Птицы белые и черные

Птицы белые и черные

…Окрашенные красноватым светом фонаря, со дна пластмассовой ванночки всплывали белые бумажные треугольники, на которых медленно проступало изображение. Руки заботливо, аккуратно взяли одну из фотографий, вынули из ванночки, поднесли ближе к свету фонаря, стоявшего на краю стола.

Шестнадцатилетний паренек Мишка Рубцов, нахмурившись, сосредоточенно рассматривал фотографию. Теперь на ней хорошо виден четырехлетний карапуз, топающий по дорожке сквера и вцепившийся в сильную, жилистую мужскую руку. Самого мужчины не видно — только крепкая надежная рука, за которую ухватился карапуз.

Мишка положил фотографию в другую ванночку, с закрепителем, и вынул новую фотографию. На ней тоже четко проявилось изображение: голые деревья в парке, чахлый серый снег в аллеях. На лавочке сидят парень и девушка. Она плачет, закрыв лицо руками, а парень курит, отвернувшись в сторону. Так же хмурясь, Мишка долго рассматривал фотографию, поворачивая ее и так и эдак. Из приемника, стоявшего рядом с красным фонарем, слышна была мелодия, затем голос диктора произнес:

— Московское время восемь часов утра. Передаем последние известия…

Сидел Мишка Рубцов в маленькой темной каморке, какие стали делать в новых квартирах, — нечто вроде кладовки. Мишка оборудовал ее себе под фотолабораторию.

В дверь кладовки постучали, и женский чуть хрипловатый голос произнес:

— Мишка! Завтракать!

Мишка не ответил, вынул из ванночки третью фотографию, большую, на которой изображена группа малышей трех и пятилетнего возраста и две молодые женщины в белых халатах, видно, воспитательницы детского сада. Эту фотографию Мишка рассматривать не стал, а сразу сунул в ванночку с закрепителем.

Мать Мишки, Аглая Антоновна, женщина лет сорока, в коротком халатике, растрепанная, торопливо ела яйцо всмятку, прихлебывая чай из большой чашки, и краем глаза успевала заглядывать в раскрытый журнал.

На противоположном краю маленького стола — тарелка с двумя ломтями колбасы, двумя яйцами всмятку, двумя кусками хлеба и чашка, до краев полная дымящегося чая.

На кухню вошел Мишка, молча уселся за стол и принялся за еду. Мать оторвалась от чтения, громко вздохнула.

— Чего вздыхаешь? — между прочим спросил Мишка. — Книжка грустная?

— Да ну! — махнула рукой мать. — Деньги кончились, Мишка. До зарплаты еще четыре дня, а у меня всего два рубля.

— Первый раз, что ли? — философски заметил Мишка. — Перебьемся…

— Придется у кого-то стрельнуть, — вновь вздохнула мать. — Прямо беда, Мишка. Сколько раз даю себе слово жить экономно, и не выходит.

— Кому не дано — тому не дано, — тем же философс ким тоном ответил Мишка.

— Ив кого я такая безалаберная? — на секунду задумалась мать.

— В деда с бабкой.

— Не-ет, они бережливые были. Аккуратисты.

— А ты — антипод. В генетике так бывает.

— Знаешь, меня и отец твой, наверное, бросил потому, что я такая транжирка. Он ведь много зарабатывал, а я все успевала проматывать. И его зарплату и свою… — И она взглянула на ходики на стене, испуганно вскочила. — Ой, опаздываю! Сегодня генеральный прогон, главный велел пораньше быть.

И засуетилась на маленькой кухоньке. Схватила с подоконника расческу, кофточку со спинки стула, юбку с гвоздя на двери и убежала в ванную. Скоро из-за двери послышался шум воды.

Мишка спокойно продолжал есть. Потом поднялся, шагнул в коридор и постучал в дверь ванной:

— Завтра родительское собрание в школе, — громко сказал он. — Тебе велели обязательно быть.

— Что-нибудь натворил?

— Ничего не натворил. Просто велели быть.

— Ой, Мишка, у меня же спектакль вечерний. И подменить некому — Клавдия Степановна гриппует.

— Мое дело передать.

— Ладно, что-нибудь придумаю. Постараюсь!

…Мишка неторопливо шел в школу. Сумка с книгами заброшена за плечо, на шее на тонком ремешке висит фотоаппарат. Он шел старыми кривыми переулками, мимо длинного пруда, который теперь был превращен в каток, обвешанный гирляндами цветных лампочек, изрезанный причудливым орнаментом лезвиями коньков.

Мишка жадно смотрел по сторонам, иногда вдруг останавливался, раскрывал футляр фотоаппарата и снимал.

