Политические мифы о советских биологах. О.Б. Лепешинская, Г.М. Бошьян, конформисты, ламаркисты и другие.

1. 1. Чему было посвящено совещание

Это «совещание по проблеме живого вещества и развития клеток» было организовано отделением биологических наук АН СССР и Академией медицинских наук при участии представителей ВАСХНИЛ. Проходило оно в Москве 22–24 мая 1950 г. На совещании присутствовало более ста человек; после вступительного слова А. И. Опарина были заслушаны четыре доклада О. Б. Лепешинской и сотрудников ее лаборатории; в прениях выступило 27 человек. Цель совещания – поддержать новую теорию ученого-коммуниста О. Б. Лепешинской о возможности происхождения клеток из живого вещества. Тем самым ставилась под сомнение коллективная критика этой теории, прозвучавшая ранее (7 июля 1948 г. ) со стороны 13 ленинградских ученых. По результатам совещания была принята Резолюция (Совещание, 1951, с. 177), в которой, в частности, утверждается, что «Вирховианская догма, согласно которой клетка происходит только от клетки, не соответствует действительности, и в корне противоречит всем принципам мичуринского учения…». В ряде постсоветских публикаций это совещание было охарактеризовано в крайне негативном ключе. Так, А. Е. Гайсинович и Е. Б. Музрукова (1991), связывая «господство лжеучений Т. Д. Лысенко и О. Б. Лепешинской со сталинизмом, говорят о «позорных страницах “Совещания по проблеме живого вещества…” 1950 г. ».

Проф. В. Н. Сойфер в книге «Власть и наука» (2002, с. 47, сноска) пишет: «В моей книге Красная биология подробно рассмотрена история шаманства О. Б. Лепешинской, заявившей, что ею открыто образование клеток из бесструктурного “живого вещества”. Примитивная шарлатанка, будучи поддержана Сталиным и аппаратчиками из ЦК партии, добилась запрещения клеточной теории, увольнения с работы настоящих ученых» (выделено нами). Живое вещество в тексте Резолюции упоминается один раз и вот в каком контексте: «Своими работами они [О. Б. Лепешинская и ее сотрудники] экспериментально доказали, что клетки могут происходить не только путем деления, но также из живого вещества, не имеющего структуры клетки, что является крупным открытием в биологической науке» (выделено нами). Как видим, никто, ни Сталин, ни партаппаратчики, ни сама О. Б. Лепешинская клеточную теорию не запрещали. О бесструктурном веществе, тем более живом, ничего не говорится.

Я думаю, что В. Н. Сойфер писал книгу «Власть и наука» в расчете на американского читателя. Там очень любят слушать о нас негатив, который они, даже если бы захотели, не смогли проверить. Не знаю, по чьей инициативе смягчили название книги в русском издании, но английское название подчеркнуто антисоветское: «Коммунистический режим и наука».

В заключительной части Резолюции сказано: «Совещание считает необходимым всемерное расширение исследовательской работы в области изучения развития клеток и неклеточной формы жизни и рекомендует биологам различных специальностей непосредственно включиться в разработку этой прогрессивной области науки о жизни…».

Здесь я хочу обратить внимание на то, что в заключительной части используется нестрогое понятие «неклеточная форма жизни». Оно в то время не имело общепринятого понимания. Что такое вирусы? Являются ли они клетками? Можно ли их понимать в качестве неклеточной формы жизни? Эти вопросы и в XXI веке были предметом дискуссий. А что же говорить о тех временах. Являются ли бактерии клеточной формой жизни? Н. Ф. Гамалея, характеризуя бактерий, писал в книге «Инфекция и иммунитет» (1939, с. 26): «Видимого ядра у большинства бактерий нет. Они поэтому являются исключением из общего положения, что в основе организации всех живых существ положена клетка, состоящая из цитоплазмы и ядра». Отметив точки зрения на природу бактерий, не принятые наукой, Н. Ф. Гамалея (там же) продолжил: «Большинство же ученых придерживаются мнения Бючли, Шаудина и Гилльермонда, что в бактериях имеется ядерное вещество – хроматин, но что это вещество рассеяно в цитоплазме в виде зернышек, нитей или пыльцы. Вместе с тем возникает вопрос: каково отношение этой организации к клеточной теории? Являются ли бактерии деградированными клетками, или, наоборот, образованиями более примитивными, чем клетки?». Сейчас мы знаем ответ на этот вопрос. Прокариоты, включающие бактерий, эволюционно предшествовали эвкариотам, т. е. организмам с оформленным ядром в клетке. Это означает, что бактерии в понимании Н. Ф. Гамалея не были клеточной формой жизни.

Через 15 лет о том же говорил чл. – корр. АМН СССР П. В. Макаров (1954): «У большинства бактерий оформленное ядро отсутствует, поэтому, строго говоря, их нельзя считать клетками, Скорее – это доклеточная форма живого с распыленным ядерным материалом». Т. е. получается, что и само понятие клетки воспринималось в то время неоднозначно. П. В. Макаров здесь следует мнению Ф. Энгельса ([1950, с. 243] 1952, с. 72), приведенному в «Анти-Дюринге»: «… все органические тела, за исключением самых низших, состоят из клеток – маленьких, видимых только при сильном увеличении комочков белкового вещества с клеточным ядром внутри. Обыкновенно клетка образует и внешнюю оболочку, и тогда ее содержание оказывается более или менее жидким». Это мнение, как бесспорное, привел в своей книге «Диалектика и естествознание» философ А. М. Деборин (1929, с. 155). Он также сослался на еще одно развернутое мнение Ф. Энгельса из «Анти-Дюринга»([1923, с. 92] 1952, с. 74): «Наипростейший тип, наблюдаемый во всей органической природе, есть клетка, и она, действительно, лежит в основе всех организаций. Но в числе низших организаций мы находим множество таких, которые стоят еще значительно ниже клетки, напр., протамеба, простой комочек протоплазмы без всякой дифференцировки, затем – целый ряд других монер… Все они связаны с высшими организациями только тем, что их главной составной частью является белок и они поэтому совершают свойственные белку функции, т. е. живут и умирают».

Резюмируя точку зрения Ф. Энгельса на проблему организации жизни, А. М. Деборин пишет (там же): «Таким образом, клетка лежит в основе высших организаций, но имеются еще низшие организации, которые состоят из простого комочка белка, и, однако, эти стоящие ниже клетки существа обнаруживают все существенные явления жизни». О. Б. Лепешинская, как мы покажем, ушла далеко вперед от этого упрощения, рассматривая в качестве низшей доклеточной организации комплексы из белка и тимонуклеиновой кислоты.

Вот что написано в статье «клетка» во втором томе Энциклопедического словаря (том подписан к печати 6 апреля 1954 г. ): «Клетка, одна из наиболее общих форм организации живого вещества, лежащая в основе развития и строения животных и растительных организмов. Клетка состоит из цитоплазмы и ядра». Клетка лишь одна из форм живого вещества. Бактерии и вирусы, согласно этому определению, не являлись клетками. Но, видимо, представляют собой живое вещество. Хотя в том же словаре (т. 1, с. 134) читаем определение бактерий: «Бактерии, низшие растительные организмы, большей частью одноклеточные, не имеющие хлорофилла и дифференцированного клеточного ядра». Все же бактерии являются клетками, но состоящими, надо полагать, лишь из цитоплазмы.

Но вот в корне отличное мнение Отто Бючли (Butschli), который «определил бактерий как “ядерные элементы, лишённые протоплазмы или имеющие протоплазму, совершенно атрофированную или рудиментарную”» (Гапон, 2015, № 6, с. 50; внутренняя цитата из: Gedoelst, 1901). Т. е. бактерии в понимании Бючли не являются клетками, они соответствуют ядру эукариотической клетки. Это понимание в дальнейшем разрабатывалось в рамках симбиогенетических теорий происхождения эукариотической клетки, в которых ядро рассматривается в качестве потерявшего самостоятельность бактериального симбионта (см. например, Маргелис, 1983; Lake, Rivera, 1994; Gupta, 1998; Moreira, Lopez-Garcia, 1998).

Чтобы исключить понятийное смешение цитоплазматического и ядерного материала, Г. Шлегель (1987) в учебнике «Общей микробиологии» следующим образом переопределяет клетку (с. 23): «Всякая клетка состоит из цитоплазмы и ядерного материала, снаружи ее ограничивает плазматическая мембрана». Тоже не очень удачное определение, могущее создать ложное представление, что у предков бактерий ядро было.

А что же вирусы? О них в рассматриваемые времена было так мало известно, что в том же Энциклопедическом словаре их определили на иных основаниях (т. 1, с. 309): «Вирусы, возбудители инфекционных заболеваний, по размерам более мелкие, чем большинство известных микробов. Вследствие малых размеров вирусы проходят через бактериальные фильтры, отчего их называют фильтрующимися вирусами». Для симметрии, чтобы не подумали, что будто бы только советские ученые ничего не знали о вирусах, приведем мнение иностранного ученого.

Ф. Бойден (1952, с. 6; перевод с английского издания 1950 г. ) пишет: «Учение о вирусах и вирусных болезнях развивается в последние годы настолько быстро… однако у нас все еще нет общепринятого положительного определения понятия, обозначаемого словом “вирус”. Едва ли не лучшее, что мы можем сделать, – это обозначить термином “вирус” невидимое болезнетворное начало, но это никак не объясняет нам его специфической природы. И еще на следующей странице: «Из этого краткого обзора [смысловых значений слова “вирус”] видно, что почти единственной постоянной особенностью употребления слова “вирус” было то, что оно всегда связывалось с чем-то неизвестным; оно было удобным прикрытием незнания существа вопроса, и в значительной мере положение не изменилось до сих пор. Если говорить прямо, вирусами называют те болезни, причины которых достоверно не известны».

Таким образом, – подытоживает Ф. Бойден (с. 8–9) – хотя по целому ряду соображений кажется вероятным, что для вирусов характерен облигатный паразитизм [т. е. неспособность жить на искусственной среде], единственная особенность, несомненно свойственная всем вирусным болезням, состоит в том, что их возбудители мельче, чем остальные признанные патогенные микробы… [однако и здесь не все так просто] описаны фильтрующиеся формы ряда бактерий».

Не вполне ясно, в каком отношении к фильтрующимся вирусам находились, по мнению ученых тех лет, фильтрующиеся бактерии. Поль Одюруа (1936, с. 373) рассматривает их в качестве разных форм жизни: «Ультравирус – существо вполне определенное; фильтрующаяся форма видимой бактерии представляет собою другое существо, тоже вполне определенное». Первые «не имеют цикла развития… Что касается фильтрующейся формы бактерии, то она представляет собой фазу эволюционного цикла этой бактерии… фильтрующаяся форма обычно культивируется на употребительных в бактериологии средах… Оба определения может быть и несовершенны… но они (с. 374) противополагают отчетливо одну другой две разновидности живых существ, которые никак по нашему мнению нельзя смешивать». Н. Ф. Гамалея (1939, с. 35), ссылаясь на неназванную работу Поля Одюруа, отметил, что фильтрующиеся формы бактерий в целом крупнее фильтрующихся вирусов. Первые изменяются по величине от 700 до 500, вторые – от 500 нм и ниже.

Из слов П. Одюруа следует, что были в то время ученые, которые фильтрующиеся формы разной природы смешивали, т. е. считали их за одно и тоже. И действительно в Малой советской энциклопедии (1939, ОГИЗ РСФСР, т. 2, с. 427) читаем: «Вирус-общий термин для обозначения микробов – возбудителей заразных болезней и еще невыделенных возбудителей многих заболеваний, проходящих через мельчайшие поры бактериальных фильтров». Как видим, в предвоенной энциклопедии вирусы понимались как мельчайшие микроорганизмы, проходящие через бактериальные фильтры.

Здесь важно подчеркнуть еще один момент, на который обратил внимание П. Одюруа: бактерии в отличии от вирусов характеризуются циклом развития. Ученые искали их соответствие с одноклеточными эукариотами. И таких ученых было много. В частности, в СССР проблемой развития бактерий увлекся советский микробиолог М. Д. Утёнков (1941). Его идеи после войны были взяты за основу Г. М. Бошьяном, о научной судьбе которого мы будем говорить в следующей главе.

Г. Шлегель (1987) дает определение вирусов, опирающееся на сведения об их внутреннем строении, которые не были известны на рубеже 1950-х гг.

Молекулярная революция в биологии, начавшаяся примерно в это время, дала ответ на большинство вопросов, разделявших наших биологов, в том числе и по проблеме «живого вещества», природы вирусов и бактерий. Поэтому следует считать трагедией нашей науки, что биологи того поколения поддались на уговоры политиков и вступили в идеологические дискуссии по натурфилософским проблемам, многие из которых в результате молекулярного прорыва, перестали быть проблемами буквально в следующем десятилетии.

К этому надо добавить, что и в самой науке тех лет в силу ее неразвитости были основания для ошибок. Уже упоминавшийся Поль Одюруа (1936, с. 330) дает следующее свидетельство: «Очень много имеется “видимых вещей”, относительно природы которых установившегося мнения пока нет и которые появляются в протоплазме или в ядерном веществе. И очень часто автор, открывший их, принимает их за самих паразитов, к чему охотно присоединяются и другие; ультравирус оказывается видимым, можно определить его внешность и размеры, он обладает циклом развития, он является грибком или бактерией». Понятно, что он говорил об ошибках западных ученых. Но ведь и наши ученые не избежали подобных ошибок, примером чему могут служить исследования Г. М. Бошьяна.

Вернемся однако к совещанию. Чем оно отличалось от ранее прошедшей сессии ВАСХНИЛ 1948 г. ? Хотя основные предшествующие события развертывались в системе учреждений Академии Медицинских Наук, главным организатором совещания была большая Академия. Здесь, видимо, сказался упрек, который в свое время сделал министр высшего образования СССР С. В. Кафтанов руководству большой Академии. С. В. Кафтанов выразил недовольство властей политикой Академии, которая в истории противостояния генетики и мичуринской биологии плелась в хвосте событий, тогда как по статусу должна была возглавить борьбу с реакционным вейсманизмом-морганизмом. На этот раз АН СССР сыграла ключевую роль в деле борьбы с реакционным вирховианством.

Хотя АН СССР была главным организатором совещания, но оргвыводы по результатам совещания делала медицинская академия, причем в точном соответствии с разработанным партийными идеологами сценарием проведения дискуссий. По результатам дискуссии одна из сторон, не получившая поддержки научного сообщества, должна самокритично признать свои ошибки. Упорствующие могли подвергнуться административному наказанию с понижением в должности и вплоть до увольнения с работы. Сессия ВАСХНИЛ 1948 г. была отходом от принятого сценария, причины этого непонятны и требуют расследования.

1. 2. Предыстория

Ю. Я. Грицман считает, что в противостоянии ученых по идеологическим вопросам именно Т. Д. Лысенко и О. Б. Лепешинская были носителями идеалистических воззрений, а не их противники. Правда, сказано это было в период перестройки. Но сам по себе этот факт знаменателен. Он свидетельствует о большой гибкости идеологических установок, способности их адаптироваться и в своем крайнем выражении в зависимости от сложившейся политической конъюнктуры переходить прямо в свою противоположность. И вот на этом зыбком фундаменте разворачивалась в те далекие годы борьба одних ученых против других.

Теперь о существе противостояния между учеными. Немецкий ученый Рудольф Вирхов в работе «Целлюлярная (или клеточная) патология» (Virchow, 1859) выступил с новым учением, согласно которому «Вся патология есть патология клетки. Она краеугольный камень в твердыне научной медицины» (цитировано по Я. Л. Рапопорт, [1988] 2003, с. 262). С этим, конечно, трудно согласиться и ряд ученых критиковали Вирхова. Отметим И. М. Сеченова среди отечественных ученых. Вот что он писал в тезисах своей докторской диссертации в 1860 г.: «Клеточная патология, в основе которой лежит физиологическая самостоятельность клеточки, или, по крайней мере ее гегемония над окружающей средой, как принцип является ложной. Учение это есть не более как крайняя ступень развития анатомического направления в физиологии».

Нас в данном случае интересует другой результат работы Вирхова. В ней он детально проработал и обосновал положение, что всякая клетка происходит только от другой клетки.

Принцип Р. Вирхова по понятным причинам не мог учитывать всего многообразия новых фактов, полученных наукой позже. Тем не менее он особо не подвергался сомнению в научном мире. Но это означает, что в XX столетии вирховское положение, раз оно не отражало всю полноту накопленных новых знаний, превратилось в догму. В частности, оно не давало ответа на вопрос, откуда в этой преемственности клеток возникает новая (иная в материальном смысле) клетка. Этот вопрос возник с развитием генетических исследований. В XIX веке наследственность связывали со всей клеткой. Но вот генетики выяснили, что наследственность определяется детерминантами, локализованными в ядре. И отсюда возникла дилемма, разделившая ученых на два непримиримых лагеря: новая клетка возникает в результате изменения ядерных детерминантов (классическая генетика) или наряду с этим необходимо учитывать процессы материального влияния, имеющего внешний для рассматриваемой клетки источник (ламарковская перспектива, мичуринская биология в СССР). Принцип Р. Вирхова не давал ответа на этот вопрос, т. е. оказался устаревшей упрощенной схемой, не отражающей научных реалий XX века. Наследственность он связывал со всей клеткой и, следовательно, входил в противоречие с главным положение классической гене-тики согласно которому наследственность определяется генами ядра. Но одновременно он входит в еще большее противоречие с установками ламаркизма, согласно которому новая клетка продукт материального воздействия на нее ее клеточного окружения, а не только результат ее автономных внутренних изменений.

В 1945 г. советский ученый Ольга Борисовна Лепешинская опубликовала книгу «Происхождение клеток из живого вещества и роль живого вещества в организме». В своей книге она доказывала, что клетки могут образовываться из неклеточного вещества. Если это так, то речь шла о революционном открытии, кардинально меняющем биологию. О реакции ученых на эту новую теорию чуть позже. Сейчас же посмотрим, кто такая О. Б. Лепешинская.

О. Б. Лепешинская была на тот момент старейшим членом Партии, в которую она вступила в 1898 г. Вместе со своим мужем П. Н. Лепешинским она входила в круг близких друзей В. И. Ленина и Н. К. Крупской. До войны О. Б. Лепешинская работала в гистологической лаборатории Биологического института им. К. А. Тимирязева, а с 1939 г. в цитологической лаборатории Всесоюзного института экспериментальной медицины (Гайсинович, Музрукова, 1991). На момент конфликта (уже после войны) О. Б. Лепешинская возглавляла лабораторию цитологии в институте нормальной и патологической морфологии АМН СССР. Директором института с 1944 по 1951 г. был действительный член АН (с 1939 г. ) и АМН СССР (с 1944 г. ) Алексей Иванович Абрикосов (член КПСС с 1939 г. ). Заместителем директора по научной работе был Яков Львович Рапопорт, который оставил интересные и, я бы сказал, теплые воспоминания об О. Б. Лепешинской. Я. Л. Рапопорт был соседом О. Б. Лепешинской по дачному поселку и поэтому хорошо знал и ее мужа Пантелеймона Николаевича Лепешинского, который в довоенные годы директорствовал в музеях.

Научный штат лаборатории О. Б. Лепешинской в послевоенное время состоял из ее дочери, зятя и еще одного-двух сотрудников. Сама лаборатория размещалась в ее квартире в жилом «Доме Правительства» на Берсеневской набережной, у Каменного моста. По воспоминаниям Я. Л. Рапопорта ([1988] 2003, с. 260), посещавшего лабораторию в качестве заместителя директора по науке, «семейству Лепехинских, старых и заслуженных членов партии, были отведены две соседствующих квартиры, одна – для жилья, другая – для научной лаборатории… Разумеется, эта обстановка мало походила на обычную обстановку научной лаборатории, требующую сложных приспособлений, особенно для тех задач, которые ставила идейный вдохновитель коллектива».

Я хочу подчеркнуть, что это свидетельство Я. Л. Рапопорта говорит об огромном авторитете О. Б. Лепешинской, которая могла требовать невыполнимого для большинства граждан СССР. Это ведь не директор института А. И. Абрикосов дал Ольге Борисовне квартиру в престижном доме для организации в ней лаборатории. Кто надоумил ленинградских ученых выступить против человека, которому в то непростое время было позволено очень многое? Этим вопросом мы серьезно займемся дальше.

Лаборатория в научном плане мало чем могла похвастаться, контролировать ее работу по понятным причинам было невозможно, поэтому, по словам Я. Л. Рапопорта, парторганизация в лице Д. С. Комиссарука постоянно вступала в конфликты с О. Б. Лепешинской, хотя бы по вопросам той же дисциплины. Трудовая дисциплина в те времена была строгой. Фиксировался приход на работу, за опоздание могли наказать. А здесь такая вольница. И этот пример неминуемо расхолаживал сотрудников института.

С другой стороны руководство Института морфологии мало чего могло сделать, учитывая авторитет и большие связи О. Б. Лепешинской в партийных кругах. Возможно, благодаря этим связям институт получал какое-то уникальное оборудование. Я. Л. Рапопорту, когда тот посетил домашнюю лабораторию О. Б. Лепешинской, та похвасталась полученным недавно английским электрическим сушильным шкафом.

Что касается научных достижений, то Я. Л. Рапопорт описывает одно заседание Ученого совета института, на котором О. Б. Лепешинская докладывала об омолаживающем действии на организм содовых ванн, рецептуру которых она разработала, предлагая ванны отдыхающим правительственного санатория «Барвиха». Ничего от науки в этих изысканиях не было. Поэтому после доклада, как пишет Я. Л. Рапопорт ([1988] 2003, с. 264), «воцарилось тягостное молчание. А. И. Абрикосов предложил задавать вопросы докладчику и умоляющим взглядом обводил присутствующих, чтобы хоть кто-нибудь нарушил это гнетущее молчание. Я разрядил обстановку озорным вопросом в стиле моего обычного иронического отношения к творчеству Ольги Борисовны». Сложным человеком была О. Б. Лепешинская, но имела огромные связи в правительственных кругах, а ее содовые ванны пользовались одно время большим успехом.

Я. Л. Рапопорт упоминает, что под влиянием рекламы содовых ванн в какое-то время из московских магазинов исчезла сода.

Конфликты с партактивом института О. Б. Лепешинской в конце концов надоели и она перешла в 1949 г. в Институт экспериментальной биологии Академии медицинских наук, директором которого был действительный член АМН (с 1948 г. ) Н. Н. Жуков-Вережников, заместителем директора по науке проф. И. М. Майский. Я не думаю, что руководство этого института по собственному почину и с большой радостью взяло под свое крыло столь сложную личность, какой была О. Б. Лепешинская. Последняя наверняка действовала через партийные инстанции, которые «уговорили» Н. Н. Жукова-Вережникова и И. М. Майского. А те могли вытребовать для себя и своего института что-то полезное. Но тем самым они брали на себя защиту О. Б. Лепешинской в части ее научных результатов.

Сначала я предположил, что причиной перехода О. Б. Лепешинской в другой институт было принятое в верхних эшелонах власти решение о закрытии института, в котором работала О. Б. Лепешинская. Не могла же Ольга Борисовна остаться без работы. В. Н. Сойфер (1998) утверждает, что О. Б. Лепешинскую после письма 13 ленинградских ученых отравили на пенсию, т. е., надо полагать, уволили из института. Основание для увольнения вполне серьезное. Но это не объясняет, почему закрыли институт. Непонятно также, что стало с лабораторией О. Б. Лепешинской. Я. Л. Рапопорт об увольнении Ольги Борисовны и судьбе ее лаборатории ничего не говорит. Он намекает, что она сама из-за конфликтов с парторгом перешла в другой институт. Видимо, для Якова Львовича воспоминания об этом неприятны, если он старается не касаться истинных мотивов закрытия своего института. О том, что был закрыт институт особо не говорят и другие участники событий. Мы этого вопроса коснемся дальше.

1. 3. Реакция на книгу О. Б. Лепешинской

Какова была реакция на книгу О. Б. Лепешинской в научных кругах? А. И. Абрикосов и Я. Л. Рапопорт, на глазах которых совершалось это эпохальное открытие, промолчали, т. е. выбрали позицию невмешательства в той непростой ситуации. Если Вы не можете уговорить О. Б. Лепешинскую не печатать свои материалы и если у Вас нет возможности воспрепятствовать публикации, то лучше всё оставить на суд времени и прогресса, как говорил американский генетик Л. Денн. Промолчали и другие московские ученые. Критика книги О. Б. Лепешинской последовала со стороны ленинградских ученых. 7 июля 1948 г. в газете «Медицинский работник» появилась их критическая статья под названием «Об одной ненаучной концепции». Статью подписали: действительные члены АМН СССР Н. Г. Хлопин, Д. Н. Насонов, член-корреспондент АН СССР В. А. Догель, член-корреспондент АМН СССР П. Г. Светлов, профессора Ю. И. Полянский, П. В. Макаров, Н. А. Гербильский, З. С. Кацнельсон, Б. П. Токин, В. Я. Александров, Ш. Д. Галустьян, доктора наук А. Г. Кнорре, В. П. Михайлов. Подписали 13 ученых. Число роковое. Скорее всего, кого-то не удалось уговорить подписать письмо. Теперь по существу. Сначала о научной стороне дела.

С некоторыми научными положениями, высказанными в адрес О. Б. Лепешинской, трудно согласиться. Авторы пишут, касаясь научного значения работы: «Речь идёт, таким образом, о коренном пересмотре одного из основных и прочно установленных положений современной биологии, лежащих в основе наших представлений о строении, размножении и развитии организмов, в основе учения о наследственности». Никакого пересмотра старых принципов не было. О. Б. Лепешинская к положениям Р. Вирхова добавила дополнительное правило, которое, чтобы стать научной истиной для большинства исследователей, еще должно быть подтверждено независимыми исследователями.

«Считая яичный желток “живым веществом”, Лепешинская вступает в прямое противоречие с Энгельсом». «Живому веществу», о котором авторы критического письма говорят как о реальности, не давая, к сожалению, его определения, посвящена восьмая глава книги. В вопросе о сущности «живого вещества» О. Б. Лепешинская следует ряду зарубежных исследователей, считавших, что «не клетка есть последний морфологический элемент, способный к жизнедеятельности. . ». В таком случае пишет О. Б. Лепешинская (1945, с. 86), «идя логическим путем, мы должны притти к признанию существования живых молекул. Что это за живые молекулы? Какие такие молекулы мы можем назвать живыми? Чем они отличаются от неживых?» – спрашивает она и вот ее ответ. «Несомненно, те молекулы можно считать живыми, которые обладают способностью к обмену веществ, приводящему их не к гибели, и не только к сохранению, но и к размножению через переходные стадии роста». На следующей странице она приводит уточняющее мнение Джилио-Тоза (цитируемого по книге Вериго «Единство жизненных явлений». Одесса, 1912): <… молекулу вещества, способную под влиянием происходящих химических взаимодействий превращаться в две или несколько таких же молекул, мы могли бы признать живой и могли бы называть ее живой молекулой или биомолекулой». Из сказанного понятно, что яичный желток может считаться “живым веществом” только при наличии в нем биомолекул, как они определены выше.

Какова природа этих биомолекул? – об этом стало известно лишь через 10 лет. Это нуклеиновые кислоты и связанные с ними белки. Позже к их числу были отнесены липидные составляющие мембран, а затем прионы.

Не соглашаясь с мнением, что вирусы «происходят от существ, более близких к ним самим, а именно от видимых микробов», О. Б. Лепешинская пишет (1945, с. 88): «Вне всякого сомнения видимые микробы являются более поздней формацией по филогенетической лестнице, чем более простые ультравирусы, и, конечно, эти последние не могли произойти из видимых микроорганизмов более позднего происхождения. Вирусы есть несомненно биомолекулы, стоящие на границе между живым и мертвым. Это и есть “живое существо” и “неживое вещество”, которое только при определенных внешних условиях становится живым, способным к жизнедеятельности…».

Еще один пассаж из критического письма в газету. «В пользу своих представлений о самозарождении клеток и простейших существ она О. Б. Лепешинская приводит на стр. 11 слова Энгельса[4] о том, что “жизнь… есть самопроизвольно совершающийся процесс, присущий, врожденный своему носителю – белку”. Но “самопроизвольно совершающийся” не значит “самопроизвольно зарождающийся”, так что цитирование этой фразы в данной связи свидетельствует только о путанице понятий у самой Лепешинской».

