Под белым орлом

V

Жилые комнаты графа Станислава Феликса Потоцкого были расположены в обширном дворце со стороны сада. В противоположность беспокойной суете на широких дворах здесь царила глубокая тишина, и разнообразные звуки шумной жизни, доносившиеся с этих дворов и с городских улиц, отдавались здесь глухо, словно долетая издалека, так что тут можно было вообразить себя среди вельского или даже монастырского уединения.

Убранство комнат фельдцейхмейстера заключало в себе всё, что только может представить утончённая французская роскошь в сочетании с расточительной азиатской пышностью. В приёмных залах были собраны художественные произведения живописцев всех школ и эпох, а рядом с ними турецкое, персидское, древне-римское и средневековое оружие необычайной редкости и красоты; с плафонов, украшенных мастерскими картинами, искусной лепкой или драгоценной резьбою по дереву, спускались великолепные люстры из горного хрусталя; персидские ковры устилали пол, а по ним в роскошном изобилии были раскинуты ещё пушистые шкуры тёмных медведей, тигров и пантер, заглушавшие шаги.

В конце анфилады этих убранных с расточительным великолепием покоев, где обыкновенно сходились на интимных вечерах близкие знакомые графа, помещалась его гостиная, круглая комната, отделённая от сада полукруглой стеклянной стеною, которая составлялась из различных дверей и пропускала сквозь себя яркий свет. Остальные стены этого помещения были сплошь завешаны толстыми коврами, которые спускались также на двери, и когда последние были затворены, то они придавали гостиной совершенно замкнутый вид. Вдоль стен тянулись низкие диваны с подушками, обитые турецкой материей, затканной золотом; множество кресел, также низких, необычайно удобных и обтянутых роскошнейшими тканями, стояло вокруг вперемежку с маленькими столиками, украшенными превосходной мозаикой с богатой инкрустацией из драгоценных камней. В противоположность этому азиатскому убранству на потолке комнаты в мастерском исполнении красовалось изображение рождённой из морской пены богини любви в тот момент, когда она, блистая чувственной прелестью и вместе с тем неземною грацией, поднимается из морских волн, окружённая нимфами и амурами, которые показываются из воды и спускаются с неба, чтобы окружить поклонением только что родившуюся богиню. Эта картина была написана так живо, её краски были так свежи, а перспектива так воздушна, что казалось, будто восхитительная богиня, подательница земного и олимпийского блаженства, готова спуститься вниз, чтобы одарить обитателей такого великолепного и так заманчиво украшенного покоя упоительным наслаждением жизнью.

Двери, обращённые в сад, стояли настежь, и струившийся в них согретый солнцем утренний воздух смешивался с тонким и сильным ароматом одного из тех благовонных составов, которые таинственным способом в самых сокровенных комнатах восточных сералей изготовляются из ширазских роз, индийского мха и балтийского янтаря.

Часть сада, около пятисот квадратных сажен пространства, была отгорожена тонкой позолоченной проволочной сеткой, густо обвитой ползучими растениями; она представляла с виду вполне естественное заграждение и совершенно скрывала от взоров извне это замкнутое пространство, где соединялось всё, что только может создать совершеннейшее садоводство. Редкостные растения всех земных поясов и всех времён года стояли здесь в полном роскошном цвету; серебристые фонтаны и громадные водометы изливались в мраморные бассейны с красивой отделкой; турецкие шатры представляли укромные уголки для отдохновения, а мелкий жёлтый песок, которым была посыпана земля, соперничал в щепетильной опрятности с паркетом самых изящных гостиных. Стенные ковры круглой комнаты были откинуты в двух местах, открывая вход в полутёмную уютную спальню, а по другую сторону — в светлую уборную с ванной, где играли пёстрые отблески солнечного света, проникавшего сюда сквозь разноцветные оконные стёкла. Мраморный бассейн для купанья, куда нужно было спускаться по нескольким ступеням, был окружён нимфами и тритонами; они лили из раковин воду, которой посредством особого механического приспособления можно было каждую минуту придать любую температуру. По верхнему краю этого бассейна были разостланы толстые пушистые ковры, а вокруг него стояли мягкие диваны; одним словом, эта уборная-купальня представляла собою чудо сибаритской роскоши, соединённой с благородным вкусом, так что сам персидский шах или султан в Стамбуле нашли бы её достойной себя.

