Помни обо мне

Глава 19

Когда я поняла, что дело дрянь? Пожалуй, когда Дарьен, уступив мне Лютика, запрыгнул в карету вслед за дамами и маркизом. Барон Мален ожег взглядом захлопнувшуюся перед его носом дверь, взлетел в седло и с ходу поднял своего рысака в галоп. Оскорбился. Дарьен назвал только свое имя, чего вместе с интендантской бляхой и обращением адельфос от маркиза Ривеллен, человеку более внимательному было более чем достаточно. Но барон видел слишком короткие для аристократа волосы, сломанный нос и пропыленный гамбезон из синей шерсти. И совсем не обратил внимания на то, что глаза у королевского интенданта и послушницы ордена святой Интруны такие же синие, как у племянника покойного короля.

Всхрапнули кони, замелькали лакированные спицы, и карета маркиза полетела по дороге вслед за обидчивым бароном. А за ней — я, досадуя, о потерянных перчатках и размышляя, что, если поставить рядом Дарьена и его сиятельство маркиза Ривеллен, второго скорее можно было бы принять за сына покойного короля. Светлые, на несколько тонов темнее, чем у принцессы волосы. Правильные, крупные, как у всех северян, черты лица, светлая кожа, но пудрой его сиятельство не пользуется, незачем. И так хорош. Даже едва заметная хромота не портит легких, почти танцующих движений. Вдов. Покойная маркиза принесла мужу немалое состояние, двоих сыновей и, исполнив свой долг, тихо отошла, вновь сделав его сиятельство самым желанным женихом Арморетты. После короля, разумеется. И теперь, возможно, Дарьена.

На свадьбе графа д'Ирри и виконтессы де Санс, том самом Празднике Высокой Любви, о котором до сих пор вспоминают кто с тоской, а кто с завистью, маркиз выбил из седла всех претендентов, воспел красоту невесты в кансоне собственного сочинения и добавил еще сто золотых победителю турнира высокой поэзии. Не знаю, как Яскеру тогда удалось меня уговорить.

Он примчался в Сан-Мишель, где я призраком бродила по дому наставницы, и, кажется, не обошлось без вина. И наверняка его было много. Ничем, кроме даров святого Дионисия и отчаянного желания избавиться от выгрызавшей нутро глухой тоски, не объяснить того, что декаду спустя мы с Яскером, как и, пожалуй, все мало-мальски известные труверы и жонглеры Арморетты держали путь во владения графа. Празднество длилось семь дней и тенсона Яскра в исполнении нашего с ним дуэта была признана судом прекрасных дам во главе с новой графиней д'Ирри лучшей. Все же паршивец хорош, и меня убалтывал не зря. Женщин жонглеров мало: церковники клеймят их блудницами. Или воровкам. А чаще и теми, и к другим сразу. Потому немногие рискуют сменить стезю жены и матери семейства на дорогу, презрительные, а чаще липкие взгляды, и возможность жить тем, от чего поет сердце. Ведь кто примет постаревшую жонглерку? Только монастырь.

Нет я, конечно, надела парик, и наряд сменила на яркий, каких обычно не носила. Пудра. И мушка, чтобы отвлечь внимание. Да и кому есть дело до жонглерки, когда рядом манят веерами и улыбками благородные адельфи? Я была уверена, что никто из гостей меня не запомнит. Потому и ухом не повела, когда маркиз Ривеллен приказал принести лютню в большой зал, где хозяин и гости замка Маллен наслаждались ужином и почти все — приятной беседой. Дарьен отдавал должное седлу косули под ягодным соусом и пирогам с зайчатиной, барон опустошал бокал за бокалом, а меня больше занимала принцесса, которая, ковыряя вилкой кусочек пирога, не сводила глаз со своего словоохотливого кузена. Ах, Галлиг, бедный рыцарь, сколь быстро ты забыт.

— Тетушка, — улыбнулся маркиз, когда слуга с поклоном протянул ему лютню, — надеюсь, вы не разделяете мнение досточтимого епископа Армьенского о греховной природе музыки?