Но почему же? – существенной разницы между этими выражениями я не вижу. При наличии белка жизнь, согласно Ф. Энгельсу, самопроизвольно возобновляется. Образование белка, следовательно, и будет процессом зарождения жизни. Это станет ясным, если продолжить прерванную цитату из «Анти-Дюринга» (1952, с. 77–78): “жизнь… есть самосовершающийся процесс, присущий, прирожденный своему носителю – белку, без которого не может быть жизни. А отсюда следует, что если когда-нибудь химии удастся искусственно произвести белок, то этот последний должен будет обнаружить явления жизни, хотя бы самые слабые”.

Как еще иначе можно интерпретировать высказывание Энгельса, если он субстратом жизни считал белок и, следовательно белок, по Энгельсу, и есть живое вещество. Ф. Энгельс ничего не мог знать о роли нуклеиновых кислот в явлении жизни. Ольга Борисовна одна из немногих в те годы поняла значение нуклеиновых кислот и дополнила Энгельса (естественно не афишируя этого): жизнь есть форма существования белковых тел и нуклеиновых кислот.

Среди подписавшихся специалистом по работам Ф. Энгельса был Б. П. Токин. Он уже до войны критиковал О. Б. Лепешинскую, которая, по его мнению, «неправильно истолковывая Ф. Энгельса, представляет его в роли своего сотрудника» (Токин, 19366, с. 167). В том же номере журнала «Под знаменем марксизма» Б. П. Токин (1936а, с. 118) подробнее коснулся ошибок авторов, обращающихся к классикам марксизма: «Некоторые авторы приводят некстати следующее известное место из работ Энгельса:

“Бесклеточные начинают свое развитие с простого белкового комка, вытягивающего и втягивающего в той или иной форме псевдоподии…” (нет необходимости воспроизводить всю цитату из «Диалектики природы», приведенную Б. П. Токиным).

«Известно, – комментирует Б. П. Токин – что некоторые иллюстрации замечательных мыслей Энгельса устарели, однако это нисколько не умаляет значения блестящих идей Энгельса».

Бесклеточные в понимании Ф. Энгельса и его современников – это формы, лишенные ядра, т. е. формы, соответствующие прокариотам. Поэтому ни в 1936 г., ни в 1948 г. Ф. Энгельс не ошибался. И это не могло укрыться от тех партийных покровителей О. Б. Лепешинской, которые стали заниматься ее делом. Я не исключаю, что подняли документы конца 1920-х гг., когда остро стоял вопрос о том, был ли Энгельс ламаркистом. В тех дискуссиях Б. П. Токин проявил себя с нелучшей стороны (см. гл. 5). В 1936 г. повторилось то же самое. Вместо защиты классика марксизма со стороны коммуниста, бессодержательные высказывания о нем, подрывающие его авторитет. Какие-такие замечательные мысли Энгельса иллюстрирует устаревшее понятие бесклеточных – об этом Б. П. Токин ничего не говорит. Если примеры, использованные Энгельсом, устарели, то и его замечательные мысли, лишившись иллюстративного обоснования, становятся пустыми. Короче несерьезное отношение к работам Ф. Энгельса проявил Б. П. Токин. То же самое повторилось еще раз в письме тринадцати.

По политическим соображениям О. Б. Лепешинская не могла сослаться на книгу А. М. Деборина (1929), который также, как и она, прочитал и понял Энгельса. А. М. Деборин (с. 163), придерживаясь точки зрения Ф. Энгельса о «живом» белке, пишет: «Жизнь есть особая категория для обозначения особого вещества с характерными для него свойствами и формами движения» (выделено в подлиннике). Видимо, также под влиянием работ Ф. Энгельса концепцию «живого» белка разрабатывал венгерский коммунист Э. С. Бауэр (Баур), работавший в нашей стране. Эту концепцию он изложил в своей знаковой на то время книге «Теоретическая биология» (1935). О. Б. Лепешинская также по политическим соображениям не могла сослаться на эту и ранее вышедшую (Бауэр, 1930) книги.

Теперь о политической стороне отзыва на книгу. В научных кругах все знали, кто такая О. Б. Лепешинская. Это очень хорошо знал и Б. П. Токин. В упомянутой выше рецензии на выступления Ю. Шакселя и О. Лепешинской о последней Б. П. Токин сказал всего лишь две фразы. Одну из них мы уже приводили, а вторая звучит так (1936, с. 167): «Поскольку речь идет об образовании de novo клеток современных организмов, являющихся продуктом длительного хода эволюции, дискутировать не о чем, так как такие идеи являются давно пройденным, младенческим этапом в развитии науки и стоят сейчас за её пределами».

Нет ничего удивительного в том, что редакция партийного журнала вынуждена была выступить в защиту старейшего члена Партии (От редакции ПЗМ, 1936, с. 169). Ею, в частности, отмечено, что «лаборатория О. Б. Лепешинской… находилась в составе Биологического института им. К. Тимирязева, директором которого состоял тов. Токин». Поэтому «тов. Токин несет ответственность за работы» О. Б. Лепешинской. «Вместо того чтобы ясно и четко признать эту ответственность, тов. Токин… дает противоречащие друг другу оценки работ Лепешинской… в № 4 «ПМЗ» за 1934 г. тов. Токин писал:

“Интерес представляет открытие О. Б. Лепешинской по вопросу о происхождении клеток из желточных шаров куриного эмбриона. О. Б. Лепешинская считает, что как неклеточные образования (синцитии, симпласты и т. п. ) могут быть дериватом клетки, так и обратно – в ходе онтогенеза многоклеточного организма клетка может возникать из неклеточных образований…(стр. 187)”. Теперь тов. Токин пишет о работах тов. Лепешинской, как о “давно пройденном, младенческом этапе в развитии науки” и что они “стоят сейчас за её пределами” (см. письмо Токина) или как о “возвращении к донаучной фантастике образования лягушек и рыб из тины” (Биологический журнал за 1935 год, стр. 811)… Спрашивается, что же изменилось за период с 1934 года…?».

Отметим важное заключение, сделанное от имени редакции (с. 170): «В то же время налицо попытки тов. Токина дискредитировать тов. Лепешинскую как научного работника. Самым недопустимым в этом отношении является немотивированная оценка работ тов. Лепешинской тов. Токиным в сборнике работ Биологического института им. К. Тимирязева, изданном на немецком языке и рассчитанном на иностранного читателя. Именно здесь тов. Токин, апеллируя к иностранному читателю, навесил ярлык на работы тов. Лепешинской как на “возвращение к донаучной фантастике образования лягушек и рыб из тины”. Лишь позднее эту немотивированную оценку работ тов. Лепешинской тов. Токин повторил в “Биологическом журнале”» (выделено нами).

Здесь я полностью стою на стороне редакции журнала «Под знаменем марксизма». В дополнение к сказанному, приведу положительную оценку работ Лепешинской ведущим советским гистологом Б. И. Лаврентьевым, помещенной также в замечаниях редакции (с. 170): «О. Б. Лепешинская… является высококвалифицированным исследователем. Работы ее, посвященные вопросам оболочек животных клеток и крайне трудному, запутанному о клеточных образованиях дробящихся меробластических яиц, представляет большой интерес. Работы эти, опубликованные на русском и иностранном языках, возбудили живую дискуссию… Следует подчеркнуть, что исследования эти оригинальны и показывают большую пытливость научно исследовательской мысли О. Б. Лепешинской».

Как видите, скандальная история с критикой О. Б. Лепешинской тянется с довоенных времен. Причем в отношении одного из подписавшихся – Б. П. Токина – было прямо сказано, что так, как он поступил, недопустимо. Эта ситуация очень напоминает эпизод с публикацией генетиком А. Р. Жебраком в журнале «Science» бездоказательной критики двух академиков, Т. Д. Лысенко и М. Б. Митина. Тогда, напомним, эта критика обернулась для А. Р. Жебрака судом чести. Как ленинградские ученые, зная по опыту, что за О. Б. Лепешинскую есть, кому постоять, отважились на политическое выступление против старейшего большевика?

О. Б. Лепешинская – заслуженный партийный человек. Говорят, что она стала заниматься проблемой «живого вещества» в 50 лет. Ведь можно было все объяснить ее возрастом, потерей на старости лет критического восприятия научных данных. Зачем нужно было выступать с уничтожающей, как написал В. Я. Александров (1993, с. 38), коллективной критикой малотиражной книги (1000 экз. ) и входить тем самым в конфликт с ее партийными покровителями и сочувствующими? В. Я. Александров (с. 38) приводит заключительный вывод, к которому пришли авторы критической статьи в газете «Медицинский работник» (выделено нами): «Выдавая совершенно изжитые и поэтому в научном отношении реакционные взгляды за передовые, революционные, Лепешинская вводит в заблуждение широкого читателя и дезориентирует учащуюся молодежь. Вопреки добрым намерениям автора, книга ее объективно могла бы только дискредитировать советскую науку, если бы авторитет последней не стоял так высоко. Ненаучная книга Лепешинской – досадное пятно в советской биологической литературе».

Чтобы потом не возвращаться к этому вопросу, сразу скажем, что в реакционных взглядах была обвинена не только О. Б. Лепешинская, но и Ф. Энгельс. Повторялась ситуация конца 1920-х гг., когда ламаркисты, прикрывая свое направление от нападок генетиков, апеллировали к работам Энгельса. Но тогда генетикам удалось обвинить ламаркистов в искажении взглядов Энгельса (см. гл. 5). Здесь же ситуация была прямо противоположной – ленинградцы неправильно поняли, и фактически исказили, поскольку не обратились за помощью к философам, взгляды Энгельса. Вернемся, однако, к избранной нами канве изложения.

Если институт нормальной и патологической морфологии АМН СССР, в котором работала О. Б. Лепешинская, допустил публикацию ее книги, значит книга, пусть и спорная имела право на жизнь и не была досадным пятном в советской биологической литературе, как утверждали ленинградцы. Если же из частных разговоров стало ясно, что книга О. Б. Лепешинской является ненаучной, то были непреодолимые причины, заставившие руководство института (директора академика А. И. Абрикосова и его заместителя по научной работе Я. Л. Рапопорта) промолчать по поводу этой книги. В таком случае непонятно, зачем ленинградцам нужно было испытывать на себе эти непреодолимые причины. Поэтому надо выяснить, кто из партийных функционеров побуждал ленинградцев выступить против О. Б. Лепешинской, причем в такой крайне политизированной форме.

Кроме приведенного выше заключения в основном тексте рецензии хватает уничижительных характеристик. Вот примеры: «Весь характер изложения “фактических данных” в книге Лепешинской не оставляет сомнения в том, что автор не только лишен элементарных навыков критического осмысливания фактов и толкования препаратов, но и весьма слабо знаком с биологией вообще и с особенностями изучаемых ею живых объектов, в частности». Или в другом месте: «Несмотря на эволюционную фразеологию, Лепешинская по существу не понимает исторической обусловленности организации живых существ, в частности – клеточной организации… Оперируя “диалектическими” фразами, Лепешинская, однако, проявляет беспомощность в попытках применения диалектического метода к познанию биологических явлений». Это о коммунисте со стажем, который по своему положению должен владеть диалектическим методом. Вот ещё: «советские биологи вполне разбираются в том, что в науке является передовым и прогрессивным, а что – отсталым и реакционным. Своим призывом – изучать “новообразование” клеток из “живого вещества” Лепешинская могла бы, если бы кто-нибудь ей захотел поверить, только толкнуть биологию на ложный путь, обезоружить ее, отвлечь внимание от действительно актуальной проблемы пролиферации клеток и тканей, лежащей в обнове процессов заживления ран, воспалительных и опухолевых разрастаний и т. п. ». Но и в приведенном выше заключении прямо сказано, что она обезоруживает и толкает на ложный путь «учащуюся молодежь». А это тянет на политическое обвинение.

Книга О. Б. Лепешинской вышла в 1945 г. Критика на книгу появилась в 1948 г., причем не в научном журнале, но в газете, т. е. критика кроме научной имела, как мы видели по приведенным выдержкам, политическую составляющую. 13 ученых в неприличной форме критиковали старейшего (с 1898 г. ) члена Партии, представляя его в недопустимой форме обыгрывания слов вместо революционера реакционером по своим взглядам, дискредитирующим советскую науку и тем самым Партию. И от кого идет критика? – в том числе от коммунистов, которые, вступая в Партию, давали клятву беречь ее авторитет. Короче, такая критика – открытый выпад против Партии. Вместо деловой критики по научному делу ругань в адрес О. Б. Лепешинской. Между коммунистами такого не должно быть в принципе.

Здесь мы должны сказать несколько слов о специфике советской науки того периода. В период развернутого строительства социализма в 1930-е гг. многие революционеры не сумели или не захотели перестроиться и оказались не у дел. Не найдя себя в деле строительства нового общества, они пошли в науку и, конечно, не рядовыми ее служителями. К сожалению, большинство из них не имело ни серьезных знаний, ни глубоких навыков практической работы, которые молодые ученые получали, работая под началом своих научных наставников. Между тем уверенность в том, что большевики могут всё, делало их амбициозными сверх меры. Но для этого «могут» надо напряженно работать и работать, что для большинства, учитывая их возраст и непомерные амбиции, составляло проблему. Отсутствие глубоких знаний и невозможность по возрасту их полноценного усвоения они «компенсировали» навыками политической борьбы. Ученые-большевики принесли в науку дух непримиримой борьбы с идеализмом и прочим мракобесием. Когда мы находим у Лепешинской идеологические обвинения в адрес других ученых, то это легко можно списать на ее революционное прошлое. Это стиль жизни революционеров. Но это не к лицу профессиональным ученым выступать с идеологическими обвинениями. Это не их сфера деятельности. В ней они могут ошибаться и ошиблись в понимании того, что хотел сказать Энгельс.

Вот как воспринял это критическое письмо в газету Я. Л. Рапопорт, хорошо знавший О. Б. Лепешинскую и по работе, и как сосед по даче: «В этом письме все исследования Лепешинской подверглись Уничтожающей критике. Они освещались, как продукт абсолютного невежества, технической беспомощности, в результате которой конкретные материалы Лепешинской лишены элементарного доверия».

А ведь чего проще в корректной форме и в научном журнале сказать, «что желточные шары – это, на наш взгляд, полноценные клетки, содержащие ядро и цитоплазму, загруженную желточными зернами, служащими материалом для развивающегося зародыша» (Александров, 1993, с. 38). Что «в живых желточных шарах и в клетках зародышевого диска на ранних стадиях развития отсутствие ядра может быть только кажущимся: большое количество желточных зерен в клетках скрывает ядра от глаз наблюдателя. По мере потребления желтка ядро постепенно выявляется» (это уже из рецензии). Что при растирании гидры могли остаться незамеченными мелкие клетки, которые и могли послужить материалом для последующей регенерации. Что полученные О. Б. Лепешинской результаты с такими серьезными выводами требуют дополнительной проверки и подтверждающих экспериментов на других организмах. Т. е. касаться лишь фактов, оставив политические оценки при себе.

Вот академик Н. Н. Аничков, президент Академии медицинских наук, нашел, что сказать (цитировано по Я. Л. Рапопорту ([1988] 2003, с. 269): «Конечно, желательно накопить как можно больше таких данных на разных объектах… Это – необходимое условие для перехода на принципиально новые позиции в биологии, а фактическая сторона должна быть представлена возможно полнее, чтобы новые взгляды были приняты даже теми учеными, которые стоят на противоположных позициях». Но ведь это было сказано после критики тринадцати, когда удалось разделить ученых на противоборствующие стороны и столкнуть их лбами в ненужной вражде.

Отметим, что комментарии Я. Л. Рапопорта к работе О. Б. Лепешинской отличаются от сделанных в письме тринадцати. Вот что он (с. 263) конкретно сказал о тех же результатах (выделено нами): «Основным объектом ее исследований были желточные шары куриного зародыша, не содержащие клеток и служащие питательным материалом для куриного эмбриона. И вот в этих желточных шарах О. Б. Лепешинская обнаружила образование клеток из «живого вещества». Просмотр ее гистологических препаратов убедил, что все это – результат грубых дефектов гистологической техники».

Так кто же был прав – ленинградцы, в своей рецензии утверждавшие, что Лепешинская просто не заметила ядра, или Я. Л. Рапопорт, сказавший, что желточные шары куриного зародыша не содержат клеток. Это отличается от того, что говорил о желточных шарах в 1954 г. П. В. Макаров, кстати, подписавший письмо и следовательно, до этого придерживавшийся первого мнения: «Желточные шары представляют собой округлые образования, состоящие из белка и жироподобных соединений – липоидов. В них, по данным ряда авторов, содержится ядерное вещество, так называемые нуклеопротеиды, находящиеся в распыленном, диффузном состоянии».

Из сказанного понятно, в чем ценность и необходимость чисто научных рецензий. Ведь если бы ленинградцы отправили рецензию в научный журнал, то в таком виде ее не пропустил бы главный редактор журнала, обычно человек ответственный. Только увидев, что авторы утверждают, что будто бы О. Б. Лепешинская не заметила клеточного ядра, он сразу же спросил, а вы сами-то это ядро видели, и если нет, то предложил бы дать ссылку на работу ученого, который это ядро видел. Понятно нежелание ученых признать теорию «живого вещества» О. Б. Лепешинской. Она не отвечала всему строю теоретической биологии. В конечном итоге ленинградские ученые оказались правы. Но они не сумели выяснить в чем конкретно с научной точки зрения ошибалась Ольга Борисовна. До войны об этом говорил Н. К. Кольцов, но и он не мог понять, в каком месте она ошибается и поэтому принял к публикации ее работу в своем журнале. Мы скажем об этом дальше.

Раз на то время не было научных оснований для критики, то лучше было бы вообще ничего не писать. Тем более, что время написания рецензии по горячим следам упущено. В рецензии сказано, что «монография объединяет и обобщает несколько ранее опубликованных работ». Значит критиковать работы О. Б. Лепешинской по живому веществу нужно было еще до войны. И такие работы были, но они, к сожалению, основывались во многом на теоретических соображениях и поэтому не могли поколебать уверенность О. Б. Лепешинской в ее экспериментальных результатах и, следовательно, в ее правоте. В 1936 г. Б. П. Токин писал по поводу работы О. Б. Лепешинской в журнале «Под знаменем марксизма» (с. 167): «Дискутировать не о чем». О. Б. Лепешинской надо было разъяснить содержание полученных ею экспериментальных результатов, а Б. П. Токин говорит, что здесь нет предмета для обсуждения.

Обстоятельный разбор работ О. Б. Лепешинской был дан в 1939 г. нашими ведущими гистологами А. А. Заварзиным, Д. Н. Насоновым и Н. Г. Хлопиным. Но и он грешит тем же недостатком, поскольку основное в нем – попытка показать теоретическую несостоятельность идеи происхождения клетки из живого вещества. Авторы (с. 85) отметили «ошибочное, методологически совершенно неправильное [со стороны О. Б. Лепешинской] противопоставление “живого вещества” клетке… проблема возникновения живого вещества есть одновременно и проблема клеточной его организации… Живое вещество в современной обстановке есть вещество клеточного тела в его так или иначе организованном виде. Всякое иное представление о живом веществе будет чистейшей метафизикой. Такая метафизическая посылка и лежит в основе всех работ О. Б. Лепешинской…». Или в другом месте (с. 89): «И вот этот-то фактический материал [О. Б. Лепешинской] призван ниспровергнуть одно из основных положений современной цитологии, согласно которому ядра преемственно происходят из ядер посредством их кариокинетического деления, и убедить нас в возможности новообразования ядер из цитоплазмы».

С этим теоретическим положением невозможно не согласиться. Но остается вопрос, как поступить с экспериментальными данными О. Б. Лепешинской. Вот что об этом пишут авторы критического довоенного выступления (с. 87). «Говоря о наблюдениях своей сотрудницы Тепляковой, пользовавшейся фельгеновской реакцией, Лепешинская совершенно забывает тот хорошо известный факт, что, наряду с нуклеальной реакцией, существует еще так называемая плазмальная реакция, даваемая некоторыми цитоплазматическими включениями, в частности, желточными зернами, которые не имеют ничего общего с хроматином ядра. Поэтому не приходится удивляться, что в некоторых желточных шарах, не содержащих ядра, получается диффузная положительная фельгеновская реакция. Делать вывод о наличии в протоплазме мелкораспределенного хроматина или тимонуклеиновой кислоты, по меньшей степени, неосмотрительно» (выделено нами).

Казалось бы вот на этом в первую очередь необходимо было заострить внимание и попытаться выяснить, какой же материал окрасила в желточных шарах сотрудница О. Б. Лепешинской – нуклеиновые кислоты или нечто иное. Но несколькими строчками ниже авторы снимают с повестки дня этот вопрос: «Наконец, ряд наблюдавшихся автором [т. е. О. Б. Лепешинской] картин может быть проще всего объяснен не как разные моменты пресловутого прогрессивного развития клеток из желточных шаров, а как разные стадии хорошо известного процесса дегенерации этих последних».

О. Б. Лепешинская, напомним, утверждала, что из желточных шаров с диффузным распределением ядерного материала в результате постепенной концентрации последнего в компактное ядро образуется клетка. Критики ее взглядов, напротив, говорят, что здесь имеет место постепенный распад клеток с дезинтеграцией ядра и потерей нуклеарного материала. Понятно, что авторы, говоря о специфике фельгеновской реакции и возможности распада желточных шаров, очертили научную проблему, которую они, к сожалению, сами решать не стали. И поэтому их критика не достигла цели.

Отметим также, что говорить о желточных шарах как клетках было ошибкой, что выяснилось в середине 1950-х гг. Иными словами, ошибались здесь обе стороны. Эта обоюдная ошибка уже после войны перекочевала в книгу О. Б. Лепешинской и в критическое письмо 13 ленинградских ученых в газету «Медицинский работник».

В разбираемой довоенной статье трех авторов также был высказан ряд ненаучных выпадов в отношении О. Б. Лепешинской. «Ее подход – пишут они (с. 94) – совсем не революционный, а просто невежественный». Вот еще (с. 93): «Таким образом, во всех этих работах [О. Б. Лепешинской] вместо точных научных фактов читателю преподносятся плоды фантазии автора, фантазии, стоящей на уровне науки конца XVIII или самого начала XIX века. Или в конце стать-и(с. 96): «Настоящей статьей мы выполняем… тот “долг каждого советского ученого”, который заключается в том чтобы не умалчивать [об ошибках], а немедленно сделать конкретные, вполне определенные в этом направлении и точные указания, чтобы государственные средства не тратились на “ненаучную фантазию”». Напомню, что после войны О. Б. Лепешинская за государственные средства разрабатывала рецептуры содовых ванн для жен высокопоставленных партийцев в санатории «Барвиха» и на это разбазаривание казенных средств снисходительно смотрели медицинские власти. Не исключено, правда, что кому-то эти ванны помогли.

Могут сказать, что Лепешинская также не выбирает выражений, которые у нее звучат еще более резко и часто с политическими обвинениями в адрес своих оппонентов. Но мы уже сказали, что для революционеров это стиль жизни и с этим надо просто смириться.

Прозвучал упрек и в адрес ученых работавших с О. Б. Лепешинской, а именно в том, «что своим попустительством те способствовали тому, что О. Б. Лепешинская могла развивать свою ненаучную деятельность столько времени, и не сумели направить её энергию по Руслу какой-нибудь другой, действительно научной проблемы». Мне понятны мотивы ученых, обвиненных в попустительстве: не хотели связываться, поскольку речь шла об уважаемом коммунисте. Но в таком случае, зачем нужно было возвращаться к этому? Если уже до войны всё нужное было сказано. И не было бы оснований партийным товарищам защищать О. Б. Лепешинскую и организовывать по этому поводу специальную научную сессию. А ведь по факту защищали они ее от политических нападок ученых, продемонстрировавших к тому же пример групповщины. Ведь и ленинградские партийцы примерно в это же время были осуждены, в первую очередь за групповщину.

Поскольку рецензия была напечатана в газете, то она не могла не получить одобрения партийных властей. И это наводит на мысль, что партийные власти и были заказчиками и организаторами запоздалого выступления 13 ленинградских ученых против московского ученого, которого по рекомендации тех же партийных властей возьмет под свою защиту руководство московского института, в котором станет с 1949 г. работать О. Б. Лепешинская. Научные рецензии дело индивидуальное. А здесь отчетливое проявление групповщины. Почему среди рецензентов не было московских ученых. Возможно, что организаторам научной сессии по живому веществу в Агитпропе важно было столкнуть между собой ленинградских и московских ученых. Не исключено, однако, и то, что партийным чиновникам не удалось склонить к этому А. И. Абрикосова, местью которому могло стать закрытие его института. В итоге только ленинградцев удалось спровоцировать на выступление, а москвичам, как считал Я. Л. Рапопорт, выкрутили руки, чтобы они поддержали критикуемого ленинградцами московского ученого.

Я думаю, что в разбираемом критическом письме ленинградских ученых главной мишенью была не О. Б. Лепешинская, но Т. Д. Лысенко. Дело в том, что Т. Д. Лысенко поддержал О. Б. Лепешинскую, написав к ее книге положительное предисловие. И непозволительная резкость и жесткость критических выпадов в отношении О. Б. Лепешинской имела своим адресатом Т. Д. Лысенко. Это не только О. Б. Лепешинская, но и Т. Д. Лысенко «выдает… реакционные взгляды за революционные…, вводит в заблуждение широкого читателя и дезориентирует учащуюся молодежь». Это Т. Д. Лысенко «дискредитирует советскую науку».

Когда после осечки с А. Р. Жебраком (см. Шаталкин, 2015), стало ясно, что генетиков больше не удастся склонить к выступлениям против Лысенко, то пришлось привлечь к борьбе с ним всех других биологов. В Москве уговорили выступить против Лысенко академика И. И. Шмальгаузена и других биологов по проблемам, не имевших к генетике никакого отношения. Ленинградских ученых убедили написать против О. Б. Лепешинской, сыграв на том, что их рецензия будет также говорить о невежестве Лысенко. Политики уговорили биологов вступить в борьбу с Лысенко. Неужели им стало обидно за советскую науку, оказавшуюся в руках невежды? Но этот ли мотив определял их действия, когда они убеждали, а то и принуждали биологов выступить против Лысенко? Я думаю, что Т. Д. Лысенко был не главной мишенью: удар наносился по Сталину как вождю советского народа. К этому вопросу мы вернемся в гл. 5.

Почему Т. Д. Лысенко решился поддержать книгу по теме, далекой от его собственных научных интересов. Отметим, что работы Т. Д. Лысенко не упоминаются в книге. Я не согласен с оценкой Я. Л. Рапопорта (с. 268), который, касаясь «открытия» О. Б. Лепешинской, сказал, что, «вероятно, единственным убежденным, верующим невеждой, был академик Т. Д. Лысенко (Кстати, убежденным сторонником О. Б. Лепешинской был проф. М. М. Невядомский, который с начала 1930-х годов развивал близкие идеи в изучении раковых клеток; лаборатория М. М. Невядомского была закрыта после смерти Сталина). «Открытия» О. Б. Лепешинской были состряпаны из тех же теоретических предпосылок и из той же системы Лысенко: эти два «корифея» нашли друг друга». На мой взгляд Т. Д. Лысенко просто подстраховался, заручившись поддержкой О. Б. Лепешинской и стоящих за ней высокопоставленных партийных товарищей и убежденных коммунистов, т. е. принципиальных в своих оценках старых большевиков. С 1944 г. Агитпроп через А. Р. Жебрака начал враждебную кампанию против Т. Д. Лысенко. В такой ситуации Т. Д. Лысенко ничего не оставалось как искать поддержки авторитетных коммунистов.

В. Н. Сойфер (1998) представил дело с книгой О. Б. Лепешинской так, что будто бы книгу еще в рукописи одобрил Сталин. При этом он ссылается на саму О. Б. Лепешинскую. Это как бы объясняет, почему предисловие к книге поспешил написать Т. Д. Лысенко. Это объяснение принял С. Э. Шноль (2010, с. 360–361): «В отравленной атмосфере гибели научной мысли стали появляться чудовища. (Офорты Гойи “Сон разума порождает чудовищ”) Безграмотная 80-летняя старуха Ольга Борисовна Лепешинская заявила, с одобрения Сталина, что ею давно открыто образование клеток из бесформенного “живого вещества”… Более 70-ти профессоров, протестовавших против этого бреда, были изгнаны из научных учреждений и университетов». Перед этим С. Э. Шноль разбирал воззрения Т. Д. Лысенко, которому, таким образом, и вменяется в вину уничтожение научной мысли. Значит, главным врагом науки в СССР в глазах нынешних комментаторов являлся Т. Д. Лысенко; выступление О. Б. Лепешинской было явлением вторичным. Поэтому мне кажется, что критическое письмо 13 имело адресатом в первую очередь Т. Д. Лысенко и лишь во вторую очередь О. Б. Лепешинскую. Протестовало 13 ученых; среди них были пострадавшие. Откуда взялись сведения о 70 изгнанных ученых я не знаю.

