Помни обо мне

Глава 10

— Сидите смирно.

Я надавила локтем на широкое плечо, прикрытое только льняным полотенцем, и потянулась к плошке, от которой по комнате монастырской гостиницы разносился резкий древесный запах. Перчаток для верховой езды было жаль — после такого их только выбросить.

— Нельзя, чтобы краска попала на кожу, — объясняла я, орудуя уже побуревшей тряпицей и гребнем, — схватится, и будете пятнистым.

— Как ларга, — хмыкнул сидящий на полу, иначе я просто не доставала, Дарьен. — Буду плавать, ластами хлопать. И рыбу есть. Будете меня рыбой кормить?

Я едва сдержала улыбку. Настроение Дарьена оказалось заразительно, как белая лихорадка.

— Вы, кажется, поститесь?

Строгий тон я переняла у сестры Юстинии. И сейчас не отказалась бы позаимствовать и ее внушительный рост, и вес, и взгляд, под которым даже самые буйные пациенты становились кроткими, как барашек святого Корнелия. И от синего монашеского хабита не отказалась бы. В гостиницу к Дарьену я пришла в своей дорожной одежде, и сейчас тонкая ткань рубашки — кафтан сняла, чтобы не испачкать — казалась плохой защитой. Дарьен был близко, слишком близко, и тепло его тела будило огненных змей.

— Ну, пост ненадолго, — я услышала в его голосе улыбку. — Так что? Будете? Рыба у вас вкусная получается.

В памяти мелькнуло озеро Вивиан. Печеный карп, арбалетный болт вместо столовых приборов, звон мошкары, кровь с клинка плывет красными пятнами. И медленно заходит в воду Дарьен. Голый. Я застыла, любуясь разворотом широких плеч, мощной спиной, переходящей в…

— Алана?

Голос разбил зеркало памяти, возвращая меня в небольшую комнату с белыми стенами и потемневшими от времени полом. Узкая кровать, стол и табурет, деревянная бадья и ведро воды с поплавком ковшика. Мужчина, о котором я не думала целый день, захваченная суетой госпиталя, и почему-то решила, что все. Отпустило.

Святая Интруна, скорее бы уже выехать. Кажется, я уже искренне рада карете.

— Не буду, — голос пока еще слушался. — И не отвлекайте меня, пожалуйста. Смесь остывает.

Хвала Интруне, Дарьен внял моей просьбе, замерев идеальной статуей. Я стиснула зубы и сосредоточилась на работе: зачерпнуть, нанести, расчесать. Порадоваться, что перчатка хранит мои глупые пальцы от льнущих к ним прядей. Одернуть себя. И снова зачерпнуть. Нанести. Расчесать.

Наконец, плошка опустела, а я стремительно, словно за мной гналась свора голодных псов, обернула полотенцем голову Дарьена и отошла. Нет, почти отпрыгнула, изо всех сил стараясь не смотреть на шею, которую отчаянно хотелось лизнуть.

— Не трогайте.

Он замер с поднятыми руками и вопросительно приподнял бровь. Даже сидя на полу, без рубашки, со скрещенными босыми ногами и тряпкой на голове Дарьен не выглядел смешным. Он был расслаблен, спокоен, как спящий тигр на кайсанском веере наставницы. Я любила этот веер.

— Испачкаетесь, — сказала я.

Отвернулась, пряча лицо, и зло рванула с руки перчатку. Дыши, Алана. Еще немного и ты скроешься в келье внутренней обители, куда нет хода мужчинам. А потом постараешься держаться от него так далеко, как только возможно. Это ведь несложно. Нужно просто дышать. Перевернуть часы, освобождая белый песок. Сполоснуть гребень. Попытаться оттереть перчатки.

— А где оно растет?

Если не смотреть, можно представить, что разговариваешь с Жовеном. В детстве брат обожал истории о дальних странах.

— Кору привозят из Исмаэльского халифата, — наверное, Жовену понравилась бы сказка о зверях с двумя хвостами. — Уже толченную. Ей хорошо обрабатывать раны или делать припарки от ломоты в костях.

И Дарьен бы понравился.

— И волосы красить?

Голос за спиной. Близко. Слишком близко. Опять я не услышала, как он подошел.

— Да, — я поспешила к бадье, — но мало кто хочет быть рыжим. Вот если бы королевский золотой, как у ее высочества.

— А мне нравится рыжий, — кажется, голос, как и Дарьен, последовал за мной. — Буду как Самханский тигр.

— Кто? — не удержалась я.

Говорят, любопытство погубило кошку. И меня когда-нибудь до могилы доведет.

— Герой одной сказки, — Дарьен таинственно улыбнулся. — Хотите расскажу?

Хочу!

— Нет.

— Она интересная, — его голос истончился до вкрадчивого полушепота. — Очень. Там приключения. И любовь.

