Разве была бы Америка Америкой без ее негритянского населения?
Нью-Йорк начался с южной оконечности острова Манхэттен, где в 1614 году были построены первые укрепления голландских колонистов, разросшиеся за двенадцать лет до размеров небольшого городка, названного Новым Амстердамом. В 1664 году сюда пришли новые хозяева — англичане, переименовавшие захваченное ими поселение в Нью-Йорк.
Благодаря выгодам своего географического положения, массовому притоку переселенцев из Европы и Азии Нью-Йорк к концу XIX столетия превращается в самый крупный финансовый, промышленный, торговый центр США. «Город-спрут», «город-космополит», многократно воспетый и столько же раз проклятый, превративший в американцев сотни тысяч французов и немцев, итальянцев и поляков, русских и ирландцев, евреев и арабов, китайцев и японцев.
Манхэттен — центральная часть Нью-Йорка. Одиннадцать проспектов-авеню и длинный извилистый Бродвей прорезали его с севера на юг. Их пересекают около двухсот идущих параллельно одна за другой улиц — стрит. На месте голландских поселений сохранился старый форт, вокруг которого разбит маленький парк Бэттери («батарея»), напоминающий о смелости и предприимчивости основателей города. Поблизости расположена Уолл-стрит, штаб-квартира американских финансистов и биржевиков, улица «деловых людей», явных и тайных хозяев страны. Словно соревнуясь друг с другом в оригинальности конструкций, наперегонки тянутся ввысь знаменитые небоскребы — трехсотвосьмидесятиметровый «Эмпайр стейт билдпнг» и два четырехсотметровых близнеца-здания Международного торгового центра. В тени гигантов таятся фондовая биржа, таможня, казначейство, банки, правления множества компаний.
В Нью-Йорке есть на что посмотреть, есть чему подивиться. Будь то торговый центр с его громадными магазинами между 34-й и 54-й стрит, где неискушенный покупатель встретит товары, о существовании которых и не подозревал. Или Гринвич-виллидж, американская разновидность парижского Монмартра, где купаются в лучах славы признанные музыканты, литераторы, художники, актеры и находят пристанище пока еще не состоявшиеся гении. Известен Нью-Йорк музеями, культурными центрами, концертными залами, где можно удовлетворить самые прихотливые вкусы.
Знаменит и иной Нью-Йорк, метко прозванный «городом желтого дьявола», вместилище непостижимых человеческому рассудку противоречий и пороков, столица гигантского преступного синдиката «Коза ностра» («Наше дело»), созданного переселенцами из Италии — членами тайного сицилийского братства сообща с американскими коллегами-гангстерами. Загадочен и опасен город в тех жилых кварталах, что лежат между пристанями и складами Ист-Ривер и Гудзона и небоскребами делового и торгового центров. В полутемных улочках, среди старых домов и мрачных строений безраздельно властвует не знающая жалости мафия. Сравнительно неподалеку расположен еще один район, площадью всего в шесть квадратных километров, который также предпочитают обходить стороной нью-йоркские обыватели. Он находится между Ист-Ривер и Бродвеем с одной стороны и 110-й стрит и рекой Гарлем — с другой. «Здесь, на задворках преисподней, стоит Гарлем, помнящий прежнюю ложь, прежние пинки в зад, прежнее «будь терпелив», — все, что было…» — так писал о нем негритянский поэт Лёнгстон Хьюз.
Гарлем часто называют «гетто для черных», но на первый взгляд он ничем не напоминает замкнутую со всех сторон территорию, отведенную для принудительного поселения. Нет тут ни стен, ни колючей проволоки (изобретенной, между прочим, американским ковбоем Джеймсом Глидденом в 1874 году), ни грозных стражей, останавливающих при входе и выходе. Да и по внешнему виду Гарлем мало чем отличается от других жилых районов Нью-Йорка. Разве что пониже и победнее сложенные из грязно-коричневого кирпича дома с характерными наружными лестницами и крылечками, а на улицах, завешанных гирляндами из белья, заметно больше мусора.
Сумерки скроют мусорные кучи и запыленные окна, провалы пустырей и бесформенные громады свалок, но ненадолго. Все восстановится, когда зажгутся уличные фонари, и их яркий желтый свет растворит темноту.
