Под белым орлом

XV

По возвращении из своей злополучной поездки верхом, Игнатий Потоцкий выбрал самых надёжных и самых преданных своих слуг и приказал наблюдать за домом Сосновского и сообщать ему обо всём, что произойдёт с графиней Людовикой; таким образом он надеялся сдержать своё слово, данное Костюшке, и оградить возлюбленную своего приятеля от всяких принудительных мер. В Могилёве это было нетрудно, так как дом, занимаемый Сосновскими, как и все жилища состоятельных горожан, был расположен посреди сада и со всех сторон было видно, кто входил в дом и выходил оттуда. Потоцкий узнал между прочим, что к дому были принесены закрытые носилки, сопровождаемые самим маршалом. Из них вышла какая-то дама, и Сосновский лично провёл её в комнату дочери; при этом не был вызван никто из слуг, так что нужно было предполагать посещение какой-нибудь окрестной помещицы, желавшей не показываться открыто, чтобы не быть вынужденной таким образом засвидетельствовать своё почтение пред императрицей. Таковы были сведения, полученные Потоцким; слуги дома Сосновских придали мало значения всему этому, и графа Игнатия успокоило уже то обстоятельство, что расстроившееся бегство осталось незамеченным и что Людовика до сих пор была в доме своего отца; пока последний оставался в Могилёве, она не могла быть увезена оттуда так, чтобы этого не заметили соглядатаи Потоцкого.

Получив это известие, граф, утомлённый сильной заботой и бешеной ночной скачкой, в продолжение нескольких часов отдыхал, чтобы вернуть своему телу силы, столь нужные ему при всевозможных планах, обуревавших его сердце.

Освежившись сном, граф снова поднялся и услышал, что в доме Сосновских всё спокойно и что никто не покидал его. Поэтому он вышел, чтобы посетить своего брата, которого до сих пор видел лишь мельком и с которым ему нужно было серьёзно переговорить. Граф уже вышел из дома, когда прискакал на взмыленном коне один из его слуг, оставленных им в Варшаве, и передал ему пачку писем, которые пришли к нему и которые граф, как и другие находившиеся в Могилёве важные вельможи, приказал доставлять ему с надёжными нарочными. Он бросил равнодушный взгляд на большую часть писем и приказал отнести и положить их в его комнату; только одно из них, под печатью комитета прусской компании торгового мореплавания, он вскрыл, взглянул на содержавшуюся в нём бумагу и спрятал её к себе в карман.

— Отлично! — тихо произнёс он про себя. — Герне сдержал своё слово; нетрудно будет приобрести голоса, когда такой важный двигатель, как золото, выкажет свою убедительную силу. Печально, что это так, но ради достижения великой цели пригодны все средства.

Граф передал конверт с печатью слуге, чтобы положить к остальным письмам и эту бумагу, которую он не намерен был бросать. При этом из большого делового конверта выпала ещё маленькая, изящная записка.

Слуга нагнулся и подал её своему господину.

Граф Игнатий взглянул на изящный, несколько неуверенный почерк, которым был написан адрес на записке, и на резко выступавшую красную печать, изображавшую голубя с письмом в клюве.

Серьёзное, почти мрачное пред тем лицо графа сразу осветилось радостным выражением. Он сделал знак слуге, тотчас же понёсшему остальные письма по направлению к дому, разорвал конверт и пробежал взором письмо, написанное на шёлковой бумаге с золотым обрезом.

— Спасибо, — прошептал он, — спасибо за твой нежный привет, мой прелестный цветочек, обвившийся вокруг покрытого инеем ствола моей жизни, чтобы украсить его новой юной прелестью. Твой милый аромат, издалека доносящийся ко мне, живит и укрепляет меня во всякой борьбе, которая попадается на моём пути и которую мне предстоит ещё перенести, чтобы затем мирно срывать цветы любовного счастья.

Граф окинул взором вокруг, не подглядывает ли кто-либо за ним; но ни на дворе дома, занимаемого им, ни в его окнах не было никого. Тогда он пылко прижал к своим губам маленькую записку, с минуту вдыхал в себя нежный аромат духов, издаваемый бумагой, и затем спрятал последнюю у себя на груди.

Правда, никто из окон дома, никто во дворе не наблюдал за ним, но всё же в этот миг на него был устремлён взор пары пылких глаз.

Оставив Янчинский дворец, графиня Елена Браницкая с минуту колебалась и размышляла на его пороге. Затем она подозвала лакея, стоявшего у дверцы её экипажа, и приказала:

— Поезжайте домой, я хочу прогуляться пешком!

Экипаж уехал, и графиня твёрдою и гордою поступью направилась через двор на улицу.

— Да, — говорила она про себя, не обращая внимания на почтительные поклоны горожан, уже давно стоявших у дворцовой решётки, — да, это необходимо, я обязана дать ему отчёт во всём, что сделала и что он не может понять. Он очевидно ненавидит и презирает меня, так как я предала его друга... он должен знать, что я сделала всё, что была в состоянии сделать; он должен знать, что я преклонилась пред императрицей — врагом моего отечества, возносила ей свою благодарность и преданность, чтобы искупить тем свою измену и оградить Людовику от гнева её отца и от недостойного ига! А если он спросит, — произнесла она ещё тише, замедляя свой шаг, — почему я сперва выдала то бегство, чтобы затем... — Её лицо пылало, дивная улыбка легла на её губы, и она, подобно вырвавшемуся дыханию, робко прошептала: — государыня поняла меня, поймёт меня и он, если... если...

Графиня не окончила, но сияющим взором взглянула в синеву небес и с поднятою головою пошла дальше.

Наконец Браницкая достигла поворота на большую улицу и, быстро осмотревшись, сказала:

— Там, вот в том доме с обвитою зеленью решёткой... о, я отлично знаю, где он живёт!., ведь я должна знать это, чтобы иметь возможность отыскивать его своими мыслями, которыми я так долго принуждена была следить за ним издалека! Смелее, смелее, глупое сердце! высшее счастье жизни стоит минуты смирения, смирения пред ним, так высоко стоящим над всеми, пред ним единственным, на которого я когда-то обратила свой взор!..

Сердце графини усиленно забилось, её щёки пылали; она лёгким шагом перешла улицу и подошла к увитой зеленью решётке, охватывавшей с этой стороны двор пред домом Потоцкого.

