Под белым орлом

III

Паж фон Пирш прибыл в Берлин на взмыленной лошади. Он подскакал к департаменту иностранных дел и передал графу Герцбергу приказ короля относительно советника Менкена. Затем он сдал свою лошадь в королевские конюшни и пошёл в департамент морской торговли, где, по роскошной лестнице с железными перилами художественной работы, поднялся в частную квартиру министра, во второй этаж.

Первый этаж обширного делового помещения соединялся особым боковым ходом с кабинетом министра и личной канцелярией. Дежурный лакей сказал, что министр занят, и спросил, доложить ли о нём сейчас же его превосходительству.

Пирш отклонил это самым решительным образом и спросил, можно ли видеть барышню.

Через несколько минут лакей вернулся обратно и повёл пажа сквозь ряд великолепных приёмных зал в помещение, расположенное со стороны сада; через широко раскрытые окна в него свободно вливался весенний воздух, а солнечные лучи, проникая сквозь могучие кроны вековых лип, бросали свои колеблющиеся отблески в комнату, меблированную в своеобразном, немного строгом, но всё же уютном и необычайно изящно-художественном стиле той эпохи. Обои из светло-зелёного шёлка своими нежными тонами прекрасно гармонировали с обивкой белых лакированных и богато позолоченных диванов, кресел и стульев, всюду составлявших восхитительные и уютные уголки; красивые картины кисти Ватто, заключённые в медальоны и художественно воспроизводившие прелестные пастушеские сценки в жанре этого художника, украшали стены; на потолке амуры плыли среди золотистых облаков и казалось, словно каждый из них грозил оттуда своим натянутым луком; артистически исполненные дорогие фигуры и группы из мейсенского и севрского фарфора стояли на этажерках между роскошными растениями и благоухающими цветами; венецианские зеркала отражали и увеличивали всё это великолепие, а прекрасной работы паркет не уступал им в своём блеске.

В одном из углов виделись красивые маленькие клавесины из розового дерева, богато украшенные золотом и перламутром; вблизи роскошного камина, где горел огонь не столько для согревания свежего весеннего воздуха, сколько для услаждения взора видом горящего пламени, был устроен восхитительный маленький, необыкновенно уютный уголок; диван, подходящий к меблировке комнаты, но у спинки обложенный турецкими подушками, был окружён ширмой, на белом шёлке которой виднелись разноцветные вышитые фигуры амуров, карликов, цветов и листьев; ширма была поставлена таким образом, что защищала от потока воздуха, стремившегося из окна. Пред диваном был постлан ковёр из отборных соболиных шкурок, а возле стоял прибор для пялец из чёрного дерева с инкрустацией, с одной из тех удивительных по искусству работ, которыми славились знатные дамы того времени. С другой стороны на золочёном шесте с перекладиной сидел красивый зелёный попугай, считавшийся в тогдашнее время необычайной редкостью. Тонкий аромат духов наполнял помещение, казавшееся убежищем юности, красоты и жизнерадостности.

Но вся эта обстановка, несмотря на всю свою привлекательность, оживлялась и получала смысл только благодаря присутствию миловидной хозяйки собранной здесь роскоши, о которой в наш материальный век едва ли можно составить себе понятие.

На диване, откинувшись на мягкие подушки, сидела Мария фон Герне, рано осиротевшая дочь двоюродного брата министра; последний воспитывал её в своём доме, как собственную дочь.

Ей было около семнадцати лет, и вся она представляла собою существо, преисполненное такой нежности и свежести, какое мы едва ли могли бы встретить теперь, быть может, уже потому, что наши тяжеловесные туалеты не дают к этому подходящей обстановки. Благородное, тонкое, детское и всё же серьёзное, умное личико своей чистотой и воздушностью напоминало мейсенские фарфоровые фигуры, соединяя здоровую свежесть с идеальной прозрачностью слоновой кости. Большие глаза отливали голубоватым блеском, а из-под лёгкого слоя пудры светились золотистые, роскошно вьющиеся волосы. Венецианская цепь обхватывала тонкую шею, а на белоснежной груди сверкал рубиновый крест. Хорошенькая фигура молодой девушки ещё ярче выделялась во всей своей прелести, благодаря платью из лёгкого белого шёлка с затканными розами и фиалками, которое придавало ей вид гения весны; её ножки, обутые в шёлковые почти прозрачные чулки и атласные башмаки с красными каблуками, покоились на собольем ковре.

Казалось, что это почти волшебно прекрасное и полное жизни существо должно взмахнуть розовыми крыльями и улететь в страну солнечных лучей и весеннего расцвета. И всё же на лице очаровательной девушки виднелись следы печального раздумья.

Она отбросила то рукоделье, которым она только что занималась. Её стройные руки лежали на коленях, розовые пальчики были слегка сложены, большие глаза смотрели на пылающее пламя камина, хотя их взор, казалось, был занят другими, более далёкими картинами.

Попугай, привезённый капитаном одного торгового судна, очевидно был недоволен, что его хозяйка, любимцем которой он считал себя, обращала на него так мало внимания. Он беспокойно ходил взад и вперёд по своей перекладине, повторял различные слова на иностранном языке, а затем подражал голосу горничной, причём повторял отдельные выражения, обыкновенно произносившиеся во время совершения туалета молодой хозяйки. Но всего этого было недостаточно, чтобы вывести молодую девушку из её раздумья. Совсем печально опустив голову, птица как бы, в свою очередь, углубилась в размышления. Наконец она закричала своим своеобразным горловым звуком, но вполне отчётливо и понятно: «Игнатий!»

Мария быстро встрепенулась, словно это было волшебное слово, которое размышлявшая птица вдруг нашла. Яркая краска выступила на её щеках; своими большими глазами она испуганно взглянула на попугая и сделала движение рукой, точно хотела заставить его замолчать. Но птица стала махать крыльями и стремиться к своей хозяйке.

