Победительница

Письмо второе

Дорогой мой Никита! Я тороплюсь рассказать тебе о себе, чтобы ты меня знал. Я хочу также рассказать людям о том, каким ты мог быть, а для меня был реально, настолько часто я думала о тебе. Если никто не думает о человеке, его будто и нет, ведь так? А если кто-то думает постоянно и живо, то он живой, правда?

Еще я должна записывать, потому что боюсь потерять память. Если я потеряю память, я фактически умру. А если умру я, умрешь и ты. И никто не узнает, что ты был.

Итак, сыночек, агу, агу, как почему-то говорили в старину мамы и бабушки, меня зовут Дина Василий Лаврова. Судя по отчеству (среднему имени), моего отца, твоего деда, звали Василий. Василий Андрей Лавров. А мою маму, твою бабушку, звали Алевтина Георгий. Мама мыла раму. Не обращай внимания. У меня некоторые слова идут самовыговором, я их не понимаю, но оставляю: может, они что-то значат?

Мой отец работал в системе трубопроводного обеспечения водой жилых помещений. Мама тоже работала – на пищепроизводительной фабрике, чтото связанное с молочными продуктами. Еще была бабушка Нина, мама отца. Она умерла в моем детстве. Были у меня также старшая сестра Лариса, Лара, и младший брат Денис. Лариса работала в магазине, продавала белье. Это то, что люди надевали под верхнюю одежду, когда еще существовало различие между верхней и нижней одеждой. Белье – от слова «белый», хотя оно часто было цветным. Таков закон: вещи меняются, слова остаются.

Денис учился в младшем классе школы, а я уже заканчивала школу и была счастлива, несмотря на контрапункт моей красоты и окружающей меня в родном очаге бедности. Чем я была счастлива? Ничем, сынок, просто своей молодостью и своим существованием. Ты спросишь: как сопрягается мой рассказ о благополучии времени с очагом бедности? Очень просто – всем хорошо не бывает. Если бы кому-то предложили отправиться на машине времени, которую, предвижу твой любознательный мальчишеский вопрос, так и не изобрели, куда-нибудь, например, в античные времена, каждый представил бы себя перед отправлением полководцем, или патрицием, или ученым, или скульптором. Но ведь он мог бы оказаться и рабом, и даже скорее всего – рабов было больше. А жизнь их была страшной, бессмысленной, скотской. Где память об этой жизни, кроме скудных сведений о рабских восстаниях? История не забывает ужасов, но все же приятное вспоминает чаще. Человек в этом смысле ничем не отличается.

Город Саратов, где я родилась и жила, находился, насколько я помню (а проверить не могу из-за недоступности книг, отсутствия систем поиска и невозможности у кого-то спросить – остальные вообще всё забыли), на южном побережье какого-то озера, образованного втекающей рекой. Он был весь покрыт зеленью деревьев, спускался к озеру, прибрежная зона вытянулась на несколько вогнутых внутрь километров, усыпанная золотистым песком и телами отдыхающих, приезжавших со всех концов страны и из-за границы. Вдоль пляжа выстроены были гостиницы, бунгало, увеселительные заведения. Туристический бизнес давал саратовскому бюджету животную (тут какое-то конкретное хищное животное из кошачьей, кажется, породы, забыла) долю доходов, промышленность была неразвита, зато из-за этого хорошей была экология. Губернаторы, выбиравшиеся волей народа, оставили о себе благую память: они понимали, что без хороших дорог не будет никакого развития, и все силы бросили на их прокладку. Затем уничтожили убыточные и вредные промышленные объекты у воды и устроили там зоны рекреации, о которых я уже сказала. Оставили в городе только те предприятия, которые доказали свою жизнеспособность на конкурсной основе6.

Но, как в Древнем процветавшем Риме было много рабов, так в России большинство составляли хоть и свободные, но бедные люди. Некоторые из них обитали в невообразимых лачугах деревень и окраин городов. В подобной лачуге жила и я со своими родителями. Отец был умеренно пьющим, мама работящей, но все-таки больная бабушка, трое детей. Семья задыхалась от материального недохвата.

Я даже не знаю, как тебе это описать, ты не поверишь.

Вот пример: ко мне пришел в гости одноклассник, который испытывал ко мне сексуально-психологическое влечение. Сам он жил в большом многожилищном доме. Он побыл у меня в гостях, а потом выразил желание пойти в туалет. Мне пришлось показать ему строение во дворе, составленное из досок. Да, Никита, в начале двадцать первого века в России еще существовали подобные удобства. Вернее, неудобства. Тогда еще не знали, что через сотню лет все вернется, что отправлять свои естественные нужды будут вне жилья, но не в специальных строениях, а где придется, часто среди голого пространства, не стесняясь присутствием посторонних, – этому научились еще в конце прошлого века.