“Я люблю тебя”.

Всплеск памяти превратил меня в мертвый камень.

Богиня, зачем он это делает? Ходит за мной, смотрит, улыбается.

Ведь я же знаю. Я же помню.

Я — не она.

Праматерь Керринтрун, почему же ты не позволяешь мне забыть?

— Не стоит.

Я улыбнулась. И удивилась, что губы еще слушаются и голос не дрожит. Тихий, но это можно списать на усталость: в конце концов, я почти не спала. Упала последняя песчинка, приближая час моей свободы. Я подошла к бадье и, собрав в кулак всю волю, позвала:

— Дарьен. Пора смывать краску.

Он подошел и послушно подставил голову. А я сглотнула, подавляя желание прикоснуться, сосчитать проступившие под кожей позвонки, пройтись перебором по укрытым панцирем мышц ребрам. Первая пригоршня холодной воды улетела мне в лицо.

Хватит, Алана! Хватит!

Представь, это больной, которого нужно помыть. Просто помыть. И волосы помочь высушить, потому что Дарьен принялся тереть голову полотенцем, словно лавочник подозрительную монету.

— А запах не уходит, — он поднес к носу мокрые пальцы.

— Это ненадолго, — я аккуратно промакивала уже отливающие медью пряди. — И он помогает от головной боли.

— Но у меня не болит голова, — Дарьен с шумом втянул воздух. Чихнул, поморщился и руку о штаны вытер. — Хорошо волосы короткие, раньше бы пришлось спать на улице.

Раньше? Я едва удержалась, чтоб не произнести это вслух, но сказала лишь:

— Волосы скоро высохнут и запах будет не таким резким.

И отступила, складывая полотенце.

Хвала Интруне, закончила! Теперь одеться и бежать.

— И сохнут быстро, — задумчиво пробормотал Дарьен, — нет, екай с ней, с королевской привилегией, не хочу снова. Пусть Хильдерик сам мучается.

Я замерла на полдороги к кровати, где лежал мой дорожный кафтан. Королевская привилегия? Я не ослышалась? Дарьена не стригли? Совсем?

Я попыталась представить его с длинными, как на портретах покойного короля, волосами.

Порыв ветра бросил в лицо соленые капли. Кричали чайки. Ложился бело-лиловым ковром под ноги вереск.

— А почему у тебя такие длинные волосы?

Ответ проглотила пришедшая с моря тьма.

— Алана?!

Дарьен прыгнул, когда она покачнулась. Успел. Подхватил у самого пола.

Алана поморщилась, словно полумрак комнаты вдруг стал ослепительным светом, но глаз не открыла. Только жилка на шее билась пойманной птицей, и грудь часто поднималась под тонкой рубашкой. И некстати подумалось, рубашка, возможно, та самая. С озера.

— Алана?

Пусть мастер Бао говорил, что с его лапищами никогда не постичь тонкой науки чтения сердечных токов, но девять из двадцати восьми видов пульса Дарьен все же различал. Он присел на кровать и, придерживая на коленях обмякшую Алану, положил три пальца на тонкое запястье. Сначала правое, потом левое. Нахмурился, вслушиваясь в сбивчивый говор сердца.

Усталость и сильная, свидетельствующая, больше не о тяжелой работе, — хотя трудилась она сегодня немало — а о высоком нервном напряжении. Вот этот сбой в верхней части — голова. Наверняка опять разболелась. А в центре?

Тут Дарьен споткнулся — ритм стучал то ли о проблемах с отправлением естественных надобностей, то ли о возмущении половой конституции. Нижний же отдел находился у Аланы в полной гармонии.

А рука под пальцами была тонкой и пахла — Дарьен наклонился — лечебницей, опилками этими красящими и, кажется, вереском. Он поднес запястье к лицу и готов был поклясться, что запах усилился.

Южанка. Дитя вересковых пустошей, пересыпанных, словно яшмой, валунами в пятнах бурого мха. У нее живое лицо, которое Алана прячет под маской учтивости, и строптивые волосы, не желающие оставаться в плену шпилек. А глаза голубые, как горное озеро. Растерянные, недоумевающие, сердитые. Очень сердитые.

— Что?

Она попыталась сесть, и лицо ее стало совсем близко. И губы. Знакомые они у нее какие-то.

— Почему? — знакомые губы вытянулись в незнакомую строгую линию. — Что вы делаете?

— Лечу, — решительно ответил Дарьен, смыкая руки в кольцо.

Теперь не убежит.

И тело ее вот так, на руках тоже было знакомым. Что за екаевы проделки?!

— Лечите? — растерянно пробормотала Алана.

— Лечу. Сами говорили запах этот от головы помогает.