Молодая девушка встала и протянула ей свою руку и птица села на неё. Мария стала ласкать попугая, причём тот с нежностью прижимался головой к её плечу.

— О чём ты говоришь, милый Лорито? — сказала она, — ведь ты не так часто слышал от меня это имя, представляющее собою мечту, о которой я не смею, не хочу думать и которое всё-таки постоянно вспоминается. Здесь, среди этой однообразной жизни, — продолжала она после некоторого раздумья, — мне казалось, словно предо мной раскрылся удивительно привлекательный сказочный мир, когда тот иностранец рассказывал, о своих путешествиях, о разнообразной жизни в польских замках, о ярких картинах Востока и о великолепии Италии. Его зовут Игнатием, он иногда говорил об этом среди своих рассказов, и вот почему это имя осталось у меня в памяти; оно осталось для меня как бы формой, как бы отзвуком всего того, что производило на меня такое сильное впечатление, и больше ничего. Ты никогда не должен называть это имя, Лорито, ты не должен о нём говорить, когда я в твоём присутствии погружаюсь в мечты.

Попугай словно понял её слова; он замахал крыльями и стал произносить всевозможные иностранные и немецкие слова, но ни разу не повторил запрещённого имени.

Вошёл лакей и доложил, что барон фон Пирш просит принять его.

— Просите, просите! — живо воскликнула Мария, — это внесёт немного разнообразия в печальную, однотонную жизнь, которая целыми днями тяготит меня.

Лакей открыл дверь.

Паж фон Пирш вошёл в комнату. Мария поспешила ему навстречу, и, протянув руку, сердечно сказала:

— Здравствуй, милый Фриц! Мы так давно не виделись! Когда ты приходишь, я всё ещё думаю, что мы — дети и что мы сейчас начнём играть, как тогда, в те прекрасные прошедшие времена, когда для нашего счастья надо было так мало, когда детская и сад составляли весь наш мир, который мы по своему желанию населяли великанами, карликами, колдуньями и феями, так что у нас никогда не было недостатка в обществе и мы никогда не испытывали скуки.

Фриц фон Пирш посмотрел на молодую девушку восхищенными глазами, затем сделал необыкновенно изящный поклон и галантно поднёс к губам протянутую ему руку.

Но в этот момент попугай растопырил свои перья, стал злобно махать крыльями и пытался схватить пажа своим клювом.

— Фу, какая невежливая птица! — заметил паж полусердито, полушутя. — Говорят, что инстинкт животных заставляет их отгадывать и разделять чувства и настроение своих хозяев. Если бы это была правда, я мог бы сомневаться, что моё посещение приятно тебе.

— Какой ты глупый, Фриц! — со смехом промолвила Мария, — ведь ты знаешь, какие мы хорошие друзья и как я всегда рада видеть тебя, когда ты получаешь разрешение навестить нас. Птица, — продолжала она с ещё более искренним смехом, — испугалась того, что ты отдал мне такой торжественный поклон и так церемонно поцеловал мне руку, а это на самом деле было очень комично для двух таких хороших друзей и товарищей по играм, какими мы были и останемся навсегда.

Лицо Пирша стало ещё серьёзнее, только недовольство в его чертах сменилось грустным выражением.

— Хорошими друзьями мы останемся, если Богу угодно, — заметил он, — но мы уже более не товарищи по играм. Годы быстро идут и быстро меняют всё. Хорошо ли это, или дурно, — я этого не знаю; для одного всё складывается удачно, для другого — нет, но таковы условия жизни, которые мы не можем изменить.

— Каким торжественным тоном говоришь ты, Фриц! — сказала Мария, всё ещё смеясь, — я просто не узнаю тебя. Пойдём, сядь возле меня, — продолжала она, ставя попугая на его место и садясь на свой диван, — да отбрось свою серьёзную мину, которая пугает меня. Поболтаем, как в прежнее время, обо всём, что придёт нам в голову, или расскажи мне что-нибудь о вашей придворной жизни в Сансуси, о которой слышно всё менее, чем старше становится король.

— Об этом можно рассказать очень мало, — заметил Пирш, пожимая плечами. — Что может происходить при дворе, где никогда не появляется ни одной дамы, где видишь только военных, угрюмых старых генералов, учёных и философов, бесконечно более скучных, чем придворные шуты, которыми забавлялись предшественники нашего всемилостивейшего короля; нашему брату не остаётся ничего другого, как в порыве отчаяния выкинуть какую-нибудь безрассудную шалость, над которой король, быть может, посмеётся, если счастье улыбнётся нам, но за которую он точно так же может засадить в Шпандау, если он будет в дурном настроении.

— И я уверена, — весело заметила Мария, — что Фриц Пирш при таких забавных проделках пажей всегда находится впереди и нисколько не боится быть отправленным в Шпандау.

Пирш вздохнул.

— Быть может, это было бы развлечением, как и всякое другое, — сказал он, — но то, в чём я признался тебе, совсем серьёзно. Меня действительно огорчает жизнь, которую я веду; время, идущее так быстро, всё более отделяет меня от милых воспоминаний о счастливом прошлом и даёт мне крайне мало надежд на будущее, которое для меня, да, для меня одного, не обещает никаких перемен.

— Для тебя ли одного, Фриц? — спросила Мария, пододвигая к себе пяльцы и снова принимаясь за работу. — Время бежит равномерно для нас всех, да, течёт настолько быстро, что нам хотелось бы задержать его, когда мы довольны и счастливы, и медленно, когда мы чего-нибудь ждём и на что-нибудь надеемся, и всего медленнее, — добавила она со вздохом, — когда мы скучаем и не знаем, на что мы должны надеяться и вообще можем ли мы на что-нибудь надеяться.