Тут Браницкая увидела въехавшего во двор верхового и услышала голос Потоцкого. При звуке этого голоса она вся так и затрепетала и ближе прильнула к решётке, чтобы видеть всё сквозь её ветви; она не хотела теперь встретиться с ним при посторонних; то, что она была намерена сказать ему, касалось лишь её и его одного, только его одного.

Графиня видела, как Потоцкий принял письмо и равнодушно осмотрел его. Она нетерпеливо топнула ногой о землю. Она ждала, чтобы слуга удалился, а затем намеревалась пойти графу навстречу; ведь должен же он был выслушать её, он должен был вернуться с нею, и когда он выслушает её, то... Её сердце забилось трепетной страстью.

Она уже хотела поспешить вдоль решётки ко входу и вдруг увидела, как граф Потоцкий взял в руки маленькую записку, с каким выражением счастья он прочёл её и как наконец пламенно прижал её к своим губам.

Её горячо бившееся сердце судорожно сжалось, словно схваченное ледяною рукой смерти; её глаза устремили свой неподвижный взор сквозь зелень ветвей, её бледное лицо исказилось судорогой, а рука, ища опоры, ухватилась за прутья решётки.

Так она и осталась стоять, в то время как Потоцкий медленно направлялся к воротам.

Он не заметил, что конверт записки, столь осчастливившей его, остался лежать на земле.

— Бедный Тадеуш, бедная Людовика! — сказал он, поникнув на грудь головою, — каким мрачным кажется мне ваше горе на фоне моего лучезарного счастья! Как могла Елена так скверно поступить по отношению к вам? Я считал её доброй и благородной, и что же... Тадеуша она вовсе не знала и едва знакома с Людовикой... Что за причина могла подстрекнуть её? Неужели в каждом женском сердце дремлет демон, который пробудясь, творит зло из одной только любви ко всему злому? Нет, нет... если во всех женских сердцах и извивается змея рая, то я знаю одну, которая принадлежит одному небу; в это я буду верить, пока наслаждаюсь ярким солнечным светом!

Разговаривая таким образом с самим собою, граф вышел со двора и направился к центру города.

Графиня Елена не расслышала его слов; ведь она видела, достаточно видела, и её муки не могли бы увеличиться, если бы она даже и услышала.

Она всё ещё стояла прислонясь к решётке, всё ещё устремила свой неподвижный взор на то место, где только что стоял граф.

Вдруг её взгляд упал на лежавшую на земле бумагу.

Мягко крадучись и всё же быстро и смело подвигаясь вперёд, походя своими движениями на тигрицу, графиня направилась ко входу, всё ещё не спуская взора с мелькавшего сквозь прутья решётки и зелень листвы листа бумаги. Она вошла во двор и одним взглядом охватила все окна; в них не было никого, кто мог бы видеть её. С быстротой молнии она подняла с земли конверт письма и поспешила снова на улицу, а затем медленно пошла по направлению к своему дому, силою воли подавляя в себе снедавшее её нетерпение.

Улицы всё более и более оживлялись. Графиня встретила нескольких знакомых, приветствовавших её и даже заговаривавших с нею, и ей приходилось со спокойной, равнодушной улыбкой на губах подавлять все муки в своём сильно бившемся сердце, ощущая на нём, словно жгучую рану, роковую бумагу.

Наконец она добралась до своего дома, заперлась на ключ в своей спальне и дрожащими руками вытащила листок, который должен был пролить свет в ночной мрак, объявший её разум. Конечно, нельзя было ждать от этого света жизненной теплоты, как от солнечных лучей; напротив того, благодаря ему царивший мрак должен был показаться ещё мрачнее, но он должен был указать пылавшему в ней гневу путь мщения.

Однако конверт мало годился на то, чтобы пролить этот демонический свет. На нём ничего не было написано, кроме слов; «Господину Балевскому», а маленькая печать изображала лишь голубя с письмом; последняя была оттиснута, по-видимому, печаткой на драгоценном камне.

Почерк был очевидно женский, а бумага издавала тонкий аромат духов. Графиня с какою-то ревнивою жадностью втягивала его в себя, как бы ища в этом ужаснейшем самоистязании горького удовлетворения своим огромным сердечным мукам. Этот аромат и изящная печать указывали на то, что дама была знатной.

— Но разве мало женщин, — сказала графиня, осматривая бумагу пылающим взором, в который она вложила всю свою душу, — которые так легко постигают эти внешние качества знатного света... в особенности благодаря такому учителю, как граф Игнатий Потоцкий? Разве в Париже можно отличить женщину с театральных подмостков от герцогини? И дама, писавшая это письмо, именно и должна быть таковою, так как она не знает его и пишет ему под фальшивым именем Балевского! О, если бы это было мимолётной связью, без которой не может обойтись такой человек, как Игнатий, и которую я тысячу раз простила бы ему!

На миг в её глазах загорелась ликующая радость, но затем она снова мрачно покачала головой, и горький смех вырвался из её тяжело вздымавшейся груди.

— Нет, нет, — глухим голосом проговорила она, — нет, это — не то. В самом ли деле женщина, писавшая это письмо, не знала настоящего имени Игнатия, или она выбрала это фальшивое имя, чтобы наедине сохранить свою тайну, — одно лишь ясно стоит предо мною в своей разительной непреложности: Игнатий любит эту женщину, горячо и искренне любит её, — он, чьё сердце, как я думала, не знает любви, в чьей груди мне представлялось возможным сильной страстью пробудить дремлющее чувство. Как целовал он это письмо, с каким блаженным восторгом он смотрел на небо, как спрятал у себя на груди этот листок! О, Боже мой, нет сомнения, он любит эту женщину, приславшую ему это послание... Княгиня ли она, или нищая, — всё равно, но она богаче всех на свете благодаря его любви! И я, — со скрежетом вырвалось из-за её сжатых зубов, и её глаза наполнились слезами, — должна была видеть это... вот этими своими глазами должна была видеть это!

Она вскочила с места, осушила свои слёзы.

— Хорошо, что так, — крикнула она резким голосом, — было бы ужасно, если бы случилось иначе... если бы...