Как раз когда он нашел интересный кадр и даже присел на корточки, приставив к глазу аппарат, за спиной раздался насмешливый голос:

— Едва утро — он уже щелкает, точно помешанный.

Мишка, не шелохнувшись, сделал два снимка, только

тогда разогнулся. Сзади стоял рослый, крепкого сложения парень, одного с Мишкой возраста. Генка Куликов. Поздоровавшись негромко, пошли рядом.

— Ты лучше поснимай, как я прыгаю, — сказал Генка. — Знаешь какой класс может получиться? В любом журнале на первой обложке напечатают.

— Эту бодягу все снимают, — довольно равнодушно отозвался Мишка.

— Не у всех фирменно получается. Вот ты попробуй.

— Неинтересно.

— Ну и дурачок. Кому твои пейзажи нужны?

— А я для себя снимаю.

— Ну и лопух. Мог бы приличные бабки заколачивать.

— Сколько мне надо, имею. Это ты у папашки выпрашивать привык, — так же сухо и независимо отвечал Мишка.

Они свернули в переулок, в глубине которого стояла красного кирпича, старая шестиэтажная школа. Со всех сторон к ней стекались разновозрастные ученики.

— Мне тут предложили полное снаряжение, фирма, — с ноткой грусти сказал Генка. — Красота — застрелиться можно. А башлей — ни шиша… Опять придется у фатера клянчить…

— А сколько надо? — поинтересовался Мишка.

— Шесть сотен.

— Фию-ить! — присвистнул Мишка. — Каждый сходит с ума по-своему.

— Зато какая фирма!

— «Адидас»?

— Сам ты «Адидас», деревня. «Адидас» формы для прыгунов не делает. И лыжи не делает. Олимпийские чемпионы в таких прыгают! Шведская фирма… — снова вздохнул Генка.

— Тебе до олимпийского чемпиона совсем немного осталось, — язвительно заметил Мишка.

— Ты свое вшивое остроумие для другого побереги, — разозлился Генка.

— Не злись, я любя, — улыбнулся Мишка. — Достанешь ты башли на эту фирму, чего скуксился?

— Фатер не даст, черт бы его побрал.

— Через матушку действуй, — посоветовал Мишка.

— Уже пробовал — не получается. Он как узнал, что я этот дурацкий математический кружок бросил — совсем взбесился. Каждый день с душеспасительными беседами лезет… А че мне эта математика? Как козе баян.

— Козе баян действительно ни к чему, — засмеялся Мишка.

— Мальчики, ку-ку! — раздался за их спинами веселый девичий голос.

Ребята разом обернулись — перед ними стояла беловолосая, в дубленке и модных сапожках, смеющаяся Аня.

— Привет, неотразимая! — Генка сразу забыл свои горести, расплылся в улыбке. — На тебя глядя, ослепнуть можно!

— Дураки, для вас стараюсь! Мишка, сфотографируй!

— Не стоит. На пленке хуже получится.

— Нет, сфотографируй! — Аня капризно топнула ножкой.

— Щелкни, козел, тебя леди просит! — Генка встал рядом, по-хозяйски обнял ее за плечи.

Они были под стать друг другу: оба рослые, красивые и жизнерадостные. Белозубые улыбки сверкали на лицах.

— Жизнь из вас прямо фонтаном бьет, — с иронией произнес Мишка и щелкнул фотоаппаратом. Потом подумал и приложился к глазку второй раз, и в тот момент, когда раздался второй щелчок, Генка успел проворно поцеловать Аню, обняв ее второй рукой.

— Получилось? — засмеялась Аня, высвобождаясь из Генкиных объятий.

— Получилось… Детям до шестнадцати и после сорока смотреть не разрешается.

— Значит, папе с мамой не покажем! — вновь засмеялась Аня. — А ты со мной не хочешь сфотографироваться, Мишка? Пускай Генка щелкнет!

— Это вам не игрушки. — Мишка защелкнул кнопку на крышке кожаного футляра и зашагал к школе.

— Слушай, почему он всегда такой хам? — совсем не обидевшись, спросила Аня.

— Без отца живет, сирота невоспитанная! — весело ответил Генка, и они побежали догонять товарища.

— …Вот это здорово… И это… Где подсмотреть умудрился?

— У прудов, в скверике… случайно…

— Здорово, Михаил, молодец… настроение есть… В изображении даже характеры есть, судьбы… И все схвачено точно и неожиданно. Ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю…

— Из тебя толк может получиться. Но быть настоящим художником — это бесконечная работа души и сплошные мучения… Запомни.

— Вы мне об этом тыщу раз говорили.

— И еще тыщу скажу, не повредит.