Я не склонен доверять словам О. Б. Лепешинской о роли Сталина в судьбе ее книги. Она заинтересованное лицо. Если бы история с книгой происходила так, как утверждала О. Б. Лепешинская, тогда партийные функционеры остереглись бы подталкивать ленинградских ученых к тому, чтобы те написали «уничтожающий» отзыв на ее книгу.

Критика О. Б. Лепешинской в газете появилась 7 июля 1948 г. А 31 июля того же года начала работать сессия ВАСХНИЛ, на которой были осуждены вейсманисты-морганисты. Ученые, подписавшие письмо против О. Б. Лепешинской не знали об этом, иначе они бы не стали подписывать письмо или отозвали свои подписи. Не исключено, что роковое число 13 появилось только потому, что один из подписавшихся что-то прослышав о грядущей сессии в письменной форме потребовал снять свою подпись. Чтобы подписавшиеся не разбежались, тем, кто в партаппарате курировал это дело, пришлось срочно публиковать письмо. Время составления письма также вызывает сомнения. Лето не самая удобная пора для коллективных писем, ученые в отпусках, сидят на дачах. После неудачного антилысенковского доклада перед секретарями обкомов по идеологической работе Ю. А. Жданов был отстранен от всех дел, связанных с мичуринской биологией. Кто в таком случае уговорил ленинградских ученых выступить с запоздалой критикой работы О. Б. Лепешинской летом 1948 г. Более вероятен сценарий, что письмо тринадцати было написано ранее, в период активных антилысенковских мероприятий, проводимых Агитпропом, т. е. зимой или ранней весной 1948 г. В этом случае письмо тринадцати было отправлено в газету с недобрыми намерениями по распоряжению тех партийных функционеров, которые уже знали, что будет сессия ВАСХНИЛ и какими будут ее последствия для ученых. В отсутствии А. А. Жданова они «убедили» ленинградцев опубликовать письмо. Поэтому и опубликовано письмо оперативно, в газете, а не в научном издании, издательский цикл которого растягивается на месяцы. Дело историков выяснить, кто уговорил ленинградских ученых выступить с критикой книги О. Б. Лепешинской, о которой к 1948 г. все, как бы, уже забыли.

Сами подписавшиеся лишь после августовской сессии ВАСХНИЛ поняли в какую неприятную и опасную историю они попали. 9 и 10 сентября 1948 г. состоялось расширенное заседание Президиума Академии медицинских наук СССР по итогам сессии ВАСХНИЛ. речь на этом заседании шла об очищении медицинских научных учреждений от вейсманистов-морганистов. По итогам заседания Президиум АМН принял решение «освободить проф. А. Г. Гурвича от обязанностей директора Института экспериментальной биологии… Пересмотреть структуру и направление научной деятельности Института экспериментальной биологии с позиций мичуринского учения».

На этом заседании выступила О. Б. Лепешинская с резкой критикой «идеалистических шатаний» вирховианцев в советской науке. Тон выступивших ученых, критиковавших ранее О. Б. Лепешинскую, теперь кардинально изменился. Так, академик Н. Г. Хлопин сказал, обращаясь О. Б. Лепешинской (цит. по: Сойфер, 1998, с. 84): «… нельзя приклеивать обидные ярлыки всем тем, кто не согласен с вами, кто дискутирует по поводу выдвинутых вами неверных теоретических положений. Я не согласился и не соглашусь с вашим мнением о том, что при существующих ныне условиях клетки могут возникать из какого либо бесструктурного вещества» (выделено нами). Н. Г. Хлопин безусловно прав, порицая практику навешивания обидных ярлыков в научных спорах. Но в этом он не самокритичен. Ведь чуть более двух месяцев назад обидные ярлыки в адрес О. Б. Лепешинской шли и от него. Он был также прав, что она исходила из неверных теоретических положений. Но в письме речь шла о том, что она не заметила клеточное ядро.

Резюмируем сказанное. Ленинградские ученые в письме в газету утверждали, что желточные шары должны иметь ядра. А. Л. Рапопорт говорил, что желточные шары не имеют ядер, т. е. в какой-то части солидаризировался с мнением О. Б. Лепешинской. И скорее всего А. Л. Рапопорт выражал не только свое личное мнение. Не исключено, что высказывались и другие суждения на этот счет. Т. е. опыты О. Б. Лепешинской требовали экспериментальной проверки независимыми экспертами. В порядке самокритики Д. Н. Насонов в июне 1950 г. говорил, что в своем письме в газету они ограничились «чисто словесной критикой Лепешинской, без приведения собственных экспериментальных данных по этому вопросу» (Александров, 1993, с. 41). В итоге опыты О. Б. Лепешинской начали экспериментально проверяться уже после смерти Сталина.

Но ведь с проверки опытов О. Б. Лепешинской, если Вы не согласны с ее выводами, и надо было начинать. Тогда критический вывод был бы принципиально иным и он не требовал бы привлечения к рецензии лиц, которые самой проверкой опытов О. Б. Лепешинской не занимались. Критики могли бы ограничиться простой констатацией фактов: проведенные нами проверочные эксперименты не подтверждают данные О. Б. Лепешинской, желточные шары содержат ядра. И тогда не надо было бы насыщать рецензию политическими выпадами против О. Б. Лепешинской, прямо обвинять ее в том, что она из революционера превратилась в реакционера.

В отзыве тогда была бы просто констатация научного факта, а именно, что мы, ленинградские ученые, не подтвердили результатов экспериментов О. Б. Лепешинской. Понятно, что из этого заключения не следует, абсолютная правота ленинградских ученых. Но сама проблема перешла бы в чисто научное русло – в сравнение и обсуждение московских и ленинградских результатов. И если бы при этом были выявлены какие-то методические погрешности в экспериментах О. Б. Лепешинской, то в этом не было бы чего-то такого недопустимого с политической точки зрения. В науке никто не застрахован от ошибок. Но в этом случае сама работа О. Б. Лепешинской уже не расценивалась бы как досадное пятно в истории советской науки. И не было бы трудных годов советской биологии, связанных с именем О. Б. Лепешинской.

1. 4. Московское совещание

Перейдем теперь к московскому совещанию по проблеме живого вещества и развития клеток и попытаемся понять, кто был организатором этой направленной против ленинградцев «научной» сессии, «какие силы – по словам Я. Л. Рапопорта (с. 271) – заставили подлинных ученых (не все среди выступавших были отпетые проходимцы и подонки) сыграть предложенную им позорную роль». «Здесь – продолжил повествование Я. Л. Рапопорт – действовали факторы и психологические, и социально-политические. Психологический заключался в отборе людей уступчивых воле государственных олимпийцев, не могущих ей противостоять, податливых на указания свыше и исполнителей их».

Я. Л. Рапопорт писал свои воспоминания как непосредственный свидетель горьких событий тех лет, которые затронули и его. При всем этом я не могу согласиться с его оценкой московского совещания. Необходимы серьезные доказательства того, что ученых заставили сыграть в этом совещании позорную роль. Я. Л. Рапопорт ([1988] 2003, с. 271–272) считает, что такова была общая политика государства, направленная на создание из общества, существовавшего на основе исторически сложившихся нравственных норм, управляемых «винтиков»: «Вовлечение в заведомо подлую роль было частным случаем системы массового развращения необходимых сталинскому режиму представителей науки, литературы, поэзии, живописи, музыки и др., ликвидации традиционных представлений о благородстве, доброжелательности, мужестве, честности, всего того, что входит в краткое, но емкое слово – совесть. Благодаря этой системе корона гениальности была возложена на вздорную, невежественную голову. Послушные воле организаторов спектакля, все единодушно признали исследования О. Б. Лепешинской доказательными для их революционизирующего значения в науке. Сама она признана великим ученым, что было подтверждено присуждением ей Сталинской премии 1-й степени и избранием в академики Академии медицинских наук. Так была оформлена революция в биологических науках, так завершился акт уже не индивидуального, а коллективного бесстыдства. Это торжество мракобесия произошло в 1950 году, в век атома, космоса и великих открытий в области биологии! “Живое вещество” победило разум».

Я. Л. Рапопорт вполне осознает, что подлинные ученые и навязанная им позорная (подлая) роль понятия несовместимые. Подлинные ученые не могут быть развращены политикой государства, направленной на это. А отсюда вытекает единственная альтернатива. Либо на совещании не было подлинных ученых, либо никакой позорной роли никто им не навязывал. Я склоняюсь к принятию второй альтернативы, но при этом не исключаю случаев, когда власти в своей внутригосударственной политике могли практиковать в том или ином объеме первую альтернативу. Позиция, с которой выступил Я. Л. Рапопорт, мне вполне понятна. Когда многого не знаешь, то поневоле начинаешь упрощать; в голову лезут недобрые мысли, созвучные с трагизмом ситуации.

Вот о том же пишет еще один автор (Романовский, 2004, с. 69); «Коммунисты все свои проблемы решали в точном соответствии с марксистско-ленинским учением… Уничтожили (физически) реальную и надуманную оппозицию в интеллигентской среде. Сделали интеллигенцию своей, трясущейся от страха, забитой и на все готовой. Иными словами, осуществили невиданный ранее процесс общегосударственной мутации интеллектуального слоя нации. Зная все это, не очень верится в слова мемуариста[5], бывшего даже живым свидетелем описываемых нами событий: “Страдали больше всего те, кто, обладая высокой нравственностью, чувством долга и тревожащей совестью, все же вынуждены были писать или произносить слова, антинаучная и вредоносная сущность которых была для них очевидна”. Главное, что они произносили эти “нужные” слова, произносили безропотно, а то, что они при этом “мучились совестью”, ничего не меняло. Это было их проблемой. Они уже были типичными советскими интеллигентами, к тому же “гнилыми”».

Мне такое отношение к своим, т. е. к нашей интеллигенции не нравится. Но если ты берешься обсуждать такие щекотливые темы, то надо самому разобраться, а не ссылаться на мемуариста. Я нисколько не сомневаюсь в искренности и правдивости свидетельств В. Я. Александрова. Но он имел в виду своих современников, которые в отсутствии информации также вынуждены были выстраивать наиболее простые и вместе с тем понятные для себя и других объяснения в духе борьбы плохих с хорошими.

По этой же теме высказался В. Н. Сойфер (2002, с. 735): «Поддержали Лепешинскую также многие грамотные ученые (например, биохимик С. Е. Северин вознес хвалу Лепешинской и ее идеям)… Недавно С. Э. Шноль (1997) даже пропел оду этим людям, восславил их угодничество перед ничтожными, но сильными в данную минуту людишками, назвал их “героизм” чуть ли не житейской мудростью. Если говорить о моральных ценностях, то с приводимыми Шнолем положительными сторонами конформизма согласиться невозможно».

Давайте посмотрим, что писал про конформизм советских ученых С. Э. Шноль в своей книге «Герои, злодеи, конформисты в российской науке» (2010). Вот его слова из Предисловия (с. 13):

«В истории российской науки драматические траектории движения мысли часто сочетаются с трагическими судьбами исследователей. Проблемы нравственного выбора, судьбы героев и преступления злодеев наполняют эту историю. Поэтому в первом издании эта книга имела название “Герои и злодеи российской науки” (1997). Но это название не вполне удачно. Жизнь науки не определяется лишь противоборством героев и злодеев. Возможно, в парадоксальном смысле истинными героями науки являются конформисты. Это особенно верно в условиях тоталитарных режимов… Выдающимися конформистами были президент Академии наук А. Н. Несмеянов, мои высокочтимые учители С. Е. Северин и В. А. Энгельгардт. Участь конформистов трудна. Им приходится сотрудничать со злодеями и терпеть неодобрение современников. Да и грань между героизмом, конформизмом и злодейством тонка.

Но утешеньем им может быть сознание выполненного долга – спасенье тех, кого такой ценой удается спасти, долга сохранения важного для всех нас “общего дела”. Я не раз буду далее обращаться к этой теме. Но сказанного достаточно, чтобы объяснить, почему во втором издании названием книги стало: “Герои, злодеи, конформисты в российской науке”. Название и в таком виде несовершенно. Не обязательно посвящать очерки всем злодеям. Не обязательно упоминать всех выдающихся конформистов. Но героев – героев надо бы назвать всех. Сколько бы не отмечать незаменимость конформистов, именно герои – первые фигуры в истории» (выделено нами). »

Конформизм бывает разный. В данном случае, однако, С. Э. Шноль ведет речь о конформистах, попустительствующих злодейству. Поэтому В. Н. Сойфер и высказал вполне справедливые, на наш взгляд, сомнения в отношении позиции С. Э. Шноля. Поскольку С. Э. Шноль проводил параллели между Дж. Бруно и Галилеем, ставшими жертвами папской инквизиции, и советскими учеными, ставшими жертвами «сталинской инквизиции», то этот конформизм, содействующий Распространению в обществе злодейства, ничем нельзя оправдать.

Рассмотрим проблему конформизма ученых, поставленную С. Э. Шнолем, с общих позиций. Сразу возникает вопрос. Не слишком ли упрощают картину жизни уважаемые авторы, рисуя мир в черно-белых тонах. Среди ученых тех лет они у нас видят лишь героев и злодеев. С. Э. Шноль позже добавил конформистов, да и те оказались на самом деле всего лишь разновидностью злодеев. Понятно, что такая картина, исполненная двумя цветами – черным и белым – не может иметь ничего общего с реальностью. А если ученый не желает быть революционером, т. е. не хочет воевать с властями и поэтому занимается исключительно наукой, значит он раболепствует перед ними. А если он считает, что конфликтующий с властями ученый не прав, и на этом основании встанет на сторону власти, то тогда С. Э. Шноль и В. Н. Сойфер назовут его злодеем, а выступавшего против власти по конфликтному вопросу героем. У властей может быть своя правда, которую борющиеся с властью не хотят понять, признать ее законной и, основываясь на этом, временно поступиться какими-то своими интересами или свободами. С. Э. Шноль называет Лысенко злодеем, а Жебрака героем. Но это не Лысенко боролся с Жебраком, а наоборот, второй в конце войны добивался от властей, чтобы те выгнали Лысенко с должности директора Института генетики на том основании, что тот придерживается давно опровергнутого ламаркизма и тем самым мешает развиваться реальной науке – генетике. Понятно, что если изгнать из Института генетики ламаркистов во главе с директором института Лысенко, то освободится много ставок для истинных ученых-генетиков. Власти тогда не поддержали требования Жебрака и, как теперь выясняется, были правы. Многие научные положения, защищавшиеся Лысенко, ныне получили признание или получат таковое позже, в чем я не сомневаюсь. Отсюда следует, что власти в 1964 г. совершили ошибку, запретив фактически мичуринскую генетику. Следуя С. Э. Шнолю, Т. Д. Лысенко и его последователей, боровшихся за истину и ушедших непобежденными, чему могут служить книги селекционера П. Ф. Кононкова (2010, 2013), можно считать героями, а генетиков, которые, как выясняется, боролись против истины, злодеями. Но это в системе упрощенных дистинкций С. Э. Шноля. Реальная жизнь такой простой быть не может.

Теперь посмотрим на затронутую проблему с другой стороны. Справедливо ли обвинение наших ученых в аморальном конформизме, связанном с попустительством и тем самым с поддержкой злодейства? Этот вопрос не может иметь общего решения, поскольку зло индивидуально и проявляется в конкретной ситуации. Отличить злодейство от незлодейства в тех случаях, когда и там, и там есть пострадавшие, можно, используя принцип справедливости. Понятно, что этот оценочный критерий не является строгим, неся в себе букет коннотаций от чисто психологических до общественно-политических. К тому же проблема злодейства слишком мифологизирована. И у нас нет уверенности, что можно выяснить, насколько справедливы обвинения тех или иных исторических лиц в злодействе. Поэтому сосредоточим внимание на конформистах. С ними разбираться проще. Нам всего лишь надо прояснить следующий вопрос – выступали ли они против истины ради, как полагает В. Н. Сойфер, «тепленьких местечек» или, как считает С. Э. Шноль, ради своего дела, т. е. ради науки, своих коллег по работе и своих учеников?

Нелицеприятные слова об академике С. Е. Северине, который нас, только что поступивших на Биолого-почвенный факультет МГУ встречал в Большой биологической аудитории 1 сентября 1960 г. приветственной речью и о котором у меня остались самые теплые воспоминания, проф. В. Н. Сойфер приводит и в другой своей книге о советских ученых (1998). Вот лишь одно из его осуждающих заявлений (с. 121):

«Сегодняшним читателям трудно, наверное, понять, зачем понадобилось людям типа академика С. Е. Северина восхвалять Лепешинскую и ее идеи, которые они, конечно, наедине с собой иначе как бредовыми называть не могли. Чтобы понять их, нужно объяснить, как слаб бывает человек, как влияла атмосфера тех лет на поступки людей и учила их уму-разуму, как страх потерять работу или, хуже того, оказаться в лагере диктовал многим из них соответствующий модус вивенди. Кое-кто, оглядевшись внимательно вокруг, понимал, что для того, чтобы преуспеть в занятии тепленьких мест и в получении жизненных благ, нужно ловко, без особого нажима, но и планомерно приторговывать совестью, идеалами, знаниями… Так шел социальный отбор под присмотром партийных начальников. Так получалось, что находились люди, вполне готовые к тому, чтобы без раздумий и копания в душе восхвалять бредовые идеи».

Но как быть тем же сегодняшним читателям, которые, пытаясь понять научное содержание этих бредовых идей, покрываемых и восхваляемых «людьми типа академика С. Е. Северина», не находили в книге В. Н. Сойфера их маломальский анализ. Уже то, что В. Н. Сойфер оставляет «людям типа академика С. Е. Северина» лишь борьбу За «тепленькие места», свидетельствует, что мы имеем дело с черной, злонамеренной пропагандой, направленной против советских ученых и советской науки.

Попробуем разобраться с этими обвинениями советских ученых. У меня сразу возникает вопрос. В отношении чего грамотные ученые, по словам В. Н. Сойфера, должны показывать конформизм, им осуждаемый. С какой такой неправдой их принуждали согласиться или от какой истины они должны были отказаться под нажимом властей, что им пришлось покривить душой. В. Н. Сойфер пишет (см. раздел 1. 1), что их заставили отказаться от клеточной теории, которую власти запретили. Но это же неправда и мы это показали в начале настоящей главы, приведя выдержки из резолюции Совещания по проблеме живого вещества.

В чем конкретно выражалась поддержка Лепешинской участников совещания. Ответов на этот вопрос я не нашел у В. Н. Сойфера. О. Б. Лепешинская считала, что есть не имеющее клеточного строения живое вещество, из которого могут возникать клетки. Живое вещество, таким образом, является центральным понятием доктрины О. Б. Лепешинской. О нем бы и надо рассказать читателю, раз взялся критиковать ученого. Но я не нашел в книгах В. Н. Сойфера (1998, 2002) ответа на вопрос, что такое живое вещество и как его понимала О. Б. Лепешинская.

В этой связи интересную и, я бы сказал, точную оценку второй книги В. Н. Сойфера (2002) дал нобелевский лауреат Джошуа Ледерберг (эта оценка приведена на обложке книги): «Я считаю, что никто лучше не подготовлен, чем Валерий Сойфер, для исследования трагического периода в истории СССР… Сойфер проявил экстраординарные научные качества историка, скрупулезность в документальном анализе и тщательность в раскрытии смысла сохранившихся документов и записей, а также в создании стиля, который буквально завораживает читателя». Ледерберг не упомянул, что Сойфер биолог и ничего не сказал о нем как историке биологии. Мое мнение таково, что В. Н. Сойфер как биолог не был в той же мере скрупулезным и тщательным в разъяснении научной несостоятельности концепций тех авторов, которых он взялся критиковать.

Может быть ученых, выступавших на совещании, заставляли признать как неоспоримый факт существование живого вещества, способного порождать клетки. И это неверно. Фактом концепция живого вещества станет лишь тогда, когда результаты О. Б. Лепешинской будут не только подтверждены наблюдениями других исследователей, но и найдут свое место в общей картине развития организма. В таком случае, на чем В. Н. Сойфер основывал свою критику Ольги Борисовны? Единственное, что я вычитал из его книг, так это его утверждение, что живого вещества нет, поскольку его никто не видел, разумеется, кроме О. Б. Лепешинской. Еще дальше пошли в оценке идей О. Б. Лепешинской некоторые другие ученые (из близких по времени работ см., например, книгу Ю. Я. Грицмана, 1993, с. 57), которые утверждали, что будто бы Лепешинская пытается возродить давно отвергнутую теорию самозарождения, т. е., если быть точным, идею возникновения живого из неживого. На майском совещании на этот момент обратил внимание академик Е. Н. Павловский (Совещание, 1951, с. 90). Не лишнем в этой связи будет привести его точные слова: «Критики, как уже указывалось, считали такую постановку проблемы [защищаемую О. Б. Лепешинской] возвратом к воззрениям о самопроизвольном зарождении организмов. Такое сравнение не ко времени и не к месту. Дело касается возможности становления клеточной структуры из ныне существующей живой материи, которая в своем образовании связана с тем или другим организмом. Складов живой материи, где-либо в природе возникшей самопроизвольно, вне участия живых организмов, мы не имеем, во всяком случае пока они не открыты. Следовательно отпадает и грубое сравнение произведенных исследований с опытами Парацельса, и попытка отбросить самую проблему куда-то назад, в средневековье» (выделено нами).

Вернемся к воспоминаниям Я. Л. Рапопорта. О психологических факторах, связанных с конформизмом ученых, он сказал достаточно подробно. В то же время при разборе социально-политических факторов ограничился двумя примерами. Он, в частности, привел два эпизода, которые недвусмысленно указывают на организаторов сессии. Эпизод, свидетелем которого был Я. Л. Рапопорт, связан с академиком Д. Н. Насоновым, который критиковал работы О. Б. Лепешинской и которому пришлось в конечном итоге сдаться и каяться. Д. Н. Насонов, по словам Я. Л. Рапопорта ([1988] 2003, с. 273), сидел «в холле Академии медицинских наук… и время от времени звонил в ЦК партии заведующему отделом науки Ю. А. Жданову, дожидаясь приема у него и рассчитывая на него». На все звонки Д. Н. Насонова секретарь Ю. А. Жданова отвечал, что тот вышел или на совещании, но обязательно будет. Поэтому любезно просил перезвонить через час. И так продолжалось весь рабочий день. Возникает вопрос, почему Ю. А. Жданов, который до этого лично общался с ленинградскими учеными, побуждая их выступить против Т. Д. Лысенко, вдруг стал недоступным бюрократом? Не был ли он как-то связан с письмом тринадцати и теперь не хотел встречаться с Д. Н. Насоновым, поскольку не мог ему сказать ничего утешительного. Не всё зависело от Ю. А. Жданова.

«Второй раз это было на сессии Академии наук летом в Доме ученых, когда он выступил с покаянием (на покаяние тоже надо было получить согласие власть предержащих, чтобы оно было принято). После покаяния он выскочил в фойе, закрыв лицо руками с возгласами: “Как стыдно!”» (с. 273–274). Значит летом была еще одна сессия, на которой надо было каяться в форме самокритики. Из сказанного ясно, что организовал и майскую, и летнюю сессии Агитпроп.

Мысль о том, что Ю. А. Жданов имел непосредственное отношение к письму тринадцати, косвенно подтверждает В. Н. Сойфер (1998, с. 141): «Оказывается, незадолго до первого совещания по живому веществу и, не зная, что оно готовится, Насонов посетил заведующего отделом науки ЦК партии Юрия Андреевича Жданова… Говорили о разных делах… но непонятно было Насонову, почему Жданов сворачивал разговор на колею, Насонову неприятную: на “труды” Лепешинской… Жданов настоятельно попросил Насонова изыскать время и силы на экспериментальную, самую тщательную перепроверку всего, о чем трубила Лепешинская…».

Эта встреча могла иметь место в конце зимы или весной 1950 г. Сразу возникает вопрос, зачем Д. Н. Насонов поехал в Москву к Ю. А. Жданову. Какие их связывали дела, которые были под силу решить крупному чиновнику Агитпропа. В. Н. Сойфер пишет, что «Во время этой встречи Насонов заручился устной поддержкой Жданова». В чем Д. Н. Насонов хотел заручится поддержкой Агитпропа и почему Ю. А. Жданов настоятельно советовал экстренно перепроверить опыты О. Б. Лепешинской? Ответ более или менее очевиден. Д. Н. Насонова, Ю. А. Жданова и О. Б. Лепешинскую связывало письмо тринадцати. Ю. А. Жданов уже знал, что недовольство в верхах письмом было связано с бездоказательностью критики, которая отвергла результаты опытов О. Б. Лепешинской по чисто теоретическим соображениям. Поэтому Ю. А. Жданов и говорил, что нужно срочно перепроверить эксперименты О. Б. Лепешинской. Д. Н. Насонов, возможно, по чисто русской расхлябанности, видимо, каждый раз находил «объективные» отговорки отложить это дело на следующий день и дождался того, что гром грянул, а материалов с проверкой опытов нет. Тем самым Д. Н. Насонов подвел Ю. А. Жданова. И что тому оставалось теперь делать, кроме как скрываться от Д. Н. Насонова, о чем поведал в своих воспоминаниях Я. Л. Рапопорт. В. Н. Сойфер пишет, Д. Н. Насонов написал несколько писем Ю. А. Жданову, на которые тот не ответил. И это понятно. Не мог Ю. А. Жданов ответить Д. Н. Насонову, что без прямых доказательств, опровергающих экспериментальные данные Лепешинской, помочь ленинградцам теперь не в его силах.

Обратимся теперь к самому совещанию. Вот как описывает подготовку к нему Я. Л. Рапопорт (с. 266). В совещании «приняли участие виднейшие ученые по специальному приглашению, причем выбор приглашенных был, несомненно, тщательно подготовлен и ограничен теми, на кого можно было заранее рассчитывать, что они поддержат признание работ Лепешинской величайшим достижением. Подготовка к конференции была произведена и в отношении документальных материалов Ольги Борисовны. Так как ее собственные препараты, на которых она делала свои сногсшибательные выводы, демонстрировать было нельзя ввиду отсутствия в них даже ничтожных признаков профессионального мастерства, то поручено было профессору Г. К. Хрущову приготовить удовлетворительные в техническом отношении гистологические препараты[6], которые можно было бы выставить для поверхностного обзора в микроскопе». Открыл совещание академик А. И. Опарин, ставший после снятия Л. А. Ор-бели главой отделения биологических наук. «Его выступление было увертюрой к этому спектаклю, разыгранному организованной труппой в составе 27 ученых в присутствии публики (тоже организованной) в количестве более 100 человек. Имена этих артистов заслуживают того, чтобы быть увековеченными; они увековечены в изданном Академией наук СССР стенографическом отчете (изд. АН СССР, 1950 г. ) об этом совещании, назначением которого было одарить мир величайшим научным открытием. Многие из них понимали, конечно, какая позорная роль была им навязана, которую они приняли, хотя и пытались в дальнейшем отмыться от этой грязи».

«Все 27 выступавших единодушно приветствовали направление Лепешинской, среди них академики АН СССР Е. Н. Павловский, Н. H. Аничков (президент АМН СССР, беспартийный), Т. Д. Лысенко (беспартийный), А. Д. Сперанский (член КПСС с 1943 г. ) и действительные члены АМН СССР Н. Н. Жуков-Вережников, И. В. Давыдовский, С. Е. Северин; члены-корреспонденты АН СССР А. А. Имшенецкий, В. Л. Рыжков, Н. М. Сисакян. Выступал и Г. М. Бошьян» (Александров, 1993, с. 33). К этому списку добавим микробиолога В. Д. Тимакова, онкопатолога М. М. Невядомского, цитологов – . А. Н. Студитского, Г. К. Хрущова, К. А. Лаврова, проф. М. А. Барона (заведующего кафедрой гистологии 1 – го Московского медицинского института), генетиков, сторонников Т. Д. Лысенко – А. А. Авакяна, И. Е. Глущенко, Н. И. Нуждина, медика В. А. Неговского, философов – В. И. Кремянского и П. П. Богдаренко, электронного микроскописта С. Л. Пупко.

С. Э. Шноль (2010, с. 528) в очерке о С. Е. Северине пишет: «В 1949 г. С. Е. [Северин] стал академиком-секретарем Медико-биологического отделения АМН СССР. Это была тяжелейшая должность. Это ему по должности приходилось… поддерживать безумные работы Лепешинской… Ему, естественно, ясна вздорность работ Лепешинской. Но он ничего против начальства не делает». Когда дают такого рода резкие характеристики, то, конечно, желательно пояснить молодому читателю – а книга адресована в первую очередь ему – в чем заключается эта вздорность работ Лепешинской.

