Прежде чем увянут листья

35

Вечером того же дня Юрген сидит в последнем вагоне поезда, как раз преодолевающего подъем. Он приникает к окну и воображает встречу с Марион — вот она отбрасывает у него со лба волосы, вот приподнимается на цыпочки и целует его… За окном сменяют друг друга поросшие лесом долины, живописные строения старого монастыря, маленькие станции, расположенные на окраинах деревень.

Путь одноколейный. Телеграфные провода тянутся параллельно полотну, то внезапно проваливаясь вместе со столбами в низину, то стремительно взлетая вверх. Когда начинает темнеть и ландшафт постепенно исчезает в вечернем сумраке, Юрген закрывает глаза…

К Марион он отправляется пешком — по скудно освещенным переулкам, через каменный мост и парк, на скамейках которого сидят, тесно прижавшись друг к другу, влюбленные. Еще издали он видит, что в ее окне горит свет.

Марион ждет его. На ней шерстяное платье крупной вязки с накладными карманами и погончиками. Когда она смотрит на Юргена снизу вверх и привычным движением убирает ему волосы со лба, он говорит:

— Мне бы сначала душ принять, я ведь прямо с полевых занятий.

Марион улыбается:

— В парадной форме?

— Мне едва хватило времени переодеться, я даже белье не успел сменить. Чистое в чемодане.

— Тогда отправляйся в ванную, а я приготовлю что-нибудь поесть.

Юрген чувствует себя прескверно. Держится он напряженно и неестественно, то и дело смущается, а говорит что-то невразумительное. Когда Марион опускает глаза или проходит мимо, Юргену становится не по себе — от ее плавных движений, от ее самоуверенной красоты, властно притягивающей к себе. В эти мгновения что-то внутри у него начинает сопротивляться. Отчего это он так мучается? Может быть, оттого, что на нем офицерская форма? Может, он просто все усложняет? Но в следующий миг он вспоминает об Ингрид, и его охватывает отвращение к самому себе… «Ты должен сегодня же принять решение, если не трус! — требует голос его внутренней совести. — Или самолюбие мешает тебе покончить с этой неопределенностью? А может, тебе нравится любить не одну, а двух или даже нескольких женщин? Может, тщеславие парализует твою волю?..»

— Ты наелся? У тебя какие-нибудь неприятности? — спрашивает Марион.

— С чего ты взяла?

— С того, что ты не ешь, молчишь и отрешенно смотришь перед собой…

— Да, забот немало, — отвечает он и осторожно кладет нож и вилку на дорогую фарфоровую тарелку.

Марион подходит, присаживается на подлокотник кресла и гладит его по щеке:

— Я предлагаю отложить разговор о заботах. Ведь я тебя ждала, а это было нелегко, и теперь, когда ты тут, я не хочу даже думать о заботах. Разве я не права?

Юрген обнимает ее и отвечает:

— Ты права… — Взгляд его при этом прикован к неубранной посуде на столе, но Марион шепчет:

— Пусть стол остается неубранным. Уберем потом…

Уже на рассвете она вдруг приподнимается на локте и склоняется над ним:

— Что с тобой? Ты какой-то странный.

— Со мной? Ровным счетом ничего.

— Ты не такой, как всегда. Ты словно забыл что-то.

— Что?

— Ты не можешь вспомнить?

— Прошу тебя, не надо. Думаешь, так легко отложить заботы в сторону или пренебречь ими? Я не могу… Да и устал очень: прошлую ночь глаз не сомкнул.

— Почему ты не прихватил гитару? — спрашивает она. — Ведь ты всегда брал ее с собой.

— Не было времени на сборы… Да и надоело мне все время ездить с гитарой… Лейтенант с гитарой… Пора взрослеть…

Она откидывается на подушку:

— Не знаю, что у тебя на уме, но хочу рассказать тебе кое-что… Дней десять назад я ехала с одним коллегой по работе. Очень симпатичный человек…

— Это тот самый фоторепортер?

— Нет, другой. Умный, жизнерадостный, очаровательный, полный идей…

— Ты влюбилась в него?

Марион встает, закуривает сигарету, подходит к окну, откуда пробивается сумеречный свет забрезжившего утра.

— Спрашиваешь, влюбилась ли я в него, а тон у тебя такой, словно ты интересуешься, нет ли огонька прикурить. Неужели тебе безразлично, что я могу влюбиться в кого-то? Или ты так уверен во мне? А может, тебе все равно? — Марион говорит громко и раздраженно, но ее гнев ему легче перенести, чем насмешку или попытку свести счеты.

Он приподнимается в постели, окидывает взглядом очертания ее тела, нечетко проступающие в тусклом свете утра, и спрашивает:

— Так что же мне прикажешь делать? Устроить сцену? Или собрать чемодан и отправиться восвояси?