Руководитель фотостудии Сергей Матвеевич, человек уже немолодой, лет пятидесяти, внимательно рассматривал фотографии, принесенные Мишкой, некоторые откладывал в сторону.

— И этот снимок хорош. Когда снимал, утром?

— Нет, часа в четыре, еще светло было…

— Слушай, а почему ты так мало портретов снимаешь?

— Не люблю… — после долгой паузы ответил Мишка. — Слишком много пороков я в них вижу.

— Ишь ты какой! — Сергей Матвеевич с любопытством посмотрел на Мишку. — Пороки видишь, а достоинства нет?

— Очень мало…

— Даже у тех, кого любишь? — допытывался Сергей Матвеевич.

— Мне бы не хотелось отвечать на это, Сергей Матвеевич, — отвернувшись, сказал Мишка.

— Как знаешь, не хочешь — не отвечай, — несколько растерялся Сергей Матвеевич. — Я без всякой задней мысли спросил. — Он закончил рассматривать фотографии, сложил их стопкой и вернул Мишке.

Фотостудия располагалась в одной из классных комнат школы, только не было парт — вместо них столы с фотоувеличителями, пластмассовыми ванночками, флаконами с разными химикалиями. Четыре кабины для зарядки и проявки пленки. На стенах, под стеклом и в самодельных деревянных рамках, висели многочисленные фотографии.

— А эти? — кивнул Мишка в сторону отложенных фотографий.

— Эти я буду рекомендовать на Всесоюзную фотовыставку. — Сергей Матвеевич взял их, еще раз бегло просмотрел.

— Но я же не член Союза журналистов. — Мишка даже испугался.

— Ничего. Порекомендуем тебя как способного и упорного любителя… Я ведь член жюри этой выставки, — улыбнулся Сергей Матвеевич. — Что, доволен?

— Спасибо, Сергей Матвеевич… — так же растерянно ответил Мишка.

— Не за что, заслужил. Слушай, Михаил, а ты кинокамерой снимать не пробовал?

— Нет. Откуда?

— Ну-ка, посмотри, что я достал! — не без гордости проговорил Сергей Матвеевич и достал из настенного шкафа большую картонную коробку, водрузил ее на стол и вынул черную, аккуратную кинокамеру с длинной блестящей ручкой.

За дверьми шумела большая перемена. Гул голосов, топот ног, крики, смех. В фотолабораторию то и дело заглядывали взлохмаченные головы с блестящими любопытными глазами. Потом зашел один подросток, видно, тоже фотолюбитель, за ним — другой.

— Заходите, ребята, — обернулся Сергей Матвеевич.

Ребята зашли. Сергей Матвеевич торжественно показал кинокамеру.

— Нам пленки зарядить, — сказал один, кивнул в сторону четырех глухих кабин.

— Сюда идите. — Сергей Матвеевич показал им кинокамеру.

— «Пентака»… — прочитал один.

— Зубами вырвал, с боем! Специально для нашей фотостудии.

Тем временем зашли еще несколько ребят, и все окружили Сергея Матвеевича. Он вручил одному кинокамеру, и теперь ее передавали друг другу по очереди, осматривали, ощупывали.

— Дорогая, наверное, Сергей Матвеевич?

— В магазине полторы тысячи стоит!

— А кто на ней снимать будет? Мы же не умеем.

— У меня идея есть — будем снимать летопись нашей школы… Всякие знаменательные события, праздничные вечера, субботники, турпоходы. Будем учиться снимать.

Замечательная может получиться картина, а? И с этим через год-полтора будем участвовать на Всесоюзном фестивале любительских фильмов. Нравится идея?

— Роскошная идея, Сергей Матвеевич, — отозвался один из ребят.

— А пленка какая? — последовал вопрос.

— Попробуем на киностудии достать «Кодак»… Немного, конечно… Будем и на нашей снимать… В цвете будем снимать…

В это время загремел звонок, возвещавший конец большой перемены.

— Марш на уроки, — скомандовал Сергей Матвеевич. — В пять часов начнем заседание фотостудии. Будем обсуждать последние работы некоторых наших студийцев.

Ребята гурьбой повалили к двери…

…Родительское собрание проходило в классе. Родители, папы и мамы, сидели за партами, напряженно слушали классного руководителя Веру Николаевну.

— Я не знаю, что происходит с вашим сыном, Валерий Юрьевич, но учиться он стал значительно хуже. Вы хоть знаете, что он математический кружок в МГУ бросил?

Валерий Юрьевич при этих словах даже вздрогнул, поднял голову, пробормотал подавленно:

— Н-нет…

— Вот видите, — укоризненно проговорила Вера Николаевна. — Вы же совсем недавно говорили мне, что сын у вас под неусыпным контролем.