Графиня задрожала, а затем, грозно сверкая глазами, произнесла:

— Ну, теперь я знаю, что он тем не менее обманывал меня; ведь всё же обман — сказанные им мне слова о том, что его сердце свободно и принадлежит одной только родине. Он изменил дружбе, и горе, горе ему, если он изменил и, более того, если он прочёл в моём сердце тайну моей любви.

Графиня закрыла сильно пылавшее лицо руками, словно хотела скрыть от самой себя позорную мысль, вздымавшую её гордую душу.

Затем она снова взглянула на ненавистную бумагу. С внутренней стороны конверта она заметила лёгкий отпечаток букв, оставленный на конверте вложенным в него письмом.

Словно пушинку подбросило графиню и она подняла листок в уровень с лицом, оборотной стороной к окну.

— Ничего, ничего, — вглядываясь, проговорила она, — одни лишь несвязные, непонятные штрихи, холодные, немые и неподвижные, как зимнее бедствие, спустившееся на весенние цветы моей надежды... Всё же здесь... вот в самом конце... да, да, — воскликнула она, поднося листок к самым глазам, — вот М... вот а... Мария... да, здесь ясно стоит... Мария, вот имя, которое страстно звучит на его губах и наполняет его грёзы, которое он у её ног...

Она с ужасом швырнула на пол скомканное письмо.

— Мария... что это значит? кто среди десятков тысяч женщин, носящих это имя Пречистой Девы, заслуживает его любви и моей мести?

Долго она неподвижно смотрела пред собою, погрузившись в глубокие размышления; затем её взгляд упал в зеркало, отразившее её великолепную фигуру и её лицо с заплаканными и всё же ярко сверкавшими глазами во всей его действительной красоте.

— Разве я недостойна его любви? — воскликнула она. — Разве он слеп и не видит великолепного цветка, благоухающего навстречу ему? почему он ищет где-то вдали, может быть, даже в низших слоях, счастья для своего сердца? О, я могу выступить на бой, чтобы сразиться за него; я должна добиться победы, кто бы ни была моя противница, похитившая у меня его сердце! Я сохранила для него, ослеплённого, неблагодарного, всё то опьяняющее счастье, которое в состоянии лишь доставить моё сердце; так мне ли уступить его без борьбы другой... быть может, недостойной, оставить его той, которая никогда не будет в состоянии дать ему то, что я сумею дать ему?.. Никогда, никогда! Елена Браницкая может любить всего лишь один раз... Я должна уничтожить ту, которая помешала моей любви! Разве я не разбила счастья Людовики Сосновской? Чего же мне щадить женщину, действительно похитившую сердце Игнатия? Орёл не отдаёт без борьбы добычи, намеченной им, а я чувствую себя родственной орлу.

Графиня снова подняла конверт и прошептала:

— Немного здесь, и всё же много, что дают мне боги мщения. Для кардинала Ришелье достаточно было двух слов, написанных на листе бумаги, чтобы возвести человека на эшафот; мне должно быть достаточно этого, чтобы повергнуть похитительницу моей любви и овладеть благороднейшей добычей моей жизни!

Она заперла листок в шкатулку, в которой хранились самые дорогие из её драгоценностей, а затем воскликнула:

— Теперь на борьбу! Уйдите прочь, скройтесь в глубине моего сердца, беспокойно волнующие меня мысли! С этой минуты пусть окутает меня панцирь мщения; с опущенным забралом я намерена подкарауливать врага, чтобы затем поразить его насмерть!

Графиня осушила свои слёзы, послушные её воле глаза снова загорелись ярким блеском, а губы сложились в прелестную улыбку.

Она открыла дверь спальни и позвала камеристку.

Спустя час, она уже скакала по улицам города на великолепном арабском коне, блиставшем драгоценными камнями, в сопровождении шталмейстера и слуг, делая визиты некоторым дамам из польского общества и русской придворной знати, и, где ни появлялась она, всюду народ восторженными кликами встречал эту знатнейшую, самую гордую и прекраснейшую даму высшей аристократии Речи Посполитой.

Игнатий Потоцкий с сияющими глазами и эластичной походкой направлялся к дому своего брата. Нежное послание, которое он только что получил от прекрасной Марии Герне и которое доставило ему детски-робкий и всё же искренне-тёплый любовный привет прелестной девушки, вернуло ему смелую решимость для исполнения его великих планов. Мрачные сомнения, некоторое время угнетавшие его, исчезли пред великим идеалом его будущности, возрождения его родины, которое для него лично было связано с таким нежным счастьем, и он смело и самоуверенно вошёл в кабинет своего брата, только что вставшего с постели и отдыхавшего на диване, выпуская кольцами в воздух из своего чубука из розового дерева ароматные облачки дыма.

Когда в кабинет вошёл граф Игнатий, портьера, отделявшая спальню, слегка заколыхалась.

Граф Феликс подал ему руку и пригласил сесть рядом на диване.

Граф Игнатий отказался от предложенного чубука и сказал:

— Мы едва виделись с тобой после того, как я возвратился из своего путешествия; здесь, пожалуй, лучше всего представляется возможность спокойно поговорить, потому что здесь никто не заподозрит, что можно заниматься серьёзными делами. Я должен серьёзно поговорить с тобой.

Феликс Потоцкий вопросительно посмотрел на него и, улыбаясь, сказал:

— Я и то удивлялся, что ты прибыл сюда, так как ты ведь постоянно выставляешь напоказ в себе патриота и врага России. Правда, ты был здесь нужен, чтобы защитить любовь Тадеуша Костюшки и помочь ему бежать с дочерью Сосновского. Прости мне, но это было довольно неосторожно, так как государыня предназначила красавицу Людовику для своего Бобринского, и здесь, в русских владениях, ты подвергался не малой опасности.

Граф Игнатий удивлённо уставился на брата и бледнея спросил:

— Тебе известно это?

— Потёмкин уже ранним утром был у меня и рассказал мне всю историю, — ответил граф Феликс. — Ведь ему постоянно всё известно; комендант и офицеры остерегаются иметь тайны от него, так как от его гнева и мести никогда не оградит и сама императрица.

— Я сделал то, что должен был сделать, как честный человек, — спокойно и твёрдо проговорил граф Игнатий. — Я хотела помочь, к сожалению, безрезультатно, своему другу. Личные обстоятельства не касаются императрицы, я — не её подданный и она не осмелится...