Граф Станислав Потоцкий вышел из своей спальни и освежился в ванне тепловатой водою, надушенной тонкими французскими эссенциями; восточные прислужники растёрли его вслед за тем горячими полотенцами, а гардеробные лакеи под руководством камердинера-француза, который в своём шёлковом костюме одним повелительным и властным взором распоряжался лакеями в роскошных ливреях с галунами и фантастически одетыми восточными слугами, занялись его одеванием, и он вышел обратно в круглую гостиную после совершения своего первоначального утреннего туалета.

Графу Станиславу Феликсу было в то время около тридцати семи лет. Его высокая, стройная фигура отличалась благородством форм и важностью манер; он принадлежал к числу тех редких избранных натур, которые подобно кардиналу Ришелье рождены для величия и знатности и обладают свойством до такой степени придавать отпечаток достоинства, грации и изящества всему, что они делают, что даже в своих безумствах и пороках внушают людям восхищение к себе вместо отвращения и в самых своих заблуждениях служат образцом и примером для тех сфер, где они вращаются.

Благородное, словно выточенное лицо графа со смело изогнутым носом было бледно, а несколько поблекшие, утомлённые черты старили бы его не по годам, если бы большие, пламенные и умные глаза не блестели юношески свежей жизнью. Полные губы, прикрытые длинными усами, улыбались благосклонно и приветливо. Эти губы и эти глаза должны были обладать умением уговаривать, убеждать и внушать доверие; однако в глубине этого обаятельного взора вспыхивало нечто похожее на коварную злобу, заметную конечно лишь тем, которые знали близко Потоцкого, или же отличались весьма зоркой наблюдательностью. Тёмные волосы над его широким лбом были подстрижены под гребёнку. Такая причёска позволяла ему носить польскую меховую шапочку по примеру строго-национальных дворян, которые, согласно старинному обычаю, брили голову, оставляя только на темени торчавший кверху хохол; но в то же время, благодаря этому, он имел возможность, появляясь при дворе, носить французское платье, сообразно господствовавшей здесь моде, и надевать на коротко остриженные волосы напудренный парик, придававший красивой голове графа, когда она оставалась непокрытою, совершенно оригинальный отпечаток, напоминавший характерные мужские головы времён Генриха III и герцога Гиза.

Граф вышел из своей уборной в высоких из мягкого жёлтого сафьяна сапогах; они доходили по колено, превосходно обрисовывали его стройные, изящные ноги и были обиты у каблуков золотыми пластинками. Сверх сборчатых шаровар из тёмно-красного шёлка, ниспадавших на эти сапоги, на его гибкий стан был надет камзол такой же материи, стянутый изящным кожаным поясом, украшенным драгоценными камнями; дорогое кружево окружало густыми сборками шею графа, и вся его личность представляла собою нечто среднее между воином рыцарского типа и угодливым царедворцем.

При вступлении графа в гостиную лакеи скрылись, ковровые портьеры были спущены, так что всякий след входа исчез; остался только один камердинер пред своим господином, ожидавший его распоряжений.

— Пусть подадут мне завтрак, — приказал граф.

Камердинер поклонился и неслышно выскользнул вон.

Потоцкий вышел через отворенную стеклянную дверь в сад, вытянув руки, расширил грудь и с наслаждением потянул в себя свежее утреннее дыхание природы. Пока он переходил от одного расцветшего цветка к другому, наслаждаясь их ароматом, любуясь игрою красок, лакеи поставили пред широкой оттоманкой в его комнате низкий стол, покрытый всем, что в утреннюю пору может приятно возбуждать вкус, бодрить нервы и сообщить организму силу для напряжённого дневного труда. Разварные медвежьи лапы, французские пастеты, свежие яйца, маленькие бараньи котлеты в папильотках и только что поджаренные ломтики белого хлеба были соблазнительно сгруппированы и окружены хрустальными графинчиками со сверкающими хересом, портвейном и различными водками, которые частью фабриковались в самом Данциге, частью привозились данцигскими виноторговцами из Швеции и Дании. На маленьком столике рядом стоял золотой кофейник с душистым аравийским мокка; на другой стол слуги поставили хрустальную вазу с роскошными фруктами, которые раньше времени достигли полной зрелости, благодаря искусству плодоводства. Чтобы расставить всё это, потребовалась одна минута.

