Прежде чем увянут листья

34

Когда Ингрид входит в кабинет, Герман Шперлинг сидит, согнувшись, за письменным столом. На лоб его свисает прядь волос, а лицо покрыто нездоровым румянцем.

Она озабоченно спрашивает:

— Что случилось? Вы нездоровы?

— Я отвратительно провел ночь и чувствую себя неважно. Садись.

Но Ингрид остается стоять.

— Что-нибудь серьезное? Раз вы послали за мной, значит, дело касается меня. Что-нибудь случилось?

Нетвердой рукой Шперлинг тянется к листку бумаги, подает его девушке через стол:

— Читай. Только сядь сперва.

Это заявление Лило Риттер об уходе с работы по причинам личного порядка. Уйти она хотела бы в начале нового учебного года.

— А к заявлению она приложила вот это письмо, адресованное нам, — протягивает Герман еще один листок.

— Она что же, не сама вручила заявление и письмо?

— Нет. Прочитай письмо.

Ингрид читает и вопросительно смотрит на Германа:

— Не понимаю, зачем вы позвали меня? Жалко, конечно, что Лило уходит, но что же теперь изменишь…

— Изменить что-нибудь, разумеется, не в твоих силах. Но ведь может же директор сообщить о случившемся преподавателю школы.

— Извините, я об этом не подумала. А еще что? Я чувствую, вас тревожит что-то другое.

Собеседник устремляет на Ингрид долгий взгляд и смущенно улыбается. Он еще ниже склоняется к столу — создается впечатление, будто он пытается заставить себя произнести неприятные для него слова, но никак не может. Наконец он кивает и со вздохом говорит:

— Да, есть и другие неприятности. Я получил бумагу от школьного инспектора. К ней приложено письмо, полученное им отсюда, из деревни, с просьбой разобраться. На, читай оба произведения.

Ингрид не знает, что ей делать: смеяться или же встать и молча уйти. Она возвращает письма Шперлингу. Одно из них — на дорогой бумаге ручной выделки, другое — на дешевой, желтоватой. На дорогой бумаге анонимная мамаша изливала свое возмущение поведением Ингрид Фрайкамп, учительницы ее сына, которая отнимает у замужней женщины супруга, носящего к тому же почетную форму офицера. Как может мальчик относиться к подобной учительнице? И что вообще делает в нашей школе эта особа, которая по вечерам обнимает и целует упомянутого женатого мужчину посреди деревни? Автор письма требовала расследования и грозила пожаловаться в вышестоящие инстанции.

На желтоватом листке напечатано распоряжение, согласно которому директор школы обязан разобраться с жалобой, выяснить все обстоятельства и доложить о результатах…

— Ну и… что вы скажете по этому поводу? — спрашивает Ингрид.

— Я? Ничего. Мне велено разобраться, выяснить, доложить. Что-то сказать — твое дело.

— Вы что, в самом деле требуете от меня отчета? — возмущается Ингрид.

— Не стоит относиться к этому так легкомысленно, товарищ Фрайкамп. На тебя поступила жалоба, а школьный инспектор — лицо официальное. Он требует от меня изучить суть жалобы, и моя обязанность выполнить его указание.

Ингрид поднимается:

— Стало быть, делу дан ход… Ну что ж, я рада, что расследование пойдет официальным путем — меньше будет пустой болтовни. Так вот, я вам официально заявляю: я люблю его, и, если он сделает мне предложение, мы поженимся, а если не сделает, то наши отношения останутся нашим личным делом, его и моим, и я никому не позволю совать в них свой нос. Никому, слышите? Ну, а теперь я пойду.

— Подожди! — просит он. — Присядь и выслушай меня.

Шперлинг встает, вздыхая и охая подходит к шкафу, достает оттуда бутылку и коньячные рюмки — подарок одного из коллег ко дню рождения.

— Может, вам достаточно? — ядовито спрашивает Фрайкамп.

— Да, я выпил немного, черт возьми! Но мне хочется продолжить наш разговор в непринужденной, неофициальной обстановке. — Он протягивает Ингрид рюмку, та со смехом принимает ее. — Понимаешь, таков уж порядок. Поступает жалоба, и ее надлежит разобрать, независимо от того, как ты ко всему этому относишься. Ведь школьному инспектору не поздоровится, если он просто подошьет жалобу к делам, оставив ее без внимания. Ну вот… Сплетни распускают везде, особенно в деревнях. И вовсе не потому, что люди здесь глупее или у них больше времени для болтовни, а потому, что каждый знает всех и вся… А он действительно женат?

Ингрид подставляет рюмку с напитком под луч света, и окно, отражаясь в дымчатом стекле, кажется маленьким и пузатым.

— Нет, он не женат. Собственно говоря, я могла бы вообще не отвечать на этот вопрос. Итак, я буду целоваться с ним там, где захочу. А если бы я знала, что за особа сочинила эту мерзкую бумажку, мы бы назло ей целовались до тех пор, пока она не написала бы самому министру. Сочинить анонимку на учительницу и лейтенанта пограничных войск, которые, видите ли, целовались, не испросив разрешения у этой особы! Вы знаете, что я об этом думаю, товарищ Шперлинг?