— Я не могу точно определить, на что она осмелится, — прервал его брат, — так как она не привыкла ограничивать свою волю и в её силах осуществлять её. Впрочем, похищение наказуется и польскими законами. Во всяком случае, клянусь Богом, это было неосторожно с твоей стороны. Но успокойся, это не будет иметь никаких последствий. Потёмкин — мой друг, то есть он хочет использовать меня для своих целей и думает, что может использовать. К тому же он терпеть не может Бобринского и желает, чтобы тот лишился красавицы-невесты. Однако прежде всего его привело в ярость то, что адъютант Римский-Корсаков отдал приказание у него за спиной и послал казаков преследовать беглянку; этот маленький задорный любимчик очень скоро почувствует удар тяжеловесной медвежьей лапы Потёмкина.

— Преследование было устроено по личному повелению императрицы, — сказал граф Игнатий.

— Но Потёмкин не знал об этом, — пожимая плечами, возразил ему брат, — а он не любит этого. Он охотно разрешает государыне её маленькие шалости, но, когда её любимцы начинают желать быть более, чем игрушкою каприза, то он уничтожает их, и эта участь ждёт, конечно, и зазнавшегося Римского-Корсакова. Ты можешь быть вполне спокоен; если сама императрица и выкажет свою немилость, то Потёмкин отвратит её гнев.

— Я думаю, — заметил граф Игнатий, — что ни ты, ни я не привыкли беспокоиться о том, будет ли к нам милостива или немилостива русская императрица.

— Во всяком случае, мы в её власти, — возразил граф Феликс, — и твоё присутствие лучше всего показывает, что и ты убеждён в необходимости считаться с существующими обстоятельствами.

— До тех пор, пока мы не сумеем изменить их! — воскликнул граф Игнатий. — И скоро к этому представится возможность, и вот именно об этом я и пришёл поговорить с тобой.

Граф Феликс мог видеть со своего места портьеру, между тем как граф Игнатий, повернувшийся к брату, сидел в полуоборот от дверей спальни.

Феликс Потоцкий колебался и по-видимому склонен был под каким-либо предлогом избежать серьёзного разговора, но тут он увидел, что складки портьеры слегка раздвинулись и София оживлённо делала из-за неё утвердительные знаки.

— В таком случае говори, — с лёгким вздохом произнёс он.

— Мы постоянно соглашались со всеми патриотами, преданными нашей родине, — начал граф Игнатий, — что Польша может быть только тогда спасена, когда мы учредим королевство свободное и могущественное во всех отношениях и что подобная свобода и могущество возможны лишь тогда, когда корона, независимо от борьбы партий и честолюбия, будет сделана наследственной в чужеземном царственном роде.

— Это мнение многих, — неуверенно подтвердил Феликс Потоцкий.

— А также и твоё? — с резким ударением спросил граф Игнатий.

Красавица-гречанка снова взяла на себя руководительство разговором из-за складок портьеры, точно так же, как она сделала это и при посещении Серра. Она лишь оживлённо утвердительно закивала головой.

— Да, также и моё, — повторил граф Феликс, повинуясь её знаку.

— Если бы это не было твоим мнением, — пытливо глядя на него, проговорил граф Игнатий, — то продолжение нашего разговора было бы излишним.

— Да, это — моё мнение, — почти нетерпеливо произнёс граф Феликс, — только будет немного тяжело найти державного кандидата, который своей личностью и своим домом представлял бы гарантию того, что цель, к которой мы стремимся, действительно будет достигнута. Ведь тебе известно, что в Петербурге мечтают о соединении польской короны с русской на голове Екатерины.

— И, к сожалению, — горячо воскликнул граф Игнатий, — существуют, к стыду нашей родины, и поляки, в подобных мечтаниях видящие исполнение своих честолюбивых надежд, как, например, этот жалкий Сосновский... Но всё же, слава Богу, их число не велико и нашей задачей должно быть постоянное содействие к его уменьшению.

— В Вене думают о саксонском курпринце[3], — заметил граф Феликс, — по крайней мере я слышал разговор об этом; это по крайней мере вернуло бы нас к традициям Августа.

— К печальным и позорным традициям, — подхватил граф Игнатий. — Никогда ещё Польша не была более беспомощна в своих внешних делах и более беспорядочна в своих внутренних, как в злополучное царствование Августа. Что принесёт нам этот саксонец, который сам по себе — ничто, ничего не имеет и не в состоянии ничего сделать? Ни русская сила, ни австрийские советы не принесут нам благоденствия; мы нуждаемся в спасительной руке, достаточно крепкой, чтобы оградить нас от наших врагов, от наших друзей и от нас самих; нам нужна такая рука, которая принесёт нам могущество вместо того, чтобы требовать от нас пустого блеска и исчерпывать последние соки нашей страны, чтобы украсить нашей короной чужое тщеславие.

— А где нам найти подобную руку? — спросил граф Феликс, в то время как глаза Софии с любопытством поблескивали из-за занавески.

— Она найдена, — ответил граф Игнатий, — это прусский король Фридрих, который может повести нас к благоденствию. Дивная творческая сила Гогенцоллернов, создавшая из Бранденбурга Пруссию, будет в состоянии восстановить и Польшу из её развалин и под чёрным и белым орлами мощно повелевать Европою на Востоке и Западе.

Граф Феликс взглянул по направлению к портьере; София оживлённо кивала головой.

— Ты уже раньше упоминал об этом, — сказал он, — но я не считал возможным серьёзно смотреть на эту мысль... Как исполнить это? Прусское завоевательное движение сделает нашу страну ареной тяжёлой войны и к тому же захочет ли Фридрих Великий пуститься на подобный риск, который неизбежно вовлечёт его на старости лет в тяжёлые заботы?