Лакеи снова исчезли. Камердинер подошёл к порогу садовой террасы, чтобы доложить, что завтрак подан. Граф слегка кивнул головою и, не оборачиваясь, остановился пред исполинским кактусом, покрытым необычайно яркими цветами. Камердинер скользнул обратно в комнату.

Одно мгновение всё оставалось погруженным в тишину. Граф не мог сразу оторваться от разглядывания удивительных цветов безобразного колючего растения.

Тут тихонько откинулся стенной ковёр, закрывавший вход в спальню, и в гостиную вошла женщина, снова задёрнув за собою портьеру.

То было живое воплощение дивной красоты и грации, в котором величавость Юноны сочеталась с соблазнительной прелестью богини любви, смотревшей с потолка. На ней был костюм гречанок: широкие пурпуровые шаровары, ниспадавшие до изящных жёлтых туфелек, белый, шитый серебром бешмет с красным поясом, полуоткрывавший грудь, а на нём пурпурное верхнее одеяние с широкими разрезными рукавами, предоставлявшими полную свободу движений стройной руке восхитительной формы.

Лицо этой женщины, так таинственно вошедшей в покои графа, соединяло в себе благородство классической антики с чувственным пылом женщины Востока; её глаза, вспыхивавшие фосфорическим блеском, могли так же надменно смотреть с гордой высоты, как и обольстительно возбуждать необузданную страсть. Густые, тёмные волосы ниспадали толстыми косами на белоснежную шейку; маленькая красная шапочка прикрывала темя этой странной женщины, которую можно было представить себе королевой и баядеркой, Клеопатрой и Аспазией, причём она оставалась соблазнительной и прелестной, какой бы облик ни придавало ей человеческое воображение.

Красавица дошла до средины комнаты и, выглянув в сад, увидала графа. Затем тихо и неслышно, точно несясь по воздуху, она двинулась к нему, опустила за его спиной свои розовые пальчики в мраморный бассейн фонтана и опрыскала его кристальной водой.

Граф вздрогнул, обернулся, и его взоры восторженно вспыхнули при виде прекрасной гречанки.

Действительно, её образ был достоин восхищения, потому что в данную минуту это чудное лицо сияло сладостно-влекущими взорами и прелестной улыбкой богини любви.

Граф поспешил ей навстречу и пылко заключил её в объятия.

— Благодарю тебя, моя София, благодарю, — воскликнул он, — что ты пришла ещё раз, чтобы я мог освежиться твоим милым видом для тягостной дневной борьбы, в которой я должен напрягать всю силу воли, всю остроту мышления, всю хитрость притворства; мне необходимо незаметно для людей преодолеть их враждебные козни и стремиться к поставленным себе целям, скрывая эти цели от них, чтобы господствовать над их послушным орудием, пока наконец после этой дневной тяготы наступит желанная, милая ночь, приносящая мне моё счастье. О, — продолжал он, нежно целуя глаза красавицы, — часто уже случалось мне в горькой досаде на все мучения и разочарования света, дневная борьба которого окружает меня, задавать себе вопрос, почему я не удерживаю за собою счастья, которое приносит мне теперь только молчаливая ночь в тёмной безвестности, почему я не сбрасываю с себя мучений и разочарований света и не создаю себе с тобою, моя возлюбленная, земного рая в уединении одного из моих отдалённых поместий в лесах Подолии!..

Прекрасная София вырвалась из его объятий; её глаза вспыхнули, губы дрогнули почти с насмешливым презрением; Аспазия внезапно превратилась в Клеопатру.