— Да… по крайней мере, мне так казалось…

— Значит, он вас стал обманывать, — констатировала Вера Николаевна.

— А что тут такого? — улыбнулась Аглая Антоновна, мать Мишки, и оглядела родителей. — Мальчишки всегда обманывали… и девчонки тоже. Я себя в детстве помню — такая врунья была…

— Слышите? — вдруг со злостью спросил Валерий Юрьевич. — Что я могу сделать, когда кругом… — Он посмотрел в сторону Аглаи Антоновны и осекся, будто проглотил слова. Отвернулся к окну.

— Что — кругом? — переспросила классный руководитель.

— Когда кругом… такие вот… родители… и подобные им друзья. — Валерий Юрьевич вновь посмотрел в сторону Мишкиной матери. — Тут уж все будут бессильны оградить…

— Я вас не понимаю, Валерий Юрьевич, — пожала плечами классный руководитель.

Родители заволновались, стали негромко переговариваться.

— Столько этих хиппи развелось, кошмар.

— Целые компании с гитарами. Курят… Выпивают…

— А теперь новые пошли — панки называются. Затылок и виски выстригают. Как после войны, помните? Под бокс…

— Во дворе чуть не каждый вечер драки…

— В кафе и рестораны шатаются, как взрослые…

— Да бросьте вы панику поднимать! Дурь в голове — с годами выветрится!

— Простите, Валерий Юрьевич, — после паузы проговорила Вера Николаевна. — Вы тоже учились в школе, в университете… тоже какую-то часть времени проводили на улице…

— Я никогда, простите, не шатался по улицам, — язвительно прервал ее Валерий Юрьевич. — Я учился. У меня была цель… а у этих… никаких целей нет… Распустили мы их… Жирно жить стали, на всем готовом…

— Не могу согласиться с вами. У многих… у большинства цель в жизни есть и мечты… Есть и озорство, и ветер в голове… В общем, как все было и у нас… — Вера Николаевна примирительно улыбнулась.

— Тем не менее то, что он бросил математический кружок, стал прогуливать уроки, обманывать, — это уже не ветер в голове, Вера Николаевна, и далеко не безобидное озорство! — с тем же раздражением возразил Валерий Юрьевич. — Я не хотел об этом говорить в присутствии матери Михаила Рубцова, но все-таки скажу. Потому что влияние этого дома и этой дружбы…

— Не понимаю, при чем тут мой Мишка? — встрепенулась Аглая Антоновна. — Какое влияние?

— Все вы понимаете! Геннадий несколько раз являлся домой поздно, и от него пахло спиртным! И на мои расспросы он говорил, что был у вас в гостях и выпивал! Ладно бы они сами, а то вы их угощали!

— Ну да… в театре была премьера… — Аглая Антоновна пожала плечами. — У нас собрались актеры, мои друзья… А тут пришли Мишка с Геннадием…

— Вот-вот! — удовлетворенно закивал Валерий Юрьевич. — Актеры! Выпивки! Анекдоты!.. Прочие разные вольности!

— Какие вольности? — уже с тревогой спросила Аглая Антоновна.

— Сами знаете какие. Не мне вам объяснять — давно не дети. Хотя и дети уже в курсе про всякую свободную любовь и разное другое… Между прочим, во многом благодаря таким вот мамашам, как вы!

…Мишка стоял под дверью в коридоре и все слышал и даже вздрогнул, когда раздались последние слова Валерия Юрьевича. Он весь сжался, приникнув к двери.

— …На что это вы намекаете? Как… как вам не стыдно?! — в голосе Аглаи Антоновны явственно послышались слезы.

— Если вы позволяете себе в присутствии детей пьянствовать, курить и похабничать…

— Валерий Юрьевич! — раздался голос классной руководительницы. — Я попросила бы вас…

— Вы все истоки дурных влияний ищете, а они — вот! — И Валерий Юрьевич ткнул пальцем в сторону Аглаи Антоновны.

— Да что вы на самом деле… как же так можно?! — Голос Аглаи Антоновны дрожал, казалось, она вот-вот заплачет.

Опять заволновались, загудели родители.

— Успокойтесь, пожалуйста, Аглая Антоновна, — снова попыталась вмешаться Вера Николаевна.

— Как только не стыдно… — дрожащим голосом повторила Аглая Антоновна и вдруг расплакалась и выбежала из класса, распахнув дверь. Мишку она не увидела — его закрыла распахнутая дверь.

— Вернитесь, Аглая Антоновна. — Вера Николаевна выбежала следом за ней.