В. Я. Александров (1993, с. 35) пишет: «Проф В. М. Карасик спросил Аничкова, как он все же мог выступить с восхвалением Лепешинской. На это Николай Николаевич, грассируя, ответил: “Давление на нас было оказано из таких высоких сфер, что мы извивались как угри на сковородке”». Здесь, конечно, надо подчеркнуть, что речь в данном случае идет о руководителях. И сопротивляться давлению это значит поставить под удар не только себя, но и учреждения, которыми руководили ученые. Памятные события августовской сессии ВАСХНИЛ и ее последствия для научного сообщества были у всех на глазах. Поэтому мне трудно согласиться с осуждающей позицией Я. Л. Рапопорта. Это одна сторона дела. Другая касается истинных взглядов ученых, выступавших на совещании. Если профессор Г. К. Хрущов, как пишет Я. Л. Рапопорт, сделал удовлетворительные в техническом отношении гистологические препараты, то это является свидетельством добротности наблюдений О. Б. Лепешинской. И как можно не верить результатам, подтвержденным независимым исследователем, с препаратами которого каждый мог ознакомиться на совещании. Я думаю, что и ленинградцы, если и проводили по просьбе Ю. А. Жданова проверку результатов О. Б. Лепешинской, должны были получить такие же препараты, которые показывал Г. К. Хрущов от имени Ольги Борисовны. Поэтому вряд ли можно принять утверждение, что «многие из них понимали, конечно, какая позорная роль была им навязана». Я думаю, что большинство вполне искренне положительно восприняло «открытие» О. Б. Лепешинской. А «отмывались» они, если такое было, под осуждающим давлением образованного общества. Проще сказать, что нас заставили чем объяснить свою позицию, которая заведомо не будет понята и принята, но станет предметом недобросовестного обсуждения на околонаучных посиделках.

Давайте посмотрим, в чем были не согласны с О. Б. Лепешинской ленинградцы в части проведенных ею экспериментов и наблюдений. Они пишут: «По ее [Лепешинской] данным, клетки “ново-образуются” из желточных зерен и желточных шаров при эмбриональном развитии севрюги и куриного зародыша. При этом автор детально изображает и описывает различные стадии дегенерации ядер богатых желтком клетках зародыша вплоть до полного их исчезновения и произвольно располагает эти стадии в обратном порядке, трактуя весь процесс, как “новообразование” ядер в первоначально безъядерных желточных шарах». Г. К. Хрущов, как было сказано, повторил ее опыты и на профессионально сделанных препаратах подтвердил результаты Ольги Борисовны, что имеет место не деградация ядра, но его образование. В этом пункте ленинградцы ошибались.

Второе их критическое замечание касалось «прижизненных наблюдений и съемки процесса новообразования ядер в первоначально безъядерных желточных шарах».

«Однако в данном случае – пишут далее ленинградцы – прижизненные наблюдения не более, а менее достоверны, чем картины на серии срезов. Дело в том, что в живых желточных шарах и в клетках зародышевого диска на ранних стадиях развития отсутствие ядра может быть только кажущимся: большое количество желточных зерен в клетках скрывает ядра от глаз наблюдателя. По мере потребления желтка ядро постепенно выявляется. Это вводило в заблуждение исследователей в середине прошлого столетия, но современному биологу едва ли простительно впадать в ту же ошибку». Оказывается и в этом пункте ленинградцы ошибались. Н. Н. Жуков-Вережников и И. Н. Майский подтвердили правоту О. Б. Лепешинской, проведя микрокиносъемку. Остается последний пункт критики, касающийся регенерации растертой гидры. Но его можно не принимать в рас-чет, поскольку критиками было высказано лишь предположение, что О. Б. Лепешинская могла не заметить мелкие клетки, которые и ста-ли основой регенерации. Сами ленинградские ученые, как явствует из письма, эти опыты с гидрой не проверяли.

Сказанное не значит, что О. Б. Лепешинская была права в своих выводах. Это лишь означает, что в своей критике ленинградские ученые были не правы, представив ошибочные доказательства. Речь таким образом, идет о недобросовестной критике экспериментов О. Б. Лепешинской. Но отсюда также следует, что научная проверка опытов, на основании которых О. Б. Лепешинская пришла к ошибочным заключениям, составляла на то время предмет открытия, которое, к сожалению, было сделано позже, через шесть лет после описываемых трагических событий.

Получается, что О. Б. Лепешинская ошибалась с точки зрения будущих открытий. Но тот же вывод справедлив и в отношении ленинградских ученых. Они ошибались с точки зрения будущих открытий (о них мы скажем в заключительном разделе главы).

Я думаю, что когда ошибки О. Б. Лепешинской были вскрыты, многие за давностью лет уже забыли, о чем писалось в письме 13, тем более в газете, которую специально не будешь искать. И новые результаты были восприняты большинством, как свидетельство правоты ленинградских ученых, пострадавших в глазах этого большинства за то, что осмелились критиковать сталинского протеже. Это накладывало свой отпечаток на воспоминания свидетелей тех лет, которые по существу говорили о своем восприятии тех трагических событий, участниками которых они были. Их повествование поэтому включает большую личностную составляющую, связанную с проявленной к ним или к близким им людям несправедливостью, мотивы которой им были непонятны.

Что касается историков, включая историков науки, то при рассмотрении сложных страниц нашей истории они, на мой взгляд, должны придерживаться канонов науки. Только на этом пути историки способны представить обществу объективную картину действий вовлеченных в конфликт сторон и оценить мотивы, которыми ученые и поддерживающие их политики могли руководствоваться. Между тем нередко историки оказываются заложниками сложившихся в общественном мнении политических мифов о вине конкретных лиц в конфликтах прошлого. Такой подход с наперед заданной политической установкой не имеет ничего общего с наукой. Он ставит под сомнение научную состоятельность разысканий историков и заставляет подозревать их в том, что вместо поиска истины они занимаются пропагандой. Дело в том, что ошибки в оценке исторических событий могут проистекать из-за недостаточной разработанности вопроса, т. е. силу научного «брака», что простительно, но могут быть «результатом» политического расчета, за которым нередко скрывается политический заказ.

Если дело о недобросовестной критике ленинградцев работы О Б. Лепешинской дошло до Сталина, то его реакция вполне прогнозируема. Сталин был нетерпим или, лучше сказать, суров к специалистам, которые берутся за дело, предварительно не изучив его. Поэтому, возможно, президент АМН СССР Н. Н. Аничков, говоря проф. В. М. Карасику об оказанном на него давлении сверху, имел в виду возмущение самого Сталина неквалифицированными действиями ленинградцев. Почему-то это давление пишущие об этом связывают с принуждением ученых поступиться истиной. Хотя имеются куда более простые, понятные для всех объяснения. Академик Н. Н. Аничков, когда в его ведомстве возник серьезный конфликт, наверняка попробовал как-то все уладить миром. Большинство руководителей действовало бы также в аналогичной ситуации. Но возможностей Н. Н. Аничкова оказалось недостаточно, почему он и говорил о серьезности оказанного на него давления.

1. 5. Что такое живое вещество?

С точки зрения современного понимания проблемы О. Б. Лепешинская говорила лишь о возможности возникновения структурированного живого вещества в форме эукариотической клетки из менее структурированного живого вещества, не имеющего форму клеток эукариот. Следует подчеркнуть, что различия между эукариотами и прокариотами не рассматривались в качестве базового представления тогдашней науки. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть работы по системе организмов. Уиттекер (Whittaker, 1959, 1969) в порядке обоснования самостоятельного статуса грибов разделил организмы на продуцентов, создающих органическое вещество, консументов, потребляющих органическое вещество, и редуцентов, разлагающих органику, причем в первую очередь недоступную животным. Этим трем экологическим группам соответствуют растения, животные и грибы. В своей первой системе организмов Уиттекер (Whittaker, 1959) не разделял прокариот и эукариот. Лишь в 1969 г. в новой системе организмов, ставшей, кстати, базовой (классической) для типологических классификаций, он устранил ошибку.

Понимание О. Б. Лепешинской живого вещества в отмеченном выше смысле, безусловно, ошибочно. Сейчас мы знаем, что живого внеклеточного вещества внутри многоклеточного организма нет. А знали ли об этом в описываемое нами время? Чтобы была понятна моя мысль, давайте рассмотрим понятие биологического поля, о котором много говорят, но не в стандартных учебниках. В нашей стране теорию биологического поля разрабатывал А. Г. Гурвич, который был директором Института экспериментальной биологии и которого после августовской сессии ВАСХНИЛ сняли с этой должности. Сам я придерживаюсь мнения о важности биологических полей, но затрудняюсь объяснить, что собой представляют эти поля, если бы меня об этом попросили рассказать. Первые работы по биологическому полю А. Г. Гурвича вышли еще до Октябрьской революции. Стала ли теория биологического поля составной частью физиологии или, например, генетики. Пока нет. Даже сейчас через сто лет после первой публикации А. Г. Гурвича биологическое поле обсуждается во многом как натурфилософское понятие.

Приведем еще один пример. В. Н. Сойфер (1998) характеризует лысенкоизм как псевдонауку. Вот что он конкретно сказал (с. 11): «Пример с [немецким биохимиком] Абдерхальденом отдаленно напоминает лысенкоизм, анализируя который я пытаюсь раскрыть феномен псевдонауки и роли огосударствления науки. Главный научный вопрос, на котором Лысенко и его последователи построили свои доктрины, был вопрос о наследовании благоприобретенных признаков». Принцип наследования признаков ввел в биологию в 1809 г. Ламарк. Надо ли полагать, что не только лысенкоизм, но и ламаркизм был псевдонаучным направлением в биологии, а сам Ламарк, как и Лысенко, псевдоученым? Говорят, что Ламарк лишь ошибался, что выяснилось примерно через сто лет после Ламарка. С другой стороны Т. Д. Лысенко упорствует, защищая ложный ламарковский принцип. Поэтому он лжеученый. Но вот в XXI веке было доказано наследование признаков. Надо ли теперь считать вейсманистов-морганистов, отрицавших принцип наследования, псевдоучеными? Наш ответ отрицательный. Ни Ламарк, ни Лысенко, ни генетики XX века не были псевдоучеными. Вопрос о наследовании признаков на то время не имел научного решения, поскольку данные о возможных механизмах наследования по причине неразвитости науки не могли быть получены. Иными словами, вопрос о наследовании признаков был по своему характеру на то время натурфилософским.

Но и живое вещество было во времена О. Б. Лепешинской такой же натурфилософской категорией. И то, что В. Н. Сойфер (1998), упоминая на многих страницах книги живое вещество, не может дать его характеристику, как раз и является показателем того, что мы имеем дело с натурфилософским понятием. Но и ленинградские ученые не дали разъяснения ключевого понятия критикуемой ими теории. В. Н. Сойфер в отличие от ленинградцев мог бы взять энциклопедический словарь и прочитать, как в нем определяли живое вещество. Читаем в Энциклопедическом словаре (год не указан, но сам (первый) том подписан к печати 9 сентября 1953 г. ): «Живое вещество, сложное, содержащее белок вещество, основным признаком которого является его постоянное самообновление, т. е. биологический обмен веществ; живое вещество составляет основную массу организма, образуя его клетки и неклеточные структуры. Новые клетки образуются не только благодаря делению уже имеющихся клеток, но и из неклеточного живого вещества, что впервые было доказано советским ученым О. Б. Лепешинской».

Живое вещество, согласно энциклопедии, это по существу белок. Так, кстати, оно воспринималось, конечно, не всеми, но многими биологами. Вот мнение А. И. Стукова и С. А. Якушева (1953, с. 141): «Физико-химическое состояние белковой молекулы само по себе является достаточным основанием для тех превращений вещества, которые имеют место в жизненном процессе. Белок не должен вступать в некоторую “надмолекулярную систему”, чтобы приобрести жизненные свойства, ибо он сам выступает в системе развития материи как живое вещество». Авторы здесь следуют известному мнению Ф. Энгельса.

О надмолекулярной белковой системе в качестве живого вещества в нашей стране говорил академик А. И. Опарин. Он также критически относился к идее рассматривать белок в качестве живой молекулы, но не особенно эту тему афишировал, опасаясь обвинений в ревизии взглядов Ф. Энгельса. Во всяком случае со стороны философов недовольство было (см., например, Скабичевский, 1953). Если вы скажете, что в этом как раз и проявился его конформизм, то на это я отвечу, какой же это конформизм, если на то время этот вопрос не мог быть решен. Ведь чтобы поставить точку в вопросе о «живом белке», нужно его синтезировать и посмотреть, будет ли он показывать свойства живого, как предполагал Ф. Энгельс.

Заметим, что А. И. Опарин (1957, с. 211) ошибочно считал, что Ф. Энгельс использовал понятие «белковые тела» не строго в химическом смысле, но как эквивалент термина «протоплазма». Здесь важно подчеркнуть, что живое вещество многими понималось именно в данном значении. Читаем в довоенном учебнике по микробиологии (Федоров, 1940, с. 27): «Протоплазма обладает характерными свойствами живого вещества. Она может беспрерывно обновлять свою внутреннюю структуру, синтетически превращая питательные вещества в сложную и специфическую структуру живого вещества». Но вот, например, Н. К. Кольцов ([1928] 1936, с. 463) эту точку зрения категорически отвергал: «Понятие о протоплазме как о живом веществе есть очевидный логический абсурд».

С точки зрения более поздних научных реалий Н. К. Кольцов был безусловно прав. Какое же это живое вещество, если в нем не представлены хромонемы (хромосомы). Но и точка зрения О. Б. Лепешинской не противоречила на тот момент научным данным. Она считала, что нуклеиновые кислоты, составляющие по ее мнению обязательный компонент живого вещества (против чего, заметим, ошибочно выступал Н. К. Кольцов, см. дальше), в некоторых особых случаях могли находиться в протоплазме в распыленном состоянии.

Вернусь к Н. К. Кольцову. Далее на той же странице следуют рассуждения Николая Константиновича, к сожалению краткие, о клетке, которые мне напомнили высказывания Иммануила Канта о «живом веществе» из его «Критики способности суждения» (см. раздел 6. 1 настоящей книги). Нашим бы ученым поумерить амбиции и поменьше воевать между собой, и я уверен, что советская наука по части интеллектуального прогресса была бы впереди всей планеты.

Примерно в это же время шли споры в отношении природы бактериофага. Ф. д’Эрелль (D’Herelle), открывший бактериофаг, отнес его к живым организмам, учитывая способность этого ультрамикроба к размножению. Другие авторы считали, что данный признак недостаточен для утверждения о живой природе бактериофага. Приведу цитату из того же учебника М. В. Федорова (1940, с. 18): «Полное разъяснение природы бактериофага требует экспериментального доказательства, что он способен ассимилировать из окружающей среды питательные вещества и перерабатывать их в органические соединения своего собственного тела. Такое доказательство пока еще не дано, по крайней мере, по отношению к чистой культуре бактериофага… В силу этого спор о его истинной природе пока еще может продолжаться, хотя объяснение д’Эрелля и является, по-видимому, наиболее остроумным». А. Д. Гарднер (1935, с. 86) скептически отнесся к возможности такого доказательства: «Поскольку бактериофаг не может размножаться в безжизненной среде [вне живой среды], У нас нет возможности доказать его живую природу».

Вот, что на эту тему писала О. Б. Лепешинская (1945, с. 88): «Вирусы есть несомненно биомолекулы, стоящие на границе между живым и мертвым. Это есть и живое существо и неживое вещество, которое только при определенных внешних условиях становится живым, способным к жизнедеятельности…». К этим словам добавим еще одно важное замечание А. Д. Гарднера (1935, с. 85–86): «Если бактериофаг возникает как частица живого вещества клеток, можно ли ожидать, что он заимствует их наиболее характерные свойства?». Значит, были микробиологи (упомянем немецкого ученого Г. Эндерляйна – Enderlein), которые считали, что микробная клетка не является наименьшей самостоятельной структурной единицей жизни.

В первой половине XX века, точнее до второй мировой войны, некоторые исследователи, включая О. Б. Лепешинскую, высказали мнение о ключевой роли нуклеиновых кислот в определении живого вещества. Н. К. Кольцов (1936, с. 628–629) упоминает в этой связи Демереца (Demerec, 1934), считавшего, «что все гены являются лишь вариантами или даже просто изомерами тимонуклеиновой кислоты». «Я – пишет Н. К. Кольцов – никак не могу с этим согласиться, так как молекулярная структура тимонуклеиновой кислоты слишком проста и однородна. Ведь это прежде всего не белковая молекула… У всех животных и растений нуклеиновая кислота одинакова или почти одинакова; думать о миллионах изомеров этой молекулы не приходится». Говоря о том, что «некоторые цитологи придают нуклеиновой кислоте особо важное значение» (с. 628), Н. К. Кольцов, возможно, имел в виду О. Б. Лепешинскую, поскольку ее модель с распыленной тимонуклеиновой кислотой, конденсирующейся впоследствии в ядроподобную структуру, не вписывалась в его понимание генонемы: последняя в силу белковой природы после ее распада, если бы такая стадия существовала, не смогла бы снова собраться в той упорядоченности.

С развитием генетики некоторые авторы пришли к заключению, что ключевым признаком жизни является способность воспроизведения биомолекул. Иными словами, жизнь возникла с появлением первого гена. Американский биохимик Леонард Троланд (Troland, 1914, 1917) предположил, что жизнь началась со спонтанного синтеза каталитических молекул, которые были способны катализировать другие молекулы (гетерокатализ) и одновременно собственное образование (само-или автокатализ). Такие каталитические молекулы, видимо, соответствуют РНК. Выдающийся американский генетик, работавший перед второй мировой войной в Советской России Т. Д. Мёллер выдвинул идею «живых генов», способных мутировать и эволюционировать, с которых началась жизнь (доложено на Ботаническом конгрессе в 1926 г. ).

В структурном плане живое вещество в рамках данного геноцентрического приближения понимали как апериодический кристалл, который связывали с хроматином (Шредингер, 1947). До Э. Шредингера эта идея серьезно прорабатывалась (с 1928 г. ) Н. К. Кольцовым, что было подчеркнуто в рецензии на книгу Э. Шредингера, написанной Джоном Холдейном (J. B. S. Haldane, Nature. 1945. Vol. 155. N 3935; см. Малиновский, 1947, с. 132–133). С геноцентрической точки зрения рассматривал природу бактериофага уже упоминавшийся нами Ф. д’Эрелль. Кстати, некоторые ученые (например, Уолман – Wollman) рассматривали бактериофаг в качестве генетического фактора, определяющего саморазрушение клеток и способного проникать в другие клетки, вызывая их автолизис.

Т. Д. Лысенко нередко использовал словосочетание «живое тело». На это критически отреагировал А. И. Китайгородский (1973, с. 113) в уже упоминавшейся книге «Реникса». «А что такое живое тело?» – спрашивает критик. «Имеется в виду хлебное зерно, насекомое или белковая молекула? Да нет. Мы не так ставим вопрос… Автор, без сомнения, имеет в виду Живое с большой буквы».

«Вообще, и живые и неживые тела – продолжил цитирование Т. Д. Лысенко А. И. Китайгородский (с. 113–114) – находятся в известных отношениях к окружающей их среде. Однако взаимоотношения организмов с внешней средой принципиально отличны от взаимоотношений неживых тел с той же средой. Главное отличие состоит в том, что взаимодействие неживых тел с окружающей средой не является условием их сохранения, наоборот – это условие уничтожения их как таковых». «Да, глубокие мысли» – вздыхает физик. «Вчитайтесь, и вы усвоите великие истины. Масло тухнет, а сырые бревна гниют потому, что им погода не подходит; желаете масло сохранить подольше – ставьте его в холодильник… Не разглядишь сразу пустословия. А видеть надо, и учить этому надо в школе».

Такое впечатление, что А. И. Китайгородский не читал знаковую книгу своего коллеги по физическому цеху Эрвина Шредингера «Что такое жизнь…». В этой книге все время говорится о живом веществе. А живое тело – это организованное живое вещество. Одним из примеров живого тела как раз и будет апериодический кристалл Э. Шредингера. Т. Д. Лысенко не исключал из категории живых тел хромосомы.

Теперь, что касается существа различий живого и неживого. Вряд ли первооткрывателем этой действительно «глубокой мысли», о которой говорил А. И. Китайгородский, являлся сам Т. Д. Лысенко. Жизнь является энергозависимой динамической упорядоченностью и может поддерживаться только в процессе взаимодействия со средой. И этим живое отличается от неживого, которое тем дольше сохраняется, чем лучше оно ограждено от разрушающего действия среды. Т. е. для неживого взаимодействие со средой «смерти» подобно. К сожалению, автор «Рениксы» не привел нужную цитату из работы Т. Д. Лысенко, говорящую о том, чем отличается взаимодействие живых тел с окружающей средой. Видимо, читатель сам должен догадаться. Поскольку ссылок на данную работу не было дано, то я не смог найти соответствующую цитату. И чтобы прояснить ситуацию, мне пришлось воспользоваться другими, более ранними работами Т. Д. Лысенко.

А что писали о живом веществе до «открытия» О. Б. Лепешинской? Читаем в первой Большой советской энциклопедии (1932, т. 25, с. 322).

Живое вещество, термин, который в современной биологии часто используют как синоним протоплазмы и всех ее структурных образований (ядро, центросома и др. ). Словоупотребление восходит еще к тому времени (конец 18 в. ), когда в биологии было распространено представление об органических веществах, как веществах, якобы образующихся в организмах под действием «жизненной силы». Эти вещества, в противоположность веществам, из которых состоят тела мертвой природы, суть живое вещество, «жизненное вещество», «жизненная субстанция». Виталистический оттенок термина «живое вещество» в настоящее время почти совершенно исчез и им пользуются как техническим термином.

Значит исходно живое вещество связывалось с особым типом структурирования под действием внутренних формативных сил, которые в наше время можно понимать в духе натурфилософских представлений французского ученого Шелдрейка (2005). Поэтому можно поставить вопрос о минимальном объеме вещества, которое может показывать свойства живого. Соответствует ли оно клетке? О тождестве живого вещества и клетки говорили, но также в рамках натурфилософских рассуждений. Может ли существовать живое вещество вне клетки, т. е. неограниченное клеточной мембраной. Этот вопрос ни в 1932 г., ни в 1940-50-е гг. не ставился. Позже он стал неактуальным просто потому, что само понятие живого вещества было вычеркнуто из языка науки. В силу идеологической нагруженности к этому понятию перестали обращаться и оно со временем перестало соответствовать научным реалиям прежде всего в натурфилософском объяснении явления наследственности.

В середине 1950-х гг. в биологии началась молекулярная революция и тема «живого и неживого» перестала быть актуальной. Это разграничение становилось делом соглашения, раз теперь биологи точно знают, что они имеют в виду, говоря о вирусах, фильтрующихся формах бактерий и других биологически значимых частицах, как известных, так и тех, которые могут быть открыты со временем.

Теория О. Б. Лепешинской, как и подобает натурфилософским представлениям, являлась сырой, с невнятным пониманием основных структурных особенностей живого вещества. В ее теории не нашлось места понятию наследственности, которое к тому времени было достаточно хорошо разработано. На это обратили внимание серьезные критики ее новых представлений о живом веществе, из которых в первую очередь следует упомянуть работу Н. К. Кольцова (1934). Единственное, что более или менее проверяемо в теории О. Б. Лепешинской, так это ее наблюдение над желточными шарами и опыты с гидрой. И уже это хорошо. Чтобы перевести гипотезу о возможности превращения живого вещества в клетку из разряда натурфилософских проблем в категорию научных вопросов, нужно было проверить наблюдения О. Б. Лепешинской над желточными шарами и ее опыты с гидрой. Но этого не было сделано ленинградскими критиками ни до войны, ни после войны.

Поэтому присутствовавшие на Совещании по проблеме живого вещества ученые не могли грешить, тем более осознанно, против какой-то научной истины. Они признали натурфилософское на тот момент понятие живого вещества. Признали также доказательность наблюдений О. Б. Лепешинской, подтверждающих справедливость ее теории. А как же иначе? Это исходная установка в науке – доверять результатам ученых, пока не будут получены отличающиеся данные независимыми научными экспертами. В этом случае, если повторные проверки гипотезы не дадут положительного решения и если сама гипотеза не будет развиваться и уточняться, то она так и останется в ранге натурфилософской. Она будет существовать на периферии науки, а может быть сойдет на нет сама собой.

Показателем того, что работу О. Б. Лепешинской следует считать натурфилософской, является широкое цитирование натурфилософских работ Ф. Энгельса. В 1951 г. большим тиражом в 143 тыс. экз. вышла стенограмма публичной лекции О. Б. Лепешинской «Происхождение клеток из живого вещества». Лекция была прочитана в Москве в Центральном лектории Общества по распространению политических и научных знаний. В лекции цитируются работы Ф. Энгельса Диалектика природы и Анти-Дюринг; кроме того, краткий курс Истории ВКП(б) и работа И. Сталина Вопросы ленинизма. И это всё. О. Б. Лепешинская не считала желточные шары, имевшие по ее данным в начале развития ядерное вещество в распыленном состоянии, клетками. На каком основании? На том основании, что она в понимании клетки следовала определению Ф. Энгельса. Последний в качестве признаков клетки указал наличие ядра и ничего не сказал об обязательном наличии «оболочек», отделяющих клетку от внешней среды. Вот что пишет о желточных шарах О. Б. Лепешинская (1945, с. 119): «Это есть, по нашему мнению, протоплазматические комочки, в которых рассеяно ядерное вещество в той или иной степени Дисперсности… На основании наших наблюдений, эти желточные шары обладают способностью давать псевдоподии и, таким образом, напоминают собой те “монеры”, о которых говорил Энгельс и которые он характеризовал как “белковый комок, вытягивающий и втягивающий в той или иной мере псевдоподии”, “современные монеры, наверное, очень отличны от первобытных, так как они по большей части питаются органической материей” [76, стр. 412 ссылка на работу; Энгельс, 1931]. Наши желточные шары, конечно, относятся к новым монерам и должны отличаться от первобытных монер».

Как видим, О. Б. Лепешинская не воспринимает желточные шары в качестве клеток[7]. Но как ей на это указать, если в этом своем мнении она следует устаревшей точке зрения Энгельса на понятие клетки. Ф. Энгельс в идеологическом государстве, каким был СССР, не подлежал критике. В те годы нельзя было сказать, что взгляды Ф. Энгельса не соответствуют уровню науки XX века и именно в том, что они не в состоянии отразить всю палитру сложности природы, раскрытой на тот момент наукой. Да и следует ли подлинному ученому пускаться в обсуждение натурфилософских вопросов? Для их серьезного рассмотрения существуют профессионалы в этом деле – философы. В качестве примера приведу вполне понятную реакцию Клинбергер-Нобель (1951, р. 93) в ее обзоре фильтрующихся форм бактерий на натурфилософскую книгу Эндерляйна (Enderlein, 1925): «Эндерляйновская книга Bakteriencyclogenie представляет собой скорее философский трактат, нежели обсуждение научных фактов, основанных на точных наблюдениях и поэтому эта книга не будет более здесь обсуждаться». Действительно, зачем в научной статье обсуждать натурфилософские вопросы, на которые ты сейчас не можешь дать научно обоснованные ответы.

Мы еще вернемся к теме желточных шаров. А сейчас попробуем уяснить, нужны ли работы натурфилософского плана. Как к ним следует относиться? На мой взгляд, такого рода работы важны. Они ставят ученых перед необходимостью еще раз критическим взором оценить пройденный наукой путь, но главное, они дают богатую пищу для размышлений как основы для взращивания новых научных идей и новых исследовательских подходов. С учетом сказанного, мне кажется, что ученые, выступившие на совещании по проблеме живого вещества, были правы в своей поддержке натурфилософских построений О. Б. Лепешинской. Ее идеи имели право на жизнь, раз не были опровергнуты полученные ею наблюдения и экспериментальные результаты.

Что же касается вменяемой ученым вины за трагическую развязку в «деле» Лепешинской (равно как и в «деле» Лысенко), то большой вины в том ученых нет. В идеологическом государстве вопросы оргвыводов решаются не учеными, но партийными и государственными инстанциями. Поэтому в вопросе «трудных лет советской биологии» надо расследовать в первую очередь «руководящую» роль партии в этом деле. А вместо этого нам показывают злодеев-ученых, пособничающих им конформистов, выступивших, хотя и по-разному, но единым фронтом против героев науки. И потом называют все это документальным историческим анализом. Кроме мифотворчества я там не вижу научного объяснения.