Граф Игнатий, покачав головой, произнёс:

— Речь идёт не о завоевательном движении; не в руки завоевателя, не в руки чужеземного деспота я хочу передать своё отечество, нет, пусть польская нация по вольному праву изберёт себе нового короля; пусть он правит страною, так долго пребывавшей в анархии, согласно новой конституции и пусть исцелит и сделает её великой и могущественной. Императрица Екатерина слишком самоуверенна в своём высокомерии и, чтобы сделать её ещё более самоуверенной, я и прибыл сюда. Пусть она думает, что повсюду в нашей стране исчезла надежда на освобождение; тогда легко будет, организовав восстание, в один день смести или взять в плен русские войска, рассеянные и расположенные без всякой связи друг с другом в многочисленных гарнизонах; а так как императрица готовится к новой войне с Турцией, то она не будет в состоянии выставить против нас новую, действительно готовую к бою армию. Если тотчас затем сейм выберет короля Фридриха наследственным королём Польши, то непобедимый герой будет вправе пред всей Европой занять нашу страну — не как чужеземец, а как законный государь, своей испытанной и страшной армией и никто не осмелится напасть на Польшу, когда её король будет носить имя Фридриха Великого и когда возле белого орла протянет свои могучие когти навстречу неприятелю чёрный орёл.

— А Понятовский? — спросил граф Феликс.

— Ему предложат отречься от престола, — пожимая плечами, ответил граф Игнатий, — и он будет счастлив, что своей подписью под отречением купит себе спокойную старость и хорошую пенсию.

Граф Феликс рассмеялся; он видел, как София ударяла кончиками своих белых пальцев друг о друга, как бы желая рукоплесканием выразить своё одобрение словам его брата.

— Всё-таки главное заключается в том, примет ли Фридрих Великий подобный выбор и удержит ли он своею сильною рукою то право, которое предоставляется ему последним? — заявил он. — И затем далее: возможно ли будет объединить на прусском короле голоса сейма, после того как Понятовский будет устранён, что мне не трудно будет устроить?

— Ответ на оба вопроса у меня при себе, — ответил граф Игнатий, вынимая из кармана пакет с бумагами, который он получил при выходе из дома и в котором заключалась и маленькая записка, столь осчастливившая его и столь тяжело потрясшая графиню Елену Браницкую. В тот же момент София неосторожно далеко высунулась из-за складок портьеры, чтобы окинуть любопытным взором пакет. — Вот здесь, — продолжал он, — заключается перечень важнейших депутатов сейма, благодаря влиянию которых мы почти с безусловной уверенностью будем располагать всеми голосами на нём, а рядом с именами обозначены суммы, необходимые на то, чтобы снова привести в порядок дела некоторых лиц, как ты и сам знаешь, порядочно-таки порасстроенные. Прочти сам, — сказал он, передавая лист брату, — разве с этими именами мы не будем полными господами в сейме и разве не будет принадлежать нам влияние вот этих обозначенных здесь, если мы будем в состоянии предоставить к их услугам проставленные рядом с их именами суммы?

Граф Феликс взял лист и пробежал его взглядом. В некоторых местах он довольно кивал головою.

— Ты прав, — сказал он, — с этими именами сейм будет принадлежать нам и они будут наши, если мы будем в состоянии оказать им помощь, в которой они нуждаются, благодаря своим затруднительным обстоятельствам. Во всяком случае мы будем в таком большинстве, что возьмём верх над немногочисленной оппозицией или в случае необходимости будем иметь возможность исключить её. Но как достать деньги? Ведь, судя по твоей собственной смете, для этого потребуется полмиллиона.

— Но если мы будем иметь эти полмиллиона, — прервал его граф Игнатий, — если я могу предоставить их в твоё распоряжение, чтобы разделить, то ты согласишься со мною, что вполне возможно наверняка рассчитывать на выбор короля Фридриха в наследственные польские короли.

— Если это в самом деле так, то ты прав, — ответил граф Феликс, — но всё же...

— Мне предстоит теперь ответить на твой второй вопрос, — продолжал граф Игнатий. — Так вот, если суммы, необходимые нам, чтобы подкупить лидеров партий... довольно печально, — со вздохом прервал он самого себя, — что нам приходится покупать их и что мы можем их купить, но мы покупаем ради блага родины, а не с тем, чтобы погубить её, как это было прежде... Итак, если эти суммы будут даны самим королём Фридрихом Великим, то будешь ли ты сомневаться в том, что он примет выбор, предложенный нами ему, и поддержит его своею мощною рукою?

— И это будет возможно? — с возрастающим изумлением спросил граф Феликс.

— Здесь, — сказал граф Игнатий, раскладывая свой пакет на стол, — я кладу тебе готовую сумму, которая выведена на том листе; это всё — векселя прусской компании торгового мореплавания в Берлине, учитываемые варшавской конторой и повсюду принимаемые наравне с наличными деньгами.

— И эти векселя присланы самим прусским королём? — спросил граф Феликс, перебирая руками документы и пытливо осматривая их.

— Разве компания торгового мореплавания — не королевское учреждение? — в свою очередь, спросил граф Игнатий.

— Ты был в Берлине, ты видел короля?

— Я вёл переговоры с его министром Герне. Сам король не может явно выступить, прежде чем всё не созреет, прежде чем не освободится престол и на него не падёт выбор сейма.

— И ты уверен, что он согласен с этим, что ему угодно будет случившееся и он будет поддерживать выборы? — продолжал свой допрос граф Феликс.

— Если бы я даже и хотел сомневаться в Герне, то разве мог бы министр располагать такими суммами, если бы король не знал и не одобрил преследуемой этим цели? Верь мне, брат, всё вполне подготовлено; необходим только благоприятный момент, чтобы привести в движение отлично подогнанные шестерни машины, и, уловив этот момент, предложить королю вместе с польской короною и рукоять отточенного меча. Это будет нашей задачей и в особенности твоей. Ты ведь пользуешься доверием всех тех лиц, в которых мы нуждаемся; я долго был в отъезде и стал здесь совершенно чужим.

Граф Феликс задумался; его лицо выразило как бы смущение и недовольство; он тщетно оглядывался на портьеру — София исчезла, складки не раздвигались. Затем его взгляд скользнул по разложенным на столе векселям и облако, омрачившее его лицо, исчезло.

— Я удивляюсь тебе, брат, — сказал он, — в то время как другие пробавлялись разговорами, ты уже действовал.

— А теперь время действовать тебе! — произнёс граф Игнатий. — Возьми эти векселя; я уверен, что тебе удастся набрать сторонников.