Но даже при таком освещении случайно или по делам забредшего сюда прохожего ни на минуту не покинет предчувствие опасности. Угроза может исходить от миловидной стройной негритянки, с нарочито безразличным видом стоящей рядом с металлической бочкой, из которой выбиваются язычки горящего мазута. Не столько опасна эта гарлемская жрица продажной любви, сколь опасен ее дружок-покровитель, готовый обобрать до последней нитки возможного клиента. Лучше обойти стороной и группу молодых негров, столпившихся у дверей отеля «Брэддок». Кто знает, что на уме у этих ребят. Ждут ли они очередного постояльца, чтобы поднести его чемодан, услужливо открыть двери, сбегать за такси и получить положенные чаевые? Или эти парни, уже неспособные жить без опьяняющей силы наркотика, пытаются определить среди редких прохожих того, кто безропотно даст увести себя в темную подворотню, где с унизительной поспешностью отдаст все, что сгодится для обмена и покупки кокаина, морфия, героина? Жажда продлить болезненное возбуждение лишает воли, разума, доброты, нередко заставляет совершить самое страшное из преступлении — лишить жизни себе подобного…
В двадцатые годы у Гарлема была иная слава. Именно сюда во время первой мировой войны и после ее окончания устремились десятки тысяч негров со всех концов Америки. Одни приехали в Гарлем с надеждой, что промышленному Северу потребуются их сила, ловкость и выносливость, другие — получить образование в школах, колледжах, университетах, не столь сильно, как на Юге, зараженных расизмом. В Гарлеме собрались лучшие представители негритянской творческой интеллигенции, которые горели страстным желанием показать Америке, да и всему миру, на что способен угнетаемый и бесправный народ. В истории негритянской культуры начался период, впоследствии названный «Гарлемским возрождением».
Американские читатели, к удивлению своему, обнаружили, что авторы понравившихся им очерков и статей Ален Локк, Горас Мэн Бонд, Мери Черч Теллер или Келли Миллер обладают темной кожей, но от этого они пишут не менее увлекательно и остро, чем белые публицисты.
Крупнейшие американские издательства, «Харпер», «Макмиллан», «Викинг», «Харкорт» публикуют прозу и поэзию Уильяма Дюбуа, Чарлза Чеснота, Ленгстона Хьюза, Клода Маккея, других авторов. В литературе США появляются новые герои, новые темы, раскрывающие богатство и свежесть негритянского фольклора, показывающие нравственную чистоту, благородство души и здравый ум чернокожего народа Америки. Негритянские литераторы обращаются к прошлому, повествуют о жизни свободных предков на африканской прародине, о подвигах темнокожих воинов в годы войны между Севером и Югом.
Переполнены неуютные грязноватые залы дешевых кинотеатров, расположенных на городских окраинах. Здесь с успехом демонстрируется одна из первых картин кинофирмы «Линкольн», которую основал актер негр Н. Джонсон, — «Солдат К.», повествующая о доблести негритянских кавалеристов в гражданской войне. Любимыми героями американской детворы становятся храбрый и сметливый Братец Кролик, постоянно попадающий впросак Братец Лис, находчивый Братец Опоссум, незадачливый Братец Медведь и другие персонажи добрых и смешных сказок старого темнокожего дядюшки Римуса, записанных известным литератором, собирателем негритянского фольклора Джоэлем Чендлером Харрисом.
Необычайную популярность во всем мире приобретает джаз — оригинальное и, думается, наиболее яркое творение черною населения Америки. Именно в джазе нашли выражение национальные особенности его создателей. Кому творить джазовую музыку, как не неграм с их природной ловкостью, быстротой, с их удивительным чувством ритма, способностью украсить сложными и причудливыми мелодическими узорами самый простой и избитый мотив, придав ему любые оттенки своего настроения — от благодушного до печального.