— Какая мысль! — воскликнула она дивным голосом, обладавшим всею металлической звучностью колокола, который то дрожит тихими нотами, то разливается могучими звуковыми волнами, — что за мысль, мой Феликс! Разве возможно счастье в уединении, где нет борьбы за победу и господство, которая одна способна придать прелесть и цену этому земному существованию?

— А любовь, моя София? — спросил Потоцкий, почти обиженный её резким возражением, но опять-таки восхищенный новой красотою, оживившей её обыкновенно спокойные черты. — Разве ты не ставишь ни во что нашей любви?

— Любовь, мой друг, — серьёзно ответила она, покачивая головой, — это сладостное украшение жизни, но не её цель; она не может найти в самой себе пищу и была бы обречена скоро умереть в уединении.

— Значит, ты разлюбила бы меня? — спросил граф, в испуге схватывая её за руку и боязливо пытаясь прочесть ответ в глазах молодой женщины.

— Да, — подтвердила София, не задумавшись, — да, мой друг, я разлюбила бы тебя в пустынном уединении, обрекающем нас на одиночество! Если уж наши прародители, — сказала она с восхитительной насмешливой улыбкой, — не могли выдержать уединение рая, то насколько менее пришлась бы нам по вкусу подобная жизнь — нам, в чьих жилах в продолжение стольких тясячелетий бродит сок яблока с древа познания! Почему полюбила я тебя, когда ты посетил нас в Петербурге? — спросила чародейка, нежно прижимаясь к графу, когда он печально и с упрёком посмотрел ей в глаза. — Потому, что в тебе я признала мужчину, созданного господствовать над другими! Я думала, что люблю Потёмкина, ты знаешь это; ведь моя жизнь открыта пред светом; но Потёмкин, который так могуществен и воображает себя ещё могущественнее, чем он есть на самом деле, должен склоняться во прах пред той Екатериной, которую можно назвать единственным мужчиной в целой России и которую я ненавижу за это! Прихоть этой женщины может одним мановением её руки низвергнуть его с теперешней высоты в ничтожество. Могу ли я любить мужчину, который трепещет пред другой женщиной? Кто хочет быть моим господином, тог не должен быть рабом иной. Тебя, мой Феликс, я видела при петербургском дворе стоящим гордо и прямо среди трусливых рабов этой «Северной Семирамиды», как прозвали её льстецы, между которыми Потёмкин занимает первое место, хотя и размахивает бичом над головами остальных. С того мгновения моё сердце стало принадлежать тебе. Хотя ты не был господином над другими, но ты оставался свободным и только свободный мужчина — господин самого себя и женщины, которая его любит. Но ты должен сделаться также господином над другими, и Сам Бог осыпал тебя для этого своими дарами; но ты должен быть господином не над петербургскими рабами, а над гордыми и храбрыми мужчинами в Польше, которые неукротимы и упрямы, как благородный конь, но зато охотно и с радостью будут повиноваться мудрому и смелому хозяину. Ты — мой возлюбленный, потому что ты остался свободным; сделайся тем, на что ты был создан — царственным повелителем над другими, и ты будешь моим богом! Если же тебе вздумается прекратить борьбу за высочайшую и великолепнейшую цель на земле, если ты вздумаешь удалиться в уединение, чтобы подобно воркующему пастушку тешиться шутливой любовной игрою, тогда, мой друг, ищи себе другую женщину, тогда я разлюблю тебя, потому что тогда ты перестанешь быть господином самого себя, а вскоре спустишься и до положения раба других.

София взглянула на графа влажноблестевшими глазами снизу вверх; Потоцкий горячо поцеловал её пухлые губы и воскликнул:

— Да, ты права, София! ты права, если отдаёшь свою любовь за высочайшую награду; правда, скоро блекнущий цветок срывают на краю дороги, но драгоценный камень нужно добывать в недрах скал, а жемчужину — из глубин моря. Да, я стану бороться ради высшей награды земной жизни, и если достигну её, то твоя любовь должна быть великолепнейшим драгоценным камнем в моей короне! Но далёк и труден этот путь, — прибавил он со вздохом, — и ужасные пропасти зияют по бокам его.