— Нет, нет, Мария, — сказал Пирш, — время не одинаково бежит для всех, оно имеет любимцев и пасынков. Посмотри на нас обоих! Мы были совершенно равны, когда были детьми, я даже имел некоторое преимущество пред тобой, так как был старше и сильнее, чем ты...

— Но во всяком случае не более рассудителен! — заметила Мария, поддразнивая своего друга детства.

— Тем не менее я всегда умел дать совет в затруднительных положениях во время наших игр. Ты звала меня на помощь, когда нуждалась в ней, когда надо было сделать что-либо запрещённое или избежать наказания при помощи находчивого оправдания.

— Да, да, — со смехом воскликнула Мария, — в оправданиях у тебя никогда не было недостатка! О, как часто мы проводили воспитателя и строгую гувернантку!..

— А теперь, — продолжал Пирш, которого весёлый смех молодой девушки не был в состоянии отвлечь от мрачных мыслей, — всё пошло по-иному. Ты стала знатной особой. В сущности, я даже не должен называть тебя Марией и говорить с тобой на «ты». Эта мысль и промелькнула у меня, когда я отдал тебе почтительный поклон и поцеловал твою руку, за что отвратительная птица хотела укусить меня.

— Доброму Лорито, — быстро возразила Мария, — это показалось таким же комичным, как и мне; почему же нам не быть на «ты» и не называть друг друга «Фриц» и «Мария», когда мы выросли вместе, как брат и сестра, и на всю жизнь останемся ими? мне, по крайней мере, ты никогда не будешь чужим, Фриц; я всегда буду любить тебя, как брата.

Она сердечно протянула ему руку; юноша горячо поцеловал её, причём Мария не мешала ему, а птица снова злобно замахала крыльями, пытаясь достать Пирша своим клювом.

— Брат и сестра... — со вздохом произнёс он, — это действительно прекрасно, но... — Он печально покачал головой, а затем продолжал: — и всё-таки время далеко, очень далеко разъединило нас. Ты стала важною дамою; знатные кавалеры почтительно кланяются тебе, офицеры и придворные ухаживают за тобою...

Мария весело засмеялась, а потом, вздыхая, сказала:

— Неужели к этому представлялся случай на трёх или четырёх балах и собраниях, на которых я присутствовала в первый раз во время прошлогоднего карнавала?

— Ты сожалеешь о том? — почти запальчиво спросил Фриц.

— Можно ли сожалеть о чём-нибудь, чего не знаешь? — небрежно возразила Мария.

— Всё равно! — не унимался Пирш, — во всяком случае ты — важная, знатная дама, занимающая известное положение в свете и стоишь особенно высоко потому, что исполняешь роль полновластной хозяйки в доме своего дяди. А что такое я? Маленький, ничтожный паж, над которым порою смеётся король, которым он забавляется, как своими левретками, который должен стоять навытяжку пред каждым корнетом; одним словом, я — ничто, нет, даже менее, чем ничто, так как ничто составляет по крайней мере пробел, который замечают; меня же не замечает никто. Никого не интересует, тут ли я, или нет, и это в том возрасте, когда я чувствую в себе силу совершить нечто и совершить более, чем многие вельможные и надменные господа; в том возрасте, в котором Александр Македонский собирался завоевать мир, а великий Алкивиад ставил свои прихоти законом для афинян.

Мария опять звонко засмеялась и сказала:

— Оставь в покое древних греков! они не могут идти в сравнение с нашим временем. Уж не плакать ли мне о том, что я — не Юнона и не Минерва и не могу носиться на облаках по воздуху? Однако, — задушевно продолжала она почти с миной мудрой страсти, — на что тебе собственно жаловаться? Вспомни, что ведь и великий король, наполняющий теперь своей славой мир, находился когда-то в твоём возрасте. Разве он не был также ничто под суровою рукою своего отца? Между тем ведь это не помешало ему сделаться великим и могущественным героем?

— Он родился, чтобы быть королём, — воскликнул Пирш, — будущее не могло ускользнуть от него.

— А почему твоё будущее должно уйти от тебя? — с жаром продолжала Мария. — Каждый человек носит в себе свою будущность, и тебе она улыбается гораздо приветливее, чем многим другим; ты состоишь на службе короля, он благоволит к тебе; скоро ты выйдешь в офицеры и...

— И стану школить рекрутов, — с горькой насмешкой подхватил Пирш, — стану размахивать капральной палкой в том возрасте, когда Александр украшал лаврами свой жезл полководца.

— Оставь в покое своего Александра! — с досадой воскликнула молодая девушка, — разве великий Зейдлиц, разве Цитен, разве все герои нашего короля не обучали сначала рекрут? а ведь это не помешало им потом выигрывать сражения, обессмертившие их имена? Неужели стыд или несчастье следовать по пути, пройденному ими?

— Я не сделал ещё и первого шага по нему, — с досадой возразил Пирш, — а если королю придёт такая блажь, то он может заставить меня пробегать ещё десять лет в мундире пажа. Видишь ли, Мария, вот что печалит меня; если бы я хоть начал свою карьеру, то, конечно, почувствовал бы себя храбрее; если бы твой дядюшка согласился замолвить за меня словечко, то это несомненно принесло бы мне кое-какую пользу. Когда же я сам заговариваю об этом с королём, то он смеётся и спешит отделаться от меня шуткой, над которой я обязан смеяться по долгу службы, тогда как моё сердце возмущается, а желчь отравляет мне кровь. Переговори со своим дядей; напоминай ему почаще, чтобы он сделал для меня что-нибудь; тогда он не позабудет обо мне, и король, пожалуй, серьёзно отнесётся к этому, если вельможный министр намекнёт ему, что я — больше не ребёнок.