Утверждение негритянского творчества, завоевание им прочных позиций в американском искусстве начала двадцатых годов тесно связано с ростом и распространением по всей стране движения за возрождение негритянской нации. Разнороден состав его участников, различны предлагаемые ими средства для достижения общей цели. Одни ограничиваются требованием писать слово «негр» с большой буквы, подобно тому как пишется по-английски слово «американец» или названия всех прочих национальностей. Иные открыто призывают к оружию, считая, что только силой можно добиться от белых хозяев Америки подлинной свободы. Гарлемский поэт Клод Маккей пишет стихотворение «Если мы должны умереть», в котором грозно звучат такие строки: «О, братья! поглядим врагу в лицо! В удар последний вложим наши силы, и разве испугают храбрецов разверстые голодные могилы?» Это стихотворение, по словам негритянского критика Чарлза Джонсона, отразило «настроение нового негра».
Гарлем тех лет — духовный центр «новых негров», уже познавших себя, уверовавших в реальность будущей свободы. Здесь в июле 1919 года и поселился выпускник колледжа Ратжерса Поль Робсон.
На провинциала обычно угнетающе действуют такие огромные города, как Нью-Йорк. Немногим удается быстро приспособиться к оглушающему шуму и головокружительным скоростям движения на улицах, к суетливому мельканию незнакомых лиц, к подавляющему разнообразию и обилию учреждений, магазинов, ресторанов, кинотеатров.
Поль одинаково спокойно чувствовал себя и среди своих в Гарлеме, и в белых кварталах Нью-Йорка, где, как шутили гарлемские обитатели, «цветной подобен мухе в молоке». Новые впечатления, множество знакомств не могли отвлечь его от главной цели переезда в Нью-Йорк — получить высшее образование в одном из старейших учебных заведений Америки — Колумбийском университете.
Решение посвятить себя юридической деятельности Поль принял в годы учения в колледже Ратжерса. Преподобный Робсон одобрил тогда его намерение, хотя и не скрывал своего желания видеть сына священником. Поначалу Поль всецело разделял убежденность отца в том, что следование догматам веры помогает обрести душевный покой и уверенность в завтрашнем дне. Последующие столкновения с теневыми сторонами американской действительности заметно поколебали его безоговорочную приверженность к религии. До конца дней своих сохранив сдержанно-уважительное отношение к людям веры, Робсон часто убеждался, что нравственные принципы бессильны, если законы, нормы и правила, призванные обеспечивать и охранять их, не соблюдаются.
В феврале 1920 года Поль поступил на юридический факультет Колумбийского университета. Однако на обучение требовались деньги, и притом немалые. Необходимую сумму Поль набирал, выступая за команды профессиональных футболистов, поначалу играл за «Акронских индейцев», потом за «Барсуков из Милуоки». Тренировки и воскресные матчи отнимали много сил и времени. А надо было еще поспеть в университетскую библиотеку Саут-Холл, чтобы основательно подготовиться к занятиям.
Напряжение первых месяцев жизни в большом городе постепенно спадало, то, что казалось ранее непривычным, теперь становилось обыденным. Когда выдавались свободные вечера, Поль торопился на спевку хора в церковь Пресвятой богоматери, расположенную поблизости от дома, где он снимал комнату.
…Соперничество между братьями-близнецами, сыновьями Исаака и Ревекки, Иаковом, «человеком кротким, живущим в шатрах», и Исавом, «человеком полей», закончилось в пользу Иакова. Обманом, за «чечевичную похлебку», поднесенную больному ослепшему Исааку, получает Иаков отцовское благословение как первородный сын. Страшась гнева брата, потерявшего с правом первородства богатые плодородные земли, Иаков бежит в Месопотамию. По дороге туда, в месте, названном Иаковом «домом божьим», видится беглецу вещий сон: стоит на земле лестница и касается неба. Восходят и нисходят по ней ангелы Яхве, а сам Яхве предвещает Иакову бесчисленное потомство и берет его под свое покровительство…
Отзвучали последние слова спиричуэла «Лестница Иакова». Низкие своды гарлемской церкви поглотили, не оставив эха, торжественно звучавшее многоголосие. Наступила тишина, и, казалось, каждый из хористов боялся нарушить ее. Поль испытывал радостное, придающее силы чувство общности, единения со всеми исполнителями, которым сейчас вновь удалось воссоздать красоту негритянской мелодии и которые одновременно ощутили потрясение от сотворенного их голосами чуда.