— Да-да, ты уже высказалась достаточно ясно… Так что мне ответить инспектору?

— Напишите ему следующее: как выяснилось, упомянутый в жалобе лейтенант пограничных войск не женат. Понимаете, к чему я клоню?

Он кивает:

— Ну конечно, но…

— Тогда меня интересует только одно обстоятельство: а как инспектор доведет это до сведения автора анонимки? Он же должен ответить ей — таков порядок, не правда ли?

— А ты плутовка, товарищ Фрайкамп. Тебе бы все смеяться.

— Над предрассудками смеяться просто необходимо. И я буду это делать, даже если проживу сто лет.

Шперлинг прищуривает глаза и отвечает с насмешкой:

— Сто лет? Я прожил на свете полсотни лет и за это время не раз сам становился жертвой всякого рода сплетен и предрассудков. Так что борись с ними энергичнее, если действительно хочешь дожить до ста лет!

На полях, спускающихся на том берегу прямо к реке, в разгаре уборка урожая. Пылью, которую поднимают косилки, покрыты все примыкающие к лесу луга.

Времени у Ингрид хоть отбавляй. Каникулы продолжаются, а Юрген со своим взводом куда-то уехал и вернется только на следующее утро. До его отъезда у них останется только один вечер. А потом — другой город, другой дом, другая женщина…

Ингрид набирает горсть камешков, бросает их в воду и грустно следит, как расходятся и исчезают без следа круги от волн. Она садится на берегу, подтянув колени к подбородку, — ей уже безразлично, наблюдает кто-нибудь за ней, чтобы сочинить потом новые пикантные истории, или нет.

Вечером Ингрид отправляется к Лило. Они сидят у открытого окна. Над рекой пламенеет вечерняя заря, и отсветы от багряно-красных до насыщенно-желтых пробиваются сквозь кроны деревьев словно лучики ярких цветных фонарей.

— Это твое окончательное решение? Может, еще подумаешь? — спрашивает Ингрид.

— Все уже продумано, — отвечает Лило. — У меня для этого было время. Что мне здесь делать? Влачить жалкое существование до тех пор, пока поседею? Нет уж, спасибо…

— А мне ты не хочешь сказать честно, почему уезжаешь?

Лило встает, смотрит на улицу. Она похудела за последнее время, стала немного сутулиться.

— Ты действительно не знаешь причину? Или хочешь, чтобы я сама подтвердила, о чем все шепчутся?

— Да я не имею ни малейшего представления, — заверяет ее Ингрид.

Лило еще раз бросает взгляд в окно, словно желая убедиться, что никто там, снаружи, не подслушивает их, потом, вздыхая, садится:

— Герман хочет жениться на мне. Разве ты не слышала об этом?

Ингрид смотрит на Лило с таким удивлением, будто только что узнала, что на Луне или на дне океана обитают разумные существа.

— Шперлинг? — недоверчиво переспрашивает она. — И с каких пор это у вас?

— Он давно говорит об этом…

— А ты? У тебя есть к нему чувство?

— Не буду утверждать, что он мне неприятен, но никакой любви я к нему не испытываю.

— И ты сказала ему об этом?

— Нет. Не могу, а впрочем, и не хочу.

— Мне кажется, он бы на руках тебя носил, — продолжает Ингрид.

— Да, я знаю. Вопрос только в том, сколько времени это продлится. Мне тридцать, Ингрид, а ему за пятьдесят. Сколько мы проживем до тех пор, когда ему захочется покоя? Ну, лет пять. А я еще молода, могла бы иметь детей… Но дело не только в этом.

— В чем же еще?

— Ах, Ингрид, ничего-то ты не понимаешь! Здесь и в соседних деревнях я для всех просто Лило. Большинство даже фамилии моей не знают, да и не хотят знать. Их интересует только одно: какая очередная амурная история связана со мной и не представится ли возможность стать героем такой истории, но так, чтобы деревня узнала об этом не сразу. Ах, Ингрид… Было время, когда это доставляло мне удовольствие. Тогда я дерзко смотрела людям в глаза, а с некоторыми из них у меня бывали приключения. Но только я играла роль, которую они навязывали мне, и лишь изредка жила в этой роли. Когда человек голоден, а ему все время говорят о еде, то…

— Ты обижена, ожесточена, потому что не видела хорошего в жизни, — говорит Ингрид. — Поверь, не все так думают о тебе. У тебя есть друзья, вот хотя бы я.

Лило закрывает окно, задергивает занавески, включает свет.

— Опасайся таких друзей, как я, — громко, как бы мимоходом замечает она. — Может, я завидую твоему счастью. А от такой, как я, всего можно ожидать… Если я выйду замуж за Шперлинга, то стану фрау Шперлинг чисто формально. На деле же я останусь Лило. И нам все время будут напоминать об этом. Даже когда он станет старикашкой с палочкой, а я почтенной матроной, люди будут отворачиваться и хихикать… Нет, Ингрид, остаток жизни мне хотелось бы провести не так, я мечтаю о другом. Не хочу быть прежней Лило… А ты ждешь своего лейтенанта?

— Нет, сегодня он не приедет.