— Кто заглядывает в пропасти, — сказала София, — тот свалится в них от головокружения. Кверху, к цели должен подыматься взор; тогда бездна теряет свою мрачную силу, голова не поддаётся слабости, а сердце — страху. Неужели корона Ягеллонов должна оскверниться на голове той коварной женщины? Разве эта корона уже не достаточно запятнана с тех пор, как её носит тот Станислав Август, который некогда был возлюбленным Екатерины — нет, не возлюбленным, а только рабом её сладострастия, а теперь превратился в раба её ненасытного честолюбия? Что значат пред твоим родом эти Понятовские, которые возвеличились только по милости шведов и русских? Подними свою руку, мой возлюбленный, и оттолкни назад этого малодушного слугу женщины, столкни его в ничтожество, из которого он был поднят только прихотью чужеземцев на позор твоего отечества! Сшиби корону с его головы, чтобы в прежнем блеске надеть её на свою собственную голову, предварительно очистив и освятив её вновь! Если трон будет свободен, то для твоей жизни откроется путь к лучезарной цели. И ты бурным натиском, победоносно достигнешь её.

Потоцкий содрогнулся и мрачно сказал:

— Неужели кровь должна обагрить ступени трона и запятнать своим проклятием королевский венец?

— Взгляни вокруг себя, — воскликнула София, — взгляни на все троны мира, разве не обрызганы они кровью врагов и предателей? Неужели великий, благородный народ, который взирает на тебя как на своего спасителя и избавителя, должен погибнуть из страха пред кровью недостойного, который был сделан королём, благодаря чужеземным козням? Но будь спокоен, мой друг, тебе не придётся проливать эту кровь; проклятие, которого ты боишься, не запятнает твоей победы. Разве Пипин не взошёл на трон франков без кровопролития? разве понадобилось убивать того последнего из Меровингов, чтобы трон, принадлежавший ему по праву наследства, от предков, освободить для смелого героя, поднятого на щит народом? Нет, — сказала она с улыбкой непередаваемого презрения, — ему обрили голову и предоставили его божественному милосердию в одном монастыре. Ну, в Польше также найдутся монастыри и монашеские сутаны, а если тебе понадобится рука, чтобы действовать ножницами, то вот тебе моя; я не отшатнусь в испуге от головы этого Понятовского, которого даже недостойно осквернённое миро не может сделать королём.

Молодая женщина протянула руку, точно была уже готова привести в исполнение приговор над королём, дошедшим до звания простого монаха.

Потоцкий схватил эту розовую, нежную руку, предлагаемую для такого рокового дела, и воскликнул:

— Ты — душа моей души, сердце моего сердца! ты делаешь меня молодым и победоносным... О, только бы я мог разделить с тобою награду за победу и мою корону! — прибавил он с печальным вздохом.

Взоры красавицы вспыхнули зловеще и грозно.

— Если бы ты мог? — спросила она. — А почему бы тебе и не смочь? Кто вздумал бы сковать руку царственного победителя?!

Потоцкий посмотрел на неё с удивлением, почти с испугом.

— Разве поляки, — нерешительно спросил он глухим голосом, — не потребовали бы тогда королевы из царского рода?

Ещё грознее загорелись взоры Софии.

— Из царского рода? — подхватила она. — Смелое мужество и гордый ум — вот что делает властителями, и я кидаю вызов всему миру: пусть кто-либо превзойдёт меня в мужестве и уме! Разве Пётр Великий не возвёл Екатерины на трон, который она спасла ему своим мужеством и умом, хотя эта женщина, по предрассудкам света, вышла из более глубокого ничтожества, чем я!

— А твой муж? — всё ещё нерешительно спросил Потоцкий.