Не сговариваясь и не дожидаясь знака, хор слаженно и зычно грянул воинственную «Иисус готов к битве под Иерихоном».
И что за дело хористам до малопонятных, если не чуждых им сюжетов и героев далекого прошлого? Ветхозаветную символику негры наполняли иным, близким им по духу смыслом, отыскивая в мертвых архаичных текстах образы, способные выразить их чувства и помыслы.
Когда Робсон и его друзья пели о ведущей в светлое небо «лестнице Иакова», каждый мечтал, что если не ему, то его детям суждено подняться по ней. Безрадостен и мрачен день нынешний. Быть может, будущее принесет неграм столь желанные покой и благополучие. И если путь к ним преградят могучие стены Иерихона, негры единством своим сокрушат их.
Пение в церковном хоре стало хорошей школой для Поля. Он научился бегло читать ноты, постиг основы оркестровки и композиции и приблизился к пониманию того, как петь народные негритянские песни, неповторимый облик которых складывался из сложной системы свободных полифонических подголосков, точных виртуозных ритмов, пластичного чередования музыкальных интонаций с характерными выкриками, стонами, вздохами. В течение последующих пяти лет Робсон будет исполнять преимущественно эти песни — целомудренные, одухотворенные спиричуэле и сугубо мирские, иногда даже фривольные, но всегда печальные блюзы.
С наступлением сумерек монотонный уличный гул, изредка прерываемый резкими гудками автомобильных клаксонов и выкриками торговцев и чистильщиков обуви, постепенно стихает. Но предвечернее затишье в Гарлеме длится недолго, не дольше, чем требуется местным хозяйкам, чтобы накормить вернувшихся с работы мужчин и вдоволь наигравшихся за день детей.
После короткого перерыва призывно распахиваются двери многочисленных гарлемских кабачков, загораются разноцветные огоньки реклам крупнейшего в Гарлеме кинотеатра «Аполлон» и танцевального зала «Савой». Из окон лавки, где торгуют музыкальными инструментами, вырывается звонкая бравурная мелодия: хозяин включил механическое пианино, и картонные перфорированные цилиндры, медленно вращаясь, воспроизводят пьесы прославленного негритянского пианиста и композитора Скотта Джоплина, записанные еще два десятилетия назад. С появлением граммофонов механическое пианино перестало быть диковинкой, и все-таки редкий прохожий не остановится у лавки, чтобы понаблюдать, как оживают клавиши под ударами невидимых пальцев.
Открывались железные ставни окон близлежащего дома, и оттуда тоже доносилась музыка. Когда гарлемцам было нечем платить за квартиру, они по традиции устраивали вечеринку, на которую приглашался искусный пианист и созывались платежеспособные соседи. После скромного угощения музыкант садился к пианино, пробовал клавиши, оценивая качество инструмента, пережидал несколько секунд. Потом продолговатые худые пальцы левой руки составляли нужный аккорд, многократное повторение которого создавало быстрый маршеобразный ритм, и тогда, принимая заданный темп, вступала правая рука. Из ее аккордов, не выходивших за пределы среднего и высокого регистров, складывалась пульсирующая мелодия, звучавшая то задорно, то печально.
Сыграв несколько раз основной мотив и убедившись, что его манера пришлась по душе слушателям, пианист давал волю своей фантазии и, закрыв глаза, переносился в другой, одному ему доступный мир. Он уже и не замечал, как захваченные его музыкой гости выходили в центр комнаты и начинали танцевать озорной кепк-уок, родившийся на негритянских вечеринках как пародия на подчеркнуто изысканные манеры и надменную походку белых господ.
Вдохновенно импровизировал пианист, удаляясь от главной музыкальной темы и снова приближаясь к ней, обыгрывая и развивая удачно найденные фразы. Ему было уже недостаточно тех звуков, которые можно извлечь из старого разбитого пианино. Негромкий хрипловатый голос спешил за стремительно убегающей мелодией, а удары каблуков об пол вносили новый самостоятельный акцент в сложную ритмическую комбинацию. В свою очередь, танцоры пытались выразить чувства, порожденные музыкой, строго подчиненными ритму движениями ног, бедер, живота, рук, плеч, головы. Особая, свойственная неграм пластика, озорство, удаль и полная самоотрешенность в танце предохраняли его от неизбежной при иных исполнителях вульгарности.