— От всей души готова я угодить тебе, Фриц, — сказала Мария, протягивая ему руку. — О, я была бы рада отплатить тебе за маленькие услуги, которые ты оказывал мне, чтобы избавить меня от наказания моего наставника и моей гувернантки, когда мы были ещё детьми!

Пирш крепко держал её руку.

— Когда мы были ещё детьми, — вздыхая промолвил он и так искренне, с такою теплотою заглянул в глаза молодой девушки, что она невольно потупилась в лёгком замешательстве, — да, в то время я был счастлив, если мог помочь тебе и защитить тебя; в таких случаях у меня всегда являлась изобретательность, я придумывал всякие уловки и находил в себе мужество идти наперекор строгому наставнику. Но если я действительно поступлю на службу, которая вначале так узка и мелочна, то где почерпнуть мне храбрости, чтобы взобраться на крутые высоты, на которых, наконец, так поздно манят к себе славные подвиги? В старинные времена это было легче, — продолжал он с блестящими глазами, — рыцари проходили ещё более трудными, утомительными и тернистыми путями, но их вдохновляло служение дамам, которые обещали им сладостные награды за победу; нося в сердце образ своей дамы, с её именем на устах, эти герои преодолевали все трудности, чтобы всё-таки стремиться вперёд, на светлую высоту.

— Ну, — с улыбкой сказала Мария, — тогда выбери себе даму, как делали это старинные рыцари, но берегись, чтобы романтика не сделалась смешною; ведь наше время перестало понимать старинное рыцарство.

— Истинное рыцарство бессмертно, — воскликнул Пирш, удерживая руку молодой девушки, которую та хотела отнять, и прибавил, — а моя дама выбрана. У меня, пожалуй, даже нет выбора, потому что на моей уединённой службе я не вижу никаких дам. Но из моих воспоминаний мне светит её образ, просветлённый сиянием настоящего; прекраснее и достойнее я не мог бы найти, если бы даже все дамы королевства были предоставлены мне на выбор. Моя дама выбрана. Кто же и мог быть ею, кроме дорогой подруги моего детства, кроме моей единственной милой, чудной Марии!

Рука молодой девушки дрожала в его руке. Она в смущении потупилась и с минуту молча смотрела в пол. Но потом она взглянула на юношу с весёлой, непринуждённой миной и, смеясь, сказала:

— Подобную честь я, конечно, не смею отвергнуть; поэтому я позволю тебе носить мои цвета, ведь рыцари Круглого Стола прославили своих дам; берегись, однако, — задорно прибавила она, — чтобы потомство не превратило меня со временем в Дульсинею Тобосскую.

Он не обратил внимания на это поддразнивание и пылко воскликнул:

— Мария! дамы старинных времён не только позволяли своим рыцарям носить их цвета, но сулили им также великолепнейшую награду, какую может только предоставить земля — чудную награду в виде своей любви! Когда рыцарь бился за лавры, то он знал, что и самая дивная роза вплетётся в венок его славы! Братом и сестрой, сказала ты, должны мы оставаться всю свою жизнь. Но это невозможно, — нет, это невозможно! Это годилось для детей, но теперь я не могу быть твоим братом; не так любит брат свою сестру, как я люблю тебя! Если ты обещаешь мне рыцарскую благодарность, которой жаждет моё сердце, то я согласен переносить все! Я готов взять на себя неволю и унижение службы, я готов рисковать жизнью за каждый отдельный лавровый листок, чтобы сплести венец, в котором должна найти место душистая роза самого сладостного счастья. Мария, хочешь ли ты этого? хочешь ли ты удостоить меня такой награды? Ради тебя я способен на всё, без тебя же — ни на что; ради тебя я сделался бы великим, подобно Зейдлицу и Цитену, без тебя же я, как бродячее вино, разорву узы, которые связывают и парализуют мою силу и мою волю. Скажи «да», Мария! Человеческая жизнь зависит в этот миг от одного слова с твоих уст!

С этими словами он склонился к ногам своей подруги детства.

Мария резко отдёрнула свою руку, вскочила с места и смотрела на него в каком-то ужасе, то краснея, то бледнея. Однако её растерянность продолжалась одно мгновение, потом её разобрал громкий смех и она сказала:

— У тебя это выходит великолепно, Фриц; совершенно так же торжественно и педантично объяснялись, пожалуй, старинные рыцари со своими дамами, пред тем как выступать против драконов и великанов. Право же, это превосходно; ты не можешь себе представить, какой у тебя смешной вид. Но в первую минуту ты в самом деле испугал меня.

С безграничным удивлением смотрел на неё Пирш снизу вверх, потом его брови сдвинулись с явной досадой и он сказал тоном упрёка:

— Но я говорю серьёзно, Мария. Не насмехайся, это действительно вполне серьёзно! Ведь мне давно уже известно, что я люблю тебя и не могу отказаться от тебя; потому что мне так грустно, что я всё ещё остаюсь маленьким, незначительным пажом, тогда как ты сделалась важной дамой. О, скажи мне только, что ты любишь меня взаимно, что ты хочешь быть моей! Ведь мы ещё так молоды и можем обождать... О, тогда я буду счастлив, тогда я готов легко и радостно взбираться на крутую вершину и, клянусь Богом, тебе не придётся никогда краснеть за своего рыцаря.

Мария продолжала смеяться, но уже только одними губами: её испуганные взоры прочли в глазах юноши, что его слова бьют ключом из глубины сердца. Она прижала руку к своей волнующейся груди и голосом, которому напрасно старалась придать шутливый тон, сказала:

— Ну, довольно глупостей, Фриц, встань скорее! Вдруг кто-нибудь войдёт? Что могут о нас подумать?