— Как ты только мог обо мне такое подумать, Ленард? — в голосе сестры Марии-Луизы прозвучал притворный гнев. — Музыка — дар Всеотца, и нужно обладать… Упорством досточтимого отца Густана, чтобы спорить со святым Тривио, который и сам песней славил Несущего Мудрость, и нам заповедал.

Я думала, маркиз сыграет сам, помнится, выходило это у него весьма недурно. Но он встал, обошел стол и остановился между мной и принцессой.

— В таком случае, сестра…

— Ах, я так давно не брала в руки инструмент!

Не дав ему закончить, ее высочество вскочила, точно ужаленная, и схватилась за лютню.

— Сестра Лоретта! — окликнула ее аббатиса, но принцесса уже командовала слугам, чтобы передвинули стул.

И подушку принесли. И лютня расстроена. И, ах, что же исполнить?

— Исполните «Дозволь испить из чаши благодатной», — сдалась сестра Мария-Луиза, выбирая сирвенту Артауда из Блуа.

Именно с этого произведения, посвященного святой Интруне, начинали свое знакомство с лютней почти все благородные адельфи. Многие им же и заканчивали.

— Прекрасный выбор, тетушка! Просим вас, сестра Лоретта.

Ее высочество приняла полную изящества позу и заиграла вступление.

А маркиз, к моему удивлению, опустился на ее стул: как раз между мной и аббатисой.

— А после, тетушка, — сказал он полушепотом, — сестра Алана споет нам «Плач по Арморетте». Осмелюсь утверждать, ее исполнение — из лучших, что мне доводилось слышать.

После этих слов и короткого пронзительного взгляда, я осознала, что маркиз Ривеллен — очень опасный человек.

— Где же? — высказала мой немой вопрос аббатиса.

— На свадьбе д’Ирри, — небрежно ответил маркиз, возвращая мне возможность дышать.

И думать. Я лихорадочно перебирала в памяти всех заказчиков, но, похоже, его сиятельство был слишком умен, чтобы нуждаться в моих услугах.

— Вы удивлены, тетушка? Тогда позвольте мне удивить вас еще больше: спутник сестры Аланы уверял меня, что она лично знакома с автором «Плача по Арморетте».

Оттопчи осел святого Трифина твой длинный язык, Яскер! Трепло! Виршеплет безмозглый! Ну попадись мне…

— Вы знакомы с Бернартом из Ведантона? — изумленно спросила аббатиса.

Имя согрело, как глоток теплого вина, зимой.

— Немного.

И улыбка, весенним лучом мелькнувшая, на тонких губах сестры Марии-Луизы была… Понимающей?

Немного. Недолго. Хотя разве может влюбленной девушке быть достаточно времени вместе?

— Странно, что сестра Алана, не упоминала об этом, тетушка.

Внимательный взгляд маркиза не вязался с небрежностью его тона.

— Это называется скромность, Ленард, — фыркнула аббатиса.

И сосредоточила все свое внимание на принцессе.

— Даже не думайте отказаться.

Шепот маркиза был похож на скольжение змеи по опавшим листьям. А взгляд? Его взгляд заставил меня поблагодарить святую Интрунту, за монашеский хабит, обеты и обязанность всюду сопровождать ее высочествы. Возрадоваться, что никогда ранее я не брала заказов против маркиза Ривеллен. И пообещать себе, что теперь уж наверняка не возьму.

А сыграть? Бернарт говорил, я меняюсь, взяв в руки инструмент. И голос мой, пусть негромкий, выразителен, особенно когда я пою о том, во что верю. Будет им «Плач по Арморетте», в конце концов, моему сердцу тоже есть, о чем плакать.

Я обернулась за бокалом, чтобы промочить, пересохшее горло и встретилась взглядом с Дарьеном. Он улыбнулся.

Да, мне есть о чем плакать.