Около полуночи гости обычно расходились по домам. Получив от каждого участника «квартплатной вечеринки» положенные пятнадцать центов, довольные хозяева щедро рассчитывались с пианистом. Оставшиеся деньги шли в уплату за жилье.
А музыкальная жизнь Гарлема продолжалась в ночных ресторанах, кафе, барах, клубах, танцевальных залах. В двадцатые годы именно сюда переместился джаз, изгнанный в военную пору из увеселительных заведений Нового Орлеана, где он делал первые шаги, и пе нашедший надежного пристанища в промышленном Чикаго, где его во времена «сухого закона» пытались удержать в подпольных притонах гангстеры, наживавшиеся на нелегальной торговле спиртным.
Гарлем, центр возрождения негритянской культуры, становится своеобразной столицей джаза, воздействие которого на все без исключения жанры американской музыки впоследствии будет огромным. Здесь собираются лучшие джазовые инструменталисты Америки.
В Гарлем устремляются меломаны, жаждущие послушать виртуозные фортепианные соло Джеймса П. Джонсона или Вилли Смита, прозванного «Львом» за издаваемые им восклицания, напоминающие львиное рычание. У кинотеатра «Аполлон» выстраиваются длинные очереди желающих не столько посмотреть новый фильм, сколько насладиться игрой на органе семнадцатилетнего Фэтса Уоллера, приглашенного предприимчивым владельцем для того, чтобы сопровождать музыкой демонстрацию немых картин. Благодаря блистательной пианистической технике, в частности легкому туше[4], неожиданному для страдавшего излишней полнотой Уоллера (отсюда и его прозвище «Фэтс» — «Толстяк»), гармоническому вкусу и изобретательности в аранжировках музыкант преображал самые бесцветные мелодии.
В близлежащем кафе завораживала публику выдающаяся негритянская певица, «императрица блюзов» Бесси Смит, чей волшебный голос заставлял слушателей то смеяться, то плакать.
Среди белых завсегдатаев музыкальных кабачков можно было часто видеть молодых композиторов — Джерома Керна, Ричарда Роджерса, Коула Портера, выходцев из России Исидора Балина, снискавшего известность под именем Ирвинга Берлина, Джорджа Гершвина, пришедших сюда поучиться искусству джаза. «Я слушал не только ушами, я слушал нервами, умом и сердцем, слушал с таким увлечением, что буквально пропитывался музыкой, — вспоминал впоследствии Гершвин. — Я шел домой, но музыка звучала в моем воображении. Я садился за фортепиано и повторял услышанное».
Уроки Гарлема не прошли бесследно для творчества этих композиторов. Джазовые интонации прозвучали в их песнях, инструментальных произведениях; негритянская музыка придала более яркую окраску такому детищу американской культуры, как мюзикл, в котором соединялись элементы оперетты, ревю, цирка с его клоунадой и акробатическими номерами.
Интересно, что европейцы познакомились с джазом только летом 1917 года, услышав грампластинки американской фирмы «Виктор» с записями ансамбля белых музыкантов, руководимого корнетистом Домиником ла Рокка. Непривычные для европейского слуха мелодии, захватывающие острые ритмы, особая сочность звучания очаровали жителей Старого Света. Быстро вошедшая в моду заокеанская диковинка привлекла внимание многих европейских композиторов.