В общем, мы жили скудно, бедно, но я была не несчастной, скорее наоборот, любила свою семью, своих родителей, добрых, хороших, хоть и не пассионарных людей. Иногда, правда, чувствовала себя достойной лучшей участи – возможно, от моей врожденной тяги к прекрасному. Одно посещение того же туалета тяжело действовало на мою эмоциональную сферу, особенно вечером, когда (насекомые, не помню названия, кровососущие и жужжащие, они давно вымерли: почти некого сосать и некому досаждать жужжанием, о котором сейчас старожилы вспоминают как о райской музыке) жалили в открытые участки кожи и портили гладкость эпителия, которым я всегда гордилась. Зимой еще хуже, потому что холодно, образуется наледь и рискуешь упасть в дыру.

Но летом иногда у нас было хорошо: расцветали цветы, покрывались листьями деревья, воздух казался чистым и пахучим, если ветер не со стороны туалета. Однако выяснилось, что с этим надо будет расстаться. На месте нашего и других маленьких домов наметили построить большой дом. Это хорошо, но нам предлагали в виде 补偿7 только плохие, крохотные жилые ячейки, это не устраивало отца и мать. Других жителей тоже, хотя все-таки кто-то согласился и съехал, говоря, что могут и ничего не дать. Я не понимала, как это возможно. И вдруг однажды ночью в нашем поселке произошел огонь. Мы спаслись с минимальным количеством вещей. И вынуждены были поселиться в предложенном нам двухкомнатном помещении, где мы с сестрой и младшим братом притеснились вместе.

Мама была всегда озабочена, а отец не унывал. Он сердился на окружающее, но сердился весело, каждый вечер нейтрализуя ситуацию алкоголем. Мама говорила ему, что вместо этого он мог бы найти вторую работу, папа отвечал, что вторая работа – это так же глупо, как вторая жизнь: надо одну прожить достойно.

– И ты считаешь, что живешь ее достойно? – спрашивала мама.

– Более чем, – отвечал папа.

Мы любили его за то, что он нас любил, а мной восхищался за мою редкостную красоту, хотя старался не выделять меня, чтобы не было обидно Денису и Ларисе, которая тоже была вполне красивой девушкой.

Мне нравилось учиться в школе, хотя мешал с детства агрессивный интерес ко мне мальчиков. Но я овниманивалась учебой и старалась не замечать. Подруги с наступлением половой зрелости начинали отвечать мальчикам, то есть уже подросткам и юношам, взаимностью в той или иной мере, но мне это казалось смешно. Они мазали себе глаза черным, губы красным, старались одеждой и другими способами подчеркнуть свою привлекательность, я понимала, что это естественно, что это вытекает из законов природы, но все равно мне это казалось каким-то глупым – постоянно хвалиться собой и чувствовать себя на бесконечной (место, где много и напоказ торгуют). Я не стремилась слишком красиво одеться и показать свои части тела, Лара порицала меня и говорила, что я не умею себя подать. Я отвечала, что я не какое-то блюдо, чтобы себя подавать. Она смеялась и говорила, что жизнь женщины – это выставка-продажа, что бы там ни говорили феминистки, это вечный бой за лучшего мужчину и лучшее место под солнцем.

– В таком случае я не хочу быть женщиной, – сказала я, рассердившись. И объяснила: – То есть не хочу вот этого всего, как у наших девочек в школе. Глазки, ужимки, хи-хи, сю-сю – будто в самом деле каждая себя хоть немного, но предлагает.

– А ты себя не хочешь предлагать?

– Нет.

– Надеешься на свою красоту?

– Нет. Просто об этом не думаю.

– А если тебе кто-то понравится? – допытывалась сестра. – Ведь ты будешь что-то делать? Чтобы ему тоже понравиться, чтобы у других отбить его?

– Нет, – сказала я. – Просто подойду и скажу, что он мне нравится. И если совпало – то да – а, если нет – то нет.

– Ну-ну, – не поверила сестра.

А я так бы и сделала, но, к счастью, мне никто тогда не нравился и я могла спокойно учёбиться и жить.

А в семье было всё труднее: отец вместо нашествия второй работы потерял первую, у мамы тоже были какие-то трудности. Она даже плакала иногда. Все было хмуро.

