Победительница

Письмо тринадцатое

Сыночек мой! Твой тезка Владимир, который мог бы стать твоим отцом, но не стал, выписался из больницы, и у нас произошел принципиальный разговор на тему дальнейших отношений. Он сказал неожиданные слова, что, когда побывал на грани смерти, то оценил жизнь и теперь не хочет умирать даже ради меня. Больше того, у него есть теперь с кем жить нормальной жизнью. С этими словами он позвонил какой-то девушке и пригласил ее в гости, а это было у него дома, куда он только что приехал после больницы – кстати, я же ему вызывала машину-извозницу.

– Что ж, пусть вам будет хорошо, – сказала я, собираясь уйти.

– Боишься с ней встречаться? – спросил Владимир.

– С какой стати?

– Боишься, что будешь ревновать, – объяснил он.

Я рассмеялась в ответ на это глупое предположение и осталась, чтобы доказать, что мне всё равно.

Через половину часа явилась девушка, в которой, естественно, не было ничего особенного, разве что некоторая вродливiсть49, совсем некрасивую Владимир не выбрал бы, чтобы не было слишком разительного контраста со мной. Я узнала ее, она работала в больнице сестрой медицины. Эта девушка, не помню даже, как ее звали, пусть Маша, так и впиявилась в меня взглядом, но при этом была преувеличенно вежливой, понимая, что враждебности обнаружить нельзя. Зато она сразу подсела к Владимиру, чуть ли не на ноги ему устроилась, и стала спрашивать, как он себя чувствует.

Я с улыбкой сказала, что сейчас он чувствует себя наверняка хуже, потому что девушка мнет ему больные ребра.

Владимир возразил, что ребра у него зажили, а то, что делает пусть-Маша, не больно, а приятно.

– Тогда не буду вам мешать! – сказала я с великолепным спокойствием.

– Да нет, вы не мешаете, – сказала пусть-Маша. – Владимир говорил, что у вас отношения почти родственные. А перед родственниками не стесняются.

Она сказала это с наивно распахнутыми глазами, но я сразу же поняла, насколько сложнодушна эта девица, наметившая себе далеко вперед план поведения и тактики. Но мне это было все равно, я не собиралась играть в эти игры. Я сказала Владимиру, что рада от чистого сердца, что он нашел подругу по себе.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Владимир.

– Ничего.

На самом деле, конечно, он не зря забеспокоился, он понял, что я хотела сказать: 50.

– На самом деле это вам повезло, – вставила вдруг пусть-Маша.

Это было так неожиданно, что я не удержала удивления:

– Почему?

– Потому что это неудобно – любить человека хорошего, но не очень богатого. Непрестижно. Рейтинг падает. Вы себе просто не можете этого позволить.

Ты, Володечка, наверное, ничего не понял бы в этих словах. Да и люди блаженных пятидесятых, когда все научились говорить прямо, тоже бесплодно вслушивались бы в тихое гудение встроенного переводчика, который не смог бы перевести это на нормальный человеческий язык.

С другой стороны, в этом была своя прелесть, как ни странно. Был контекст общения, был текст, гипертекст, подтекст, в это интересно было играть, и, скажу без ложной скромности, я была в свое время не последняя игрица! В самом деле, давай рассмотрим, сколько подтекста смогла подпустить в свой текст даже эта не феноменально интеллектуальная пусть-Маша. «Потому что это неудобно», – сказала она, подразумевая, что для меня удобство превыше всего, удобство же в России традиционно считалось пороком, приметой обывателя, душа которого желает нежиться в полудреме на качелях размеренного быта. Эти слова пусть-Маши, как считали в спортивных играх, можно было зачесть как один-ноль в ее пользу. Далее: «любить человека хорошего».