Глубокий кризис, поразивший духовную жизнь Европы, истерзанной империалистической войной, не мог не затронуть музыкального искусства. Практически все буржуазные идейные и стилевые направления, пересматривавшие и отвергавшие прежние эстетические и этические ценности, нашли отражение в музыке. Германские и австрийские экспрессионисты, и среди них Арнольд Шенберг, основоположник атональной музыки, сломавший обычные связи между звуками, французские импрессионисты и другие модернисты, отказавшиеся от классической европейской системы музыкального мышления, усиленно занимались поисками новых выразительных средств. Они или разрушали традиционные формы и на их обломках выстраивали уродливые хаотические звуковые конструкции, или пытались отыскать эстетические идеалы в «экзотике», обращаясь к музыке народов Азии, Латинской Америки, Африки и, конечно, к джазу. Привлеченные его свежестью и непосредственностью французы Клод Дебюсси, Морис Равель, Дариус Мийо, Франсис Пуленк, Жорж Орик, Артур Онеггер, немцы Пауль Хиндемит и Курт Вайль, австриец Эрнст Кшенек, русский Игорь Стравинский смело включили ритмы, интонации и оркестровые эффекты джаза в свои произведения. В концертных залах и оперных театрах звучали созданные этими композиторами «Кукольный кейк-уок» и «Негритянская рапсодия», «Фуга на джазовую тему» и «Блюзовая соната», «Рэгтайм для фортепиано» и «История солдата», «Парад» и «Опера нищих». В финале «джазовой» онеры Кшенека «Джонни наигрывает» перед слушателями возникал негр, стоявший на земном шаре, что, видимо, символизировало веру композитора и постановщика в утверждение джаза на мировой музыкальной сцене. «Негритянская музыка, открытая белыми и представленная ими в популярной форме, покорила мир» — так писал Робсон в одной из своих статей, опубликованной в 1935 году.
И все-таки музыку, которую европейцы услышали с американских граммофонных пластинок и которую исполняли заокеанские, как правило, белые гастролеры, можно было лишь условно назвать джазом. До Европы поначалу дошла его копия, причем далеко не лучшая. Освоив наиболее эффектные приемы джазового стиля, белые музыканты играли развлекательную, или, как ее называли, коммерческую, музыку, рассчитанную на чувственно-эротическое восприятие.
Настоящий джаз с его мелодическим и ритмическим богатством, способный развиться в большое искусство, пока еще не выходил далеко за пределы негритянских кварталов юродов Америки.
Поначалу Поль, как и большинство его сверстников, восторженно относился к джазу, полагая, что только эта музыка способна во всей полноте выражать присущие молодежи удаль, прямоту и жизнерадостность. Вскоре после переезда в Гарлем состоялось знакомство Робсона с Флетчером Хендерсоном, негритянским музыкантом, который уже был известен в кругах нью-йоркских меломанов. Хендерсон, оставивший ради джаза занятия химией в Атлантском университете, искал вокалиста для ансамбля «Четыре короля гармонии». Кто-то порекомендовал ему Поля, и Хендерсон, послушав несколько блюзов в его исполнении, незамедлительно предложил польщенному Робсону место в квартете.
«Четверка» успешно выступала в гарлемских ресторанах, исполняя эстрадные песенки, искусно аранжированные Хендерсоном. Популярность ансамбля росла. Его даже приглашали участвовать в музыкальных представлениях — шоу на эстраде знаменитого «Коттон-клуба».
Прекрасный музыкант и блестящий знаток негритянского фольклора Хендерсон подолгу занимался с участниками ансамбля: джазовые певцы должны хорошо владеть особой и сложной вокальной техникой. Поль довольно скоро освоил такие ее основные приемы, как глиссандо, заключающееся в скользящем переходе от звука к звуку, фальцет, достигающийся сужением краев голосовых связок, что придает пению определенную мягкость, а также вибрацию, шепот, надрыв, носовые звуки. Он с радостью сознавал, как от выступления к выступлению его голос становился сильнее, полнозвучнее, постепенно приобретал ту степень совершенства, которая превращала его в безотказный музыкальный инструмент, не знавший ни сбоев, ни фальшивых нот.
Однако чем больше времени и сил Робсон отдавал джазу, тем больше у него возникало сомнений в правильности своего выбора. Рамки джазового репертуара становились тесными для Робсона-певца. Исполняемые ансамблем песни были рассчитаны на неприхотливые вкусы завсегдатаев злачных мест и танцевальных площадок, а Поль мечтал о другой аудитории. Ему виделись большие концертные залы, заполненные доброжелательной публикой, пришедшей на его, Робсона, выступление. Он спел бы свои любимые спиричуэле, рабочие песни, блюзы без всякого аккомпанемента, чтобы ничто не мешало ему выразить их задушевность, страстность и красоту.