— Мой муж! — воскликнула она, — неужели тот полковник де Витт, тот раб Потёмкина, которому продал меня мой отец и который командует за тридевять земель маленькой крепостью Каменец, никогда не осведомляясь о женщине, носящей его безвестное имя, — в самом деле мой муж? Неужели мой союз с ним действителен пред Богом и пред церковью здешней страны? Неужели папа, именующий себя наместником Христа и держащий в своих руках должность ключаря, признает супружеский союз с протестантом или станет противиться его расторжению, если того потребует польский король? О, друг мой, берегись, чтобы я не сочла тебя мелким и трусливым! берегись отнимать у меня награду, которой я хочу добиться с тобою и для тебя! Меня ты никогда не унизишь до игрушки чьей-нибудь прихоти! Я избрала тебя своим господином, но если королевский венец украсит твою голову, то ничья другая голова не должна подняться возле меня; ненависть и мщение спят в моём сердце рядом с любовью; берегись разбудить злых духов!

Она стояла, гордо выпрямившись; демоны адской бездны, казалось, выглядывали из её глаз, а между тем в своём пылком возбуждении эта женщина сияла дивной и соблазнительной прелестью; это была настоящая богиня мщения с волшебным поясом Афродиты.

Никогда ещё граф не видал её такою прекрасною. Он преклонил пред нею колено, прижал её руки к своим губам и воскликнул:

— Прости, моя возлюбленная, прости мне, что я мог поколебаться на один миг, мог помыслить один миг о том, чтобы приложить к тебе мерку жалкого, трусливого света, который стоит настолько ниже тебя! Да, ты права: смелый ум и гордое мужество создают государей, и где удалось бы мне найти королеву, способную сравниться с тобою!

— Так поклянись мне, — строго и грозно сказала София, — что ты, став королём, подчинишь себе также и предрассудок жалкого света, что ты разделишь со мною трон, на завоевание которого я влила в тебя мужество и сообщила тебе свой дух! поклонись мне именем Бога, карающего нарушение клятвы! или нет, поклянись мне честью своего имени, поклянись своею жизнью, потому что действительно твоя жизнь не была бы в безопасности на твоём троне, если бы ты нарушил данное мне слово!

— Клянусь тебе, — сказал Потоцкиий, — что ты должна быть моей королевой! Клянусь Богом, моей честью и моей жизнью!

— Запомни этот час! — торжественно произнесла София. И тотчас же её осанка и выражение лица внезапно переменились; грозная богиня мщения исчезла, её заменила царица любви. Она привлекла к себе графа; заставив его подняться с колен, повисла на его руке, ласкаясь, повела его обратно в комнату и сказала: — я пришла, чтобы позавтракать с тобою, этот утренний час принадлежит ещё нам; день отвлекает тебя от меня к работе, к борьбе, в которой я могу быть с тобою только мысленно; но я чувствую, что мои мысли имеют силу сопровождать тебя повсюду, носиться вокруг тебя, подобно гению-хранителю.

После этого София села на диван, посадила рядом с собою графа и стала грациозно и восхитительно услуживать ему; она лакомилась то тем, то другим; она прикасалась губами к краю его стакана, как изящная птичка; она взяла из его рук свежую землянику, которая благоуханием и пышностью не могла поспорить с её алыми губами; она болтала шутливо и задорно, как шаловливый ребёнок, и когда налила графу в чашечку из мейсенского фарфора душистый кофе, то взяла с подставки над диваном роскошный чубук из розового дерева с широким янтарным мундштуком, положила на золотисто-коричневый табак маленькую душистую лепёшечку и зажгла трубку, вынув из серебряной жаровни изящными щипчиками раскалённый уголёк.

Запах табачного дыма смешался с дивным ароматом медленно тлеющей лепёшечки, и граф Потоцкий, принимая услуги обворожительной женщины, которая, казалось, дышала одною любовью и преданностью, легко мог составить себе понятие о рае, обещанном Магометом своим правоверным.

Так прошло около получаса; наконец камердинер после трёх сильных ударов в завешанную ковром дверь вошёл в комнату с докладом, что Пулаский желает поговорить с его сиятельством.

Граф вопросительно взглянул на Софию.

— Пусть войдёт, — проговорила она, — этот человек в состоянии помочь советом и делом. Он знает мою тайну, а также и то, что я у тебя, а не в Константинополе. Ведь весь свет думает, что я, в качестве доброй дочери, поехала навестить своего отца! Если бы мы даже не верили Пуласкому, то, уверяю тебя, он всё-таки проник бы в мою тайну.