— Уже здесь я могу многое сделать, — раздумчиво произнёс граф Феликс, — мы приобретём и Сосновского; мне начинает даже казаться, что ты расстроил его планы из политических видов: так как Бобринский ускользнул от него, он готов будет искать себе возмещения утраты в Берлине. Как только мы вернёмся в Варшаву, я буду действовать дальше. Отречение Понятовского будет устроить легче всего; я рассчитываю на тебя в подготовлении быстрого и своевременного восстания, которое освободит страну от русских и даст нам время заставить сейм приступить к новым выборам.

— Я сделаю всё нужное к этому! Да, впрочем, многое уже сделано, — ответил граф Игнатий, поднимаясь с места. — Теперь нам не следует часто и подолгу говорить друг с другом, иначе могут заподозрить, что у нас здесь есть ещё другое дело, кроме стремления сиять в лучах милости августейшей императрицы Екатерины Алексеевны.

— Ты рассчитывал на Елену Браницкую? — спросил граф Феликс. — Она знает о твоих планах? Вы уже сблизились?

— Я принуждён сомневаться в ней, — мрачно проговорил граф Игнатий. — Судя по её собственным словам, это она раскрыла и расстроила бегство Костюшки; мне даже почти кажется, что она отвернулась от старых знамён и перешла к двуглавому орлу.

— Нет, нет, — воскликнул граф Феликс, — то был, должно быть, каприз, вражда к Сосновскому или Бог знает ещё что; ведь женщины непостижимы и непонятны. Знаешь ли, брат, — с улыбкой продолжал он, — Елена Браницкая была бы отличной партией для тебя... Ведь она так красива, так богата!.. Да и тебе пора бы прекратить свою скитальческую жизнь.

Граф Игнатий энергично покачал головою; его лицо мгновенно покраснело и в то же время он невольно прижал свою руку к груди, где была спрятана записка Марии Берне.

— Елена? — сказал он, принуждённо улыбаясь. — Ты шутишь, брат... Она и я... об этом мы оба никогда и не думали... а если, может быть, такая мысль и зарождалась, всё же сперва благо родины и лишь затем личное счастье!

Он торопливо пожал руку брата и поспешил уйти.

В то время как граф Феликс ещё смотрел ему вслед, изумлённый его замешательством, София, вся так и сияя от радости, вышла из-за портьеры. Она обняла Потоцкого и в избытке шаловливого настроения закружила его вокруг себя.

— Великолепно! великолепно! — восторженно восклицала она. — Твой брат — не человек, а сокровище, он замыкает кольцо цепи, в которой мы ковали звено за звеном! я расцеловала бы эти прелестные, дивные бумаги, — воскликнула она, разбрасывая кончиками своих розовых пальцев векселя, — эти волшебные листки, дающие нам мощь направлять всё по нашей воле и вместе с этим золотым дождём так же надёжно вторгнуться в совесть этих хвастливых магнатов, как Юпитер когда-то проникал в самые сокровенные подземелья Данайи.

— И ты серьёзно думаешь о прусском короле? — спросил Потоцкий. — Ты хотела бы, чтобы я согласился с планами брата?

София посмотрела на него широко раскрытым взором и воскликнула:

— Разумеется, я хотела этого; разумеется, тебе необходимо было согласиться, потому что в противном случае он не говорил бы далее и спрятал бы к себе в карман эти бумаги, которые, несмотря на свою лёгкость и ничтожность по своему внешнему виду, всё же представят собою ступени для будущего блеска и величия, всё ближе и ближе манящих нас! Ты спрашиваешь, серьёзно ли я думаю о прусском короле? — смеясь воскликнула она. — О нём, клянусь Богом, я думаю менее, чем о ком-либо другом; этот угрюмый скряга превратил бы прекрасную романтическую Польшу в казарму или в канцелярию надутых, обветшалых педантов; даже под властью Екатерины в Польше оставалось бы гордое место для Феликса Потоцкого, но чем был бы ты при этом Фридрихе, не терпящем никого возле себя? Нет, нет, мой друг, я, право, вовсе не думаю о нём; но он должен доставить нам свою дань, чтобы тем легче было нам победить в нашей борьбе. Я думаю лишь о тебе да о себе, и о сияющем венце, всё ближе и ближе опускающемся на наши головы. Пусть всё произойдёт так, как задумано; пусть все их мелкие планы сольются в один наивеликий план!

— А как именно создаётся этот план в неутомимой головке моей прелестной Минервы, так грациозно носящей пояс Афродиты? — спросил он с улыбкой, целуя её сверкающие глаза.

— План прост, как и всё великое, — ответила София, — и сама судьба предоставляет нам камни, чтобы, кладя их друг на друга, соорудить из них стройное здание. Пусть всё будет так, как вы условились; пусть принудят Понятовского отречься от престола, я уже приготовила свои ножницы для головы этого жалкого короля. Ты знаешь это. Русские должны быть изгнаны, сейм соберётся, его голоса будут принадлежать тебе, благодаря тем деньгам, которые они наперерыв суют в твои руки; но тогда сейм провозгласит наследственным польским королём не бессильного курпринца саксонского, не короля прусского, а Станислава Феликса Потоцкого, — воскликнула она, вытягиваясь на цыпочках и приподнимая над ним свои руки, — ты будешь потрясать мечом своего воинственного народа и заставишь гордо развеваться в воздухе знамёна белого орла, и все подкарауливающие враги будут оттеснены от пределов королевства!

— А что же будет с моим братом? — спросил Феликс.

— С твоим братом? Да разве он не будет гордиться тем, что герб его дома украсится короной Ягеллонов? А если и у него не будет этого чувства, то ведь, когда ты станешь королём согласно воле народной, всякий, кто захочет восстать против тебя, будет мятежником!

Потоцкий бурно прижал её к своей груди. Но София с неудовольствием вырвалась из его объятий и воскликнула:

— Ступай! тебя уже давно не видели. Покажись на улицах, смейся, шути, ухаживай за государыней! Пусть все думают, что Феликс Потоцкий живёт лишь настоящей минутой и в мимолётных наслаждениях находит счастье и цель жизни; грозное чело заговорщика легче всего скрывается под легко увядающим венком из роз!

Она быстро исчезла, и вскоре Потоцкий уже скакал по улицам города, окружённый своей блестящей свитой.