Хендерсон не удерживал Поля, когда тот решил покинуть ансамбль. Они расстались по-приятельски и потом изредка встречались на концертах друг друга. В 1923 году Хендерсон создал большой джазовый оркестр, который спустя несколько лет снискал широкую известность не только в США, но и на Европейском континенте.
Память будет часто возвращать Робсона в двадцатые годы, к тому полному надежд периоду в его жизни, когда все препятствия казались легкоодолимыми, а молодость и талант сулили удачу в любом начинании. Так уж счастливо распорядилась судьба, чтобы пора возмужания Поля и становления его как артиста проходила именно в Гарлеме, когда там возрождалось все лучшее из духовною и культурного наследия негритянского народа Америки.
В Гарлеме Поль встретил Эсланду.
Зимним вечером 1920 года Робсон с друзьями зашел в популярное среди гарлемской молодежи кафе «Дивэнн». За соседним столиком сидели две девушки, одна из которых сразу завладела вниманием Поля. Рассеянно отвечая на вопросы приятелей, он украдкой разглядывал незнакомку. Ее можно было принять за белую, настолько светлой казалась ее кожа. Только чуточку сплюснутый нос с мягко очерченными ноздрями и слегка утолщенные губы выдавали ее принадлежность к негроидной расе.
Поймав удивленный взгляд живых темных глаз, Поль смутился и осмелился вновь взглянуть на незнакомку, когда та с подругой поднялись из-за стола.
— Поспешим, милая, — услышал Робсон. — Завтра мне предстоит не самый легкий день.
У дверей девушек кто-то окликнул. Хотя до слуха Поля доносились лишь обрывки беседы, он смог определить имя незнакомки — Эсси, Эсланда.
А это уже явно говорилось о нем и его друзьях:
— Разве не странно, что в компании тех симпатичных прожигателей жизни нет женщин? Какая потеря для нас!
— Полно, сестрички, — голос принадлежал Эсси. — Можно подумать, что вы раздражены отсутствием внимания с их стороны.
— Ты слишком увлечена своей наукой, Эсси Гуд, а нам, бедняжкам, не терпится скорее выскочить замуж.
Девушки, смеясь, вышли из кафе, а Поль неожиданно для себя ощутил горечь при мысли, что, возможно, больше никогда не увидит Эсси.
Минули две недели нового, 1921 года.
Как обычно, в перерыве между лекциями Робсон спустился в спортивный зал поиграть в баскетбол. Игра ладилась, и он с упоением носился по площадке. Получив от партнера пас, он, словно распрямленная пружина, взлетел к щиту и изящно опустил мяч в корзину. Разгоряченный успехом, Поль поначалу не почувствовал боли в предплечье правой руки, на которую он неудачно оперся при падении. Через какое-то время рукой уже было нельзя шевельнуть. Пришлось идти в расположенный рядом с университетом пресвитерианский госпиталь.
Врач, осмотрев руку, не обнаружил перелома, но порекомендовал носить ее несколько дней на перевязи.
— Новый пациент, доктор?
Поль даже вздрогнул от звука этого голоса. В дверях кабинета стояла Эсси. На ней была униформа медицинской сестры.
— Нет, мисс Гуд. Самое заурядное растяжение связок. Пожалуй, мистер Робсон больше не нуждается в нашей помощи.
Робсон поднялся со стула и только тогда увидел, какого она маленького роста. Такой хрупкой и незащищенной показалась она Полю, что у него от внезапно нахлынувшей нежности перехватило дыхание.
Вечером он ждал ее у госпиталя. Они долго гуляли по гарлемским улочкам, и при прощании им уже казалось, что они знают все друг о друге.
Эсланда Кардозо Гуд родилась в 1896 году в Вашингтоне. Ее отец, Фрэнк Гуд, один из первых негров — выпускников Северо-Западного университета, рано ушел из жизни, оставив жену с тремя детьми.
— К счастью, мама в совершенстве владела искусством косметического массажа, — рассказывала Эсланда Полю. — Жили мы безбедно, возможно, еще и потому, что привыкли довольствоваться малым. Мама души не чаяла во мне и в двух моих братьях и мечтала, чтобы мы получили образование.