Одной песней ее высочество не ограничилась. Ободренная теплым приемом, она замахнулась ни много ни мало на кансону Яскера, которого, при всем моем желании поставить паршивца к стене с яблоком на голове и исполнить знаменитый трюк с ножами, Всеотец не обделил ни талантом, ни мастерством. Вот только сочиняло это блудливое и жадное до похвалы создание (за редким исключением) под себя, а потому все попытки перепеть репертуар Яскера выходили бледными. Даже у профессионалов. Что уж говорить о любителях.

— Невыразимое восхищение, — аплодируя, сказал маркиз.

Он встал и, прежде чем ее высочество продолжила, подошел. Галантно протянул ей руку, помог встать и повел сияющую принцессу к столу. Но улыбка, озарявшая все ее лицо самой искренней радостью, погасла, стоило маркизу решительно выхватить из белых рук жалобно тренькнувшую лютню. И протянуть мне.

Я приняла инструмент. Поднялась и медленно прошла к освободившемуся стулу, спиной чувствуя острый, словно наконечник копья, взгляд принцессы. Святая Интруна свидетель, я не хотела ни этого внезапного состязания, ни того, что могла принести мне победа.

Я села, погладила теплое дерево корпуса, темный гриф и резной цветок резонатора. Прошлась перебором по струнам, чуть ослабила нижнюю — мне не показалось, она действительно была перетянута. И не поднимая взгляда от лютни, заиграла «Плач по Арморетте» — прощальный подарок величайшего, по мнению многих, трувера современности. Любовь в ответ на жестокость.

Именно я аккомпанировала Бернарту в тот вечер, когда он в первый и последний раз исполнил свою лучшую кансону. И тогда, в малой гостиной особняка на улице святого Игнасия, который вот уже больше двух лет был моим домом, я впервый и последний раз видела слезы в глазах наставницы и растерянность на лице Стрейджена. А я? Не знаю до сих пор, как у меня получилось сыграть чисто. Особенно после ночи, когда я, в отчаянной попытке удержать Бернарта, сказала, что люблю его. А он в ответ подхватил прядь моих волос, пропустил ее между оставшимися пальцами правой руки, очертили контур моего лица и покачал головой:

— Это не луна, мышонок.

— Но, — я попыталась привстать и замерла, остановленная печалью в его взгляде.

— Не луна, а всего лишь ее отражение, — добавил он, садясь на кровати.

Моей кровати, в которой проводил каждую из прошедших тридцати двух ночей. И последние семь, в перерывах между объятиями, я репетировала его новую кансону. Нагой. Бернарт говорил, это помогало ему мириться с моими ошибками. Однажды, я таки запустила в него подушкой.

— Мы с тобой, как два отчаявшихся, заплутавших в лесу путника: надеемся, что нас ищут, и принимаем собственное эхо за голос того, кто нам дорог.

После этих слов я поняла, а, когда вечером смолкла последняя нота, окончательно поверила, что он не останется. Не останется, даже попроси его наставница. Хотя ее слово для Бернарта было священно. Она и так задержала его в своем доме на несколько месяцев. Сначала, чтобы окреп после расправы, затем, чтоб помог исцелиться мне.

Я не плакала, ни ночью, ворочаясь на кровати, которая внезапно стала слишком широкой для меня одной. Ни рано утром, провожая взглядом паруса торговой галеры, ни днем, что остался в памяти полупрозрачным мазком, только поздним вечером этого дня, когда берега Арморетты скрылись от взора Бернарта из Ведантона, я рыдала, закрывшись в своей комнате. И обнимала лютню, которую те звери пощадили, в отличие от его рук. В насмешку, не иначе.

Лютню Бернарт оставил мне. Не наставнице. Мне.

И я играла. Злилась. Плакала. Страдала всю осень, и зиму, и даже половину весны. Но Бернарт был прав. Отгорела злость, истаяла морской пеной обида, и даже тоска ушла без следа. Да, он был прав. И многое дал мне, Бернарт из Ведантона, за то недолгое время, что был рядом.

Он вернул мне голос.