Мишка стоял за распахнутой дверью, прижавшись к стене. В классе гудели родители.

— Мне лично понятно, почему у такого отца такой сын.

— Не ваше дело! — запальчиво отвечал Валерий Юрьевич. — Я молчать не собираюсь! У нее мужчины чуть не каждый месяц новые! В доме — пьянка! Вам это нравится?

— Да я уверен, что все это на девяносто процентов ложь и сплетни!

— А вы сами у нее спросите!

— Я еще не потерял мужского достоинства, чтобы о таких вещах спрашивать женщину. Слава богу, не в милиции.

— Подождите, дойдет дело и до милиции!

— Все равно, вы — хам и баба, хоть и доктор наук!

— От хама слышу!

Вера Николаевна вернулась в класс, захлопнула дверь. Мишка медленно пошел по коридору, опустив голову. Он шмыгал носом и сжимал кулаки. А в классе все еще бранились, спорили родители.

…Мишка караулил их у школы. Родительское собрание затянулось — все окна были черны, светились только четыре окна на третьем этаже, и освещен был вестибюль, где раздевалка.

Наконец на третьем этаже окна погасли, в вестибюле замелькали фигуры, и скоро из школы стали выходить родители.

Мишка спрятался за решеткой, огораживающей школьный двор. Родители расходились поодиночке и парами, продолжая оживленно обсуждать происшедшее. Фигуру отца Генки Мишка узнал издалека. Мимо Мишки прошли мужчина и женщина, и донеслись фразы:

— Если действительно мать себя так ведет, то можно понять испуг этого Куликова…

— Какие они дети, дорогая, — устало ответил мужчина. — Они уже солдаты, а мы всё — «дети», «дети»… Мой отец в семнадцать уже на фронт ушел… Действительно разбаловали, а теперь за головы хватаемся, виноватых ищем…

Мишка подобрал с земли увесистый камень, закатал его во влажный снег и двинулся следом за Валерием Юрьевичем. Они миновали переулок и пошли мимо прудов. Каток был освещен гирляндами цветных лампочек, гремела музыка, и на льду было тесно от катающихся.

Когда Валерий Юрьевич миновал пруды и приблизился к следующему переулку между двумя старыми приземистыми домами, Мишка примерился и с силой метнул снежок с камнем в отца Генки. Снежок пролетел рядом с головой и с гулким хлопком ударился в стену. Снег рассыпался, а камень покатился прямо к ногам Валерия Юрьевича. Тот подобрал его, повертел в руке, перепуганно оглянулся по сторонам. Мишка успел спрятаться за дерево.

Валерий Юрьевич отшвырнул камень и вошел в переулок.

Мишка смотрел ему вслед и дул на коченевшие пальцы.

…Когда Мишка открыл входную дверь, то из прихожей услышал сочный и громкий мужской голос, доносившийся с кухни. Мужчина читал стихи:

Мишка стоял в темной прихожей, не раздеваясь, и слушал гулкие чеканные слова, наполненные вселенской печалью.

— Ну что, Глаша? — спросил мужской голос, перестав читать. — Плохо разве?

— Замечательно, Федечка, просто великолепно! — горячо откликнулась Аглая Антоновна.

— А главный сказал, что нет никакого проникновения в суть произведения, — грустно ответил мужчина по имени Федя. — Я ему говорю: — «Дайте мне роль Арбенина, я лучше Мордвинова сыграю! Лермонтов — мой любимейший человек на земле, я его всего наизусть знаю!» А этот мерзавец губами пожевал и говорит: «У меня с вами связаны другие планы…» Э-эх, Глаша, Глаша, жизнь чертова… Ну за что такая невезуха?

— Не расстраивайся, Федечка, миленький, ты большой талант, это все знают. Ну бывает, не везет, что поделаешь…

Мишка с нарочитым стуком сбросил ботинки под вешалку, с грохотом швырнул сумку с книгами.

— Ой, Мишка пришел! — встрепенулась Аглая Антоновна и выбежала в прихожую. — Есть будешь, Мишка? Я хороший ужин приготовила. Борщ с бараниной и картошки с колбасой нажарила.

Мать улыбалась, глаза возбужденно блестели, словно и не было недавней горькой обиды, которую нанес ей отец Генки. И от этого Мишке сделалось еще неприятнее.

— Спасибо, не хочу, — буркнул он и достал из кармана курточки деньги. — На, возьми. Здесь тридцать рублей. До получки хватит.

— Ой, Мишка, солнышко ты мое, где ж ты достал? — Мать и смутилась и обрадовалась, перебирая деньги в руках.

— За фотографии в детском саду получил.

