на меня со всех сторон, потому что бывала только там, где меня все гарантированно знали. Я, в сущности, ни разу не попадала в такое вот общество анонимных простейших людей – но сама-то я оставалась не анонимной, меня они должны были узнать! Нет. Все, у кого на меня падал взгляд, смотрели спокойно. Оценивая, возможно, что там стоит красивая девушка, но не более того. Меня никто не узнал. Видимо, свершилось то, о чем предупреждал Павлик, – я уже не новость. Что ж, мне это даже понравилось.

По инерции меня все-таки еще иногда куда-то звали, я соглашалась редко и неохотно. Однажды на каком-то толпилище и шумилище я тоскливо слонялась и уже собиралась уйти, когда ко мне подошла девушка примерно моего возраста, одетая в модное и яркое, красивая, тонкая, с голубыми глазами, слегка подгорелая, тогда еще увлекались ультрафиолетом, хотя и знали, что он убийца кожи.

– Это правда, что у тебя аллергия на людей? – спросила она.

– Мы вообще-то незнакомы, – ответила я довольно сухо.

– Ну да, ты откуда-то из глубинки, у вас там, типа того, приличия? Разговариваете грамошно, книксенами приседаете? Ну ладно, Винда меня зовут, – она протянула руку. – Здороваться можешь? А то у тебя волдыри вскочат, я буду виновата.

– Могу, – сказала я, хоть и не любила здороваться за руку.

Ладошка Винды была сухой, теплой, приятной.

– Нравится? – спросила она, задержав свои пальцы в моих. – Будто без костей, правда? Суперрелакс. Хочешь, я тебя в одну минуту вылечу от твоей аллергии?

– Не уверена. Может, она мне нравится? – заметила я.

– Да ты еще и не дура! – удивилась Винда. – Мисс Тамбов, а надо же!

– Я не мисс Тамбов.

– Да знаю, шучу. Нет, правда, хочешь? Понимаешь, у меня та же фигня – с детства. Но не на людей, а на все вообще.

– Так разве бывает?

– Бывает. Генетический сбой. Может, я для Венеры родилась приспособленная или какой-то другой планеты. Короче, с детства на колесах.

– Ездишь куда-то лечиться?

– Колеса – таблетки. Порошки тоже всякие. Инъекции. Всю жизнь лечат – вылечить не могут. Нет, подобрали все-таки неплохие средства, очень облегчают. Хочешь попробовать?

Она глядела с добродушной улыбкой. Вообще сразу понравилась – будто я ее сто лет знала. За всё время пребывания в Москве с этой девушкой, которую я видела две минуты, мне с первой захотелось не то чтобы поговорить по душам, а просто – побыть. Почеловечески.

А Винда оглядывала меня неназойливо, но внимательно. И неожиданно сказала:

– А ты и вправду красивая!

– Были сомнения? – усмехнулась я, показывая, что тоже умею live up to my reputation63.

– Конечно, – Винда улыбкой оценила мой юмор. – Мало ли кого выбирают всякими миссами, красами и тому подобное. Ты видела «Мисс Вселенная» прошлого года? Не колени, а булыжники, ребра выпирают везде, лицо асимметричное. Они там совсем уже с ума сошли и запутались. Хочешь поехать со мной в одно место?

– У меня завтра с утра лекции. Я учусь.

– Я тоже.

Что-то было в Винде убедительное, ее хотелось слушаться. Да и почему бы нет? Повторяю, Володечка, я не ждала никогда от людей плохого для себя. И хотя все-таки дожидалась, хотя было всякое в моей жизни, но я никогда к этому не могла привыкнуть. Недаром говорится в восточной пословице: 64.

Мы вышли и поехали на машине Винды, потому что мою она, едва взглянув, забраковала. Конечно, ее кар был классом выше, «мерседес»-родстер, насколько я помню, с тремя сотнями конских сил под капотом.

По пути она расспрашивала меня о жизни в Саратове, о конкурсе и победе, об учебе, она задала много вопросов, и я с удовольствием отвечала, потому что чувствовала обычный интерес, до этого же были вопросы служебные, сотни вопросов интервью и анкет – никчемные, глупые или провокационные, в надежде на скандал.

Я почему-то думала, что мы направляемся за город, но это было где-то в районе Сокола. Сокол, Крылатское, Вешняки, Ясенево, Царицыно – так, Володечка, назывались районы этого дивного, сказочного в моей памяти города. Не то что здесь у нас – «21-й квартал, 3-я параллель, отсек 5, ячейка 1124». И это еще у тех, кому повезло, многим не досталось и такого обиталища, они ждут своей очереди, живя где придется.

У подъезда высотного дома нас долго рассматривала видеокамера, я видела ее движения вверх-вниз, она будто ползала по мне невидимым лучом с головы до ног и обратно.

– Хватит, Шуша! – сказала кому-то Винда в камеру. – Ты знаешь, я кого попало не приведу.

Нас впустили, и вскоре мы оказались в квартире, каких я еще не видела. Огромный трехэтажный пентхаус с круглой дырой посредине сквозь все этажи, панорамный обзор на верхнем уровне – во все стороны Москвы, огромное количество комнат, спален, ванн и туалетов, две кухни, бар на каждом этаже. В большой приходящей комнате, где было несколько закрытых внутрь дверей, нас встретил очень красивый молодой человек, хозяин дома, его звали Шуша. Скорее всего, по созвучию с полным именем – Шура Шепеляев. Он уставился на меня.