Граф Игнатий вернулся к себе домой. По дороге туда всё, что занимало и волновало его, отступило назад, как клубящееся облако под солнечным лучом, и все его мысли следовали одному лишь влечению его сердца. Сам хорошо не сознавая того, он вынул из кармана письмо Марии и восторженным взором впивался в слова, доставлявшие ему столь сладостную любовную весточку. Он и теперь снова прижал бы к своим губам бумагу, если бы приветствие знакомого не пробудило его от грёз, благодаря чему он вспомнил о том, что на улице не место заниматься своими прелестными тайнами.

Когда Потоцкий вошёл во двор своего дома, его встретил доверенный слуга и доложил, что паж императрицы только что появлялся в доме литовского маршала и что непосредственно затем Сосновский и его дочь отправились в Янчинский дворец.

Эта весть возвратила Потоцкого от счастливых картин будущего, реявших вокруг него, к действительности настоящей минуты.

«Я обещал своему другу защищать его возлюбленную, — сказал он про себя, — у счастливых есть один священный долг — не забывать о несчастных».

Он быстро повернулся и поспешно отправился к Янчинскому дворцу.

В его передней Потоцкий нашёл всего лишь одного дежурного пажа, так как приём двора был назначен на более поздний час.

Государыня отдала приказ никого не допускать к ней. Однако Потоцкий настаивал на том, что должен тотчас передать её величеству несколько слов о важном и не терпящем отлагательства деле, и так как императрица повелела выказывать польским магнатам внешние знаки вежливости и почтения, то паж не осмелился противоречить настоятельно и повелительно выраженному желанию одного из первых польских магнатов, бравшему на себя всю ответственность за это, и в конце концов робко и неуверенно направился в кабинет своей повелительницы.

К своему великому удивлению, паж получил приказ сейчас же просить Потоцкого, и вслед за тем граф Игнатий вошёл в кабинет императрицы, двери которого стояли настежь открытыми в парк и в котором царили полная тишина и покой, особенно бросавшиеся в глаза после шумного и беспокойного движения на городских улицах.

Екатерина Алексеевна сидела в кресле; у её ног расположилась на маленьком табурете Людовика Сосновская, бледная, в чёрном платье, согбенная, но спокойная и преданная; она подняла на графа Игнатия взор своих заплаканных глаз и, казалось, благодарила его за его появление, не надеясь однако на его результаты.

Возле императрицы стоял католический архиепископ Валерий Симиорский, человек с кротким, умным лицом, в фиолетовой сутане, со сверкающим на груди крестом.

В стороне стоял Сосновский. Ярость и ненависть были написаны на его желтоватом, бледном, вялом лице; он встретил грозным, враждебным взглядом Игнатия Потоцкого, с глубоким поклоном приблизившегося к императрице.

— Я явился сюда, ваше императорское величество, высказать вам своё признание и просьбу, — сказал он.

— Постойте, граф Потоцкий! — серьёзно остановила его Екатерина Алексеевна, но с дружелюбным благорасположением подала ему руку для поцелуя. — Не говорите дальше, мне заранее известны ваше признание и ваша просьба. Вы хотите сказать мне, что помогали графине Сосновской в её бегстве, путём которого она намеревалась избегнуть принуждения...

— Так как я нахожу здесь маршала литовского, — возразил Игнатий Потоцкий, — то я мог уже ожидать, что он уже принёс свою жалобу, но всё же...

— И вы желаете, — продолжала Екатерина Алексеевна, — просить меня о защите для этой бедняжки Людовики, которая не в состоянии вырвать любовь из своего сердца.

— Вот именно, — подтвердил Потоцкий, — и если вы, ваше императорское величество, возьмёте на себя эту защиту, то лишь исполните священный долг пред слабым родом человеческим, украшением которого вы служите и непреложные права которого вы призваны защищать пред всеми остальными.

— Я сделала больше, граф Потоцкий, — ответила государыня: — я просила графа Сосновского, — так как российская императрица не может приказать маршалу литовскому, она не может и не должна посягать на право отца, — итак, я просила, чтобы он, как отец своего единственного ребёнка, оберег вожделенное счастье его юного сердца.

Счастливое изумление озарило лицо Потоцкого.

— Благодарю вас, ваше императорское величество, благодарю вас! — воскликнул он. — Клянусь Богом, вы высказали просьбу, в которой вы никогда не раскаетесь, так как нет на земле сердца благороднее, чем у моего друга, которому графиня Людовика подарила свою любовь, нет имени в Польше, которое звучало бы чище, чем имя храброго и верного Тадеуша Костюшки.

Государыня вопросительно взглянула на Сосновского.

Последний весь так и дрожал от внутреннего возбуждения, которое он силою пытался подавить в себе. Его губы вздрагивали, а левая рука судорожно сжимала рукоять сабли.

— Вам, ваше императорское величество, известны наполняющие мою душу удивление и глубокая преданность к вам, как высокой покровительнице моей родины, — проговорил он глухим голосом. — Если вы, ваше императорское величество, потребуете у меня жизни на службе вам, то я ни на минуту не поколеблюсь с радостью пожертвовать ею; но вы, ваше императорское величество, не пожелаете, — продолжал он, тяжело дыша, — чтобы я сам вознаградил похитителя моей чести, который позорно запятнал бы моё имя, если бы его безбожное предприятие удалось; вы не захотите, чтобы я отплатил непокорному отцовским благословением за его тяжёлую вину.

Людовика с тихим плачем поникла головой.

Екатерина Алексеевна обратилась к архиепископу и спросила:

— А что скажете вы, ваше высокопреосвященство?

— Людовика Сосновская провинилась, — приветливо, кротко и серьёзно ответил иерарх. — Служитель церкви может простить вину любви; он может увещевать отца простить дочь, но не может приказывать; это должно быть свободным решением примирённой любви, если должно принести благословение ребёнку.

Сосновский мрачно покачал головою.

— Время — могучий слуга Божий, чтобы вести людей по их пути к их целям, — продолжал архиепископ. — Время излечивает чёрствые сердца; каждая секунда — это капля, представляющая собой звук гласа Божия. Предоставим и здесь, ваше императорское величество, времени, согласно воле Божией, загладить вину и побороть суровый гнев.