— Ой, Мишка, какой ты молодец… А я в театре всего пятерку стрельнуть сумела. Не умею занимать, хоть плачь. От страха даже заикаться начинаю.

— Приветствую вас, Михаил Владимирович. — Артист Федор Семенович церемонно протянул Мишке здоровенную ручищу.

— Приветствую вас, Федор Семенович. — Мишка с хмурым видом пожал руку и нырнул в свою кладовку, включил красный фонарь, закрыл дверь на крючок.

— Что-то не в духе нынче Михаил Владимирович, — прогудел за дверью Федор Семенович. — Пожалуй, мне пора, Глашенька.

— Ты ж свой коньяк не допил, Федечка.

— Бог с ним, с коньяком. Когда на душе тошно, никакой коньяк не поможет. Посидел, поплакался в жилетку, пора и честь знать…

Они ушли на кухню, Федор Семенович плюхнулся на стул, навалился на шаткий кухонный столик:

— Ты-то как, Глаш? А то мы все к тебе жаловаться бегаем, а что у тебя на душе — по-хамски не спрашиваем.

— А что я? Живем с Мишкой, горя не ведаем. — Аглая Антоновна налила в чашку чаю, затем стала накладывать в тарелку со сковородки жареную картошку с колбасой.

— Так уж и не ведаете? — усмехнулся Федор Семенович и выпил рюмку, закурил. — Володьку-то все еще ждешь или забыла?

— Что толку ждать, Федя? — с печальной покорностью отозвалась Аглая Антоновна. — Я ведь уже старая…

— Ну и он не шибко молодой, — вновь усмехнулся Федор Семенович.

— У вас, мужиков, ведь как? Седина в бороду — бес в ребро, — улыбнулась Аглая Антоновна и вышла с тарелкой и чашкой в коридор, осторожно постучала ногой в Мишкину кладовку.

— Мишка, открой, пожалуйста.

Мишка с неохотой открыл, и мать внесла и поставила на краешек стола тарелку и чашку с чаем.

— Не сердись, Мишка, поешь. У тебя настроение плохое? Что-нибудь случилось?

— Да так… — Мишка отвел взгляд. — Ничего особенного.

— Ты сердишься, что Федор Семенович в гости пришел? — Мать старалась заглянуть ему в глаза.

— Да нет… Мне-то что? Он же к тебе пришел…

— Не сердись, Мишка. Он очень хороший человек… И очень добрый и порядочный… Неудачи у него… неприятности… Не сердись, он скоро уйдет… — Мать еще некоторое время потопталась на месте, ожидая, что сын что-нибудь ответит, и Мишка наконец пробурчал:

— Да ладно… я ничуть не сержусь, с чего ты взяла?

В красноватом полумраке глаза у матери радостно блеснули, она быстро обняла Мишку, чмокнула его в щеку и вышла. Мишка придвинул к столу стул, взял вилку и принялся есть картошку с колбасой, одновременно проглядывая стопку снимков. За стеной были слышны голоса матери и Федора Семеновича.

— Полюбила бы ты меня, Глаш… — гудел сочным своим баритоном Федор Семенович. — Ради тебя все бы бросил…

— Не могу, Федечка. Такое по приказу не делается, только по велению сердца… А просто так — зачем тебе?

— Брось ты, Глаша, эти антимонии. Думаешь, не знаю, каково бабе без мужика приходится? Это вы с виду теперь такие эмансипированные, а копни глубже — баба и есть баба…

— По-всякому бывает, — отвечала она, — и плохо, и хорошо…

— Чаще — плохо… Зачем пятерку сегодня в театре искала?

— До зарплаты не хватало.

— Че ж у меня не спросила?

— Постеснялась, Федя. Знаю ведь, что ты тоже на мели сидишь.

— Я как раз за съемки получил, мог бы полсотни отслюнявить. Взаймы просить надо у бедных — богатые не дадут.

— Я и заняла у своих девчонок в гримерной. Мишка у меня теперь зарабатывает, что ты! — не без гордости проговорила Аглая Антоновна. — Детишек в детских садах фотографирует.

— Молодец… — прогудел Федор Семенович. — Серьезно на жизнь смотрит… Ладно, Гланя, пойду я. Спасибо тебе за приют и участие.

— Что ты, Федя, не стоит. Приходи, всегда тебе рада…

Она проводила Федора Семеновича в прихожую. Он долго одевался, пыхтел, сопел. Наконец нахлобучил мохнатую шапку, улыбнулся Аглае Антоновне. И она молча улыбнулась ему в ответ. И вдруг Федор Семенович облапил ее своими большими ручищами и поцеловал в губы. Аглая Антоновна сперва задохнулась от поцелуя, потом с трудом высвободилась из его сильных объятий, проговорила шепотом, и глаза у нее стали испуганными и огромными:

— Ты с ума сошел, Федя.