Опасению, которое она высказала, боязливо оглядываясь на дверь, было суждено тотчас подтвердиться, потому что в тот же миг двери распахнулись, вошёл лакей и, посмотрев с величайшим удивлением на обоих молодых людей, представлявших в эту минуту сюжет для прелестной жанровой картины, доложил о визите графа Потоцкого.

Мария в сильнейшем замешательстве наклонилась к пажу, но тот даже в это мгновение не потерял присутствия духа и свойственной ему смелой уверенности. Он спокойно поднялся, совершенно естественным движением вытащил иглу из вышивания и подал её молодой девушке.

— Вот ваша игла, — сказал он, — она запряталась в мехе ковра.

Потом, пока Мария дрожа снова втыкала иглу в материю, натянутую на пяльцах, Пирш обернулся к дверям, чтобы приветствовать министра, который в этот момент переступил порог в сопровождении графа Потоцкого.

— Ах, ты тут, Фриц! — сказал фон Герне, приветливо протягивая Пиршу руку, между тем как Потоцкий почтительно раскланялся с Марией, стоявшей потупившись у своих пялец. — Ты давно не бывал у нас! Позвольте, господин фон Балевский, — продолжал он потом, — представить вам здесь сына моего друга, который рос у меня в доме, почти как родной; барон Фриц фон Пирш, паж его величества короля, а вместе с тем квинтэссенция смелости и шаловливости.

Пирш рассматривал строптивыми глазами невзрачно одетого и вместе с тем важного незнакомца. Форма представления, которая характеризовала его пред этим так гордо смотревшим господином почти как ребёнка, совсем не понравилась ему и возбудила вновь в его груди все чувства, которые он только что изливал пред своей подругой. Он ответил кратко и по-военному на вежливый, но холодно-снисходительный поклон графа, который, со своей стороны, был также не особенно обрадован, найдя здесь смелого, красивого пажа с глазу на глаз с молоденькой девушкой.

— Господин фон Балевский, — продолжал министр, — окажет нам честь откушать с нами. Мне нужно только покончить некоторые неотложные работы, и потому я предоставляю тебе, милая Мария, составить нашему гостю компанию до обеда.

Племянница молча поклонилась.

Пирш, недоверчиво наблюдавший за нею, подметил, что она по-прежнему стояла потупившись и несколько раз менялась в лице. Он приписал это разыгравшейся между ними сцене и внутренне радовался её замешательству, которое доказывало ему, что девушка как будто отнеслась наконец серьёзно к его словам.

— Также и для тебя, — сказал фон Герне, обращаясь к Пиршу, — у меня есть занятие до обеденного времени, и оно, я думаю, доставит тебе удовольствие. Ведь ты свободен?

— Его величество дал мне отпуск на неопределённое время.

— Ну, так вот, — продолжал министр, — у меня новая лошадь в конюшне, то великолепное животное, приобретением которого я обязан вашему любезному посредничеству, господин фон Балевский, скакун благороднейшей польской крови. Сам я ещё не пробовал его, и ты, Фриц, должен произвести это испытание. Прикажи оседлать для себя этого коня и покатайся немного в Тиргартене. Потом ты дашь мне свой отзыв о нём.

Глаза Пирша вспыхнули. Благородный конь составлял для него предмет высочайшего интереса. Во всякое другое время поручение министра, дававшее ему случай покрасоваться верхом пред всем элегантным светом Берлина, доставило бы юноше необычайную радость; но в данную минуту он был крайне огорчён внезапным перерывом своего объяснения с Марией, которое как раз дошло до самого важного и решительного пункта; теперь же трудно было ожидать, чтобы к его продолжению представилась возможность в скором времени. Вдобавок ко всему этот незнакомец, внушавший Пиршу смутное недоверие, должен был остаться на его месте с молодой девушкой.

Досада Фрица ещё усилилась, когда Потоцкий заметил ему наставительным тоном, точно учитель ученику:

— Позволю себе посоветовать вам обращаться с лошадью осторожнее; наши польские лошади пылкого нрава: они повинуются приветливому слову, но не переносят шпор и хлыста.

Безукоризненно-вежливо, но с лёгким насмешливым подёргиванием уголков рта, Пирш поспешно ответил:

— Не беспокойтесь сударь! Паж прусского короля усидит в каждом седле и сумеет управиться с любою лошадью, немецкой или польской — безразлично.

Он наскоро поклонился и вышел.

Потоцкий с удивлением смотрел ему вслед.

— Настоящий паж! — со смехом сказал фон Герне. — Итак, вы извините меня до обеда; надеюсь, моя племянница позаботится о том, чтобы вам не было скучно.

Он поклонился своему гостю и оставил его наедине с молодой девушкой.

Мария села на диван в своём уютном рабочем уголке и взяла в руки вышиванье, но её пальцы дрожали и ей лишь с трудом удалось снова продеть в иголку нитку, выдернутую Пиршем.

Граф придвинул стул поближе к ней.

Попугай сидел смирно на своей подставке и так серьёзно смотрел на свою молодую госпожу, точно глубоко обдумывал необычайно-важную и удивительную проблему.

Граф устремил пламенные взоры своих тёмных глаз на изящную, грациозную фигуру девушки, а затем, словно погруженный в задумчивость, сказал:

— Чужим приехал я сюда, но как ни кратко показалось мне проведённое здесь время, однако я точно расстаюсь с родиной, покидая Берлин.

— А вы собираетесь уехать отсюда? — спросила Мария, поднимая взор на своего собеседника.

— Да, мне предстоит в скором времени отъезд, — ответил он. — Мои дела здесь покончены и отзывают меня снова дальше.

— Значит, вы опять хотите начать свои странствования по дальним краям, о которых рассказывали мне столько прекрасного?