И тут я прочитала в местной газете, что объявлены отборочные мероприятия на конкурс «Краса Саратова». По условиям победительница получала большой денежный приз и хорошие контракты на рекламную работу. Мне это было не нужно, но у меня возникла мысль помочь таким образом семье. Я не знала, как отнесутся мама и папа, поэтому готовилась к конкурсу тайно. Пришлось преодолеть много трудностей, включая мою застенчивость, но я справилась. Отборочный конкурс миновала успешно, потом еще один, полуконечный, – и таким образом попала в финал, в состав двенадцати самых красивых девушек Саратова. Он был должен состояться в театре оперы и балета – лучшем зрелищном здании города.

Пришлось сказать об этом родителям.

Мама отреагировала очень конфликтно.

– Я не позволю, – заявила она, – чтобы на мою дочь смотрели полуголую!

– Вот именно, – согласился с нею отец.

Я сказала, что буду не полуголая, а в купальнике, и только один раз, а остальные показы в одежде. Что в этом плохого?

– Вот именно, – согласился со мной отец.

– Знаю я эти конкурсы! – угрожала мама. – Этих девушек потом покупают богатые скоты и делают из них личных проституток!

– Вот именно, – согласился с ней отец.

Я отвечала, что это неправда, а если даже и правда, я хочу не этого, а получить денежный приз и временную работу в модельном агентстве.

– Вот именно, – поддержал меня отец.

– Уйди отсюда, – сказала ему мама, и он послушно ушел в кухню. А мама продолжила: – Ты не хитри. Скажи прямо: я хочу стать проституткой!

– Моделью, – возражала я. – Чтобы заработать на образование, потому что в университете на факультете иностранных языков почти нет бесплатных вакансий. А я хочу туда поступить после школы. Мне самой не очень нравится, но если нет других вариантов, почему не поработать моделью?

– Проституткой! – ходила на своем мама.

Я не хотела ее сердить и в шутку улыбнулась. И спросила:

– По-твоему, если девушка работает, например, натурщицей, она тоже проститутка?

– Что такое натурщица? – спросила моя мама, не очень разбиравшаяся во многих аспектах жизни, которые выходили за круг ее повседневщины.

Я объяснила: это девушка или женщина, которая позирует для художников. В том числе и обнаженная. В том числе перед художниками-мужчинами.

– А кто же она, если не проститутка? – удивилась мать.

Я не хотела с ней спорить. Какой смысл, если человек не понимает элементарных вещей? Но мама, которая работала небольшой начальницей на своем производстве, не привыкла отступать, пока не докажет свою правоту.

– Нет, постой, – сказала она. – Проституция – что такое?

– Продавать свое тело за деньги, – ответила я.

– Вот! А натурщица разве не за деньги раздевается перед художниками? Не продает свое тело им?

– Хорошо, я скажу точнее: проституция – не просто продавать тело, а вступать в сексуальный контакт.

– Вот и получается у этих натурщиц полная проституция!

– Да почему?

– Как почему? Они сидят голые, на них мужики смотрят, слюни до пола текут, это не сексуальный контакт?

– Имеется в виду – физический!

– А что физический? Мне вон Абросимов, начальник цеха, каждый день руку пожимает, вот тебе и физический, а секса никакого! А Борченко, директор, он меня не касается, зато так смотрит на всех женщин вообще, что хоть в суд на него подавай за домогательство.

Я рассмеялась.

Мама поставила вопрос на ребро:

– Значит ты могла бы голышом позировать перед художниками?

Я обиделась и сказала, что, если отстаиваю что-то теоретически, не надо делать практические выводы. Я не стала бы позировать обнаженной уже потому, что мне это не нравится. Я не хочу, чтобы на мою наготу смотрели посторонние мужчины.

Этот мой твердый ответ немного успокоил маму, хотя она все-таки была недовольна.

А папа украдкой шепнул, что будет болеть за меня. Я тогда не знала, что его слова окажутся буквальными.

Я продолжала готовиться к финалу.

Наряды шились на нас индивидуально. И вот однажды, перед генеральной репетицией, я пришла и увидела, что всё беспощадно изрезанно. Еще две или три девушки пострадали. Самые красивые. Но им было легче: богатые отцы или друзья быстро оплатили все новое, а у меня не было такой возможности. Я пришла домой и рыдала. Мама сказала:

– Вот видишь, в какой мир ты хочешь!

Но после этого она поехала за моей одеждой, взяла ее в костюмерном цехе и всю ночь ее чинила и зашивала: у нее были искусные руки. Она не могла только починить купальник, чтобы этого не было заметно, поэтому купила мне новый на последние свои деньги.

И вот день выступления.