— Я не желаю ничего более, — тихо всхлипывая, проговорила Людовика, припадая к руке императрицы, — я не должна желать ничего более, как в мирной тишине познать самое себя и в покорном смирении исполнять суровый долг послушания, чтобы искупить свою вину, если это — о, милосердный Бог любви! — была вина.

— Пусть будет так! — сказала императрица. — Вам, ваше преосвященство, я доверяю Людовику. Вы ручаетесь мне за то, что её тяжело надломленная душа будет свободна от всякого гнёта и предоставлена только Богу.

Архиепископ подошёл к Людовике и, благословляя, возложил руку на её голову.

— Я не сержусь на вас, граф Сосновский, — продолжала императрица, — ваше решение должно быть свободно; высокопреосвященный был прав, говоря, что чредою времени Господь действует на суровые сердца. Вы знаете, чем можете доставить мне радость.

Сосновский молча поклонился. Он бросил ещё грозный, враждебный взгляд на Людовику, с рыданием упавшую на колена пред архиепископом, и вышел вон, и паж в передней испуганно услышал, как дикое проклятие прошипело на его губах.

Государыня обняла Людовику, а архиепископ увёл её, поддерживая под руку, чтобы проводить её в монастырь кармелиток.

— Подождите, граф Потоцкий, — сказала Екатерина Алексеевна, когда граф Игнатий намеревался проститься с нею.

Граф удивлённо остался стоять пред креслом императрицы.

— Знаете ли вы, граф Потоцкий, — спросила Екатерина Алексеевна, — кому эта бедная девушка обязана благодарностью за то, что я взяла её под свою защиту пред гневом её отца?

— Благородному сердцу вашего императорского величества, — ответил Потоцкий, смущённый этим вопросом, цель которого он никак не мог объяснить себе.

— Сострадание моего сердца было пробуждено во мне женщиной, — сказала императрица, пристально смотря на него, — и женщиной, которая и во мне пробудила сердце женщины, — является Елена Браницкая.

— Графиня Елена? — в величайшем изумлении воскликнул Потоцкий. — Да ведь именно она предала моего друга Тадеуша Костюшко и расстроила бегство! — с мрачным взором прибавил граф Игнатий.

— Да, это сделано ею, я знаю это, — заметила государыня.

— И теперь она является, чтобы просить защиты для своей жертвы? Непонятны капризы женского сердца! — с укоризною воскликнул Потоцкий.

— Мне следовало бы обидеться на эти слова, граф Потоцкий, — улыбаясь, проговорила Екатерина Алексеевна, — но я вынуждена извинить их, так как ведь императрица заботится о том, чтобы люди не держались слишком низкого мнения о женской слабости, — гордо прибавила она.

— Простите, ваше императорское величество, — воскликнул Потоцкий, — не каждая женщина обладает сильным духом и мощною рукою, чтобы подавлять слабости женского сердца под твёрдой державной волей.

— Итак, я должна быть беспристрастна, — продолжала императрица, — но всё же женщина, которая хочет на минуту забыть, что она — императрица, считает возможным открыть вам, граф, что во всех капризах женского сердца, сколь странными и необъяснимыми ни казались бы они, любовь или ненависть всегда являются побудительной причиной.

— А почему бы графине Елене ненавидеть бедняжку Людовику Сосновскую? — спросил Потоцкий. — Она едва знала её пред тем, и если действительно ненавидела её, то почему же она просила у вас, ваше императорское величество, защиты для бедняжки?

— Так вот, граф, если здесь не было ненависти, побуждавшей её, то должна была быть любовь, — ответила Екатерина Алексеевна.

— Любовь?.. Тадеуш?.. Быть не может! Графиня Елена никогда не видела его, — пробормотал Потоцкий.

— Графиня Елена не предполагала, что то был Тадеуш Костюшко, намеревавшийся увезти Людовику, — возразила императрица. — Она заметила подготовления к бегству, стала преследовать и расстроила его, потому что предполагала, что другой любит Людовику, другой, чьё сердце было наградой, ради которой она сочла достаточным для себя вступить в борьбу.

— Другой? я ничего не понимаю.

— О, как часто мужчины не отличаются понятливостью, когда дело идёт о том, чтобы понять женское сердце, которое не произносит вслух своей тайны, а желает быть отгаданным и иметь достаточное право на то, чтобы заставить отгадать себя!..

Потоцкий пристально посмотрел на императрицу, а она продолжала:

— Разве Костюшко увёз с моего бала бедную Людовику? Разве он сопровождал её к ожидавшим за городом лошадям? Разве могла знать графиня Елена, что тот, другой оказывает лишь дружескую услугу любви своего друга?

— О, Боже мой, Боже мой! — воскликнул граф Игнатий, закрывая лицо руками.

Императрица, улыбаясь, смотрела на то, как он на несколько секунд как будто лишился языка.

— Вы видите, — сказала она, — как в этой игре дивно переплетаются страданье и счастье человеческих сердец; то, что разлучает одних, может быть, соединяет других... Бог даст, и разлучённые снова счастливо встретятся.

— О, Боже мой! Я не знаю, как мне найти подходящее выражение... И вы, ваше императорское величество, не ошибаетесь? — дрожа спросил Потоцкий.

— То, чего не видит гордый, проницательный взгляд мужчины, ясно открыто для женского взора, — ответила императрица. — Трудно скрыть пред женским взглядом сердечную тайну другой женщины... К тому же графиня Елена вовсе не хотела закрывать предо мною своё сердце.

Потоцкий неподвижно стоял на месте. Видимо, он был побеждён впечатлением, произведённым на него словами императрицы.

— Ступайте, граф Потоцкий, я понимаю, что вам более нечего сказать мне, — проговорила Екатерина Алексеевна. — Там, где я хотела помочь, я не могла это сделать сегодня... Может быть, мне было суждено принести счастье там, где я и не могла подозревать, что была в состоянии сделать это.

С этими словами она подала графу руку; он склонился, поцеловал её и колеблющейся походкой, как бы во сне, вышел из комнаты.

— Графиня Елена должна быть благодарна мне, — сказала государыня, смотря ему вслед, — по крайней мере она не будет более моим врагом.

Паж отворил дверь и доложил о приходе князя Потёмкина.