Она покраснела, едва заметно, и впору решить — это лишь игра света на коже. Вот только опущенный взгляд и участившееся биение сердца выдавали ее смущение. И было в этом что-то невыразимо трогательное, особенно если вспомнить, как несколько дней назад эта же женщина спокойно перерезала горло бандиту. Голой.

А вот последние вспоминать не следовало совершенно.

— Отпустите меня, — она все еще старательно не смотрела ему в глаза, — пожалуйста.

— Уверены?

И пауза перед коротким: «Да» — сказала Дарьену именно то, что хотелось услышать.

Он аккуратно поставил Алану на ноги и, помедлив, отпустил.

— Благодарю.

Подхватив с грубого шерстяного покрывала свой кафтан, Алана медленно и с прямой, как мачта, спиной пошла к двери.

— Проводить вас?

Он поспешно нырнул в рубаху и потянулся за правым сапогом, но глаз с упрямицы не спускал: вдруг опять плохо станет, а пол твердый, ударится еще.

— Нет.

— Ну, значит, просто прогуляюсь. Я говорил вам, что люблю прогуляться перед сном?

— Да. Нет, — она надела кафтан и, похоже, сражалась с пуговицами. — Вы говорили, но провожать меня не стоит.

— Бросьте, Алана. Неужели вы думаете, я отпущу вас одну после того, как вы потеряли сознание от усталости? — Дарьен поднялся. — Выбирайте. — сказал он подойдя и все же не взяв ее под руку, — или вы позволяете вас проводить, или я уступаю вам свою кровать.

Она громко и почти зло втянула носом воздух.

— До входа в дормиторий, — а вот выдох вышел каким-то обреченным. — дальше вам нельзя.

Всю обратную дорогу Дарьен насвистывал, а зайдя в комнату, обнаружил, что она забыла перчатки. И запах вереска.

Подковы Лентяя сминают лиловый ковер, изредка позвякивая о серые спины валунов. Я поворачиваю голову, чтобы увидеть вздымающиеся на горизонте башни Чаячьего Крыла — самостоятельно мне разрешают ездить только в пределах видимости и никогда на север. Но сегодня Брокадельен не манит меня. Моя цель — Утес Великана с которого, говорят, можно услышать звон колоколов Кер-Ис, а в солнечный день даже увидеть светлые башни затонувшего города.

В замке суматоха — родители ждут важных гостей — и мне удается ускользнуть. Со мной железный нож — дар отца и теплый плащ с узорной каймой, сотканный материнскими руками, а сердце мое полно решимости. Я сжимаю колени, и Лентяй прибавляет шагу. Нужно доехать до утеса и вернуться, пока дома не поднялся переполох.

Фигуру на фоне серого, как прадедов доспех, неба, я замечаю издалека. Точнее, не ее — сперва я вижу волосы. Длинные, длиннее чем у меня, они летят, словно подхваченный ветром плащ. Я замираю, завороженная этой живой волной, а Лентяй все трусит вперед. Ближе к фигуре, балансирующей на самом краю утеса.

Я прихожу в себя резко, будто кто-то бросил пригоршню снега за шиворот.

— Назад! — кричу я, поспешно выпадая из седла. — Отойди назад!

— Уходи!

Ветер доносит звук хриплого, ломающегося голоса. Мальчик?! Я не знаю, кто он и как оказался здесь. Но глаза мои говорят, что он человек, и сейчас его жизнь в опасности: скалы Бру-Калун коварны, а каменные зубы, выступающие из воды, остры.

— Там скользко, — я пытаюсь говорить спокойно, но строго, как мама. — И обвалиться может.

— Уходи, я сказал!

Вот же ж! Топаю ногой от злости. Ну как он не понимает?!

— А я говорю, там опасно!

— Уходи! — он кричит так, будто ему больно. — Я тебе приказываю!

— Вот еще! — гордо вскидываю подбородок. — Ты на моей земле! Это Я приказываю: отойди от края!

— Я тебе сейчас…

Он резко поворачивается, и я вижу бледное лицо с закушенной нижней губой. И блестящие глаза, синие, словно море летом. Но в следующий миг эти глаза становятся большими, как плошки, кулаки взлетают в воздух, и под мой вскрик упрямец заваливается.

Святая Интруна, спаси и защити!

Я подаюсь вперед и вижу, что мальчик, хвала Интруне, успевает извернуться, плюхнуться на живот и отчаянно вцепиться в землю. Ноги в богато украшенных сапогах пинают пустоту.

— Замри! — кричу я, и он наконец-то слушается. — Не шевелись!

Я оглядываюсь по сторонам, но натыкаюсь только на вопросительный взгляд пони. Вокруг ни души, и я никак не успею привести помощь. Хмурюсь, думая, как бы поступил отец. Мои пальцы сжимаются на рукояти ножа, и ткань плаща гладит их, даря мне идею.