— Сошел…

— Уходи сейчас же…

— Пошел, пошел… — Он вывалился на лестничную площадку и оттуда помахал ей рукой.

Аглая Антоновна захлопнула дверь.

— Гори, гори, моя звезда… — негромко запел Федор Семенович и стал спускаться по лестнице.

…Мишка проявлял фотографии. Пока белые прямоугольники плавали в ванночке с проявителем, он рассматривал свежую, еще мокрую пленку. Кадрик за кадриком, и выражение лица у него было серьезнее и значительнее. А в ванночке на фотобумаге медленно проступало изображение. Вот — смеющаяся Аня в длинной дубленке с капюшоном, длинные сверкающие волосы густо рассыпались по плечам. Вот Аня вместе с Генкой. Вид у Генки самоуверенный и нахальный. Вот полуразрушенный старый дом. Пустые глазницы окон, сквозь которые видны стены комнат с оборванными древними обоями. В углу кадра, рядом с грудой щебня и кирпича, — подъемный кран. На стреле висит круглая чугунная чушка, которой разбивают стены домов. Вот пруд, покрытый льдом, исполосованный лезвиями коньков, и вокруг — ни души, и печальные голые деревья и кусты, и большущая ворона сидит посреди пруда на льду… Мишка посмотрел на часы — была половина первого ночи. Мишка стал подвешивать влажную пленку к веревке, протянутой через всю кладовку под потолком. Потом стал вынимать из ванночки фотографии…

…Аглая Антоновна лежала на, кровати на спине, закинув руки за голову, и широко открытыми глазами смотрела в окно, за которым синела ночь. В глазах медленно набухали слезы, стекали по щекам на верхнюю губу. Аглая Антоновна слизывала их языком, совсем по-детски шмыгала носом…

…Мишка наконец выключил свет в своей каморке-лаборатории и, стараясь не топать, пошел в свою комнату. Она была как раз напротив комнаты матери, и дверь была полуоткрыта. Мишка покосился на нее и вошел к себе, включил свет. Маленький письменный стол завален учебниками, фотожурналами, фотографиями. Фотожурналы, наши и зарубежные, везде — на полу, на тумбочке с проигрывателем, на кровати. Мишка обвел взглядом комнату, сбросил с кровати журналы и начал раздеваться. И вдруг явственно услышал плач.

Мишка на цыпочках вышел в коридор, приблизился к полуоткрытой двери и замер… Плакала мать… Мишка стоял и слушал, прикусив губу, нахмурившись…

…По большому трамплину стремительно скользил лыжник в ярко-оранжевом с синими полосками спортивном костюме. Вот трамплин оборвался, и лыжник взмыл вверх, прижав руки к бокам, наклонившись вперед. Он парил в воздухе, медленно планируя к земле.

Вот приземлился, спружинив удар, потом выпрямился и, подняв победоносно руки, катил по лыжне.

А наверху готовился к прыжку следующий спортсмен. Поправил крепления, шлем, большие очки-«консервы», закрывавшие половину лица. Последовала команда наблюдателя-распорядителя, лыжник присел на корточки, оттолкнулся и покатил вниз, быстро набирая сумасшедшую скорость. Через несколько секунд он уже летел в воздухе.

Мишка стоял внизу с фотоаппаратом и раз за разом щелкал, выбирая интересные ракурсы. Рядом с ним была Аня, с детским восхищением следила за прыжками.

— Генка сейчас прыгает! Ну, снимай же, Мишка, снимай! — Она запрыгала на месте. — Смотри, полетел!

Мишка быстро щелкал, перекручивал пленку, опять щелкал. Аня захлопала в ладоши, крикнула, когда Генка парил в воздухе:

— Молодец! — И глянула на Мишку восторженными глазами. — Фантастика, правда?

— Каждый сходит с ума по-своему, — пожал плечами Мишка.

Но приземлился Генка неудачно. Подпрыгнул, не удержал равновесия и, завалившись набок, пропахал в твердом укатанном снегу глубокую борозду. Аня перепуганно вскрикнула и бросилась к нему.

Генка тяжело поднялся, морщась и ругаясь вполголоса. Мишка в это время успел его снять несколько раз. Аня, между тем, помогла ему подняться. Он отстегнул лыжи и, прихрамывая, отошел к низенькому заборчику.

— Болит, да? Может, вывихнул? — участливо спрашивала Аня.

— Ерунда… щас пройдет… — хмурился Генка.

— Ой, Генка, какой ты бесстрашный! У меня даже внутри все затряслось… А ты смог бы так, Мишка?