— Пока ещё нет; теперь я намерен вернуться к себе на родину, в Польшу, а потом, может быть, снова пущусь странствовать по свету. Кто однажды вкусил счастье исследовать человеческий дух в различных народах и отыскивать неисчерпаемую красоту природы в различных поясах земного шара, того всегда будет тянуть вновь к этому наслаждению и тому не усидеть больше в родном углу, в парализующих узах привычки.

— О, я понимаю это! — воскликнула Мария, которая, казалось, совершенно позабыла своё недавнее смущение, как только между нею и графом завязался оживлённый разговор. — Как великолепно, должно быть, иметь возможность свободно блуждать по свету! Я почти готова завидовать вам. Когда вы рассказываете о своих путешествиях, то я кажусь сама себе такой унылой в своём вечном однообразном одиночестве, точно птица, которую кормят лакомствами в клетке, но которая всё-таки стремится на широкое раздолье природы, чтобы реять по воздуху, рассекая его свободными ударами крыльев.

— А между тем родина так прекрасна, дома так отдыхаешь душой! На родной земле вырастают цветы повседневной жизни и каждый из них имеет значение, дорог до святости. Хорошо выехать в свет со своей родины, но знать при этом, что вернёшься обратно, украсишь свой дом всеми богатствами, встретившимися на твоём пути, и найдёшь в родному углу блаженство покоя и тихого счастья. Но у кого нет дома, тот должен блуждать по свету, как перелётная птица, — с горечью прибавил граф.

— А у вас нет родины, нет своего дома? — с участием спросила молодая девушка.

— Это нельзя сказать; у меня есть имение, дом и усадьба, но всё же нет родного угла. Я очень рано осиротел и мой дом на родине не связан со светлыми воспоминаниями счастливого детства. Я провёл одинокую юность; был воспитан чужими людьми и таким же одиноким остался и теперь. Я люблю своё отечество, готов посвятить ему всю жизнь, но представление о нём не вызывает в моей душе горячего чувства; я не вижу пред собой уютного домашнего очага, который согрел бы своим теплом моё измученное сердце. Я часто мечтаю о светлом родном угле, который привлекает меня какой-то чарующей силой, но нигде не нахожу его и мечта остаётся мечтой; домашний очаг оказывается для меня воздушным замком. В последнее время свой дом особенно заманчиво рисуется мне, моя мечта увлекает меня сильнее, чем когда бы то ни было, но не знаю, суждено ли ей на этот раз осуществиться. У меня не хватает мужества предложить тот вопрос, который решил бы мою судьбу.

Граф говорил так горячо, так сердечно, что Мария почувствовала трепет во всём теле; она низко опустила голову над работой и слеза повисла на её ресницах, хотя молодая девушка не могла дать себе отчёт, чем она вызвана.

Наступило глубокое молчание.

Попугай наклонился к своей госпоже и произнёс громко ласковым звуком:

— Игнатий!

Мария подняла голову и яркая краска залила её лицо. Широко открытыми глазами, в которых ещё блестели слёзы, смотрела она на птицу.

Граф вскочил с места. Сначала на его лице отразилось безграничное удивление, а затем светлая радость заиграла на нём, точно солнечный луч.

Попугай ещё несколько раз повторил всё ласковее и нежнее:

— Игнатий, Игнатий, Игнатий!

— Ваша птица произносит моё имя, — проговорил граф дрожащим голосом, — следовательно вы знали, как зовут меня?

— Я не понимаю, откуда попугай научился этому, — пробормотала смущённая Мария. — Вероятно, вы, рассказывая что-нибудь, называли себя этим именем или ваши друзья, обращаясь к вам, произносили его, а попугай услышал и запомнил.

— Попугая не было в комнате во время обеда, — заметил граф, не спуская с молодой девушки горячего взгляда.

— Тогда я ничего не понимаю, не понимаю! — ответила Мария, дрожа и всё более и более смущаясь.

Она со страхом взглянула на графа и, не будучи в состоянии скрыть своё волнение, заплакала частыми слезами, слегка всхлипывая и стыдливо опустив голову на грудь.

— Вы упоминали моё имя, Мария, — глубоко тронутым голосом произнёс граф, — моё несчастное имя, которое никогда не знало любящих уст. Я слышал его только от своих весёлых товарищей, которые сегодня дружески пожимали мне руки, а назавтра забывали о моём существовании. Вы называли меня и попугай, думая доставить вам удовольствие, затвердил моё имя. Боже, неужели моей мечте суждено осуществиться? Неужели сама судьба ответила мне на вопрос, который я не смел даже предложить?

Мария заплакала ещё сильнее.

Граф стал пред ней на колена и, взяв её руки, которые она почти бессознательно оставила в его руках, воскликнул:

— Господи, я чувствую, что небеса посылают мне неслыханное счастье, и теперь, Мария, я решаюсь предложить вам вопрос, который решит мою участь: хотите ли вы быть ангелом для меня и осуществить страстную мечту всей моей жизни? Хотите ли вы создать для меня семейный очаг, которого я был лишён с самого детства? Странствуя по горам и долинам, лесам и морям, я всё время томился о нём, считая его для себя недостижимым идеалом.

Мария сидела точно скованная; слёзы струились по её щекам, а руки дрожали в руках графа.

— Ответьте мне, Мария, одним единственным словом, — молил граф, — попугай слышал из ваших уст моё имя, для него это было простым звуком, а мне дало бы величайшее счастье.

Граф прижал руки молодой девушки к своим губам.

Дрожь пробежала по телу Марии, а затем её уста почти непроизвольно, робко и нежно произнесли:

— Игнатий!

Граф вскочил с пола, прижал дрожащую молодую девушку к своей груди и осушил поцелуями слёзы с её чудных глаз, смотревших на него с мечтательным выражением.