— Я этого не хочу, — отвечает Марион. — Но ты мог бы быть чуточку внимательнее ко мне, ведь мы так долго не виделись.

Он встает, обнимает ее за плечи, прижимает к себе:

— В чем дело? Упоминаешь о каком-то коллеге, о какой-то поездке, упрекаешь меня в том, что я не устраиваю тебе по этому поводу скандала…

Марион высвобождается из его объятий, опять выглядывает в окно:

— Ты не хочешь понять, о чем я говорю. Ну, ладно. Сейчас я тебе что-то скажу, но не потому, что меня мучают угрызения совести, и не потому, что хочу помучить тебя. Просто нам надо выяснить наши отношения, разобраться в сложившейся ситуации… Этот человек заявился ко мне ночью после того, как мы провели с ним пару часов в танцевальном баре…

— Ты, наверное, выпила лишнего? — спрашивает Юрген.

— Нет, — отрицательно качает она головой.

— Значит, ты любишь его?

— Нет, не люблю. Но я не противилась. Позволь уж мне выговориться до конца. Я поддалась не его домогательствам, а своему собственному настроению. С тех пор как мы знакомы, мы любим друг друга урывками в зависимости от продолжительности твоего отпуска. Мне этого мало. Я ведь женщина, я ведь…

— Прекрати! Прошу тебя, прекрати.

— Потом мне было плохо, — признается она. — Но виноватой себя я так и не почувствовала.

Юрген стоит рядом с Марион, смотрит в окно.

— Зачем, собственно говоря, ты все это мне рассказала? Чего ты добиваешься? Что мне теперь делать?

— Не знаю. Знаю только одно: дальше так жить мы с тобой не сможем.

— Хотели мы оставить заботы на завтра, а они тут как тут, и нельзя отложить их на потом.

— Прости, что я не избавила тебя от них. А сейчас давай спать. — Марион гасит сигарету, обнимает Юргена за шею и шепчет: — Я люблю тебя. Не знаю, поймешь ли, но если бы я тебя не любила, то не рассказала бы. Ведь никто об этом не знает… Сейчас ты меня ненавидишь, я чувствую это…

— Что же мне, радоваться прикажешь?

Она молча кладет ему голову на плечо и спустя несколько секунд просит:

— Давай спать…

Юрген лежит с Марион, сцепив руки на затылке. Ему не дает покоя оскорбленное самолюбие, ведь для собственных проступков всегда легче найти оправдание, чем для проступков других. Только когда за окном наступает день, его одолевает сон и на несколько часов он избавляется от всех забот.

В воскресенье, после полудня, Юрген уже сидит в поезде — он уезжает за день до окончания отпуска. Уезжает с тягостным чувством в душе, воспользовавшись первой пришедшей на ум отговоркой…

Марион все время была возбуждена и бросалась из одной крайности в другую: упрекала Юргена, что он ничего не сделал, чтобы добиться перевода, упрекала себя, проливала слезы. Он воспринимал все это в состоянии какого-то отупения, не успевая следовать за поворотами ее мыслей. Так прошла суббота, и только когда они были близки, заботы и тревоги отступали на второй план.

Ночью он не спал, все пытался разобраться в ситуации. Понял одно: принимать решение на словах бесполезно, надо претворять его в жизнь. Взгляд его обратился к Марион — она, расслабленная, лежала на спине, едва прикрывшись одеялом. Но что значит — претворить решение в жизнь? Пустые слова…

После завтрака она вдруг заявила:

— Может, я еще раз приеду к тебе. В ту гостиницу, где дрожат стены. Еще раз полюбуюсь на живую изгородь из дрока, рядом с которой могла бы находиться наша квартира. Может, мы сумеем отыскать в нашем прошлом что-нибудь такое, что позволит сохранить нашу любовь…

Он оборвал ее:

— Что мы можем отыскать, если мечемся то туда, то сюда? Я уже вступил в конфликт с начальством, да и солдаты посматривают на меня косо. О жителях деревни и говорить нечего…

— А деревня-то тут при чем?

— В деревне все все знают. Ты же была там, они тебя видели…

— Если я приеду и останусь там, они привыкнут ко мне…

— А через год-два меня переведут в другое место, и опять все начнется сначала.

За этим последовало молчание, потом Марион спросила:

— Когда тебе надо ехать? Завтра утром?