В книгах В. Н. Сойфера руководящая роль партии в жизни Советского Союза никак не отражена. Между тем ученые в описываемые времена хорошо знали об истинных причинах обрушившихся на них трагических событий, были осведомлены о мотивах выступления одних ученых против других. Выше (раздел 1. 4) мы приводили рассказ Я. Л. Рапопорта о безуспешной попытке Д. Н. Насонова добиться приема у Ю. А. Жданова. Ужели Яков Львович не обсуждал в кругу своих о целях визита в Москву ведущего ленинградского ученого, почему тот пытался лично встретиться с крупным партийным чиновником. А добивался он встречи, как пояснил В. Н. Сойфер (1998), по той причине, что Ю. А. Жданов не ответил на несколько его писем. Но это означает, что Ю. А. Жданов не хотел делать то, о чем его просил Д. Н. Насонов. И если последний стремится добиться приема, то это косвенно свидетельствует, что их связывали в прошлом какие-то общие дела. Таким делом могло быть письмо с критикой О. Б. Лепешинской, которое подписал, а может быть и организовал Д. Н. Насонов.

К сожалению, в нашем случае развития доктрины живого вещества этот естественный процесс перехода натурфилософской гипотезы в естественно-научную с целью решения вопроса о ее истинности или ложности был отягощен политической составляющей, которая не позволила провести проверку фактических данных О. Б. Лепешинской сразу, как бы по горячим следам. Результаты научной проверки данных О. Б. Лепешинской сдвинулись на середину следующего десятилетия. В работах А. Г. Кнорре (1955), Г. И. Роскина (1955), Л. Н. Жинкина и В. П. Михайлова (1955) и ряда других авторов экспериментальные результаты О. Б. Лепешинской не были подтверждены. Понятно, что такое запоздалое решение натурфилософской проблемы произошло по вине политиков. Их действия и мотивы нам и надо раскрыть, чего, кстати, даже не пытался сделать проф. В. Н. Сойфер. И это наводит на мысль, что издание его книг, если и не мотивировалось политическим заказом, то как-то было связано с его политическими пристрастиями.

1. 6. Заставляла ли коммунистическая партия выступать ученых против истины. Судьба А. Р. Жебрака

Что Партия кого-то заставляла выступать против истины, это безусловно пропагандистский миф. И его цель многоплановая. С одной стороны очернить Партию. Вот, как например, выставляет позицию Партии в деле Лысенко С. Э. Шноль (2010, с. 378–379): «В 1948 г. Лысенко пожаловался Сталину, что его, народного академика, притесняют сторонники буржуазной, антисоветской, антинародной, реакционной генетики – менделизма-вейсманизма-морганизма… И потому они опасны для советской власти. Нужно отменить буржуазную генетику и заменить ее мичуринским учением». Отметим, что здесь С. Э. Шноль повторяет миф, высказанный до него физиком А. И. Китайгородским в книге «Реникса», о стремлении лже-биологов «зачеркнуть то, что создавалось кропотливым трудом армии ученых предыдущих поколений».

Почему сторонники генетики опасны для советской власти? Почему буржуазная генетика является антисоветской, антинародной и реакционной? Что даст отмена буржуазной генетики в отдельно взятой стране? А выступал в те годы в нашей стране против Т. Д. Лысенко только один московский генетик-селекционер А. Р. Жебрак. Были еще письма против ученого в ЦК. Но в тех письмах, которые в наше время были опубликованы, ничего не говорится о притеснении писавшего со стороны Лысенко. Главным мотивом, заставлявшим ученых бить тревогу, было то, что Лысенко своими действиями дискредитирует советскую науку. Но ведь он дискредитирует не буржуазную, но советскую генетику. Чего же по этому поводу сторонникам классической (буржуазной) генетики звонить в колокола. А. Р. Жебрак выступал против Т. Д. Лысенко не как ученый по научным расхождениям, но как партийный функционер (см. подробнее: Шаталкин, 2015). Критической ситуация стала, когда ответственный в ЦК за науку Ю. А. Жданов, сын второго лица в государственной иерархии А. А. Жданова, обвинил прилюдно Лысенко во вредительстве. В таких условиях недоверия ему, беспартийному, со стороны Партии он вынужден был подать в отставку. Значит, сессия ВАСХНИЛ 1948 г. не была результатом научного противостояния ученых и в ее решениях нет даже намека о том, чтобы заменить буржуазную генетику на мичуринское учение. В решении всего лишь было сказано, что мичуринское учение является самобытной разработкой советских ученых проблем наследственности и не подлежит притеснению со стороны ретивых партийных чиновников.

С другой стороны, обвиняя тоталитарный режим в подавлении научной свободы, можно осудить нравственную позицию тех ученых, которые сами без давления со стороны, якобы, согласились поддержать наступление властей на истину. А это большинство советских ученых тех лет (в качестве наглядного примера смотри книгу B. Н. Сойфера, 1998).

С. Э. Шноль (2010, с. 378–379) видит в партийном диктате, которое он сравнивает со средневековой инквизицией, еще одно негативное последствие для нашей науки: «Мучила ли совесть инквизиторов? Кто знает. Мне не известны примеры их раскаянья…». Здесь C. Э. Шноль рассказывает о трагической судьбе генетика А. Р. Жебрака, которому под давлением властей будто бы пришлось отречься от научной истины. Личная судьба А. Р. Жебрака трагична. Ему пришлось пережить суд чести и сессию ВАСХНИЛ 1948 г. С. Э. Шноль продолжает: «Они [инквизиторы] не раскаивались, а с большой сноровкой приспосабливались к изменяющимся обстоятельствам… Впереди была сессия ВАСХНИЛ 1948 г. Впереди были “мероприятия” – сессии, совещания, пленумы, разрушавшие нашу науку физиологию, языкознание, химию, кибернетику, философию. “Мероприятия”, подорвавшие окончательно мощь великой страны. Антону Романовичу [Жебраку] пришлось продолжить борьбу. Он бесстрашно выступил на сессии ВАСХНИЛ. Он сделал все, что мог. После сессии ВАСХНИЛ ему пообещали от имени инстанций сохранить кафедру и лабораторию, если он, подобно Жуковскому, Полякову и Алиханяну, отречется от своих взглядов. Обещание было ложью – его судьба была решена (с. 379) на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 9 августа 1948 г. Его письмо “с отречением”, опубликованное в “Правде” 15 августа, ничего изменить не могло. Инквизиция в 1633 г. заставила отречься Галилея за то, что он “считал, будто можно держаться и защищать в качестве правдоподобного мнение после того, как оно объявлено и определено как противное священному писанию”. Жебрака заставили отречься с аналогичной формулировкой: в его письме сказано:

“я, как член партии, не считаю для себя возможным оставаться на тех позициях, которые признаны ошибочными Центральным Комитетом нашей партии”.

“Отречение” не спасло его. 1 сентября 1948 г. он… отчислен из Тимирязевской академии, а 4 сентября исключен из партии».

Я только из книги С. Э. Шноля узнал, что А. Р. Жебрак был исключен из партии. Спрашивается, за что? Неужели за научные взгляды, которых он придерживался. Давайте присмотримся к его отречению.

По моему мнению, то, что написал А. Р. Жебрак – это открытый политический демарш с его стороны, это обвинение Партии, что будто бы она утвердила своим решением, что считать в биологии истиной, а что ложью, и заставила коммунистов следовать этому решению. А. Р. Жебрак пишет, что он как коммунист вынужден был подчиниться и считать ложь за истину (отсюда напрашивающиеся параллели, которые С. Э. Шноль находит в судьбах Галилея и Жебрака).

Но ведь такая же политическая незрелость коммуниста А. Р. Жебрака была им проявлена до войны, во время дискуссии 1939 г., и об этом, видимо, не забыли коммунисты, когда решали партийную судьбу ученого. Выступая на этой дискуссии, А. Р. Жебрак сказал следующее (см. Колбановский, 1939, с. 98): «… современная классическая генетика во многих своих основных категориях является подтверждением законов диалектики и в первую очередь закона перехода количества в качество и обратно». А ведь речь шла не о генетике как таковой, а о преодолении ряда ее идеалистических и метафизических положений, связанных с учением Вейсмана. «… все достижения – продолжил А. Р. Жебрак (с. 99) – в сельскохозяйственной практике по селекции сельскохозяйственных растений, по существу, сделаны на основе генетики… в моих руках находится толстая книга “Руководство по апробации сельскохозяйственных растений”, где синтезированы все достижения селекции. В этом руководстве нет ни одного сорта, который был бы выведен методом критиков данной науки, а все они выведены методами генетики либо на основе законов Менделя, либо на основании учения Иогансена о чистых линиях. В этом руководстве имеется один сорт, выведенный акад. Лысенко, и тот также выведен методом генетики, т. е. методом скрещивания, а не методом перевоспитания или внутрисортового скрещивания».

Сказанное несерьезно. Такую болезненную для государства тему А. Р. Жебрак использует для своих теоретических разборок с Т. Д. Лысенко. Дискуссии 1936 и 1939 годов были организованы с целью, как сказал на первой из них президент ВАСХНИЛ акад. А. И. Муралов (1937, с. 5–6), «… помочь в скорейшем выведении новых сортов зерна и высокопродуктивных пород скота. Генетика должна дать научную методику этого дела». Если все сорта выведены методами генетики, то это означает, что генетика не справляется с решением задач в области селекции, поставленных Партией и Правительством. На самом деле речь шла о том, чтобы вывести селекционное дело, продолжающее жить по-старинке, на качественно новый уровень работы, который, как сказал на той же дискуссии акад. Г. К. Мейстер (1937, с. 407), позволил бы «изыскать кратчайшие пути к выполнению директив товарища Сталина о производстве в ближайшие годы ежегодно 7–8 млрд, пудов зерна».

С этой позиции от генетиков ждали, если и не новых идей, то по крайней мере помощи селекционерам в освоении западных инноваций. В своем заключительном слове на декабрьской дискуссии 1936 г. А. И. Муралов (1937, с. 476) сказал: «Мы можем констатировать, что несмотря на огромные достижения в работе по выведению новых сортов зерновых культур, работа эта отстает от требований нашего народного хозяйства и тормозит разрешение ряда важнейших задач, поставленных партией и правительством перед социалистическим с. -х. производством» (выделено нами). И вина за это ложится на лидеров генетики, на Н. И. Вавилова и А. С. Серебровского, которые, как оказалось, не смогли исполнить свои плановые обещания, тормозя тем самым работу других. А перед этим А. И. Муралов привел пример работы стахановцев-колхозников, которые восстановили запущенный сорт засухоустойчивой озимой пшеницы, который Дал 50,7 ц/га. «Я привел этот пример, – говорил А. И. Муралов (с. 475) – чтобы указать и нашим академикам и профессорам, и научным работникам, и селекционерам на необходимость более ускоренными темпами вести свою работу и иметь в виду, что для этой Работы они найдут исключительно благоприятную почву в лице стахановцев-колхозников», т. е. могут располагать большой армией помощников-энтузиастов.

Из выступления Н. И. Вавилова во время дискуссии 1939 г. можно заключить, что селекционерам по-прежнему нечем похвастаться.

Вавилов мало что сказал об успехах наших ученых, но более говорил о впечатляющих результатах мировой генетики. На это не преминул указать в своем заключительном слове М. Б. Митин (1939, с. 152): «Но именно потому, тов. Вавилов, что мы знаем Ваш авторитет, знаем ту работу, которую Вы провели и которая имеет значение для социалистического строительства и для науки, – именно поэтому мы к Вам предъявляем очень большие требования. Мы имеем право предъявить Вам подобные требования, мы хотим от Вас большего, настоящего приближения к практике[8], к жизни, мы хотим от Вас ликвидации разрыва между наукой и практикой». Понятно, что это не М. Б. Митин выражает свою неудовлетворенность работой Н. И. Вавилова, но Партия и Правительство. Более того, во время дискуссии вдруг выяснилось, что селекционеры уже 10 лет, а некоторые и более «внедряют» метод инцухта при выведении новых сортов, но безрезультатно. Ведь это генетики должны были обеспокоиться и выяснить причины неудач, если в США этот метод оказался успешным. Возможно все дело в том, что Россия, как говорил А. П. Паршев (2009), не Америка по своим климатическим условиям. Вот, Н. И. Вавилов (1937, с. 12) в своем докладе на декабрьской сессии ВАСХНИЛ 1936 г. подчеркнул, что вся Америка живет на российских сортах озимых, а также на твердых пшеницах, которые еще до революции завезли туда наши духоборы. У нас эти сорта – так себе, а в Америке лучше их ничего не оказалось и они заняли первые мести и до сих по занимают не менее половины всей посевной площади под пшеницей (всего около 11 млн. га)».

Вернемся, однако, к делу А. Р. Жебрака. Недовольство его поведением во время дискуссии 1939 г. для нас, пытающихся разобраться в событиях тех лет, недвусмысленно говорило, что беда стучалась уже в 1939 г. И тем не менее А. Р. Жебрак неосмотрительно включился в антилысенковскую кампанию, начатую после войны некоторыми партийными идеологами. Не исключено, что его согласия в этом никто не спрашивал. Вернее сказали, что Лысенко порочит советский строй и советскую науку и это долг ученого-коммуниста выступить против научного мракобесия. Напомню, что писал в конце войны А. Р. Жебрак секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову: «если бы… не опорочивание генетики, которая была объявлена социально реакционной дисциплиной со стороны руководства дискуссией 1936 г. и дискуссией 1939 г. ». Первая дискуссия была организована по линии ВАСХНИЛ, а вот вторая – по линии Агитпропа. И «опорочивание генетики» шло со стороны философа М. Б. Митина, который был руководителем дискуссии 1939 г. Значит кто-то наверху крупно подставлял А. Р. Жебрака, вовлекая его в свои интриги против академика М. Б. Митина (см. Шаталкин, 2015). Между тем М. Б. Митин, если и озвучивал, по его утверждению, мнение редакции журнала «Под знаменем марксизма», то с полного одобрения со стороны ЦК партии.

Я подозреваю, что кто-то из партийных функционеров, ведя свою «игру», серьезно подставлял и самого А. Р. Жебрака, когда давал зеленый свет его так называемому «отречению». Чтобы понять, что никакого диктата со стороны Партии в отношении ученых не было, надо лишь ознакомиться с Постановлением сессии ВАСХНИЛ, принятом 7 августа 1948 г., с которым А. Р. Жебрак, как участник сессии, должен был ознакомлен.

В Постановлении сессии (Сессия, 1948, с. 533) сказано: «Менделевско-моргановское направление в биологии продолжает идеалистическое и метафизическое учение Вейсмана о независимости природы организма от внешней среды, о так называемом бессмертном “веществе наследственности”. Менделевско-моргановское направление оторвано от жизни и в своих исследованиях практически бесплодно» (выделено нами). Как видим, учения Г. Менделя и Т. Моргана признаются в качестве законных научных теорий, которые следует очистить от идеалистических натурфилософских наслоений А. Вейсмана. О чем идет речь? О том, что А. Вейсман по чисто натурфилософским соображениям разделил организм на «зародышевую плазму… которая обусловливает все развитие живых организмов» и соматическую плазму, которая «является как бы средой, в которой протекает процесс развития и размножения зародышевой плазмы. Внутренней, генетической связи между соматической и зародышевой плазмой, взаимных переходов между этими двумя субстанциями одного и того же организма не существует. Зародышевая плазма является чем-то изначальным, которое не подвержено воздействиям внешней среды, и все процессы, идущие в ней, являются как бы автономными… Внешнее влияние, оказываемое на организм, задевает только соматическую плазму, т. е. тело организма, но не задевает зародышевую плазму» (Жебрак, 1936, с. 257–258). Обращаю внимание, что эта серьезная критика взглядов А. Вейсмана шла не от И. И. Презента, но от сторонника менделевско-моргановского направления А. Р. Жебрака, который, начав борьбу с Т. Д. Лысенко, уже не мог признаться в 1948 г., что он с ним (с Лысенко) солидарен в оценке неприемлемости взглядов А. Вейсмана.

Исходя из этой умозрительной теории, А. Вейсман отверг ламарковский принцип наследования приобретенных признаков. А генетики некритично подошли к этому вопросу и ввели догму Вейсмана в свою аксиоматику.

Давайте посмотрим, что же пишет дальше А. Р. Жебрак о вейсмановской теории двух плазм: «… с точки зрения последовательно диалектического материализма вейсмановская концепция была дуалистической, потому что она разделяла организм на две субстанции и исключала взаимный переход между этими субстанциями одного и того же организма. Еще более удивительным является то обстоятельство, что данная методологическая концепция сохранялась очень долго в генетике и что некоторая часть даже современных генетиков стоит в основном на тех же методологических позициях, на которых стояли сторонники Вейсмана несколько десятков лет тому назад. Ошибочное понимание ими проблемы единства внешнего и внутреннего, проблемы взаимных переходов и взаимной связи между соматической и зародышевой плазмами вытекало из того, что многие исследователи свои эксперименты старались обобщать на основе теоретической концепции Вейсмана» (там же, с. 259). Мне кажется очень здравые мысли высказывал А. Р. Жебрак. Как в таком случае он из идеологического союзника попал в ряды непримиримых противников Лысенко?

Таким образом, западные учителя генетики, следуя А. Вейсману, придерживались неприемлемых для коммунистов, включая и самого А. Р. Жебрака, дуалистических взглядов. Об этом также обмолвился на сессии ВАСХНИЛ С. И. Алиханян (с. 525): «Мы сильно поддались полемическим страстям, которые разжигались в этой дискуссии нашими учителями». Ситуация для наших генетиков была не простой. Осудить Вейсмана, когда на западе его почитают, им не хотелось. Западные коллеги не поймут. Но с другой стороны прекратить борьбу с лженаучными теориями мичуринской биологии также нельзя. Примиренческая позиция может создать на западе впечатление, что истинные ученые согласны с лженаучными взглядами школы Лысенко. Вот так и получилось, что в результате преклонения перед западными авторитетами не было сил прекратить войну между собой.

Можно заключить, что осуждена была не генетика, но пронизывающий ее и идущий от Вейсмана идеализм и метафизика. Причем конкретно указано, что неприемлемо для мичуринской биологии. Осуждали формальных генетиков за приверженность чуждой, антипартийной идеологии, но не за науку. Поэтому от коммунистов-генетиков требовалось отмежеваться от идеалистических положений, выдвинутых западными генетиками, т. е. не от науки, но от, идеалистической натурфилософии, которая по факту выражалась в вейсмановской догме двух плазм и вытекающего из этого непризнания ламарковского наследования приобретенных признаков. Это не означает, что следует признать такое наследование научным фактом. В то время оно также основывалось на натурфилософских соображениях, которые (в отличие от вейсмановских) соответствовали положениям диалектического материализма.

Вот как это выразил в своем заявлении на сессии ВАСХНИЛ С. И. Алиханян (Сессия, 1948, с. 525): «Было бы наивно думать, что от нас требуется отказ от всего того положительного и полезного, что накоплено всем ходом развития науки. От нас требуется отказ от всего реакционного, неверного, бесполезного. И мы это должны сделать искренне и честно, как подобает настоящим ученым». Четко сказано, что ученый должен перестроиться, но последнее слово в его решении, что он должен сделать, остается за ним.

Вот мнение о вейсманизме независимого исследователя С. В. Мейена (2007, с. 234), который, как и я в то время, крайне отрицательно воспринимал Лысенко. Говоря об оценке, данной ему критиком номогенеза А. А. Яценко-Хмелевским (1974), Сергей Викторович отметил: «… я попал в неплохую компанию: “Берг, Любищев, Мейен и Ряд их последователей…”. Однако некоторые обратили внимание на то, что эта тройка имен может закрепиться в литературе наподобие вейсманизм-морганизм-менделизм”, поди потом докажи, что между Вейсманом и Морганом – пропасть, что солидарность людей может быть не на почве утверждений, но на почве отрицаний».

Кстати, сам я не считаю идеалистическую натурфилософию большим грехом. Но только в обществах, в которых не культивируется культ борьбы с лженаучными теориями. Формальные генетики стали жертвой идеологической борьбы, которую они сами развязали против, как им казалось, лженаучной теории ламаркизма. Это ведь не Т. Д. Лысенко начал борьбу с генетиками, но генетики выступили как они утверждали, против научного невежества, идущего от Лысенко и его сторонников. Вот что писал в своем письме генетик И. А. Рапопорт главному идеологу партии А. А. Жданову, защищая А. Р. Жебрака, которому грозил суд чести (цитировано по: Шноль 2010, с. 369):

«…ламарковская теория наследственности акад. Лысенко не просто устаревшая, а неправильная теория, не выдерживающая экспериментальной проверки. Если отождествлять это направление со всей советской генетикой, то возникнет впечатление о чрезвычайной отсталости у нас ведущей биологической дисциплины, сделавшей большие шаги вперед при участии именно русских ученых. Важно, чтобы высокий объективный престиж был не только у советской химии, советской физики, но и отечественной биологии» (выделено нами).

Кто же отождествлял ламарковскую теорию наследственности акад. Лысенко с генетикой, если тут же утверждается, что мировая генетика сделала большие шаги вперед при участии русских ученых? На западе были прекрасно осведомлены о существовании в СССР двух генетик – классической (формальной) и мичуринской. И этот факт – существование ученых, придерживавшихся ламаркистских положений – является впечатляющим показателем научной свободы в СССР, которую формальные генетики хотели упразднить на том основании, что будто бы ламаркистские взгляды Т. Д. Лысенко являются ошибочными.

Но я здесь обращаю внимание на другой факт, нашедший отражение в выделенных словах И. А. Рапопорта. Нашим генетикам надо бы гордиться, что в Советском Союзе наряду с их наукой сохраняется ламаркизм, а они боятся, что на западе советских ученых генетиков не поймут и обвинят в попустительстве неправильным теориям наследственности. Это и означает преклонение перед «иностранщиной», желание делать все также, как у них. Об этом преклонении руководство СССР стало настойчиво говорить после войны, о чем У нас еще будет речь.

С. Э. Шноль (2010, с. 369–370) приводит также слова Д. А. Сабинина в защиту А. Р. Жебрака из его письма А. А. Жданову: «… мог ли и должен ли был Жебрак… защищать величие Лысенко как генетика?… Не может биолог, считающий успехи в изучении составных частей клетки, ядра и хромозом одним из важнейших достижений последней четверти века, согласиться с заменой всех этих представлений положением о наследственности как свойстве клетки в целом и о том, что “каждая капелька протоплазмы обладает наследственностью”. С возмущением и стыдом закрываешь книгу (Лысенко “Наследственность и ее изменчивость”, 1943), где автор говорит о развитии как “закручивании и раскручивании”, где нет ни одной страницы, лишенной путаницы и противоречий» (выделено нами).

Разве положение о наследственности как свойстве клетки в целом заменяет или упраздняет аналитический подход в изучении наследственности и, в частности, роли хромосом. Конечно, нет. Точно также как аналитический поход не заменяет экологический подход в изучении наследственности, начало которому положил Ламарк, а продолжил в нашей стране Т. Д. Лысенко. Д. А. Сабинин считал, что ламаркизм, защищаемый Лысенко, не является наукой и с ним следует бороться. Но кто мешал советским генетикам выступать с критикой взглядов Лысенко. Д. А. Сабинин упомянул книгу Лысенко. Но ведь в СССР, в отличие от Запада, не было опубликовано ни одной критической рецензии на эту книгу. И поэтому для меня борьба с Лысенко, если иметь в виду озвученные мотивы, есть результат нашей полной зависимости от западной мысли, выражающейся в страхе, что о нас там, на Западе могут подумать плохо. Ведь там ламаркизм был искоренен задолго до войны.

Подчеркнем, что ламаркизм искоренялся генетиками в нашей стране не по научным, но по политическим соображением, под лозунгом борьбы с «механистической вульгаризацией марксизма» (по выражению Б. М. Завадовского – см. гл. 5).

«Это было как на войне – пишет С. Э. Шноль (2010, с. 365) – после ареста и гибели Н. И. Вавилова, и его соратников Г. Д. Карпеченко, Г. А. Левитского, Н. К. Беляева, расстрелянного после мучений и сошедшего от них с ума вице-президента ВАСХНИЛ Георгия Карловича Мейстера, после смерти Н. К. Кольцова – борьбу за спасение истинной генетики пришлось возглавить оставшимся на свободе. По своему положению и компетенции во главе этой борьбы в то время могли быть два человека – А. Р. Жебрак и Н. П. Дубинин» выделено нами). И у меня сразу вопрос – как они собирались спасать генетику от Лысенко и что они конкретно для этого сделали? Ведь прежде чем зачислять их в герои, необходимо оценить их подвиг.

Известно, что каждый из них написал письмо в американский журнал Science с обзором достижений советских генетиков. И за это А. Р. Жебрак был осужден на суде чести. Можно подумать, что в своем письме в американский журнал А. Р. Жебрак жаловался на притеснение в СССР генетики, в чем винил Т. Д. Лысенко. Почему и пострадал. Оказывается, что нет. На следующей странице книги С. Э. Шноль написал со слов А. Р. Жебрака, «что истинная генетика в стране жива, а направление, развиваемое Лысенко, состоит более в агрономических прикладных работах». Но в таком случае о каком спасении генетики говорит С. Э. Шноль, если той никто не угрожал, если генетики и Т. Д. Лысенко работали в разных областях и им в общем-то не о чем было спорить, если не считать расхождений по натурфилософским вопросам.

Ну не могут серьезные люди разменивать свою жизнь на разборки по натурфилософским проблемам. А ламаркизм лишь в XXI веке вышел на научный уровень изучения явления наследственности, а до этого пребывал в стадии натурфилософских предположений. Поэтому я и думаю, что за идеологической борьбой в генетике стояли какие-то свои более приземленные интересы, а натурфилософские разногласия были лишь прикрытием этой борьбы.

Возьмем в качестве примера систему образования. Первый учебник по мичуринской генетике появился через два года после сессии ВАСХНИЛ, в 1950 г. До этого издать его было невозможно. Не пропустили бы в Большой академии. Поэтому все студенты изучали лишь классическую (формальную) генетику. Это означает, что мичуринская генетика не входила в утвержденные правительством учебные программы институтов, техникумов и училищ, в которых изучалась генетика, т. е. она была вне системы государственного образования и, следовательно, не имела статуса базовой науки. Отсюда недовольство и жалобы сторонников Т. Д. Лысенко на их притеснение. Но с другой стороны понятно, что учебники по (формальной) генетике пишут (формальные) генетики, т. е. противники Т. Д. Лысенко, которые будут делать все, чтобы не пустить в свою вотчину мичуринцев. У формальных генетиков поэтому был мотив демонизировать мичуринскую биологию, представляя ее лженаукой. Другой обсуждаемый конфликт тех лет был связан с борьбой за институт генетики, которым волей обстоятельств стал руководить Т. Д. Лысенко. А. Р. Жебрак действительно положил много сил, убеждая руководство страны в необходимости снять Т. Д. Лысенко с поста директора института.

Но можно ли считать эту борьбу А. Р. Жебрака против Т. Д. Лысенко геройством, если он сам был первым кандидатом на освободившееся место директора (см. подробнее: Шаталкин, 2015).

Кстати, в борьбу за спасение истинной генетики от Т. Д. Лысенко кроме А. Р. Жебрака и Н. П. Дубинина активно включился второй человек в Агитпропе Д. Т. Шепилов, который написал об этом в своих мемуарах, вышедших в 2001 г. Отрывки из этих воспоминании были опубликованы ранее (1998). С. Э. Шноль об этом ничего не пишет, и это вполне объяснимо. В противном случае ему пришлось бы включить Д. Т. Шепилова в число героев или объяснить, почему этого нельзя делать. Жизненная судьба А. Р. Жебрака трагична. И эта его личная трагедия безусловно связана с борьбой против Т. Д. Лысенко. Не он, однако, был инициатором этой борьбы. Выступить против Т. Д. Лысенко его убедили, используя те же лозунги о защите истинной науки, идеологи из Агитпропа. Сценарий борьбы, который они предложили, оказался провальным. Это в первую очередь касается статьи А. Р. Жебрака в американский журнал Science, послужившей поводом для организации суда чести над ее автором. Я не уверен, что А. Р. Жебрак был подлинным автором всего текста, утвержденного партийными инстанциями. Но отвечать по полной программе пришлось только ему.

В связи со всем сказанным параллели с судьбой Джордано Бруно, которые выстраивает С. Э. Шноль, вводят читателя, как мне кажется, в заблуждение относительно истинных мотивов преследования ученых как в прошлом, так и в наше время. Джордано Бруно, как утверждают знающие, был казнен за принадлежность к тайным и, следовательно, запрещенным обществам, враждебным действующей власти, но не за приверженность новым научным идеям.