Эсланда с гордостью говорила о своем деде по материнской линии Фрэнсисе Люисе Кардозо, учившемся в университете Южной Каролины, посещавшем пресвитерианские теологические семинары в Эдинбурге и Лондоне. По окончании гражданской войны Кардозо основал первую школу для негров в Южной Каролине, двумя годами позже перебрался в Вашингтон, где преподавал латынь в Говардском университете и служил в почтовом департаменте. Широкую известность принесла ему политическая деятельность. Убежденный противник рабства, он возглавлял организацию аболиционистов в Коннектикуте, после победы северян был в числе участников первого учредительного конвента Южной Каролины. Главным же делом своей жизни Фрэнсис Люис Кардозо считал распространение образования среди негритянского населения Америки.
— Дед свято верил в могущество просвещения и был убежден, что только оно поможет нам покончить с угнетением и бесправием. Он передал эту веру моей матери.
Глаза Эсланды озорно блеснули.
— Но диплома фармацевта по окончании учительского колледжа мне было недостаточно, чтобы чувствовать себя свободной и сильной. Поэтому я довольно усердно занималась джиу-джитсу. Пожалуйста, не улыбайся так скептически. Каждая женщина должна уметь достойно постоять за себя…
На предложение Поля стать его женой Эсланда ответила согласием, хотя некоторые знакомые усиленно пытались отговорить ее. Что может связывать «интеллектуалку» из добропорядочной семьи, недоумевали они, с худородным выскочкой без определенного будущего, мечущимся между спортом, музыкой и юриспруденцией? В свою очередь, кое-кто из друзей Поля не одобрял его выбора, считая Эсланду излишне экспансивной и даже легкомысленной. Но, по счастью, влюбленные, как правило, одинаково глухи как к советам заблуждающихся доброжелателей, так и к наветам завистливых недругов.
Прослышав, что в Коннектикуте процедура бракосочетания упрощена по сравнению с другими штатами, Поль и Эсланда незамедлительно направились туда. Однако в брачной конторе им рекомендовали обратиться вновь не ранее чем через пять дней. Видя расстроенные лица молодых людей, служащий конторы посоветовал им поехать в городок Рай, что в штате Нью-Йорк. Тамошние служители Гименея оказались более покладистыми и действовали без промедления. 17 августа 1921 года Поль и Эсланда стали мужем и женой.
Семейная жизнь началась в удачно найденной просторной и светлой комнате, расположенной на последнем этаже старого, но добротного дома на 138-й стрит к западу от восьмой авеню. Грубосколоченный стол, два дешевых плетеных стула да сооруженное Полем из подобранных где-то досок супружеское ложе — вот, пожалуй, и все, что поначалу составило убранство их комнаты.
Молодожены жили счастливо, без упреков и ссор, радовались, находя сходные черты в характерах друг друга. Рассудительное спокойствие Поля удачно уравновешивало взрывчатую нетерпеливость Эсси, и, наоборот, ее неиссякаемое жизнелюбие постоянно бодрило его, ограждало от лишних колебаний и ненужных сомнений.
Но главной заботой четы Робсонов оставалось учение Поля. Ради этого Эсланда отказалась от мечты стать врачом и после первого курса ушла из медицинского училища. Она по-прежнему работала лаборанткой в хирургическом отделении пресвитерианского госпиталя. Поль зарабатывал на жизнь, играя в профессиональный американский футбол. Временами помогал своему давнему знакомому еще по Нью-Брансуику Фрицу Полларду, в прошлом отличному спортсмену, тренировать команду университета Линкольна. Изредка, скорее ради удовольствия, чем ради денег, пел в гарлемских клубах.
До окончания юридического факультета Полю оставалось полтора года, и ему уже следовало бы присматривать место в какой-нибудь нью-йоркской конторе. Но, познав радость успехов на спортивном поле и концертной эстраде, он все еще не мог определить свое призвание. К тому же друзья-сокурсники заметили, что Робсон начал охладевать к юридической науке и все больше и больше «погружался в свою музыку». Эсланда, воздавая должное музыкальной одаренности мужа, была уверена, что только в театре наиболее ярко проявятся его творческие способности.