Юрген на мгновение замешкался:

— Сегодня пополудни. Самое позднее — сегодня вечером…

Марион, опустив голову, попросила:

— Тогда поезжай после обеда. Не хочется прощаться вечером…

Он уехал во второй половине дня. Провожать его на вокзал она не пошла…

Юрген сидит, съежившись, в уголке купе — один в пустом вагоне. На пересадочной станции он выходит и направляется в буфет выпить пива. Ему до омерзения надоели залы ожидания и станционные буфеты, камнем лежит на сердце грустное прощание с Марион.

Внезапно Юрген вздрагивает: он слышит объявление о посадке на поезд, который идет в родной город, и его вдруг охватывает тоска по дому, по матери, которую он не видел вот уже несколько месяцев.

Размышлять некогда. Он прикидывает в уме, сколько времени займет дорога, хватает чемодан и бежит к поезду. По перрону гуляет ветер. С гор наползает туча.

Поезд пассажирский — один из тех, с которых, как говорят, можно спрыгнуть на ходу, нарвать букет цветов и успеть догнать его. Локомотив тянет так медленно, что туча настигает состав и сопровождает его.

Юрген вдруг осознает, что упустил очень важный момент, не воспользовался случаем: все было бы позади, если бы после признания Марион он вспылил и заявил, что у него тоже есть другая. Более того, надо было сказать ей, что это не мимолетное увлечение, что ту, другую, он любит.

Однако вместо этого потоком лились ничего не значащие фразы, упреки, извинения… Проклятая трусость! Но только ли она? Да и что это такое — трусость, если речь идет о любви? Юрген вдруг осознает совершенно ясно, что потеряет и ту, и другую, если все пойдет так же и дальше, как оно идет до сих пор. И виноват в этом будет он один…

В десять часов вечера он является домой. Фрида Михель смотрит на него испуганно:

— Ты? В такое время? Один? Что случилось?

Он успокаивает мать:

— Ничего не случилось. Просто решил заглянуть к тебе. Разве ты не рада?

Материнский страх рассеивается. Фрида прижимает сына к груди, и он чувствует, как дрожат ее руки.

— Входи же, входи! Садись, я приготовлю что-нибудь поесть.

Он отказывается, но она и слушать ничего не хочет. Приносит яичницу с ветчиной, достает пиво, бутылку коньяка.

Юрген идет в свою комнату, осматривается. Все как прежде: плакаты на стенах, грамоты за участие в работе клуба вокалистов, книги. Нигде ни пылинки, только воздух в комнате немного застоявшийся.

— Ты похудел, — говорит мать. Слезы катятся у нее из глаз, она вытирает их большим голубым платком. — Ну вот и разревелась! А что тут удивительного? Живу одна, а тут единственный сын на пороге. В кои-то веки заехал! Ох, нелегко человеку в старости.

Юрген пытается обратить все в шутку:

— Ты и старость — какая чепуха! Ты в самом что ни на есть цветущем возрасте, когда есть и опыт, и силы, чтобы опыт этот использовать. Ты совсем не стареешь, мама.

В тоне его звучит фальшь, и он сам это чувствует. Он ненавидит такие вот минуты, инстинктивно противится упрекам и намекам, которые слышит в голосе матери, а недавно слышал в голосе другой женщины, более молодой. В них звучит претензия на единоличное обладание им.

Мать замолкает, и это гнетет его сильнее, чем слова. Он кладет прибор на тарелку:

— Ты же не одна, мама. У тебя работа, тебя любят коллеги, часто навещают.

Она согласно кивает:

— Это правда… Да ты ешь, ешь. Если ветчина остынет, будет невкусно… — Она поднимает рюмку: — Давай выпьем, сын, за тебя и за меня… Сколько ты пробудешь? Завтра у тебя свободный день?

— Нет, завтра утром мне надо ехать, — отвечает он.

— Тогда у тебя наверняка какие-то проблемы, иначе бы ты не приехал так внезапно, да еще поздно вечером… Что случилось?

Юрген отодвигает тарелку в сторону:

— Да, проблем хватает. Давай выпьем еще по одной!

— Переходи к делу. Что-нибудь с Марион? Вы ждете ребенка?

— О чем ты говоришь? Чтобы Марион захотела ребенка?! Кажется, между нами все кончено.

Мать наливает рюмку до краев, пододвигает ее сыну и спрашивает испуганно:

— Она больше не любит тебя? У нее есть другой?

Юрген залпом выпивает коньяк.

— У меня есть другая. У Марион, кажется, тоже кто-то есть, но я этого не знаю толком.

— Ничего не понимаю, но вы же…

— …Вы же друг друга обманываете, — заканчивает он фразу, которую, вероятно, собиралась сказать мать. — Прошу тебя, мама… Я не для этого приехал. Если бы ты знала, что со мной происходит…

— Может, я представляю это лучше, чем ты думаешь… — огорченно отвечает она. — Иначе зачем бы ты приехал?