Не имея на то оснований, она утвердила, что я люблю Владимира. Два-ноль. Намекнула, что я теряю хорошего человека. Три-ноль. «Не очень богатого». Правильнее было бы сказать – «бедного», но пусть-Маша не дура, разбирается в оттенках: любовь к бедному может сойти за жалость, а не очень богатого любят и вне всякой жалости. Четыре-ноль. «Непрестижно». Намек на то, что я ориентируюсь не на истинную цену вещей и людей, а на ту, какую ей назначает социум. Пять-ноль. «Рейтинг падает». Рейтинг, Володечка, эта показатель популярности и продажности людей, явлений и событий в политике, индустрии массовых развлечений, светской жизни, искусстве и так далее. В начале двадцать первого века самым выгодным было выставлять на рынок не концерты, шоу, фильмы, передачи и т. п., а – самих себя. Минимум вложений – максимум отдачи. Некоторым людям платили огромные деньги лишь за одно присутствие на том или ином мероприятии. Платили, да, и мне, но я ничуть этого не стыдилась: визуальные ощущения людей всегда стоили денег, а я была не самым плохим объектом для визуального, как выражались тогда, кайфа. Тем не менее пусть-Маша все же кольнула тем, что я будто бы забочусь об уровне своей продажности и готова переступить через человека, если он мешает повышать этот уровень. Шесть-ноль. «Вы себе просто не можете этого позволить», – уже не намек, а прямое утверждение, что я не могу жить так, как хочу. Семьноль, разгром наголову!

Но эта девушка не знала, как я умею отыгрываться!

Почти без паузы, мягкими словами, но четко впечатывая их – так кошка идет по влажному песку, – я сказала ей:

– Вы меня видите насквозь (намек на ее фамильярность, один-семь), я действительно много не могу себе позволить: ездить в метро (два-семь), ходить по улицам (три-семь), одеваться во что попало (четыресемь), покупать дешевые духи (она вся облилась чемто, отбивая от себя запах больницы, пять-семь), соглашаться на любую работу (в отличие от нее, шестьсемь), страшно радоваться, если мне наконец подвернулся приличный человек (семь-семь), не могу даже главного: унижаться ради того, чтобы меня заметили, оценили, взяли замуж! (Восемь-семь, девять-семь, десять-семь, полная моя победа и полное ее поражение.)

Она, бедняжка, даже приоткрыла рот от беспомощности.

Но я не стала слушать звуки, которые могли вылететь из ее рта. Я вышла.

Сегодня, Володечка, эта победа не кажется мне такой уж безоговорочной. Я могла бы сполемизировать и потоньше – еще не было навыка, опыта, тренинга.

Но что сетовать, если это потом исчезло за ненадобностью. Люди начали говорить, что думают: системы интеллектуального сканирования все равно не позволяли им врать. Они могли включить защиту, но это сразу вызывало недоверие у тех, кто с ними общался. И потом, чем вызывались все эти архаичные подтексты, дуэли, все эти игры женщин перед мужчинами, а мужчин перед женщинами и перед друг другом? Желанием доминировать. Стремлением быть первыми «в стае, стаде, своре, сваре», как выразился один известный поэт51.

Когда же настало фактическое равенство, когда возможности каждого стали почти безграничны, исчезло желание хвастать этими возможностями. Правда, некоторые утверждают, что именно это привело к катастрофе: отсутствие соревновательности, атрофия честолюбия, отмирание инстинктов. Я так не считаю. Ошибки были техногенными. А равенство – вещь замечательная. При этом я не какая-нибудь коммуниздка, просто я значительную часть жизни была именно неравной, и, поверь, Володечка, это очень трудно, очень. И снизу неравной быть тяжело. А сверху – еще тяжелее.

Ты не поверишь, но я испытала облегчительное чувство, когда увидела эту пусть-Машу. Несмотря на наш маленький конфликт при встрече, она показалась мне девушкой хорошей, подходящей для моего Владимира. Все-таки перед людьми, которым не взаимствуешь на их любовь, всегда чувствуешь виноватость.

Главное же, рассуди, Володечка: перед невидимым лицом невидимой угрозы, то есть человека-чудовища, которое собралось меня сожрать через три года, мне нужна была настоящая защита – ради моих детей в том числе, то есть и ради тебя. Владимир такой настоящей защитой быть не мог. Да, хороший, добрый, мягкий человек, но... Но именно такие, будем глядеть правде в глаза, именно такие и те, кто с ними были, первыми погибли во время Великого Кризиса семидесятых.

Вернемся к событиям.

Настало время всероссийского конкурса красоты, который сыграл огромную роль в моей жизни и о котором нужно рассказать отдельно.