Победительница

Письмо двадцать шестое

Разговор с Владом вышел очень тяжелым. Он отчитал меня, напомнив, сколько у него работы, как она важна для него и для людей. Он сказал, что Цестурия была не вместе с ним, а параллельно: это ее работа. Она журналистка. Она освещает события такого масштаба. Влад добавил, что с него хватает и ревности жены по тому же поводу. И если я буду вести себя подобным образом, он будет вынужден со мной расстаться, хотя ему и не хочется.

Я поняла абсолютную правоту его слов и сказала, что мне нужно знать только одно: любит ли он меня?

– Да, – ответил Влад и поцеловал меня так нежно, как он это умел.

Когда же я высказала свое намерение разорвать контракт, он был изумлен. Он не мог поверить, что это серьезно. И даже спросил:

– Может, ты самообломщица, defeatist94?

– Нет.

– Тогда в чем дело?

– Я не смогу столько без тебя.

– Мне тоже будет трудно. Но давай рассудим с другой стороны. Ты хочешь быть самостоятельной женщиной? Или собираешься находиться у кого-то на содержании?

– Конечно, я хочу быть самостоятельной.

– Тогда тебе нельзя отказываться от денег. У тебя, ты сама говорила, на плечах мать и младший брат.

– Да, конечно.

Я была запутана. Я узнала, что он меня любит, но почему-то не спросила главное – а каковы вообще его планы на мое будущее? Содержанкой я быть не собиралась, но я хотела замуж, что тогда было естественно (я говорю «тогда», имея в виду не мое любовное состояние, а традиции тех лет).

Мне тогда казалось, Володечка, что Влад восполняет мне мой утраченный ум и решает за меня совершенно правильно. Действительно, я должна быть самостоятельной. Я должна развиваться, чтобы стать достойной Влада. Я должна доказать, что не просто красивая пустышка, а девушка с большими перспективами.

И я постаралась отбросить негативные мысли. Лучше запомнить эту ночь – чтобы подольше сохранить ее в памяти.

И вот парадокс, Володечка: я помню, как внимательно оглядывала всё окружающее – что было на стенах, на полу, какой материал висел на окнах, какая была мебель. Желая впитать в себя всё это, я отпечатывала в своей душе, как пластилин отпечатывает то, что к нему прикладывают, всё слова Влада, всё его взгляды, всё его движения, я была уверена, что ни один след от его прикосновений никогда не сотрется, – и что вышло? Не сейчас, то есть через сто лет, а уже через несколько дней я с недоумением обнаружила, что ничего не помню. Помню только свое счастье, а какие были стены, что висело на окнах, что говорил Влад? Ноль, черное зеро. Почему? До сих пор не знаю. А вот другое помню – где-то в аэропорту или в другом месте, в России, или в Германии, или в Нидерландах, или в Голландии, неважно, помню – женщина торгует цветами. Ей было лет сорок, короткие темные волосы, просто, но ловко уложенные, серые глаза, быстрые и бережные руки с тонкими пальцами. Помню, как она заворачивала этими пальцами цветы в прозрачную упаковку. А я шла мимо и посмотрела на цветы, на эту женщину. А женщина посмотрела на меня и вдруг улыбнулась. И у меня было ощущение, что она поняла меня насквозь. Она поняла, что я смотрю на эти цветы, представляя, что такие подарит мне при встрече любимый человек, что я люблю, что я счастлива, но печальна разлукой, что я хотела бы купить сама себе цветы, но это неудобно. И она своей улыбкой как бы говорила – ничего страшного, наверстаем, получим свое. Я улыбнулась ей в ответ, и, уверена, у нас обеих было одинаковое ощущение в эту минуту, будто только нам двоим известна великая тайна жизни, хотя ни я, ни она не сумели бы выразить, в чем она заключается.

И сейчас, Володечка, я, как ни стараюсь, не могу вспомнить лица Влада. Может, потому, что слишком хочу вспомнить. А вот эту женщину и ее цветы помню так, будто вижу перед собой на фотографии, – до мельчайших подробностей.

Жизнь «Мисс Вселенная» оказалось не из легких. Бесконечные поездки, представительство на самых разных мероприятиях, из них чуть ли ни половина традиционно – благотворительные. Это как бы напоминало обществу о бескорыстной роли красоты в нашем мире, и всё было лицемерием и фальшью. Да, я передавала больным детям деньги от имени какихто фондов или коммерческих структур, но меня при этом постоянно снимали, снимки продавались, за этим стоял масштабный рекламный бизнес. Очень наглядно его суть предстала передо мной, когда я летела в самолете и листала полированный журнал, где в том числе были мои фотографии в приюте для пожилых актеров. Под ними были подписи, где указывалось, в чем я одета: блузка от (название фирмы) – 34 000 (каких-то денег), шарфик – такая-то фирма – 15 000 (примерно), юбка – такая-то фирма – 25 000, туфли – фирма – 40 000, серьги – 150 000, часы – 100 000, цепочка и кулон – 400 000... Не хватало только надписи: «Дина Лаврова от Lavrov Vasily&Alevtina» – и указания стоимости.

Впрочем, многие были уверены, что она у меня есть, надо только узнать сколько.

На выставке автомобилей в какой-то арабской стране меня решил купить шейх одной из пограничных с Россией, когда-то входивших в нее, первобытно-общинных стран, не помню какой, я всегда не очень была в географии. Шейх приехал на выставку в лимузине, где у него, по слухам, были две спальни и две ванные, не считая других апартаментов, его сопровождал кортеж из семи машин, он приехал, чтобы купить несколько дорогих автомобилей в свою коллекцию, где их насчитывалось уже около двух сотен. Шейх любил на них смотреть, но не на всех успевал поездить хотя бы раз. В отличие от машин всё двести жен шейха были им хотя бы раз обласканы, иначе это считалась бы позором даже для него, безграничного правителя (в своих границах).