Вернемся к Постановлению сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Второй круг задач, определяемых постановлением, касается мичуринской биологии. Провозглашается (с. 533), что «Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина должна стать подлинным научным центром всесторонней и углубленной разработки мичуринского учения. Сессия Академии считает необходимым подчинить исследования, ведущиеся в институтах Академии, задачам помощи колхозам, машинно-тракторным станциям и совхозам, ведущим борьбу за дальнейшее повышение урожайности сельскохозяйственных культур и продуктивности животноводства». Постановление, как видим, нацеливает работу ее сотрудников на решение исключительно производственных задач. Понятно, что за этим постановлением стоит государственная политика. Практическое воплощение этой государственной политики безусловно приведет к некоторому ограничению научной свободы, раз исследования ученых ВАСХНИЛ должны быть подчинены решению сугубо прикладных задач. Я думаю, что эта государственная политика мобилизации ученых на поднятие продуктивности сельского хозяйства была обусловлена чрезвычайными условиями послевоенной разрухи и обрушившимся на страну неурожаем.

В отношении ученых других академий в постановлении ничего не сказано. Поэтому вопрос о том, чем была вызвана политика перетряски научных кадров в институтах несельскохозяйственного профиля, не решен и требует дальнейшего изучения. Если государство начало перетряхивать научный персонал кафедр генетики, насыщая их селекционерами, в целях придать их работе большее прикладное значение, то это не из-за происков Лысенко. Это серьезная государственная политика чрезвычайного времени. Но я не исключаю, что под прикрытием этой политики преследовались и какие-то другие цели. Но в любом случае изменение тематики с акцентом на решение прикладных задач в области генетических исследований никак нельзя рассматривать как запрет генетики. Советский Союз был большой научно-производственной корпорацией. И как в любой корпорации руководство СССР, сообразуясь с конкретной исторической обстановкой, определяло научную политику по ключевым направлениям исследований. В условиях послевоенной разрухи и атомного шантажа со стороны запада у нас было мало средств, чтобы на равных с западом развивать все возможные направления научного поиска. Короче я не вижу чего-то неправильного в стремлении государства в условиях дефицита всего направить усилия ученых на решение тех, а не других заданий. Запрет генетики означал бы закрытие кафедр генетики, чего, однако, не было.

Из постановления следует, что мичуринская биология должна рассматриваться в СССР как нормативная наука. Только в этом решении можно усмотреть элемент насилия над частью ученых. Их заставляли признать наукой то, что до этого они считали псевдонаукой. Нет, их не заставляли признать эту «псевдонауку» истинной. Им запретили бездоказательно ее критиковать. Можно ли это считать как ограничение свободы ученых. Я так не считаю. Формальные генетики критиковали, имея цель запретить в СССР ламаркизм, как это было сделано на свободном западе. Иными словами, их критика была нацелена на ущемление научной свободы других. В таких ситуациях, раз свобода одних ведет к ущемлению других, надо жить придерживаясь народной мудрости: сам живешь и не мешай жить другим. После сессии ВАСХНИЛ никакого запрета генетики как науки не было. Но была переориентация генетических исследований на преимущественное решение производственных задач.

Позже, в брежневский период мичуринская биология была причислена к лженаукам. И снова открылась возможность ее критиковать, не приводя доказательств, ссылаясь на то, что речь идет о псевдонауке (лженауке), критиковать которую по научным критериям лишено смысла. Вот так и получилось, что критических работ по научному содержанию мичуринской биологии в нашей научной печати нет, но они есть в западных научных источниках.

С. Э. Шноль (2010, с 329) по поводу истоков борьбы с лженаукой высказался, на наш взгляд, совершенно правильно: «Трудное дело добыча нового. Вполне вероятны ошибки и заблуждения. Так постепенно вырабатывается непреодолимый скептицизм. Так формируются убежденные борцы с «лженаукой». Борьба с лженаукой это относительно легкий способ самоутверждения. Во всяком случае это легче, чем пробивать новые пути в попытках решить «неразрешимые» проблемы. С другой стороны для этих профессиональных борцов всегда есть легкая добыча – честолюбивые дилетанты, без должных оснований претендующие на эпохальные открытия». К этому стоит лишь добавить, что когда эта борьба «истинных ученых» с лжеучеными поддерживается политиками, беды не миновать. Не потому, что именно политики лучше знают, где, как говорил партийный функционер Д. Т. Шепилов (2001), «истинная наука и где непроходимая вульгарщина». Беды не миновать по той причине, что политики, обращаясь к ученым, решают за счет их какие-то свои задачи, далекие от нужд самой науки.

Кстати, американцы, видимо, изучив наш горький опыт, также негласно запретили внутриамериканскую научную критику. Чужих, пожалуйста, критикуйте сколько угодно. А своих нельзя. Критика, как показывает опыт, в большинстве случаев является не созидатель-ной, но разрушительной силой.

Мы продолжим тему науки и псевдонауки в заключительном разделе книги. А сейчас вернемся к письму ленинградцев с критикой О. Б. Лепешинской.

1. 7. Какой могла быть реакция властей на письмо ленинградцев с критикой О. Б. Лепешинской

Обычно говорят лишь о санкциях властей в отношении ленинградских ученых, выступивших с критикой О. Б. Лепешинской (см. Александров, 1993). Я. Л. Рапопорт обмолвился о ликвидации в 1951 г. Института нормальной и патологической морфологии АМН СССР, в котором работала О. Б. Лепешинская. Сведения о дате закрытия института расходятся. Называют 1950 и 1951 гг. В справке по Институту морфологии человека, являющемуся преемником Института нормальной и патологической морфологии АМН СССР, отмечается, что последний «просуществовал всего 5 лет и был необоснованно закрыт в 1950 г. в ходе перегибов культа личности под флагом борьбы с так называемым вирховианством. Через 10 лет 20 апреля 1960 г. под председательством академика-секретаря отделения медико-биологических наук Академии медицинских наук СССР академика АМН СССР Н. А. Краевского состоялось совещание специалистов-морфологов, на котором было принято важное решение о необходимости создания в системе АМН СССР единственного в своем роде Института морфологии человека…». С другой стороны в биографии директора Института нормальной и патологической морфологии академика А. И. Абрикосова отмечается, что он руководил институтом с 1944 по 1951 г.

Почему был ликвидирован московский институт. Все обходят стороной этот вопрос И это говорит о том, что в этом неординарном событии – ликвидации целого института, возглавляемого известным и заслуженным ученым, – следует видеть разгадку многих непонятных моментов в реакции властей на письмо ленинградцев, как она изображается в мемуарах и в современных комментариях.

Так, Я. Л. Рапопорт ([1988] 2003, с. 272) винит в первую очередь О. Б. Лепешинскую: «Ей хотелось, чтобы у ее ног был весь научный мир, особенно тот, который не признавал ее достижений. На эту часть мира услужливый аппарат власти обрушил свой тяжелый молот возмездия с разной степенью кары. В первую очередь это коснулось группы ленинградских ученых». Возмездие за критику. Получается, что власти пошли на поводу у О. Б. Лепешинской и, защищая ее, заставили 27 ученых признать ее так называемые «открытия», а критику ленинградцев признать необъективной, т. е. вынудили ученых говорить неправду. Я думаю, что такого в принципе не могло быть – власти тех времен не могли так подставиться. Никто не мог заставить ученых свидетельствовать против истины. Если бы такое было, то мы бы слышали об этом из многих источников. Чтобы там не говорили, в Партии в те времена были государственные люди, серьезные и ответственные.

Но это не отвечает на вопрос, почему закрыли институт, в котором работал Я. Л. Рапопорт. Он, правда, говорит о конфликте О. Б. Лепешинской с парторгом института Д. С. Комиссаруком[9]: «В результате всех конфликтов с партийной организацией лаборатория Ольги Борисовны вышла из состава Института морфологии, чего она мстительно не забыла до конца своей жизни» (с. 265; выделено нами). Надо ли понимать дело так, что институт закрыли из-за мести парторгу института. Видимо, нет, поскольку дальше Я. Л. Рапопорт (с. 276) рассказывает о приезде в их дачный поселок летом 1951 г. высокопоставленных гостей в связи с 80-летием Ольги Борисовны. «Как она мне потом рассказала при случайной встрече, – пишет Я. Л. Рапопорт – ее прославляли, пели дифирамбы, а она в ответном слове сказала: “Меня не признавали, мне мешали работать, а вирховианцы из Института морфологии меня вообще выгнали, но я все же победила”. Упоминание о вирховианцах из Института морфологии было, вероятно, надгробным камнем этого института. Вскоре после указанного торжества произошла его ликвидация…». Значит, все же выгнали, а то, по словам Я. Л. Рапопорта, получается, что это Ольга Борисовна увела из института 5 ставок, как минимум.

О ленинградских вирховианцах мы знаем многое. Почему же ничего не известно о вирховианцах из института морфологии и их борьбе с О. Б. Лепешинской? На самом деле никакой борьбы не было и об этом свидетельствует сам Я. Л. Рапопорт. Сказав о длительном конфликте О. Б. Лепешинской с парторгом, он продолжил: «Я, одна-ко, полагал, что Лепешинская своей прошлой деятельностью заслуживает известной снисходительности, что наука – это для нее не профессия, а хобби, что это – безобидная блажь, мешать которой не следует, тем более что сроки этой блажи ограничены возрастом (ей было около 80 лет)… Я был убежден, что ни один ученый не может вступить с ней в серьезную дискуссию за отсутствием в ее исследованиях маломальских серьезных материалов для дискуссии. События, однако, показали, что я был неправ». Надо полагать, что и другие ученые в Институте морфологии не слишком горели желанием вступать в научные дискуссии даже за дружеским чаем с О. Б. Лепешинской. Тогда почему ликвидировали институт?

В. Я. Александров (1993, с. 40) пытался представить критику тринадцати и московское совещание как независимые события: «Совершенно очевидно, что Лепешинская и ее окружение, получив полное признание высоко стоящих инстанций, правительственных и партийных, не могли оставить безнаказанными авторов разоблачительной статьи». К сожалению, в своей книге он обходит стороной вопрос, кто и с какой целью организовал московское совещание. Ничего им не было сказано о подготовке письма, чья это была инициатива, когда письмо было написано и почему по происшествии нескольких лет после издания критикуемой книги.

Мы уже видели по приведенным выдержкам, что письмо в газету ленинградцев может быть расценено как антипартийная политическая акция. Ведь с самого начала было ясно, что обвинение в безграмотности заслуженного коммуниста является чисто политическим делом, поскольку бьет по авторитету Партии. Поэтому партийные власти должны были серьезно заняться этим письмом. Два главных вопроса при этом следовало прояснить. Во-первых, кто из партийных функционеров надоумил ленинградских ученых через три года после выхода книги, когда многие успели о ней забыть, выступить с критикой книги, причем не в научном издании, но в многотиражной газете. Не исключено, что партийные функционеры, когда дело дошло до разбирательства, всё свалили на А. А. Жданова, который после смерти был вне критики. Само письмо было напечатано, когда А. А. Жданова спровадили на Валдай. Если бы А. А. Жданов был на рабочем месте, то такое политически ангажированное письмо, думаю, не было бы опубликовано, поскольку с него первого бы спросили по всей строгости.

Второй вопрос серьезнее. Если книга О. Б. Лепешинской действительно является в научном плане безграмотной, роняющей авторитет советской науки, как утверждали ленинградцы, то как оказалось, что она была опубликована. Кто в этом виноват. На титульной странице автор книги проф. О. Б. Лепешинская позиционирует себя как зав. Цитологической лаборатории Морфологического института Академии медицинских наук. Следовательно, в первую очередь могли обратиться к руководству института, в котором работала О. Б. Лепешинская. Т. е. к академику А. И. Абрикосову и его заместителю по науке проф. Я. Л. Рапопорту. Как в этой непростой ситуации, когда у партийных властей возникли серьезные вопросы к руководству института, поступить его директору академику А. И. Абрикосову. Признать свою вину. Но у всех были памятны события августовской сессии ВАСХНИЛ, когда выгоняли с работы, невзирая на академические звания и былые заслуги.

Претензии к академику А. И. Абрикосову могли быть следующего порядка. Если Ваш сотрудник проф. О. Б. Лепешинская написала безграмотную книгу, то как Вы, зная о книге, о том, что она в свое время была отклонена Медгизом, могли допустить ее публикацию. Если же это пусть и спорная, но научная книга, то Вам надо выступить и сказать об этом, т. е. тем самым вступить в научную полемику с ленинградцами. А. И. Абрикосов не выступил и в свое оправдание, возможно, сказал, что не особенно хорошо разбирается в проблеме живого вещества. Но если Вы не разбираетесь в том, чем занимаются Ваши сотрудники, тогда… И было принято решение закрыть Институт нормальной и патологической морфологии АМН СССР. Я. Л. Рапопорт утверждает, что институт был ликвидирован из-за происков О. Б. Лепешинской. Мне кажется, что и без ее активности основания (по тем временам) для оргвыводов в отношении академика А. И. Абрикосова были очень серьезные. В. Я. Александров (1993) в своей книге о тех событиях ни словом не упомянул о закрытии московского института и это симптоматично.

Дело здесь вот в чем. Институт открывают не для того, чтобы через несколько лет его закрыть, но для того, чтобы изучалась какая-то важная научная тема. Если директор института А. И. Абрикосов оказался в чем-то виновным, то его, но не институт, должны были наказать, например, снять с поста директора. Минздрав и АМН СССР должны были отстаивать необходимость научного направления, которым занимался институт. Когда закрывались лаборатории в ленинградских институтах в связи с письмом тринадцати, то предварительно шли широкие обсуждения, о чем мы знаем из многих публикаций. А здесь нет никакой информации. В. Я. Александров молчит о судьбе московского института, чтобы не объяснять причин его закрытия.

Проф. В. Н. Сойфер (1998, с. 84) утверждает, что О. Б. Лепешинскую после письма тринадцати спровадили на пенсию. Не знаю, насколько эта информация верна. Но если это так, то ситуация становится еще более скверной. Получается, что старейшего члена партии О. Б. Лепешинскую уволили на основании, как потом выяснилось, недобросовестного письма ленинградцев. Если увольнение было сделано по инициативе директора, А. И. Абрикосова, тогда это еще более усугубляет его вину: сначала позволил О. Б. Лепешинской напечатать безграмотную книгу, а потом на этом основании ее уволил.

Но может быть, дело не в академике Абрикосове, а в ком-то из крупных функционерах Минздрава. Тогда получается, что это Минздрав разрешил напечатать в своей газете скандальное письмо 13 ленинградских ученых против О. Б. Лепешинской, подставляя под возможный удар ленинградцев. Они могли и не знать, что через три недели начнется сессия ВАСХНИЛ. В министерстве безусловно были осведомлены в грядущих событиях. Затем на основании этого письма Минздрав распорядился уволить (по возрасту) О. Б. Лепешинскую. А потом, когда началось разбирательство, сделал крайним академика Абрикосова. Министерство де мол лишь просто реагировало на письмо ленинградцев, а почему академик Абрикосов и руководство возглавляемого им института не встало на защиту своего сотрудника, это надо у них спросить.

Вот у нас появился еще один след в этом запутанном деле – Минздрав. Против кого конкретно выступал Минздрав? Против ленинградских ученых или против Ольги Борисовны? А может быть против А. И. Абрикосова или кого-то в его институте. В двух следующих главах мы рассмотрим еще две скандальные истории, которые также связаны с «неправильными» действиями Минздрава. В чем выражается эта неправильность. Главная задача Минздрава состоит в том, чтобы обеспечить слаженную работу подведомственных ему учреждений. А для этого необходимо единство. По этой причине Минздрав должен был в первую очередь обеспокоиться и предпринять какие-то шаги, чтобы скандальное письмо не было опубликовано. Ведь оно сеяло вражду между учеными.

Если в конце 1948 г. или в 1949 г. было принято решение о закрытии Института морфологии, то для лаборатории О. Б. Лепешинской необходимо было найти новый институт. И в 1949 г. ее лабораторию перевели в Институт экспериментальной биологии АМН.

Если руководство Института морфологии не решилось взять на себя вину за выход скандальной книги, то возникли серьезные претензии к руководству АМН СССР. Что же такое творится в системе академии, если ее сотрудник выпускает книгу, к которой в самой академии неоднозначное отношение. Книга издавалась не подпольно. Первоначально О. Б. Лепешинская (1951, с. 14), по ее собственному признанию на московском совещании, отнесла (перед войной, судя по разным источникам) рукопись книги в Медгиз; рукопись получила отрицательный отзыв проф. 3-го Московского медицинского института А. В. Румянцева и была отклонена. Затем война и было не до книги. Только в конце войны О. Б. Лепешинская смогла начать хлопотать об издании рукописи.

По данным А. Е. Гайсиновича и Е. Б. Музруковой (1991) до войны, в конце 1938 г. издание книги поддержал заведующий кафедрой патологической анатомии 1-го Московского медицинского института профессор А. И. Абрикосов. В своем отзыве, датированном 3. IX. 1938 г., он писал: «По вопросу о допущении книги О. Б. Лепешинской к печати не может быть двух мнений. Тема в высшей степени интересна и вполне современна. Структура работы логически выдержана, собственные наблюдения в высшей степени важны, книга должна быть напечатана».

Во время войны О. Б. Лепешинская договорилась об издании книги в АН СССР. Высказывалось мнение, что ей это удалось сделать, благодаря заступничеству Т. Д. Лысенко (см., напр., Александров, 1993). На самом деле издание книги поддержал директор академического издательства, старейший член партии Ф. Н. Петров, который хорошо знал семью Лепешинских (Гайсинович, Музрукова, 1991). Эти данные скорее всего точны, учитывая что А. Е. Гайсинович был, как он сам пишет, научным редактором книги О. Б. Лепешинской. «Категорически не соглашаясь со всеми домыслами О. Б. Лепешинской, А. Е. Гайсинович не смог ее переубедить, и ему оставалось лишь формально выполнить свои редакторские функции». Когда рукопись была готова к печати, он «счел себя обязанным противодействовать изданию книги и направил письмо в Отдел науки ЦК ВКП(б), в котором обосновал тот вред, который нанесет издание книги О. Б. Лепешинской нашей науке и особенно биологии и медицине.

«Результатом этого письма явилась организация комиссии под председательством акад. Г. Ф. Александрова, которой было поручено решить вопрос о судьбе издания О. Б. Лепешинской. Комиссия ограничилась решением издать книгу тиражом лишь 1000 экземпляров» (Гайсинович, Музрукова, 1991).

Если А. Е. Гайсинович точен в изложении событий, то получается не очень красивая картина. Г. Ф. Александров с 1940 по 1947 г. был начальником Агитпропа. Значит, Агитпроп сначала разрешил книгу О. Б. Лепешинской, а через некоторое время инициировал критику этой книги ленинградскими учеными. Хотя с другой стороны, чему удивляться; это было в русле послевоенной политики Агитпропа, нацеленной на организацию общественных дискуссий по спорным вопросам искусства, науки и экономики. Дискуссии важны. По воспоминаниям А. Е. Гайсиновича, «однажды, когда дело с подготовкой рукописи шло к концу, О. Б. Лепешинская сокрушенно призналась, что ее просьба посвятить книгу И. В. Сталину, к которому она обратилась через В. М. Молотова, была отклонена. Как рассказывала О. Б. Лепешинская, В. М. Молотов сообщил ей, что, по мнению И. В. Сталина, такое посвящение может помешать свободному обсуждению ее книги». Действительно, кто же будет критиковать книгу, посвященную Сталину. Такие сведения о серьезных связях О. Б. Лепешинской в высшем руководстве страны, даже если она их специально распространяет, должны были насторожить ленинградцев. Я думаю, что они воспринимали наших руководителей, как людей дела, справедливых в том, что касается решения научных вопросов, по которым существуют разногласия.

С учетом сказанного у Агитпропа могла быть заинтересованность в издании спорной книги О. Б. Лепешинской. Но в данном случае речь могла идти лишь о разногласиях по чисто научным вопросам. Зачем же было нужно придавать критическому письму ленинградских ученых политическую направленность. Это кажется странным, если учесть, что разрешил издание безграмотной книги бывший начальник Агитпропа Г. Ф. Александров. Может быть его хотели обвинить в политическом просчете новые руководители Агитпропа, используя письмо 13-ти? Или политика Агитпропа не претерпела существенных изменений при смене руководства и он преследовал какие-то свои цели, кроме поиска научной истины?

А куда смотрели сами ученые? Почему А. Е. Гайсинович обратился с письмом в ЦК партии о запрете книги О. Б. Лепешинской. Разве это дело Партии быть арбитром в споре ученых? Почему А. Е. Гайсинович не написал рецензию на книгу после ее выхода, если он видел «ошибочность ее теоретических положений и экспериментальных доказательств, идущих вразрез с современными научными данными». Кстати, почему он не написал о том, кто дал положительный отзыв на рукопись книги. Может быть это снова был А. И. Абрикосов, только теперь в звании академика.

Если Академия медицинских наук солидарна с мнением ленинградцев, то почему не забила тревогу? Почему не попыталась урегулировать ситуацию до выхода книги. Почему не воспрепятствовала публикации рецензии в газете «Медицинский работник». Хотя бы на том основании, что критическое выступление по научным расхождениям слишком политизировано. Если это невозможно было сделать собственной властью, то почему не обратилась за помощью в партийные инстанции.

Может быть ленинградские академики АМН не известили руководство Академии о том, что они пишут резко отрицательную статью в газету на книгу О. Б. Лепешинской. Тогда это очень смахивает на недопустимую практику ленинградцев в высшем аппарате власти осуществлять свои дела, не ставя об этом в известность Политбюро.

Положительное предисловие к книге написал академик Т. Д. Лысенко. Оно небольшое, занимает менее половины страницы. Могли обратиться к нему. Т. Д. Лысенко в этом случае ответил бы словами предисловия. Книга О. Б. Лепешинской «представляет большой вклад в теоретические основы нашей советской биологии. Естественно, что для тех работников науки, которые еще не изжили в своем научном мышлении метафизических подходов, могут оказаться неприемлемыми не только теоретические предпосылки и выводы О. Б. Лепешинской, но они могут отрицать и достоверность фактической части ее работ, как не согласующихся с их теоретическими взглядами. Для людей же науки, стоящих на позициях подлинной теории развития, теории диалектического материализма, фактический материал О. Б. Лепешинской, по моему глубокому убеждению, вполне приемлем». Та-кое впечатление, что ленинградские ученые, выступившие с критикой книги О. Б. Лепешинской, не читали предисловие. Т. Д. Лысенко предвидел, что рецензенты, если таковые найдутся, в своей критике Лепешинской будут исходить исключительно из теоретических соображений и отрицать ее экспериментальный материал.

Книга была издана Большой академией. Отсюда и претензии к Пей. В 1945 г. руководителем академических биологов был академик Л. А. Орбели. Не известно, спрашивали его, но наверняка обратились за разъяснениями к новому главе отделения биологических наук академику А. И. Опарину. Тот мог разъяснять свою позицию примерно в том же ключе, что и академик Т. Д. Лысенко: теоретически он не считает то, что доказывает О. Б. Лепешинская, невозможным. Что касается экспериментов О. Б. Лепешинской, то как им не верить, если не было опровергающих опытов со стороны независимых исследователей. Ленинградские ученые эксперименты О. Б. Лепешинской не проверяли и их критика основывалась на теоретических заключениях.

В науке такая «критика» недопустима. Мы были свидетелями, когда по чисто теоретическим соображениям была отвергнута возможность наследования приобретенных признаков. Как теперь воспринимать эту «критику», испортившую в XX столетии многим крови, как сторонникам ламарковского принципа, так и его противникам.

Что касается московских лидеров медицины, то они, как показывает московское совещание, согласились с такой позицией, а может быть и сами приняли активное участие в ее выработке. Ведь если бы ленинградские ученые провели проверочные эксперименты и написали, что им не удалось подтвердить результаты О. Б. Лепешинской, то уже это было бы достаточным основанием отложить московское совещание и провести серию дополнительных экспериментов, чтобы поставить в этом деле окончательную точку.

С учетом сказанного я не согласен с мнением Я. Л. Рапопорта (с. 266), который пишет, что имена выступавших на Московском совещании «увековечены в изданном Академией наук СССР стенографическом отчете (изд. АН СССР, 1950 г. ) об этом совещании, назначением которого было одарить мир величайшим научным открытием» (выделено нами). Я, кстати, внимательно ознакомился с материалами совещания. На самом деле оно лишь с определенностью высказалось в отношении точки зрения О. Б. Лепешинской, что ее теория имеет право на существование. Величайшим научным открытием работа О. Б. Лепешинской стала бы лишь в том случае, если ее результаты были бы не только подтверждены (это как раз было), но и получили удовлетворительное объяснение с общебиологических позиций. С этим последним у Ольги Борисовны никак не получалось. Причина этого, как выяснилось позже, была связана с тем, что О. Б. Лепешинская неправильно интерпретировала результаты своих наблюдений. Но что же в этом зазорного. Тем более, что ошиблась не только она, но все тогдашнее научное сообщество, включая и ее ленинградских критиков. О чем мы скажем в последнем разделе главы.

1. 8. О скрытых целях идеологического сектора партаппарата в «деле» Лепешинской

Не было ли скрытых целей в сталкивании ученых в так называемых послевоенных дискуссиях. Насаждавшаяся в них атмосфера вражды между различными группами ученых делало последних управляемыми. Но только ли в этом была главная цель политиков.

Что бы было, если бы 13 ленинградских ученых свою отрицательную рецензию отправили в академический журнал. Ничего бы не было. Академия наук, по словам Л. А. Орбели (1948), «следила за тем, чтобы эти работы [речь идет о статьях по генетике] представляли известную ценность с научной точки зрения и не были выражением простых теоретических споров, в которых проводятся определенные идеологические воззрения без конкретного материала». Именно по этим основаниям была отклонена «Журналом общей биологии» критика Б. М. Завадовского работ Т. Д. Лысенко. Уверен, что при Л. А. Орбели в качестве руководителя академических биологов из критической статьи ленинградских ученых были бы убраны все политические выпады против О. Б. Лепешинской. Зачем ученым включаться в политическую борьбу. Ученые должны заниматься наукой.

Только функционеры партаппарата были заинтересованы придать этой критике со стороны ленинградских ученых политический характер. Хотя бы потому, что партаппарат в этом случае был бы также в деле, в качестве третейского судьи в борьбе противоборствующих научных групп. Если в научной критике, опубликованной к тому же в научном издании, нет политических моментов, то у идеологов отпадают всякие основания что-то говорить по части чисто научных экспериментов, т. е. они лишаются возможности вмешиваться и управлять борьбой научных мнений. До войны О. Б. Лепешинская опубликовала свои соображения по проблеме живого вещества в 1935 г. в журнале «Под знаменем марксизма». Позже в 1937 г. она опубликовала результаты научных экспериментов в журнале «Архив биологи-ческих наук». Эта и другие ее работы были критически рассмотрены А. А. Заварзиным, Д. Н. Насоновым и Н. Г. Хлопиным в статье, опубликованной в том же журнале. О чем уже было сказано. О. Б. Лепешинская ответила на критику в журнале «Под знаменем марксизма». Академик А. А. Заварзин не стал продолжать полемику в политическом журнале.

Ленинградским ученым, видимо, не удалось удержаться в рамках чисто научного формата критики. Э. И. Колчинский (2014) отметил, что «отечественные биологи с 1930-х гг. были не вольны в своих трудах и им часто вписывали в текст предложения против их воли». Поэтому я не исключаю, что политические выпады против О. Б. Лепешинской были вставлены в текст рецензии с подсказки идеологических функционеров партаппарата. Во всяком случае я этим объясняю недовольство рядовых подписавшихся, которые, возможно, увидели в своем критическом письме в газете «Медицинский работник» то, на что они не давали согласия. Речь идет об обвинении Д. Н. Насонова в недостаточном «разоружении» со стороны Б. П. Токина, которого поддержал проф. С. И. Гальперин из Ленинградского педагогического института им. Герцена, кстати, не подписавшийся под письмом (см. Александров, 1993). С этим, возможно, также связана открытая поддержка Т. Д. Лысенко со стороны заведующего кафедрой медицинской биологии СПбГМА им. И. И. Мечникова проф. П. В. Макарова. В 1949 г. он прочитал по линии общества «Знание» публичную лекцию «Несостоятельность цитологических основ вейсманизма-морганизма». Материалы лекции не получили в дальнейшем подтверждения. Но я считаю, что такого рода критические работы, если они написаны серьезным ученым, исключительно важны в деле развития критического мышления.