Потоцкий сделал знак камердинеру впустить пришедшего, и через несколько минут Пулаский вошёл в комнату. Тщательно закрыв за собой дверь, он вежливо поклонился графу и Софии; в его манере держать себя не было и тени той подобострастности, какая была свойственна в то время многим царедворцам, не считавшим для себя унизительным целовать край платья лицам, стоявшим выше их.

Потоцкий предложил гостю стакан портвейна, к которому гость еле прикоснулся, после чего граф спросил:

— Что скажете, мой друг? Вы всегда приходите ко мне с чем-нибудь хорошим. Даже дурные известия не кажутся ужасными из ваших уст, так как у вас всегда имеется при этом добрый совет, который даёт возможность избежать несчастья.

— На этот раз я прихожу не вестником несчастья, — ответил Пулаский, — а с предложением изменить хорошее на лучшее, для чего потребуется направить острое оружие на противника и верным ударом выиграть победу.

— Вот видите, — весело заметил граф — я знал, что вы пришли с чем-нибудь хорошим. София была права, только что сказав, что вы — мой лучший друг.

Пулаский поклонился и промолвил:

— Их милость видит и чувствует за вас лучше, чем вы сами, потому что они видят в вас не только настоящее, но и будущее, блестящий свет которого хотя скрывается ещё за горизонтом, но лучи которого уже золотят небо. Персы верят, что над головой каждого человека невидимо витает его ангел-хранитель, освещая небесным огнём его путь; вот таким ангелом-хранителем, ваше сиятельство, является для вас их милость.

Потоцкий обнял Софию и, радостно улыбаясь, утвердительно кивнул головой.

Затем Пулаский рассказал коротко, но ясно, всё то, что слышал от Косинского.

— Всё готово, — закончил он свою речь, — нужно только выбрать удачный момент, и этот призрачный король окажется в наших руках, а иноземная власть рассеется, как пыль от ветра. Польская корона украсит единственную голову, достойную носить её, а скипетр попадёт в те руки, которые сумеют победоносно управлять им.

— Вот видишь, мой возлюбленный, — радостно воскликнула София, хлопая в ладоши, — всё то, что я предсказала, оправдывается. Только не следует слишком торопиться; необходимо выждать благоприятный момент, чтобы заряд не пропал даром. Прежде всего нужно узнать, когда и куда выезжает по вечерам король и имеется ли при этом возле него охрана.

— Он почти всегда ездит без охраны, — заметил Пулаский, — так как считает себя вне опасности под защитой России.

— Ну, мы вырвем его из когтей Екатерины, воображающей себя властительницей Польши, — сказала София. — Нужно каждую минуту быть готовым к действию. Граф должен знать весь распорядок дня Понятовского и иметь точные сведения о каждом его шаге.

— У меня есть во дворце преданный камердинер, — заметил Пулаский, — он будет сообщать мне всё. Там вообще тайны не признаются.

— Следовательно, силки поставлены, — воскликнула София, — будем следить, чтобы в них попала птица!

Снова раздались три удара в дверь. Вошёл слуга и доложил:

— Приехал князь Репнин.

София, вскочив с места, воскликнула:

— Он не должен видеть меня.

— Будь покойна! — сказал Потоцкий с беззаботной улыбкой, — мой дом построен с хитростью лисицы. Для посторонних в нём имеется лишь один вход и выход, но для меня их целая сотня, и ни один русский шпион не найдёт их. Попроси князя сюда! — прибавил он, обращаясь к камердинеру, а когда последний вышел, то граф поцеловал руку Софии и проговорил: — пойдём в мою спальню; через коридор, который соединяет эту комнату с твоим помещением, не переступала до сих пор ни одна посторонняя нога.

София поспешила скрыться за портьеру, и вслед за этим раздалось три удара в дверь, которая примыкала к парадным комнатам. Слуга открыл обе половинки, а Потоцкий встал с места и пошёл навстречу посланнику императрицы.