— Домой приезжают, когда нужна помощь, а не для того, чтобы выслушивать упреки.

— Какие упреки? — тихо спрашивает Фрида Михель. — Чем пленила тебя другая? Она что, лучше Марион? Сколько времени все в Марион тебя устраивало, так почему же теперь не устраивает? Может, та, другая, просто вскружила тебе голову?

— Почему это она вскружила мне голову? А ты не можешь предположить, что я тоже способен…

— Знаю я тебя, — возражает мать. — И себя молодой хорошо помню… Меня беспокоят твои дела… Ты уже говорил с Марион?

— Нет… Все не так просто. Разве ты не понимаешь, в каком состоянии я нахожусь? А ты, когда собралась разводиться с отцом, неужели так сразу и сообщила ему об этом?

— Когда все было решено, я сказала ему об этом, а до тех пор оставалась верной женой.

Юрген отворачивается:

— Вашему поколению было легче, все вам было ясно. Поэтому сейчас, чуть что не так, вы тут же ссылаетесь на прошлое. Но ведь речь идет обо мне, мама. Мне не нужны ни упреки, ни советы, мне нужна твоя поддержка. Понимаешь?

Она утвердительно кивает и снова наполняет рюмки.

— Да, насколько я понимаю, теперь тебе, как никогда, потребуется мужество… А та, другая, знает о Марион?

— Знает.

Фрида Михель выпивает свою рюмку и качает головой:

— Не понимаю я молодых женщин… Знает, и все же… А ты-то понимаешь, что происходит? Эта новенькая… Если она не признает прав других, она и с твоими правами не посчитается. Тогда уж не жалуйся!

Юрген откидывает голову на спинку кресла, чтобы получше рассмотреть маленького паучка, спускающегося с потолка.

— Что же ты посоветуешь мне? — спрашивает он.

— Поступай так, как подсказывает тебе твоя совесть, — отвечает она. — Самое главное — не потерять уважения к себе. И помни простую истину: от добра добра не ищут.

Юрген смотрит на мать:

— Пойдем-ка спать.

Она колеблется, потом соглашается:

— Пойдем. Когда ты уезжаешь?

— Первым же поездом. Ты не вставай провожать меня.

— Ну вот! Является домой всего на несколько часов, а мать и провожать его не смей. Ах, Юрген!

На следующий день, рано утром, он сидит за столом и ест яйца всмятку, которые сварила для него мать.

— Так мы ни до чего и не договорились, Юрген, — говорит она. — Ты ничего не рассказал о своих делах — как тебя встретили в деревне, нашел ли ты там друзей. Да и я не успела сообщить тебе об очень важном. Кстати, я хотела написать тебе об этом…

Мать говорит это таким тоном, что он невольно настораживается:

— Откуда столько торжественности? Уж не собираешься ли ты замуж?

— Ты угадал: я собираюсь выйти замуж.

Юрген от неожиданности перестает есть.

— Ты это серьезно?

— Такими вещами не шутят, я хотела сказать тебе об этом еще вчера вечером, да не было ни времени, ни возможности…

— Это непостижимо…

Мать кивает:

— Молодые не все понимают. Не понимают, например, что такое одиночество старых людей.

— Ты одинока? Никогда бы не поверил. Твои коллеги по работе, друзья…

Фрида улыбается мягкой улыбкой, и серьезность сходит с ее лица.

— Тебе скоро на поезд, — говорит она. — А мне хотелось, чтобы ты меня понял… У нас осталось всего несколько минут. Ты так редко приезжаешь… Пойми, такое одиночество, о котором я говорю, приходит с годами. С ним ты садишься за стол, идешь спать и встаешь, от него избавляет разве что работа. А у меня впереди лет двадцать такой жизни. Это почти треть времени, отпущенного судьбой человеку. И чтобы не чувствовать себя одинокой и несчастной, нужен один-единственный близкий человек — коллектив его заменить не может…

— Я тебя не понимаю, мама. Нужно время, чтобы разобраться во всем этом.

— Значит, ты против?

— Нет, но это невероятно… Никогда не думал, что услышу от тебя такое. Я его знаю?

Она отрицательно качает головой:

— Он живет в районном центре, немножко старше меня и тоже одинок. Дети взрослые, у них свои семьи… Ешь, пожалуйста, тебе ведь в дорогу…

Юрген кивает:

— Желаю тебе счастья, мама.

В дверях мать притягивает сына к своему плечу и шепчет:

— Приведи в порядок свои отношения с Марион, Юрген. Обещай мне сделать это.

Он отвечает молчаливым кивком.

— И не забудь о том, что я тебе сказала… Будь счастлив, сынок.