Вернемся к книге О. Б. Лепешинской. Её попытка издать рукопись книги в Медгизе не удалась из-за того, что рукопись получила отрицательный отзыв. Но О. Б. Лепешинская нашла тех, кто ее поддержал и смогла опубликовать книгу в Издательстве АН СССР. Что делают идеологи. Разрешив политическую критику О. Б. Лепешинской со стороны ленинградских ученых, они начинают искать виновных в издании провальной книги, роняющей авторитет советской науки и тем самым советской власти. Выражение «досадное пятно» в отношении выхода книги О. Б. Лепешинской, использованное в рецензии – это то же самое, что сказать «черное пятно». Кто позволил чернить советскую науку, дав зеленый свет на издание безграмотной книги?

Московские ученые отреагировали на эти попытки идеологов приписать им политику ожидаемым образом. Они отвергли критическое мнение ленинградцев в отношении книги О. Б. Лепешинской, как бездоказательное, основанное лишь на теоретических соображениях и неподкрепленное проверочными опытами. Об этом на московском совещании говорил Г. К. Хрущов (1951, с. 87): «Для цитолога и гистолога, кто имел возможность внимательно просмотреть препараты О. Б. Лепешинской, выставленные на этом совещании, совершенно ясно, что почти все, что было возможно и необходимо использовать из арсенала современной микроскопической техники, ею было использовано. Но тем не менее, как вы знаете, нашлись критики – цитологи и гистологи, которые… позволили себе опорочить именно этот фактический материал. Но у этих критиков нет в руках соответственного материала. Более того, с порога отвергая положения О. Б. Лепешинской, они не считают нужным и не желают повторить и проверить работы О. Б. Лепешинской. Это доказывает только то, что не фактический материал заставляет их отрицать положения, развиваемые О. Б. Лепешинской, а те теоретические установки вирховианства, которые они до сих пор разделяют».

А. Е. Гайсинович и Е. Б. Музрукова (1991), как бы осуждая Г. К. Хрущова, говорят, что этот верный защитник Лепешинской через 6 лет изменил свое положительное мнение о живом веществе. «Мы – пишут авторы – обнаружили в Архиве АН СССР отзыв профессора Г. К. Хрущова от 13. 07. 1956, направленный в Издательство АН СССР по поводу переиздания книги Лепешинской. Стоявший у истоков утверждения “учения” о “живом” веществе в 1950 г., шесть лет спустя Г. К. Хрущов уклончиво-дипломатично писал следующее: “Рукопись в таком виде не может быть издана. Она должна быть пересмотрена в свете решений XX съезда КПСС по вопросам борьбы с догматизмом и начетничеством и ликвидации последствий культа личности И. В. Сталина”». Но в этом факте нет ничего удивительного, поскольку за год до этого, в 1955 г. советский ученый Г. И. Роскин поставил точку в истории открытия «живого» вещества». Живое вещество, о котором говорила О. Б. Лепешинская и которое Г. К. Хрущов, как и другие на совещании, видели своими глазами, оказалось научным артефактом. Но об этом в конце главы.

Если ленинградские ученые не проверили в дополнительных экспериментах опыты О. Б. Лепешинской и основывали свою критику на теоретических аргументах, которые, как показало московское совещание, принимаются не всеми, то речь может идти о недобросовестной критике. У партийных властей возникли вопросы к тринадцати ленинградским ученым и к руководителям тех научных учреждений, в которых те работали. Кто позволил выступать с такой недобросовестной критикой, роняющей престиж советской науки.

При Сталине была идеологическая цензура, но зато не было научной цензуры. И именно это обеспечило расцвет науки в СССР. Решилась О. Б. Лепешинская опубликовать свои научные результаты и нашлись те, кто помог ей это сделать, несмотря на противодействие со стороны некоторых ученых. Если бы была чисто научная критика книги О. Б. Лепешинской, то не было бы ажиотажа вокруг ее имени. Книга при ее небольшом тираже осталась бы незамеченной научной общественностью, но без сомнения нашла бы сторонников среди части ученых. А дальше дело времени и прогресса – стала бы теория О. Б. Лепешинской новой вехой в развитии биологии. Решился Г. М. Бошьян опубликовать свою книгу (с неудачным названием «О природе вирусов и микробов», 1949), и нашлись те, кто помог ему в этом деле. Если бы не было ажиотажа, подогретого тремя дискуссионными сессиями, то и эта книга осталась бы незамеченной, как нарушающая сложившуюся парадигму. По книге высказались, если бы нашли это необходимым, специалисты. И на этом все бы кончилось. Эти два примера убедительно показывают, что в сталинском СССР была свобода научного творчества.

В послесталинское время эта научная свобода кончилась. Идеологи на этих же двух примерах предметно показали, что ученым еще рано давать свободу. Поскольку она может обернуться во вред советской науке пришедшими в нее шарлатанами, проходимцами и просто больными людьми, которые своими действиями могут создать крайне негативный образ советской науки, выставят ее на поругание ненавистниками нашей страны. Так может быть истинная цель партаппарата состояла в том, чтобы стать истинными руководителями науки, отняв эту функцию у академий и дирекций научных учреждений. А для этого надо опираться на ту научную группу, которая ведет активную ненаучную борьбу с другими группами. Время, когда можно было вмешиваться в научный поиск по идеологическим соображениям, уходило в прошлое. Ученых все труднее удавалось подловить на идеологических ошибках. Да и сложным и опасным делом являются идеологические обвинения. Намного безопаснее поддерживать научное мнение, идущее от самих ученых.

В качестве предварительного резюме, я даю следующую реконструкцию событий. Партийные идеологи из Агитпропа в порядке развернутой ими борьбы с Лысенко уговорили ленинградских ученых выступить с критикой книги Лепешинской. Как в это же время они уговорили или «заставили» проректора Ленинградского университета Ю. И. Полянского выступить на открытом собрании с критикой Лысенко, а П. М. Жуковского из Тимирязевской академии и ученых из Московского университета во главе с И. И. Шмальгаузеном осудить Лысенко за извращение дарвинизма. Здесь надо помнить, что в те времена коммунисты не могли критиковать беспартийного академика, не получив согласия на это партийных инстанций. Возможно, что именно те, кто уговорил ленинградцев, придали критике идеологическую направленность, пообещав, что в случае чего прикроют. Они, однако, не учли, что за О. Б. Лепешинскую вступятся старые большевики, которые в первую очередь обратят внимание на оскорбительный характер критики. И на любые доводы партийных функционеров они будут выступать со строго коммунистических позиций – никто в СССР не имеет права унижать человека. Борясь за справедливое отношение к человеку, они могли, как тогда говорили, до Сталина дойти и наверняка их принципиальная позиция была услышана. Идеологам из партаппарата пришлось забыть о своих обещаниях и спешно перестраиваться, выступив теперь в роли активных защитников О. Б. Лепешинской от недобросовестной критики, представляющей ученого коммуниста в качестве идеологического врага советского строя. Мы, таким образом, подходим к ленинградскому делу.

1. 9. Ленинградское дело

«В июне 1950 г. – пишет в своих воспоминаниях В. Я. Александров (1993, с. 36) – в Ленинград прибыли эмиссары Лепешинской – действительный член АМН СССР Н. Н. Жуков-Вережников и доктор биологических наук И. Н. Майский. На заседаниях Ученого совета Института экспериментальной медицины АМН СССР (21–23 июня) должны были выступить посланцы Лепешинской и подписавшие статью тринадцати, в первую очередь заведующие трех отделов Института: общей морфологии (в который входила руководимая мною лаборатория цитологии) – Д. Н. Насонов, экспериментальной гистологии – Н. Г. Хлопин и фитонцидов – Б. П. Токин. Перед собранием по поручению партбюро нас предупредили, что вопрос о сохранении или ликвидации отделов и лабораторий будет решаться в зависимости от того, как выступят авторы антилепешинской статьи и прежде всего Насонов, Хлопин, Токин».

Сразу поправим автора. В Ленинград прибыли не эмиссары О. Б. Лепешинской, но уполномоченные от Агитпропа, раз партийная организация Института экспериментальной медицины получила на этот счет четкие указания по своей партийной линии о том, как должны вести себя отмеченные выше руководители трех отделов ленинградского Института экспериментальной медицины.

Итак, отрицательная рецензия на книгу О. Б. Лепешинской (июль 1948 г. ), московское совещание в защиту О. Б. Лепешинской против ленинградских ученых (май 1950 г. ) и, наконец, подведение итогов в ленинградском Институте экспериментальной медицины были организованы партаппаратом. И это дело не было случайным эпизодом в работе идеологического сектора партаппарата. В послевоенное время партийные идеологи, видимо, руководствуясь метафорой, что в споре рождается истина, стали практиковать проведение открытых для общества дискуссий по важным для страны спорным проблемам. Главный идеолог Партии А. А. Жданов при обсуждении книги Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии» следующим образом сформулировал политику Партии в этом вопросе:

«Наша партия уже давно нашла и поставила на службу социализму ту особенную форму раскрытия и преодоления противоречий социалистического общества…, ту особенную форму борьбы между старым и новым, между отживающим и нарождающимся у нас в советском обществе, которая называется критикой и самокритикой. В нашем социалистическом обществе… развитие от низшего к высшему происходит не в форме борьбы антагонистических классов и катаклизмов, как это имеет место при капитализме, а в форме критики и самокритики, являющейся подлинной движущей силой нашего развития, могучим инструментом в руках партии. Это безусловно новый тип движения, новый тип развития, новая диалектическая закономерность. »

Дискуссия по проблеме живого вещества – это полностью постановочное мероприятие Агитпропа. Сначала уговорили Ленинградских ученых выступить с критикой О. Б. Лепешинской (в газете «Мединский работник»). Затем подготовили ответное слово московских ученых, которое признали более весомым. В этой ситуации по прописанному для всех дискуссий сценарию ленинградским ученым ничего не оставалось как в порядке самокритики разоружиться и признать свою неправоту.

Если московских ученых в их защите О. Б. Лепешинской и ленинградских ученых в их покаянии заставили выступить против истины, тогда точку в этом деле еще рано ставить. Нужно понять, изучая партийные документы той эпохи, почему партийные идеологи вынудили ученых свидетельствовать против истины. Мне, однако, этот сценарий, кстати, активно поддерживаемый западным агитпропом, кажется невозможным. Я уже писал об этом. Но есть необходимость об этом еще раз напомнить, поскольку ставятся принципиальные вопросы, связанные с репутацией советских ученых и самой страны.

Я не могу принять, что все 27 человек, выступивших на Совещании, поддались на уговоры властей лжесвидетельствовать в пользу О. Б. Лепешинской. Что же это за коммунисты, которые заставили ведущих ученых Советского Союза кривить душой, грубо говоря, врать. В это я также не могу поверить.

С высоты наших нынешних знаний, недвусмысленно говорящих о том, что О. Б. Лепешинская действительно ошибалась, нам кажется, что ученых заставили говорить неправду. На самом деле тогда ситуация с проблемой живого вещества не воспринималась столь однозначно. Мнения были самые разные. Некоторые, если и не принимали теорию О. Б. Лепешинской, то не могли выдвинуть против самой идеи порождения клеток из неклеточного вещества серьезных возражений. Были и такие, кто сочувственно отнеслись к идеям О. Б. Лепешинской, хотя и могли считать недостаточными представленные ею доказательства. Наконец, многие не будучи специалистами, полагались на мнения специалистов, положительно охарактеризовавших результаты О. Б. Лепешинской. Мы не случайно привели мнения о желточных шарах ленинградцев и Я. Л. Рапопорта, на глазах которого развертывалась работа О. Б. Лепешинской. Эти мнения диаметрально противоположны. Не исключено, что это мнение об отсутствии в желточных шарах ядра сформировалось у Я. Л. Рапопорта позже, под влиянием работ московского цитолога Г. И. Роскина, с которым он был хорошо знаком, в том числе по совместной работе по клиническим испытаниям противоопухолевого препарата «КР» в конце 1940-х гг. (см. главу 3). Исследования Г. И. Роскина в середине 1950-х гг. наряду с другими работами этого периода разъяснили, в чем ошибалась О. Б. Лепешинская, закрыв тему живого вещества как неподтвержденную ее опытами. Но мы забежали немного вперед. Вернемся назад, ко времени развертывания трагических событий, когда восприятие идей О. Б. Лепешинской не было однозначным.

В. Я. Александров (1993, с. 41) пересказывает самокритичное выступление Д. Н. Насонова, который «сослался на авторитеты академиков Аничкова, Павловского, Сперанского, Северина, профессора Хрущова, которые на майской сессии заверили, что приведенные Лепешинской факты и выставленные новые препараты вынудили их признать правильность ее теоретических положений. Исходя из этого Насонов считал необходимым пересмотреть старые доктрины и признал ошибкой авторов статьи тринадцати чисто словесную критику Лепешинской, без приведения собственных экспериментальных данных по этому вопросу» (выделено нами). Т. е. Д. Н. Насонов признал, что критика тринадцати исходила из чисто теоретических соображений и, следовательно, не была убедительной, чтобы закрыть вопрос о происхождении клеток из живого вещества. Это очень важный момент. Никак нельзя согласиться с мнением, что будто бы под давлением партийных кругов ленинградских ученых вынудили признать ошибочную теорию Лепешинской. Это сейчас мы знаем, что теория О. Б. Лепешинской оказалась ошибочной. В той исторической ситуации речь могла идти лишь о принятии теории О. Б. Лепешинской, как не противоречащей экспериментальным данным и сложившейся на тот момент научной парадигме.

В обсуждаемой нами истории удивляет еще один момент – замедленная реакция партаппарата. Почему он отреагировал на письмо ленинградцев в газету не сразу по горячим следам, а почти через два года. Поскольку само письмо с критикой О. Б. Лепешинской было одобрено партаппаратом, то надо выяснить, что же случилось за эти два года, что позиция партаппарата резко изменилась? Ответ напрашивается сам собой.

В 1949 г. и в начале 1950 г. стало разворачиваться так называемое «Ленинградское дело» о коррупции в верхнем эшелоне власти. Началу «Ленинградского дела» положило Постановление Политбюро от 15 февраля 1949 г. о незаконной организации Всесоюзной оптовой ярмарки председателем Совета Министров РСФСР тов. Родионовым М. И. вместе с ленинградскими руководящими товарищами при содействии члена ЦК ВКП(б) тов. Кузнецова А. А. В постановлении отмечается, что эти и ряд других неправильных действий коммунистов «являются выражением антипартийной групповщины, сеют недоверие… и способны привести к отрыву Ленинградской организации от партии, от ЦК ВКП(б)». А. А. Кузнецов был освобожден от обязанностей секретаря 28 января 1949 г. и в феврале 1949 г. назначен секретарем Дальневосточного бюро ЦК ВКП(б). В ленинградской партийной организации были вскрыты факты фальсификации результатов выборов на объединенной областной и городской партийной конференции (25 декабря 1948 г. ). Объединенный пленум Ленинградского обкома и горкома партии 22 февраля 1949 г. одобрил решение ЦК об отстранении от должности первого секретаря Ленинградского обкома и горкома П. С. Попкова, объявил выговор Я. Ф. Капустину, наложил партийные взыскания на других лиц, причастных к фальсификации результатов выборов. Практика кумовства и другие серьезные нарушения были выявлены в Госплане СССР, возглавлявшемся Н. А. Вознесенским. 7 марта 1949 г. он был снят с государственных постов и выведен из состава Политбюро ЦК; 12 сентября 1949 г. Н. А. Вознесенский был выведен из состава ЦК ВКП(б). Суд над проходившими по «Ленинградскому делу» состоялся 29–30 сентября 1950 г.

Какая связь между «Ленинградским делом» и письмом тринадцати? Самая прямая. Коллективное письмо с политическими выпадами не могло не получить предварительного одобрения партийных руководителей ленинградской организации, а, возможно, и центра, со стороны агитпропа, который курировал А. А. Жданов. Центральным было обвинение проходивших по «Ленинградскому делу» в групповщине, в попытках противопоставить ленинградцев как особый Центр внутри СССР, «в попытках создать средостение [т. е. создать помехи открытым внутрипартийным отношениям] между ЦК ВКП(б) и Ленинградской организацией и отдалить таким образом организацию от ЦК ВКП(б)». Обращаю внимание на последнюю часть предложения. Руководители Ленинградской организации пытались создать атмосферу нездорового противостояния между ленинградскими и московскими учеными, позволив, а может быть и организовав критику О. Б. Лепешинской в столь уничижительной форме.

Заключая свое повествование о деле О. Б. Лепешинской, Я. Л. Рапопорт ([1988] 2003, с. 277) пишет: «Восстановлением норм общественной и политической жизни сопровождалось и восстановлением (хотя и весьма нелегким) норм подлинной науки, для дискретизации которой трудно было придумать более подходящий персонаж, чем О. Б. Лепешинская. Эта позорная страница в истории советской науки и вообще советской общественной жизни уходила в прошлое, хотя и не забыта окончательно. Однако не следует клеймить позором только О. Б. Лепешинскую. Позор тем деятелям, которые дали безграничный простор ее больному честолюбию, организовали гнусный спектакль с ее посвящением в гении, сделали всеобщим посмешищем старого человека, заслуженного деятеля Коммунистической партии, выставив его на позор и поругание вместе с советской наукой, и не только не понесли никакого наказания, но благополучно почивают на лаврах из шутовского венца О. Б. Лепешинской».

Я могу лишь отчасти согласиться с такой оценкой. Она мне кажется односторонней, поскольку видит во всем происшедшем лишь вину ученых. Ученые безусловно виновны в том, что использовали против своих коллег ненаучные, в том числе политические обвинения, т. е. были виновны в том, что сеяли вражду в рядах ученых, прикрывая это разговорами о необходимости защитить науку от невежд, лжеученых и научных проходимцев. Это прямо-таки бьет в глаза в скандальной истории с О. Б. Лепешинской. Но вражда и скандалы в научной среде ни в каком случае не могут идти на пользу науке. «Досадным пятном в советской биологической литературе» оказалась собственно не сама «ненаучная книга Лепешинской», но тот скандал, который сотворили ученые вокруг этой книги, скандал, продолжающийся благодаря усилиям западного агитпропа до сих пор.

О. Б. Лепешинская лишь повод для вмешательства западного агитпропа в наши дела.

С другой стороны политические обвинения, с которыми выступали ученые против своих коллег, по тем временам не казались чем-то экстраординарным. Это был, так сказать, привычный стиль жизни тех необычных лет. Поэтому не нам, живущим другой жизнью, порицать ученых. Но если мы рассматриваем поведение ученых как нормальное для тех лет, тогда и всё остальное, что было в той жизни следует рассматривать как норму и наши сетования по поводу печальной судьбы генетики уже нельзя признать справедливыми, и именно потому, что оценивают тот период с точки зрения норм жизни другой эпохи.

И как только мы встанем на эту точку зрения, то сразу станет ясно, что не ученые, но политики определяли стиль жизни, включая и стиль так называемых научных дискуссий, сеявших в то время лишь состояние вражды между учеными.

Поэтому, когда Я. Л. Рапопорт говорит, что это ученые «сделали всеобщим посмешищем старого человека, заслуженного деятеля Коммунистической партии», то он запамятовал о том, что сказал до этого, что даже «на покаяние надо было получить согласие власть предержащих, чтобы оно было принято». «Всеобщим посмешищем старого человека, заслуженного деятеля Коммунистической партии» сделали свои, такие же как она коммунисты. Когда академик Н. Н. Аничков говорил, что давление на нас (т. е. не только на него одного) было оказано из таких высоких сфер, то надо полагать, что он и другие, вовлеченные в это дело, доходчиво объясняли, к какому позору и потере престижа советской биологии это может привести. Возможно, что Н. Н. Аничков объяснялся теми же словами, с которыми выступил Я. Л. Рапопорт. Но это не было принято во внимание. И, следовательно, там в высоких сферах проводилась какая-то своя «политика» и проводников этой политики личная судьба О. Б. Лепешинской и судьба советской науки по большому счету не интересовала. Историки должны выяснить, какими мотивами там наверху руководствовались и какие цели при этом преследовали. Если, конечно, там есть, что выяснять. Мне этот сценарий принуждения ученых к лжесвидетельству кажется наименее вероятным, о чем я уже говорил.

В целом историю взлета и падения О. Б. Лепешинской нельзя считать конфликтом между учеными. Он является результатом спланированной акции коммунистических верхов, т. е. является внутренним делом коммунистов. Сам я лично полагаю, что поскольку работа О. Б. Лепешинской, против которой выступили 13 ленинградцев, получила одобрение со стороны Т. Д. Лысенко, который написал к ее книге предисловие, то ее дело было раздуто в качестве одного из элементов борьбы с Т. Д. Лысенко. Т. е. жестко критикуя О. Б. Лепешинскую, ленинградские ученые имели своей главной целью борьбу с Т. Д. Лысенко. И это было главной причиной, побудившей их выступить с общественной (т. е. через газету) коллективной критики работы О. Б. Лепешинской. Еще раз подчеркну, что застрельщиками в этом деле были политики, но не сами ученые. И мы знаем, что борьбу с Т. Д. Лысенко в то время активно вел Агитпроп.

В. Я. Александров в своих воспоминаниях приводит такой эпизод (с. 36): «В середине 50-х годов на мой недоуменный вопрос, адресованный К. М. Завадскому (известный эволюционист, будущий заведующий кафедрой дарвинизма ЛГУ): “Как Вы могли в своей статье, описывая регенерацию листьев бегонии, утверждать, что меристематические клетки возникают из неклеточного живого вещества?” – он ответил: “Я солдат партии”». А ведь К. М. Завадский отчасти прав. Вопрос о живом веществе был научной проблемой, но перестал быть таковой, когда ленинградские ученые выдвинули в адрес О. Б. Лепешинской политические обвинения. После этого научная проблема в ее деле отошла на второй план, а само дело стало заботой Партии, поскольку в нашей стране только Партия имела монополию обсуждать политические и идеологические вопросы. А они решаются на иных основаниях, часто исходя из принципа партийной целесообразности. Вот, например, что сказал на совещании по живому веществу микробиолог В. Д. Тимаков (Совещание, 1951, с. 133): «Эти примеры характеризуют, что идеи О. Б. Лепешинской развиваются на основе учения Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина и рисуют ее как исследователя, ведущего борьбу за партийность в науке». Но и западная наука в этом отношении небезгрешна. Именно руководствуясь этим принципом (только в данном случае буржуазной партийностью) на западе в свое время был искоренен ламаркизм.

Поэтому К. М. Завадский был прав. Да и сам В. Я. Александров в своей книге именно таким образом понимал сложившуюся после сессии ВАСХНИЛ ситуацию, когда отметил, что мичуринская биология стала партийной платформой и что он, будучи коммунистом, обязан ей следовать. Здесь только надо уточнить, что естественная наука не может быть партийной платформой. Речь собственно идет о признании мичуринской биологии в качестве науки, коль не доказано обратное. А если это наука, то и ее критика должна быть научной и не строиться только на мнении западных ученых. Их критика наших ученых, как показала скандальная история вокруг публикации американского ученого Сакса, грешит политическими обвинениями.

Теперь о так называемом поругании советской науки, о котором говорил Я. Л. Рапопорт. Если это не прикрытие групповщины, не попытка искоренить неординарные мнения, тогда это является свидетельством незрелости советской науки, раз возникают комплексы в отношении того, что могут подумать о наших ученых зарубежные коллеги. Ничего не подумают, промолчат как воспитанные люди, если, конечно, в их отрицательном мнении о нас не будут заинтересованы политики, которые всегда найдут тех ученых, которые будут им помогать в борьбе против нашей страны. Как это случилось в так называемых отзывах на перевод книги Т. Д. Лысенко «О наследственности и ее изменчивости». В угоду политикам в этой книге было переведено с полным искажением смысла ключевое определение наследственности, так что само оригинальное понятие наследственности, предложенное Т. Д. Лысенко, т. е. главное в его подходе, оказалось вне поля зрения критиков, которые обыгрывали второстепенные вопросы.

Говорить о престиже советской науки могло бы иметь какой-то назидательный смысл лишь в идеальных обществах. В мире, в котором правит не согласие, но бесконечная вражда, в котором постоянно организуются войны, в том числе и против нас, будет лицемерием ожидать справедливого и сочувственного отношения запада к нашим неурядицам. И это еще надо выяснить не было ли в наших послевоенных неустройствах руки запада, как это оказалось в истории так называемой борьбы с научным шарлатаном Т. Д. Лысенко. В реальных обществах многое определяет пропаганда. Поскольку мы для запада являемся опасными экономическими конкурентами, то все события в нашей истории на протяжении вот уже тысячелетия искажались западными пропагандистскими центрами и возвращались к нам в виде злонамеренных исторических мифов. Мы живем в атмосфере не нами придуманных мифов; из них скроена наша история. Куда это годится, что российская история написана на западе, нашими историческими недругами (немцами, шведами, поляками) в качестве идеологического прикрытия их попыток поработить наш народ. Теперь вот и новейшая история с теми же враждебными в отношении нас целями пишется англосаксами.

Когда рецензенты пишут, что Лепешинская (почему без инициалов?) вводит в заблуждение широкого читателя и дезориентирует учащуюся молодежь, то они использовали не ту площадку для обращения к широкому читателю и молодежи.

Трудно понять, что имел в виду Я. Л. Рапопорт, когда говорил о восстановлении норм подлинной науки в послесталинском СССР. Я этого восстановления не увидел. Групповщина как процветала, так и процветает. Политические выступления ученых против других ученых как были, так и есть. И они заменяли ученым, объединенным клановыми связями, научную критику своих противников. Просто теперь политические выступления осуществлялись в тесном союзе с властью, почему и выставлялись как справедливые, как торжество науки в ее борьбе против научного мракобесия и лженауки. После-сталинская наука скатилась к тоталитаризму. И это одна из главных причин оскудения советской науки. Сталинские профессора были свободны в своем научном творчестве и поэтому действительно делали большую науку. Их успехи были результатом настоящей свободы творчества. А теорию О. Б. Лепешинской, если она была результатом ошибок, можно отнести к издержкам свободы творчества. Научная свобода предполагает право на ошибки даже по невежеству. Когда же ученые, захватившие научную власть в послесталинские времена, стали диктовать всем, что является наукой, а что лженаукой, то тем самым был поставлен заслон свободному творчеству, которое включает в себя не только большие открытия, но и досадные промахи.

Критика с политическими обвинениями является эффективным инструментом в борьбе с инакомыслием в тоталитарной науке.

1. 10. Г. И. Роскин – выдающийся советский ученый, закрывший проблему живого вещества

В. Н. Сойфер (1998) в своей книге, резко критикуя О. Б. Лепешинскую за понятие живого вещества, представил дело так, что за этим понятием нет никакого реального содержания. «Она же [Лепешинская] – писал он (с. 56) – всё более настойчиво утверждала, что в природе существует особое живое вещество, которое до нее никто даже не замечал, а, оказывается, из него могут возникать живые нормальные клетки!» (выделено нами). Такое впечатление, что В. Н. Сойфер не читал книгу О. Б. Лепешинской. А ведь в книге есть специальная глава, которая называется также как и раздел 1. 5 нашей книги: что такое живое вещество? Упомянем также книгу Э. С. Бауэра (1935), первая часть которой называется «Общая теория живой материи». В этой части есть специальная глава «Проблема “живого белка”». Во времена О. Б. Лепешинской, оказывается, были большие ученые, размышлявшие над проблемой живого вещества, сводимого ими чуть ли не к отдельной белковой молекуле. О. Б. Лепешинская говорила о возможности существования внеклеточного живого вещества в организмах. Складов живой материи где-либо в природе, по выражению Е. Н. Павловского, нет.

Мы уже говорили, что О. Б. Лепешинская (1945, с. 87), следуя дореволюционным авторам, понимала под живым веществом «биомолекулы, способные к ассимиляции, способные расти и размножаться». Но это теоретическое, правильнее сказать, натурфилософское определение. Мы, однако, отметили, что конкретным выражением живого вещества в ее построениях являлись желточные шары куриного яйца. Как особые структуры, отделимые от других подобных структур, О. Б. Лепешинская понимала желточные шары по аналогии с бактериальной клеткой, только на два порядка большей. В них она различала цитоплазму, набитую желточными зернами, и ядерное вещество, находящееся в распыленном состоянии.

В 1934 г. О. Б. Лепешинская опубликовала в кольцовском Биологическом журнале большую статью с изложением своих результатов исследования по живому веществу. Приведем ее заключение (с. 251): «Все наши наблюдения говорят за то, что желточные шары, не будучи клетками, являются жизнедеятельными, способными к формативным процессам и даже преобразованию в клетки». Н. К. Кольцов (1934), оценивая результаты О. Б. Лепешинской, высказал сомнение в отношении того, что у высших организмов все ядерное вещество может находиться в распыленном состоянии. Как «столь сложно организованная система, как хромосома, – пишет Н. К. Кольцов (с. 259), – может распасться, раствориться и перейти в неоформленное вещество, а затем заново сложится в такую же хромосомную систему. В хромосомном комплексе – тысячи генов, и все занимают определенное место. Если они разойдутся и смешаются в однородном веществе (как хромидии гертвиговской школы), то вероятность того, что при новом синтезе они сами собой попадут на свои прежние места, будет ничтожно мала…».