— Я тебя сейчас вытащу!

Мальчик молчит. Только смотрит на меня, и в синем взгляде я вижу страх. И отчаянное желание выжить. Не колеблясь, срываю плащ, подхватываю один из валяющихся под ногами голышей и увязываю в ткань, чтобы ее не сносило ветром. А затем аккуратно бросаю.

Синяя полоса ложится на стебли вереска, связывая меня с упрямо цепляющимся за жизнь мальчиком.

— Сможешь подтянуться? — спрашиваю, ложась на живот.

Святая Интруна, спаси его, и я закончу вышивку к твоему дню! Клянусь честью рода Морфан!

— Ты не удержишь, малявка, — мальчик скалится, но голос его дрожит. — Уходи!

— А ну лезь давай! — прикрикиваю я и добавляю несколько слов, подслушанных, на тренировочной площадке, когда командир гарнизона гонял новичков.

Он вздрагивает и перехватывает ткань, которая натягивается тетивой, и я молюсь святой Интруне и совсем немного той, чье имя мне запрещено называть, чтобы сил моих хватило. Ладони горят, словно я по глупости сунула их в большой очаг. Мальчик ползет медленно, упираясь локтями, и, очевидно, старается не рассчитывать только на мою силу. И все же он тяжелый, слишком тяжелый для меня.

Святая Интруна, спаси и защити!

Наконец, носки высоких кожаных сапог скребут по земле. Мальчик замирает, зарывается носом в вереск, а потом резко переворачивается на спину. И лежит, раскинув руки. Дышит. А лицо, обращенное к небу, такое счастливое. Красивое.

— А ты молодец, малявка.

Да чтоб тебе жабой стать!

Рывком я подтягиваю к себе мятый плащ. Грязный — опять мама огорчится. А все из-за этого! Кого?

— Кто ты? — озвучиваю прыгнувший в голову вопрос. — И откуда тут взялся?

— Не твое дело, — говорит он таким тоном, что у меня просыпается немедленное желание его стукнуть.

Я подхожу, наклоняюсь над ним и приказываю:

— Назовись!

— Отстань!

— Не отстану!

— Почему?

Он приоткрывает синий глаз.

— Потому что, ты на моей земле. И по праву баронессы требую тебя назваться!

Я пытаюсь подражать отцу, и даже подбородок выпячиваю, как он. И глаза, хотя они у меня мамины, прищуриваю. Но мальчишка этот только садится и фыркает:

— Иди ты знаешь куда, баронесса!

И пытается встать, но падает и, сцепив зубы, бледный, как молоко, хватается за лодыжку. Ему больно, по лицу же вижу, что больно, а он молчит.

— Больно? — я присаживаюсь и протягиваю руку к ноге. — Дай посмотрю.

— Да уйди ты наконец!

Кричит. Я, когда в первый раз с Лентяя упала и ногу подвернула, тоже кричала, плакала даже, а этот — нет.

— Не уйду, — его упрямство придает мне сил. — И тебя не оставлю. Ты, наверное, ногу подвернул, когда падал. Я отвезу тебя в замок. Он там, видишь? Давай, помогу подняться.

Я протягиваю руку, но мальчик пытается подняться сам. Падает. И опять пытается — упрямый. Я вздыхаю, как мама, когда отец отказывается пить целебные травы, отхожу и подвожу Лентяя.

— Забирайся. Я подержу. Только аккуратнее.

— Да помолчи ты, — шипит мальчик, подползая к пони и хватаясь измазанными землей пальцами за стремя, — сам разберусь.

— Разберется он.

Я бурчу тихо, но в ответ доносится:

— А я слышу.

— Вот и хорошо, — я смотрю на него в упор. И язык показываю, пусть мама и говорит, что это некрасиво.

А он почему-то улыбается. Странный какой-то.

Я проверяю, хорошо ли он держится и беру поводья.

— Стой! — летит мне в затылок, когда я уже собираюсь сделать первый шаг.

— Что? Больно?

Ехать за подмогой самой? Но как его оставить?

— Ты, — он сдвигается в седле, — Тоже садись.

— Нельзя, — я улыбаюсь от облегчения. — Лентяю тяжело будет. И тут близко совсем. А я сильная. Меня папа даже лук подарил! Я тебе покажу, как приедем. Ты только потерпи еще немного, хорошо?

— Дар.

— Что?

От удивления я открываю рот и, наверное, выгляжу глупо, потому что он улыбается.

— Меня зовут Дар. А тебя?

— А меня Гвен, — я смотрю на него и, наконец, решаюсь спросить. — А почему у тебя такие длинные волосы?

Он хмурится и я уже жду злого:“Не твое дело, малявка”. Но слышу негромкое:

— Потому что мой отец — король.