– Что, фейс-контроль? – спросила я.

С полной серьезностью Шуша ответил:

– Именно. Фейс-контроль, боди-контроль, дресскод.

Я прошла все эти три проверки с одного взгляда Шуши, меня впустили в квартиру.

Меня потрясли по первому впечатлению не ее размеры и не панорамные виды, а люди, которые были там. Кого-то я узнавала, это были слегка медийные персонажи, кто-то был мне неизвестен, но общее у всех было одно – все они были отборно красивы. Винда взяла меня под руку и водила по комнатам, представляя. Меня приняли приветливо, не отвлекаясь от своих занятий. Тут все были вместе, но одновременно автономно: слушали музыку через наушники, смотрели кино на панели во всю стену, тоже с наушниками, целовались, выпивали, негромко разговаривали – вообще здесь был, наверное, культ тишины. И совсем не пахло людьми.

– Нравится? – спрашивала Винда, которой очень хотелось, чтобы мне понравилось.

Я кивала.

– А теперь полечимся, – сказала она и провела меня в маленькую комнатку, всю в красном, достала из сумочки пузыречек и насыпала на столик тонкую белую дорожку порошка. Я, Володечка, несмотря на свою невольную компетентность во многих отраслях жизни, была еще тогда, как я теперь оцениваю, очень наивна и не понимала многих вещей. Я ведь довольно рано начала ограничивать себя в чтении бульварных книг, просмотре trash-movie65, жалея свое время и стараясь его расходовать на полезные вещи: образование, физическую культуру, саморазвитие. И всё же я почувствовала что-то неладное.

– Что это? – спросила я.

– Лекарство.

– У меня сейчас всё нормально.

– А это на будущее.

И я ведь догадывалась, я догадывалась, Володечка, что это может быть наркотик, но мысленно сказала себе: что ж, один раз можно и попробовать. Чтобы знать. Чтобы больше не пробовать никогда. К тому же Винда была удивительная девушка: когда она о чемто просила, ей трудно было отказать.

И я уступила. Она дала мне стеклянную трубочку и сказала, что это нужно вдохнуть через нос. Вот почему я упомянула trash-movie – в каждом втором фильме этого рода делали подобные вещи, отсюда следует вывод, что, как ни странно, и плохое кино может принести пользу. Но я, повторяю, тогда его не смотрела, иначе сразу бы поняла. Я вдохнула. Сначала было очень неприятно, похоже на ощущение удара или чего-то пронзившего... довольно сложно описать. Потом слезы из глаз. Потом я сидела в (никак не вспомню названия этого вида мебели, будто пробка заткнула этот сосудик памяти, – стул с подручниками, более низкий и удобный) и ничего не чувствовала, кроме звона в голове. А потом увидела перед собой смеющуюся Винду – ту же, но другую. Словно сдули дымку с моих глаз – так отчетливо, так ярко я никогда еще не видела. Подобное чувство я испытала в восемьдесят семь лет, когда я, после некоторого ослаба зрения, применила свои первые корректоры и увидела мир новым, словно наведенным на резкость. Правда, не обоими глазами, о чем позже.

Некоторое время мы с Виндой просто сидели и радостно смотрели друг на друга.

Потом пошли по дому. Мы смеялись всем встречным, они мне все нравились, меня еще больше восхищала квартира, виды из окна. Я опробовала свое состояние на всем: послушала музыку, посмотрела фрагмент какого-то кино, взяла с полки книгу, прочитала несколько строк – и во всем мне виделись новый смысл, новая глубина, новая значительность. Гениальная музыка, гениальное кино, гениальные строки – пробирает до муравьев по спине. Потом я поняла, что еще приятнее просто сидеть и смотреть вокруг. Гениальные люди. Гениальная мебель. Гениальные стены. Гениальная дыра. Гениальный пол. Паркет. Можно смотреть на несколько паркетин и на их узоры – бесконечно. Они великолепны, восхитительны, в них целый мир. И наконец я узнала, что самое лучшее – вообще никуда не смотреть, кроме как в себя. И слушать тех, кто где-то там, в тебе, приятно говорит с тобой, поет тебе, ласкает тебя словами, а перед закрытыми глазами – спирали, круги, вспышки и отблески...

Я очнулась от того, что Винда тормошила меня.

– Эй, очнись! – кричала она мне в ухо, будто я плохо слышала. Мне это показалось смешно, и я тоже закричала:

– Я здесь!

– Пойдем гулять! – завопила она во весь голос.

– Пойдем! – завопила я.

Мы вышли на улицу.

– Эксперимент! – закричала Винда и потащила меня к ближайшей станции метро.

Но там, при входе, она строго на меня посмотрела и сказала:

– Конспирация. Никто не должен догадаться.

Я поняла, что мы шпионки в мире людей. Да, никто не должен догадаться.

Мы тайно спустились и инкогнито затесались среди людей.

– Ну? Есть аллергия? – спрашивала Винда.

– Нет!

– Ничего не чувствуешь?

– Всё чувствую! Но мне даже приятно!

Так мы катались, а потом ходили по улицам, мы ничего такого не делали, просто о чем-то говорили, смеялись, нам было просто хорошо...