Попугай тоже, казалось, радовался происходящей сцене; он встряхивал крылышками и несколько раз повторил то имя, которое только что произнесла его госпожа.

Наконец Мария освободилась из объятий графа. Она в полном изнеможении опустилась на диван и, как бы очнувшись от сна, проговорила:

— Боже, Боже, что я сделала?

— Что ты сделала, моя возлюбленная? — воскликнул граф. — Ты подарила величайшее счастье человеку, измучившемуся, истомившемуся одиночеством. Теперь у меня есть родина, есть дом; я буду с новыми силами бороться за славу и величие своего отечества. Мы будем ездить с тобой по свету, собирать всё лучшее, что нам встретится на пути, и украсим им наш собственный дом на нашей родине.

— Наш дом! — с сомнением повторила Мария, причём снова слёзы показались на её глазах. — Разве это возможно? Вы не знаете, насколько мой дядя высокомерен, с каким пренебрежением он смотрит на окружающих его людей, хотя по виду со всеми любезен. О, зачем я не скрыла тайны своего сердца? Моему счастью не суждено осуществиться!

— Если бы твой дядя был так горд, как средневековый паладин, моя возлюбленная, — возразил со счастливой улыбкой граф, — ему всё-таки было бы трудно смотреть на меня сверху вниз. Клянусь тебе, моя дорогая, что он с радостью согласится на наш брак и не раздумывая отдаст мне твою руку. Это так же верно, как то, что я стою пред тобой.

Молодая девушка недоверчиво взглянула на него.

— Я не то, чем кажусь, — продолжал граф. — Моё место у самого престола императоров и королей; среди всей знати, окружающей их, я всегда могу быть первым. Благодарю тебя от всей души, моя возлюбленная, что, несмотря на мой скромный вид, ты отдала мне своё сердце. Ты во мне полюбила только человека, а не его положение, и это обеспечивает мне счастье на всю жизнь. Кто я — не спрашивай лучше. Я не могу и не должен говорить тебе это. В моей тайне заключается нечто великое, святое. Не думай, — прибавил он, заметив выражение укора в её глазах, — что я не доверяю тебе. Я не колеблясь отдал бы свою жизнь в твои руки, но моя тайна важнее даже жизни. Мечтая обо мне — ведь любовь так склонна к мечтательности, — ты могла бы громко произнести моё имя, то имя, которое известно всему свету, и попугай, подслушав его, мог бы сказать его при ком-нибудь и таким образом моя тайна была бы открыта, а это не следует допустить. Поэтому думай, мечтай обо мне лишь, как об Игнатии — человеке, которого ты знаешь и чьё сердце навеки принадлежит тебе. Верь, что будущее принесёт нам счастье; любовь — это вера, а на почве веры вырастает надежда.

С последними словами граф схватил руки Марии и прижал молодую девушку к своей груди.

— Неужели счастье возможно? — улыбаясь сквозь слёзы, спросила Мария. — Да, это должно быть так, раз ты говоришь. Ты не можешь обмануть меня, мой Игнатий! ты знаешь, что я умерла бы, если бы разочаровалась в тебе.

Граф молча крепче прижал к себе Марию и их уста слились в долгом поцелуе.

Затем они сели рядом на диван, держась за руки. В камине горел огонь; яркие солнечные лучи заливали комнату, отражаясь на лицах влюблённых, нашёптывавших друг другу нежные слова. Если бы их спросили потом, о чём они говорили, они не в состоянии были бы дать ответ на этот вопрос. Слова вырывались из самой глубины сердца, подобно чистому горному ручью, текущему из недр земли.

Граф придвинул к дивану клетку попугая и время от времени ласкал умную птицу, нежно повторявшую: «Игнатий, Игнатий!».

Влюблённые всё крепче сжимали руки друг другу и их губы снова слились в горячем поцелуе, передавая старую и вечно новую тайну любви.

Время летело с быстротою молнии, несмотря на то, что оно составляло целую эпоху в жизни молодых людей и должно было оставить воспоминание на долгие годы.

В комнату вошёл фон Герне. При виде влюблённой парочки на его лице не отразилось ни малейшего неудовольствия. С лукавой улыбкой он попросил молодую чету остаться на прежних местах, а сам, взяв стул, сел возле дивана и завёл какой-то безразличный разговор, во время которого Мария успела совершенно прийти в себя.

Вскоре вернулся и Пирш. Свежий и весёлый вошёл он в комнату. Непривычная свобода и быстрая езда доставляли ему особенное удовольствие, которое ясно светилось в его глазах. Он хвалил ловкость лошади, её послушание, но в его словах чувствовалось и довольство самим собой.

Потоцкий сделал молодому пажу комплимент по поводу его молодецкой езды, что придало юноше ещё лучшее настроение. Метрдотель доложил, что обед подан, и маленькое общество весело отправилось в столовую.

Вначале обеда Пирш был переполнен жизнерадостностью и оживлением; он рассказывал о шаловливых проделках пажей и оригинальном замкнутом образе жизни короля. Министр смеялся, слушая его рассказы, а Потоцкий и Мария молчали. Они не могли говорить о том, чем были наполнены их сердца, а всё остальное не имело для них никакого значения в эти минуты.

Пирш постепенно становился молчаливее. Любовь прозорлива и подозрительна, а потому от ревнивых глаз юноши не ускользнуло, что между Марией и иностранцем существует какое-то отношение. По временам они переглядывались многозначительными взглядами, причём Мария счастливо улыбалась и, покраснев, потупляла свой взор; по временам их руки встречались как бы случайно, и пажу даже показалось, что они пожимали друг другу руки, опустив их под скатерть. Всё более сдвигались брови юноши; желчь отравляла его горячую кровь, которая бурно приливала к его вискам; он даже потерял свой завидный аппетит и отказывался от самых изысканных блюд.