На выставке шейх увидел меня и прислал своих людей осведомиться о моей цене. Люди были вежливыми, кланялись и складывали руки при каждом слове. Я сказала, что традиции моей страны исключают для меня возможность стать двести первой женой. Они ушли и через час вернулись, чтобы сказать: лучше быть двести первой женой шейха, чем первой женой нищего 95. Я ответила: но я вообще не собираюсь пока замуж.

Они ушли и через час вернулись, чтобы узнать, сколько будет стоить, если не замуж, а так. Я сказала, что никаких «так» невозможно. Они ушли и через час вернулись, чтобы спросить: а возможно ли это так за двадцать тысяч рубаилей96? Я сказала: это невозможно ни за какие деньги.

Они ушли и через час вернулись, чтобы спросить: а за сорок тысяч? Я сказала: или ваш шейх тупой, или вы неправильно ему передаете то, что я говорю. Ни за какие деньги, неужели неясно? Они сказали, что даже не слышали моих слов про возможную тупость шейха и это будет лучше для нас всех. И ушли, и вернулись. Шестьдесят тысяч. Так они ходили восемь раз и доверхотурили до полмиллиона. Я отказалась. Они ушли, вернулись и с почтением доложили, что шейх считает меня или 97, или 98, или 99: больше полумиллиона рубаилей не стоит ни одна женщина на земле. Я ответила, что и я не стою. Потому что тут дело не в сумме. Вы же знаете восточную поэзию! – сказала я им. Вы же должны помнить ваши классические стихи:

100

Они переглянулись и, похоже, не поняли, что я имела в виду. Настоящее наполнение моей жизни было совсем другим. Я ждала момента, когда останусь одна в номере, подключусь к Интернету и буду общаться с Владом. Онлайн у нас не получалось – разные графики, разные временные пояса, поэтому приходилось писать старинно – письмами. Я старалась выразиться коротко и нежно, понимая, насколько он занят. Посылала письмо и ждала ответа. Летела каждый раз в гостиницу, бросалась к компьютеру. Смотреть через свой мобильный коммуникатор запретила себе: иначе каждую минуту смотрела бы. И вот врываешься в номер – и к компьютеру, включаешь, входишь в почту... Ничего нет... Настроение портится. Все плохо. Идешь в душ. Моешься наскоро, закутываешься в полотенце, бежишь смотреть – не пришло ли? Нет. Ставишь себе условие: смотреть не чаще чем один раз в час. Твой дед, Володечка, мой папа Василий, так выпивал вино и водку. Не потому, что был упорядоченный человек, просто сам себя регулировал таким образом, чтобы не выпить слишком много. Помню с детства: он сидит перед телевизором, рядом бутылка и рюмка, он посматривает на стену, на часы. Вот часы ударяют – они были с мелодичными звуками, лицо отца просветлевает, но он иногда не спешит, выжидает еще несколько минут, находясь в состоянии добровольной (и поэтому сладкой) муки. Целый час он был раб времени, а теперь оно в его руках! Но больше пяти минут папа временем обычно не владел, наливал, выпивал. Вот и я – ждала полчаса, сорок минут, пятьдесят, час, а после этого, когда уже было можно, несколько минут держала себя в состоянии садомазохистской оттяжки. Бросалась и – либо опять ничего, либо счастье. Когда наконец письмо, даже кровь приливала к лицу, сердце начинало стучать. И было уже неважно, о чем письмо, главное – пришло. «Динчик!» – первое слово читаешь долго, словно сосешь леденец (это такая конфета, часто прозрачная, она постепенно таяла во рту). Потом следовало обычно несколько ласковых слов, короткая информация о настроении. Я читала это часами... И начинала сочинять ответ – медленно, по словечку. Я чувствовала себя писательницей, но не в старом смысле слова, когда писали книги, и не в том, новом, появившемся во время исчезновения литературы как таковой, вернее, превратившейся в чисто декоративное искусство сладкословия, ловкословия, новословия, гладкословия, спорословия (появились соревнования по лингвистической атлетике), а в смысле практическом, прикладном, чему нас учили в школе на уроках оптимального общения101, стремясь вложить максимальный смысл в минимальном формате.

Везде, где я была, вокруг меня витали мужчины разного возраста, степени состоятельности и уровня наглости, и многие стремились так или иначе покорить меня. Но я легко от них отделывалась – поддерживала, например, с помощью Павлика Морзе слухи о своей аллергии на людей (а она в это время у меня совсем прошла благодаря любви) или о том, что я ведьма, нахождение с которой лишает мужчин силы. Что интересно, второе пугало гораздо больше: мужчины считали, что аллергию во мне они смогут излечить, а вот собственного бессилия опасались. Это известный парадокс: человек всегда считал и, увы, считает, что с другими ему справиться легче, чем с собой. Тирану Сталину, о котором, Володечка, я, быть может, расскажу отдельно, казалось легко управлять миллионами людей, милуя и казня их, но он совершенно не способен был справиться со своими вредными привычками, в частности с пристрастием к никотину. Недаром он высказал изречение: «Победить Гитлера легче, чем бросить курить». Это так, особенно если учесть, что Гитлера побеждали своей кровью другие, а курить надо было бросить самому.