О. Б. Лепешинской следовало бы прислушаться к мнению авторитетного ученого с тем, чтобы попытаться найти другие возможные объяснения наблюдавшихся ею картин изменений внутри желточных шаров. Но, видимо, желание опровергнуть великого Вирхова было столь неуемным, что лишило О. Б. Лепешинскую самокритичного восприятия своих результатов.

Я привел мнение большого ученого, каким был Н. К. Кольцов, чтобы подчеркнуть, что никакой фальсификации со стороны О. Б. Лепешинской своих результатов, о чем иногда пишут нынешние комментаторы, не было. Николай Константинович не усомнился в том что О. Б. Лепешинская действительно наблюдала концентрацию распыленного ядерного материала в единую структуру, которую она сочла ядром. Он эти результаты признал и принял саму статью к публикации в своем журнале. Его сомнения были теоретического плана.

Близко к этому критически оценил работу О. Б. Лепешинскую гистолог М. С. Навашин (1936, с. 133), отметивший в подстрочном примечании, что теоретическая несостоятельность ее идей «ясна уже из того, что здесь не дается никакого… объяснения явлений наследственности на основе самозарождения клетки и ее ядра, т. е. мы встречаемся с полным отрывом от научной теории». «В истории науки – продолжил М. С. Навашин – мы знаем десятки примеров, когда "сенсационные открытия” являлись плодом простых ошибок наблюдения» (цитировано по: Гайсинович, Музрукова, 1991). Надо думать, что в отличие от Н. К. Кольцова М. С. Навашин считал ее наблюдения результатом экспериментальных ошибок.

По иному к оценке результатов О. Б. Лепешинской подошли ленинградские рецензенты ее книги. Они усомнились в ее результатах, утверждая, что автор из-за большого количества желточных зерен просмотрел наличие в желточных шарах ядра. По мнению рецензентов, когда желточные зерна стали расходоваться зародышем в качестве питательного материала, то в какой то момент развития ядро стало видимым, что и зафиксировал автор. Утверждалось это безоговорочно, как факт, раз рецензенты ссылались на аналогичные заблуждения ученых прошлого века: «… отсутствие ядра может быть только кажущимся… Это вводило в заблуждение исследователей в середине прошлого столетия, но современному биологу едва ли простительно впадать в ту же ошибку». Поскольку это преподносилось как научный факт, то политические кураторы письма тринадцати постарались придать научной критике О. Б. Лепешинской политический характер.

Но уже через полтора года после критического письма в медицинскую газету выясняется, что ленинградские рецензенты, утверждая о наличии ядра в желточных шарах, исходили в своей критике из непроверенных фактов. А это в корне меняло дело, поскольку речь в этом случае шла о голословных политических обвинениях старого заслуженного коммуниста, что для самих партийных организаторов письма тринадцати могло кончиться весьма плохо с серьезными оргвыводами по партийной линии. Как только это стало ясно, партаппарат и Ю. А. Жданов, как отвечающий за науку, начали активно поддерживать О. Б. Лепешинскую, а сам Ю. А. Жданов стал настоятельно просить ленинградцев проверить опыты О. Б. Лепешинской.

Вполне возможно, что ленинградцы проверили наблюдения О. Б. Лепешинской, но получили те же результаты, что и она. Значит, нужно было и им прислушаться к авторитетному мнению Н. К. Кольцова, который предположительно связывал ошибочные выводы в работе О. Б. Лепешинской с несовершенством гистологической техники. Вот что он писал в своей «рецензии» на упомянутую предвоенную работу О. Б. Лепешинской (Кольцов, 1934, с. 259): «Ошибка цитологов, пытающихся оспаривать это основное положение современной генетики [о необычайной сложности хромосом, которые в силу этого не способны распадаться и также легко воссоздаваться], заключается в том, что они чрезмерно переоценивают точность своей техники и микроскопического наблюдения, еще в высшей степени несовершенную. Еще до сих пор, вместо того чтобы изучить судьбу организованных морфологических структур – хромосом… говорят об ядерном веществе хроматине, которое можно охарактеризовать крайне несовершенными, нестойкими и не имеющими сколько-нибудь прочной теоретической основы красочными реакциями… Как же при таких условиях, т. е. при всей недостаточности микроскопической техники, цитологи могли бы привести нам достаточные доказательства в пользу самозарождения ядра и хромосом, доказательства, которые перевесили бы всю теоретическую невероятность подобного явления?»

Н. К. Кольцов прямо говорит, что он не верит гистологическим Доказательствам самозарождения ядра, и что ошибочность соответствующих выводов является результатом несовершенства микроскопической техники окрашивания. Поэтому его послание адресовано не только О. Б. Лепешинской и ее послевоенным сторонникам, но в равной мере и ленинградским критикам.

То, что Ю. А. Жданов имел к письму тринадцати прямое отношение, на это меня наталкивают следующие соображения. В 1944 г. Агитпроп, руководимый в то время философом Г. Ф. Александровым, вовлек профессора Тимирязевской академии А. Р. Жебрака в борьбу Лысенко (см. подробнее: Шаталкин, 2015). Перипетии борьбы сложились так, что самому А. Р. Жебраку стал грозить «суд чести», мера наказания в виде общественного порицания, введенная в послевоенное время. Вместо того, чтобы молча принять удары судьбы коммунист А. Р. Жебрак (5 сентября 1947 г. ) пожаловался второму лицу в Партии А. А. Жданову, утверждая, что в деле Лысенко его вины нет, что он делал все правильно. Но если ученый не виновен, тогда ответственность лежит на курировавших его деятельность работниках Агитпропа. В итоге через 12 дней был снят со своего поста начальник Агитпропа Г. Ф. Александров, а сам агитационный аппарат был усилен назначением в качестве руководителя М. А. Суслова, одного из секретарей ЦК. Я не исключаю, что последующие мытарства А. Р. Жебрака были результатом его письма-жалобы. Он неосмотрительно подставил человека партаппарата.

Заинтересованность судьбой ленинградцев у Ю. А. Жданова могла быть связана с опасением, что как бы не вскрылась его вовлеченность в дела, связанные с письмом тринадцати. Чем могли воспользоваться недоброжелатели младшего Жданова. В то же время я не сомневаюсь в том, что Ю. А. Жданов приложил максимум усилий, чтобы смягчить оргвыводы в отношении ленинградцев. По тем временам все могло быть и хуже.

Но мы отвлеклись от главной темы – о биологической природе желточных шаров. Ленинградцы утверждали, что желточные шары содержат ядро, которое из-за большого количества желточных зерен могло быть невидимым. «Кроме того, – писали ленинградские ученые, – независимо от потребления желтка, первоначально невидимое ядро может стать видимым, если оно сместится из центра шара (или клетки) на его периферию, или, если клетка, способная (по наблюдениям самой же Лепешинской) к амебоидным движениям, сместится по отношению к фокусу фотоаппарата». Это последнее предположение было опровергнуто в докладе Н. Н. Жукова-Вережникова на совещании по проблеме живого вещества. Вот, что он конкретно сказал (Совещание, 1951, с. 94–95): «… в Лаборатории цитологий Института экспериментальной биологии АМН была предпринята цейтраферная микрокиносъемка[10] культуры желточных шаров. В начале и в конце процесса объекты съемки просматривались мною и И. Н. Майским на всю глубину путем поворота микрометрического винта. Было установлено, что исходный объект (желточный шар) не обнаруживает клеточной структуры ни в одной оптической плоскости Однако в конце процесса в том же исходном объекте обнаружилась клеточная структура [т. е. ядро], а самый объект признан гистологами несомненной клеткой». Эта проверка подтвердила результаты О. Б. Лепешинской и одновременно неправоту ленинградских критиков. Как в такой ситуации поступить другим ученым? Ничего не остается делать, как признать научную правоту О. Б. Лепешинской. Конечно, сомнения остаются, но чтобы их рассеять, необходим принципиально иной взгляд на всю проблему в целом. А это уже должно рассматриваться как научное открытие принципиального значения, коль скоро оно должно поставить точку в проблеме живого вещества.

В 1955 г. вышла статья советского гистолога Г. И. Роскина, содержащая интересные результаты изучения желточных шаров. Во введении автор пишет (с. 112), что «такой существенный компонент плазмы яйцеклеток, как желток…. был неоднократно предметом многосторонних и очень детальных исследований. Появление работы О. Б. Лепешинской (1950) натолкнуло и нас на постановку ряда цитологических и цитохимических наблюдений…». Сразу подчеркнем, что Георгий Иосифович рассматривал работу Ольги Борисовны как вполне научную, более того, как имеющую эвристическую ценность. Сама книга, видимо, привлекла его внимание после 1950 г., когда ситуацию с пониманием желточных шаров (а именно, являются ли они примером живого вещества или нет) можно охарактеризовать как научный тупик. С одной стороны сомневаться в результатах О. Б. Лепешинской нет оснований, а с другой стороны с ее выводами трудно согласиться по теоретическим соображениям, одно из которых и очень серьезное было высказано еще до войны Н. К. Кольцовым, о чем мы уже говорили. Г. И. Роскин, заметим, был учеником Н. К. Кольцова.

В исторической справке Г. И. Роскин отметил существование трех точек зрения в понимании желточных шаров.

1. «… элементы желтка (желточные зерна, пластинки, шары) являются мертвыми, образуя вместе с зернами крахмала, каплями жира и т. п. так называемые парапластические элементы клеток.

2. «… желточные компоненты протоплазмы обладают рядом свойств, отличающих их от инертных, мертвых парапластических включений.

3. «… гипотеза М. Д. Лавдовского (1901) о происхождении некоторых эмбриональных клеток не от клеток предшествующей генерации, а из желточных шаров».

Изучение ферментов в желточных шарах показало наличие них пероксидазы. Следовательно, первая точка зрения может быть оставлена как противоречащая экспериментальным данным.

Второй цикл исследований Г. И. Роскина был связан с выявлением ядерных или ядроподобных образований в желточных шарах «Исследования желточных шаров на фиксированных и различно окрашенных препаратах… не дали ничего нового по сравнению с тем что было описано ранее другими исследователями, начиная с М. Д. Лавдовского (1899)[11], Гиса (1868)[12] и кончая О. Б. Лепешинской» (с. 114) Это означает, что О. Б. Лепешинская в своих наблюдениях за желточными шарами была точна.

Одновременно Г. И. Роскин обратил внимание на старые данные французского гистолога Форе-Фремье (1910; в списке литературы эта работа не приведена), который обнаружил, что «важнейший компонент желтка – лецитин (жироподобное вещество, фосфолипид) может давать такой же эффект окрашивания так называемыми ядерными красителями (в том числе железным гематоксилином), как и типичные ядерные структуры…». Сходные результаты были получены Провачеком (Prowazek, 1913) на разных препаратах лецитина.

Понятно, что наличие лецитина, окрашиваемого сходно с ядроподобными материалами, не является доказательством отсутствия нуклеиновых кислот в желточных шарах. Поэтому были проведены исследования с целью выяснить, содержат ли желточные шары тимонуклеиновую кислоту (ДНК). «По данным О. Б. Лепешинской, желточные шары содержат тимонуклеиновую кислоту, так как дают положительную реакцию Фельгена (чрезвычайно серьезный аргумент в пользу ядерной природы «ядроподобных» включений в желточных шарах). Таким образом, считается доказанным присутствие ядерного вещества в желточных шарах и на основе этого доказывается теория образования клеток из желточных шаров» (с. 116).

Как ведущий в нашей стране специалист по микроскопической технике Г. И. Роскин отметил, что при проведении своих экспериментов по выявлению тимонуклеиновой кислоты с помощью реакции Фельгена О. Б. Лепешинская не провела контрольные опыты с целью определения временных границ предварительного гидролиза желточных шаров в соляной кислоте. Для типичной реакции Фельгена длительность гидролиза не должна превышать 25 минут. Проведенные Г. И. Роскиным эксперименты показали, что желточные шары дают красно-фиолетовое окрашивание с реактивом Шиффа в реакции Фельгина без предварительного гидролиза, так и при гидролизе продолжительностью от 5 минут до 24 часов. «Это доказывает, что красно-фиолетовое окрашивание зависит не от присутствия дезоксирибонуклеиновой кислоты, а от альдегидов, входящих в состав желточных шаров».

И окончательный вывод, который делает ученый (с. 116). «Таким образом, надо считать доказанным, по всей совокупности наших цитологических наблюдений и гистохимических данных, что в желточных шарах нет ни ядер, ни ядроподобных веществ, ни диффузно распределенного ядерного вещества» (выделено нами). Этот вывод находит поддержку в результатах, полученных В. Н. Ореховичем с сотрудниками (1954), которые показали (с. 612), используя меченные аминокислоты, что «белки желточных шаров в отличие от белков тканей развивающегося куриного эмбриона не участвуют в процессах обновления и не способны к развитию. Таким образом, предположение о возможности развития из белка и желтка куриного яйца клеточных элементов кажется маловероятным».

Сделав вывод об отсутствии в желточных шарах ДНК, Г. И. Роскин ставит следующий вопрос: какие факторы вызывают появление в желточных шарах «ядроподобных» образований. Ответ был дан польским исследователем Гродзинским (Grodzinski, 1949, 1950), который показал, что желточные шары являются осмометрами, чувствительными к изменениям осмотических условий среды. При изменении этих условий «гомогенный белково-липидный комплекс, каким является желточный шар, распадается на раздельные белковые и липоидные компоненты… образуются весьма многообразные по морфологической картине структуры. Наблюдаемые изменения в желточных шарах представляют собой хорошо известный процесс коацервации (с. 117–118). Не исключено, что Гродзинский занялся изучением желточных шаров под влиянием работ О. Б. Лепешинской.

Итак, из исследований Г. И. Роскина вытекает, что желточные шары, если и содержат ДНК, то не в том количестве, достаточном образования ядра. О. Б. Лепешинская ошибалась. Вместе с ней ошибались и ее квалифицированные сторонники. Но одновременно ошибались в своем критическом письме в газету «Медицинский работник" ленинградские ученые, утверждавшие, что ядро в желточ. шарах есть и что на ранних этапах оно просто плохо различимо из-за большой плотности желточных зерен. Являлась ли это результатом слабого знания литературы. По-видимому, нет. Г. И. Роскин (с. 116) сослался на пять работ, включая собственную книгу, в которых разбирались те тонкости проведения реакции Фельгена на дезоксирибонуклеиновую кислоту, несоблюдение которых может привести к ошибочным заключениям. Из этих пяти работ одна датирована 1949 г. ; другие опубликованы в 1951–1954 гг. О. Б. Лепешинская своей книгой поставила проблему, связанную с техникой окрашивания, за решение которой и взялись отмеченные Г. И. Роскиным исследователи. Решение этой проблемы показало, в чем заключалась ошибка О. Б. Лепешинской. Но на момент выхода ее книги (1945 г. ) эта ошибка не воспринималась учеными в качестве таковой.

Что именно в таком ключе рассматривалась работа О. Б. Лепешинской, об этом свидетельствует в своей книге активный участник тех трагических событий ленинградский ученый З. С. Кацнельсон (1963, с. 290): «Проверка данных О. Б. Лепешинской и ряда ее последователей показало их полную теоретическую и методическую ошибочность, а теоретический разбор ее работ обнаружил их методологическую несостоятельность». З. С. Кацнельсон ссылается на работы, включая статью Г. И. Роскина, вышедшие в 1955 г. и позже. Значит, до выхода этих работ доказательств ошибочности «открытия» О. Б. Лепешинской не было. Хотя нельзя исключить того, что ее открытие многими воспринималось как ошибочное, но по теоретическим основаниям, т. е. предположительно.

В связи со сказанным уместно привести мнение Нобелевского лауреата по физике (2003 г. ) В. Л. Гинзбурга о соотношении ложных и псевдонаучных (лженаучных) утверждений в науке. «Лженаука – это всякие построения, научные гипотезы и так далее, которые противоречат твердо установленным фактам. Я могу это проиллюстрировать на примере. Вот, например, природа теплоты. Мы сейчас знаем, что теплота – это мера хаотического движения молекул. Но это когда-то не было известно. И были другие теории, в том числе теория теплорода, состоящая в том, что есть какая-то жидкость, которая переливается и переносит тепло. И тогда это не было лженаукой, вот что я хочу подчеркнуть. Но если сейчас к вам придет человек с теорией теплорода, то это невежда или жулик. Лженаука – это то, что заведомо неверно».

Применяя этот важный критерий к исследованиям О. Б. Лепешинской, мы должны сказать, что используемая ею методика выявления ДНК в желточных шарах была нестрогой и в силу этого ее заключение о формировании ядра из распыленного внутри желточного шара ядерного материала было ошибочным, но не лженаучным утверждением. Но в равной мере было ошибочным утверждение ленинградских критиков О. Б. Лепешинской, что желточные шары содержат нормальное ядро на всех стадиях их существования. Это ошибочное мнение повторили как истинное Л. Н. Жинкин и В. П. Михайлов (1955), но тогда оно еще не приобрело статуса псевдонаучного утверждения. Но вот то, что его некритично воспринимают как истинное современные комментаторы тех событий, в том числе и проф. В. Н. Сойфер (1998), ставят их работы по ключевым утверждениям в разряд лженаучных, согласно критерия В. Л. Гинзбурга. Мы вернемся к теме соотношения науки и лженауки в конце книги.

Была ли только О. Б. Лепешинская введена в заблуждение «коварством» техники гистологического окрашивания. Оказывается, что нет. Г. И. Роскин отметил, что «известный итальянский гистолог Камилло Гольджи… опубликовал в 1923 г. наблюдения над желточными шарами, которые он рассматривает как элементы, имеющие все характерные свойства клеток… Сейчас нетрудно выяснить, что Гольджи был введен в заблуждение применяемым им методом серебряной импрегнации, который, как мы теперь хорошо знаем, может давать разнообразные артефакты, имитирующие центросомы, митохондрии или хромосомы. Пиерантони (Pierantoni, 1927, 1932, 1951) в ряде работ развил идеи Гольджи. Для Пиерантони желточные шары – это автономные существа субклеточной природы, живущие на только в яйцеклетке, но и способные жить и размножаться на искусственной полужидкой среде» (выделено Г. И. Роскиным).

Camillo Golgi, выдающийся врач и гистолог, лауреат Нобелевской премии (1906 г. ); его именем назван так называемый комплекс Гольджи внутри клеток эукариот. Umberto Pierantoni, итальянский зоолог, академик Папской академии. Он изучал кольчатых червей, двукрылых, а также занимался, как следует из статьи Г. И. Роскина, проблемами общей биологии. Насколько я могу судить, никакого ажиотажа вокруг отмеченных ошибочных работ итальянских ученых, обвинения их в безграмотности, в пропаганде лженаучных теорий, в том что они роняют престиж итальянской науки и Папской академии не было. Значит, нам надо разобраться в причинах общественного ажиотажа вокруг ошибочных работ советских авторов, пропагандистской шумихи, продолжающейся, к сожаления, до сих пор.

Попробуем реконструировать возможный ход событий, связанных с исследованиями О. Б. Лепешинской.

Важной отправной точкой в этих наших усилиях понять объективную заданность событий являются свидетельства А. Е. Гайсиновича (Гайсинович, Музрукова, 1991), который, по его признанию, бьл научным редактором книги О. Б. Лепешинской. Не соглашаясь со многим из того, что защищала в своей книге Ольга Борисовна, А. Е. Гайсинович послал письмо о своем несогласии в отдел науки Агитпропа. Возможно, что не только А. Е. Гайсинович сигнализировал о научной несостоятельности книги. Тем не менее Агитпроп, как было сказано, разрешил опубликовать проблемную книгу О. Б. Лепешинской. В самом этом факте нет ничего такого, чтобы заострять на этом внимание. Книга по своему идейному содержанию не вписывается в сложившиеся представления в данной области биологии. Но с другой стороны фактические данные, выводы из которых противоречат этим общепринятым представлениям, пока вне критики. Н. К. Кольцов (1934) в этой непростой ситуации встал на сторону сложившейся в научном сообществе парадигмы, заподозрив неладное в гистохимических методах окрашивания. И он оказался прав, но выяснилось это лишь через двадцать лет, в 1955 г., когда с разъяснениями по этому вопросу выступил Г. И. Роскин.

Как Н. К. Кольцов счел нужным опубликовать в своем журнале проблемную статью О. Б. Лепешинской, так и Агитпроп разрешил публикацию проблемной книги Ольги Борисовны в 1945 г. И оба решения, я считаю, были совершенно правильными. Проблемные публикации следует печатать. Они важный источник саморазвития науки, ее поступательного движения. Трудные годы советской биологии в послевоенное время не были связаны с публикацией поддержанных властью «псевдонаучных книг» О. Б. Лепешинской и Г. М. Бошьяна, против которых выступили прогрессивные ученые. Они были результатом идеологической политики нашего государства.

После войны в высшем эшелоне власти возникла идея проведения широких гласных дискуссий по самым разным вопросам жизни общества. Главная цель дискуссий – повысить активность масс в деле строительства социализма. Параллельно предполагалось развернуть борьбу с групповщиной в обществе, борьбу против попыток руководителей административно зажимать, а то и подавлять инициативные предложения, идущие снизу или со стороны от активных членов общества. Действенным инструментом этой борьбы должно былопо мысли партийных руководителей, развертывание критики снизу и самокритики сверху.

Сейчас мы знаем, что ничего хорошего из этой политики демократизации советского общества, насаждаемой сверху, не получилось. В науке эти так называемые дискуссии обернулись глубокой враждой между учеными. И эта посеянная когда-то вражда внутри советского общества продолжается, к сожалению, до сих пор, ныне подогреваемая зарубежными грантами.

Думаю, что в какой-то момент развертывания кампании по критике и самокритике в Агитпропе вспомнили, что они в свое время разрешили публикацию проблемной книги О. Б. Лепешинской. Вот хороший повод провести научную дискуссию по проблеме живого вещества. Но ученые, взять хотя бы того же А. Е. Гайсиновича, не очень спешат с критикой О. Б. Лепешинской. Значит надо помочь им в этом деле и ненавязчиво посоветовать выступить против безграмотной работы, роняющей честь советской науки и советских ученых. В Москве, видимо, желающих не нашли. Возможно, что А. И. Абрикосов и Я. Л. Рапопорт убедили других оставить Ольгу Борисовну в покое. До войны работу О. Б. Лепешинской критиковали Б. П. Токин, Н. Г. Хлопин, Д. Н. Насонов. Значит нужно просить ленинградских товарищей. Опыт был. До этого, в 1947 г. «убедили» ученых Московского университета выступить против новаций Т. Д. Лысенко в дарвинизме. Но в Ленинград не наездишься. Поэтому скорее всего просили местных коммунистов посодействовать. Но дело шло туго и его удалось сдвинуть с приходом в Агитпроп Ю. А. Жданова, который как бы был из своих и которого убедить в научной отсталости Т. Д. Лысенко и О. Б. Лепешинской не составляло трудностей. Итог появление письма тринадцати в медицинской газете.

А дальше ситуация вышла из под контроля Агитпропа. Ленинградцы, понадеявшись на защиту младшего и старшего Ждановых, не представили убедительных доказательств неправоты О. Б. Лепешинской. И вместо дискуссии между ленинградскими и московскими медиками, в которой, по замыслу, должны были бы «найти» истину грянула кампания по осуждению ленинградцев.

Заключение. Ключевым событием, запустившим развитие ситуации вокруг О. Б. Лепешинской по крайне негативному сценарию, было письмо 13 ленинградских ученых в газету «Медицинский работник» с политизированной критикой в ее адрес. Здесь ни в коей мере не отрицается необходимость и значимость контроля за научной продукцией со стороны ученых. Критиковать нужно и это полезно для самих критикуемых. Но ведь они критиковали работу О. Б. Лепешинской не за ее реальные ошибки, но только потому, что ее работа не вписывалась в сложившуюся систему знаний, т. е. по чисто теоретическим соображениям. Я не могу понять, что заставило ленинградцев выступить в такой политизированной форме с чисто теоретическими возражениями, которые, кстати, в газетном формате невозможно было раскрыть.

И главное, надо сообразовывать свою критику с конкретной ситуацией и с учетом этого решать, кого и в каком формате следует критиковать, а кого не стоит затрагивать, т. е. воздержаться от критики. Я зримо представляю себе Я. Л. Рапопорта, который московским критикам О. Б. Лепешинской говорил – разве Вам не жалко такую милую старушку, а потом уже серьезно добавлял: возможно, что у нее будут какие-то неприятности, но больше их будет у нас. Если, как явствует из рецензии, ленинградцы не видели в О. Б. Лепешинской ученого, то не было особой необходимости в критике ее книги.

В СССР только государство давало деньги на науку. И если оно пристроило О. Б. Лепешинскую в науку, то значит руководители страны опасались доверить ей другую работу в сфере государственного строительства. Это ведь не случайно, что ей выделили вторую квартиру в престижном правительственном доме для организации лаборатории. Заслуженный большевик. Что не сделаешь ради того, чтобы она чувствовала к себе внимание и заботу. И это от научного окружения зависело направить ее энергию на решение реальных научных проблем. Но сделать было это практически невозможно, раз О. Б. Лепешинская работала в полном отрыве от научного коллектива.

И вот группа ленинградских ученых квалифицирует книгу О. Б. Лепешинской как ненаучный и безграмотный труд. Кто виноват в том, что этот безграмотный труд, написанный старейшим и уважаемым коммунистом, был опубликован. В первую очередь руководство того института, в котором работала О. Б. Лепешинская. Т. е. вина лежит на академике А. И. Абрикосове и его заместителе по научной части проф. Я. Л. Рапопорте.

Возникает вопрос, почему у подписавших критическое письмо и в первую очередь у коммунистов не возникла мысль, что обвиняя старейшего и уважаемого члена Партии в научном невежестве, они наносят удар по авторитету самой Партии. О. Б. Лепешинская партийный символ. И если она сделала ошибку по безграмотности, то в ее безграмотности, выставленной напоказ, виновны ученые, которые ее окружали. Они в этом деле проявили беспечность. Приходит и другая мысль, не было ли это дело раздуто с целью дискредитации старейшего члена Партии. Нельзя исключить и того, что Агитпроп проводил свою политику, нацеленную на подчинение ученых своему контролю. Видите, сколько напрашивается неприятных вопросов. Почему же ленинградские ученые проявили вопиющую политическую близорукость?

Я предполагаю, что те в Агитпропе, кто понукал ленинградцев написать письмо против О. Б. Лепешинской, представили это дело так, что главной мишенью критики будет Лысенко, написавший положительное предисловие на антинаучную книгу. Ленинградские ученые только не приняли во внимание тот факт, что за честь старейшего революционера в стране было, кому постоять. Я уже говорил о такой возможности. Это, во-первых. Во-вторых, Т. Д. Лысенко не являлся специалистом по гистологическим препаратам и поэтому вынужден доверять фактическим данным О. Б. Лепешинской. А поддержал он ее наряду с другими причинами также потому, что в ее концептуальных представлениях он нашел поддержку своим идеям. В-третьих, ленинградские ученые проявили в этом деле недопустимое научное высокомерие, считая, что только они владеют истинной и по этой причине имеют право бездоказательно отвергать работы, которые они признали ошибочными.

И еще одно замечание. Любые попытки обсуждать трудные годы советской биологии будут неполными, если не будут высвечены личные и групповые интересы ученых в борьбе тех лет. А они были, о чем в свое время говорил академик Л. А. Орбели (1948). Он, в частности, упомянул о попытке захвата группой Жебрака-Дубинина Института цитологии, гистологии и эмбриологии «Нам, – подчеркнул Л. А. Орбели (с. 35) – руководителям Отделения, пришлось провести два больших 6-часовых заседания в Институте, добиваясь того, чтобы гистология и эмбриология, механика развития как важные разделы науки о развитии оставались в системе Института и продолжали бы свободно разрабатываться. Эта борьба продолжается в Институте о сих пор, и на долю дирекции Института досталась очень тяжелая задача…». За спиной генетиков тогда стоял Агитпроп и в слу-чае реального захвата Института в нем не нашлось бы места его директору проф. Г. К. Хрущову, гистологу по специальности. У Г. К. Хру-щова в такой ситуации не было иного выбора как искать защиты и поддержки со стороны Т. Д. Лысенко.