Граф и Мария были слишком заняты друг другом, чтобы обратить внимание на настроение Пирша; но от министра не укрылось, что паж зорко наблюдает за иностранцем и племянницей, а сам становится молчаливее. Желая улучшить расположение духа юноши, фон Герне ловко вовлёк графа в общий разговор и стал расспрашивать его о разных странах, которые тот посетил во время своего путешествия.

Но рассказ графа ещё усилил недовольство юного пажа, который завидовал иностранцу, видевшему уже так много в своей жизни, тогда как ему самому ещё не удалось нигде побывать. Пирш почувствовал себя крайне маленьким и жалким; разговор, который был у него с Марией до обеда, показался ему теперь совершенно незначительным, почти детским. Чем более угнетено было настроение Пирша, тем сильнее ненавидел он иностранца, унизившего его в глазах Марии своим превосходством во всех отношениях.

Обед кончился. Кофе велели подать в гостиную. Министр ждал вечером гостей, а потому граф поспешил откланяться. К величайшему огорчению пажа, он уловил взгляд Марии, обращённый на графа в то время, когда тот целовал ей руку на прощанье. В этом взгляде выразилось столько любви и нежности, что их не могли бы передать никакие слова.

Пирш не пожелал оставаться вечером в незнакомом обществе и тоже начал прощаться.

— Прощай, Мария, и не забывай того, что я тебе сказал утром, — проговорил он суровым, почти угрожающим тоном.

Он так сильно сжал её руку, что молодая девушка вздрогнула от боли, и быстро спустился с лестницы, обогнав графа. Сев на свежую лошадь, он помчался, что было духу, обратно в Сансуси. Тысячи мыслей проносились в голове юноши во время его безумной скачки, но всё сосредоточивалось вокруг ненавистного поляка с неизвестным именем, осмелившегося поднять взор на Марию, его подругу детства, и найти путь к её сердцу. Пирш не понимал, как мог министр ничего не заметить.

Он уже хотел вернуться обратно и открыть глаза Герне, но нашёл, что этот поступок был бы недостойным по отношению Марии. Затем он решил прямо направиться к иностранцу, который остановился, как он слышал, в гостинице «Винценти», и с мечом в руках потребовать от него удовлетворения. Но в сущности чем Балевский провинился пред ним, чем оскорбил его? Кроме того разве мог он, юный паж, вызывать на дуэль взрослого мужчину? Наверно тот только рассмеялся бы в ответ на его вызов.

Вдруг Пирш вспомнил о том поручении, которое дал ему король и о чём он совершенно было забыл в своём сердечном горе. Король приказал ему следить за тем, что будут делать и говорить у министра иностранные искатели приключений, бывающие у него в доме. Очевидно, у его величества было какое-то подозрение и, вероятно, этот самый Балевский и был предметом подозрений. Таким образом орудие мести было в руках пажа. Конечно, Пиршу было неприятно играть роль шпиона в доме любимой девушки, было неприятно мстить из-за угла, но он находил оправдание в том, что иностранец хотел похитить то, что для него было дороже всего в жузни. Кроме того, Пирш обязан был исполнить приказ короля, требовавший от него отчёта в том, что он видел и слышал.

Вот и Потсдам показался пред юношей. Он пришпорил лошадь и въехал в парк.

Король отпустил своего чтеца и отправился в кабинет, пред тем как принять маленькое общество, собиравшееся у него каждый вечер.

Пирш нашёл у себя приказ тотчас же явиться к королю по своём возвращении.

Фридрих сидел за письменным столом, просматривая бумаги.

— Ну, что, Пирш, ты уже вернулся? — спросил он, увидев юношу. — Ты долго был в отсутствии.

— Вы, ваше величество, изволили приказать всё осмотреть и послушать, — ответил Пирш, — для этого мне нужно было принять приглашение министра.

— Да, ты прав! — смеясь заметил король. — Но ты кажешься очень разгорячённым. Неужели ты выпил слишком много вина?

— Я так же мало боюсь вина, как и других своих врагов, ваше величество, — возразил Пирш.

— У тебя всегда готов ответ, — смеясь заметил король. — Однако меня интересует вопрос, видел ли ты там и слышал ли что-нибудь?

— Да, я видел в доме министра одного человека, ваше величество, — ответил юноша, — по фамилии Балевского. Судя по его платью, он занимает невысокое положение, а по его рассказам видно, что он много постранствовал по белу свету. Министр выказывает ему особенное внимание, которого, конечно, не проявил бы по отношению к незначительному польскому дворянину без всякого имени. Из этого я вывел заключение, что этот человек представляет собой не то, чем хочет казаться.

— Я приказал тебе только смотреть и слушать, но не выводить никаких заключений, — заметил король.

— Судя по тому, что я видел и слышал, чужестранец, о котором я говорю, — чрезвычайно дерзкий господин, в чём смею вас уверить, ваше величество, — нисколько не смущаясь, проговорил Пирш.

— А больше ты ничего не видел? — спросил король.

— Нет, ваше величество, — ответил юноша.

— Прекрасно, можешь идти! — сказал король.

Пирш отдал честь, повернулся по-военному на каблуках и отправился в свою комнату, не заходя на этот раз к другим пажам, как имел обыкновение делать это раньше.

Между тем король собственноручно написал письмо, запечатал его своей печатью и приказал ординарцу немедленно доставить его в Берлин директору полиции.

Отправив письмо, Фридрих вышел к своим гостям, которые успели уже поужинать в ожидании выхода его величества. Такой порядок был установлен раз навсегда в королевском дворце, с тех пор как сам король перестал принимать пищу на ночь.