— Только под расстрелом, — ответил тот, подходя, и на ходу еще раз снял их. — Как говорили древние римляне: лучше ничего не делать, чем делать ничего.

А рядом с ними с хрустом приземлился следующий прыгун, хлестко ударил по снегу задниками лыж и покатил, торжествующе подняв над головой руки.

Генка тер ушибленную руку, присев на корточки, морщился.

— Надо фирменные лыжи покупать, на этих далеко не прыгнешь.

— Трудно достать? — спросила Аня. — Может, я отца попрошу?

— За башли ничего не трудно, — ответил Генка. — Только башлей таких нет… — Генка подобрал лыжи, стал счищать с них снег.

Подошел тренер в ярком костюме, серебристых «бахилах».

— На сегодня хватит, Геннадий. Отдыхай.

— Плохо прыгал, Всеволод Артемьевич. — Генка удрученно опустил голову. — Лыжи вот… паршивые. Скольжения никакого, устойчивость плохая…

Тренер осмотрел лыжи, весело хмыкнул, хлопнул Генку по плечу:

— Нормальные заурядные лыжи!

— Вот именно — заурядные…

— Первый разряд получишь — будут у тебя фирменные. Шведские! Лично обещаю!

— Сколько?

— Что — сколько? — не понял тренер.

— Сколько стоить будут?

— Да ничего, — пожал плечами тренер. — На общество получим сорок пар. Для мастеров и перворазрядников. Так что старайся, через месяц соревнования, получаешь первый разряд — и сразу фирменные лыжи, усек?

— Усек… — вздохнул Генка.

— А это кто? Друзья? — Тренер сперва оценивающе оглядел Аню, от удовольствия даже языком прищелкнул. — Болельщики? Или тоже хотят попробовать острых ощущений? — Он спрашивал вроде обоих, а смотрел при этом на Аню.

— Друзья… болельщики, — ответил Генка.

— Что ж, хорошие, значит, друзья. Приходите почаще. — Тренер подмигнул Ане и зашагал прочь, крикнув на ходу: — Голиков, твоя очередь, чего телишься? Или опять не слава богу? Ну прыгай же, чего ты?

— Я ему понравилась, — с торжеством констатировала Аня, — завидно, да?

— Прямо подыхаем от зависти. — Генка вскинул через плечо лыжи. — Ладно, пошли… — И зашагал первым.

Аня и Мишка потянулись за ним.

Отсюда, с высоты Ленинских гор, была видна вся Москва, уходящая за дымный снежный горизонт. Прямоугольники и параллелепипеды из бетона и стали, прямые линии проспектов, и только сверкающие купола Новодевичьего монастыря, зубчатая красная стена, белые узоры на узких высоких окнах нарушали эту геометрическую строгость. Мишка засмотрелся, невольно замедлил шаг.

— Как проведем остаток воскресенья, дамы и господа? — спросил Генка, когда они вошли во двор.

— А что ты предлагаешь? — спросила Аня.

Генка полез в карман, выудил оттуда две десятирублевки:

— Мишка, добавляй, и в кафе сползаем. Или в бар?

— Будем танцевать! — радостно подхватила Аня. — У меня тоже пятерка есть.

— Мы просто миллионеры, — улыбнулся Генка.

— Я не смогу, — сказал Мишка и повернулся уходить.

— Почему? — растерялась Аня.

— Денег нет. — Мишка неторопливо направился по утоптанной снежной дорожке мимо стоянки автомашин.

— У нас же есть деньги, Мишка! — крикнула ему вслед Аня.

— Извините, леди и джентльмены, на халяву не пью, — не оглядываясь, громко ответил Мишка.

Генка догнал его, остановил:

— Кончай выдрючиваться, пошли.

— Нет. Хватит и того, что твой папаша заявляет, что я плохо на тебя влияю. Ты из-за меня даже свой математический кружок бросил.

— Чего ты несешь? Офонарел, что ли? — Генка с недоумением смотрел на приятеля.

— Ты лучше у своего папаньки спроси, — сухо улыбался Мишка. — Желаю приятно провести вечер.

Генка стоял и растерянно смотрел вслед.

— Ну и дурак… — Он сплюнул. — Козел… строит из себя гения…

— Давно он стал таким щепетильным? — подошла Аня. — Обиделся на что-нибудь?

— Не знаю… — Генка пожал плечами. — Про отца что-то молол…

— Про своего? — удивилась Аня.

— Да нет, про моего… Да ну его! Печорин паршивый… Пошли, Ань!

— Ты машину водить умеешь? — вдруг спросила Аня, бросив взгляд на автостоянку.

— Могу. Только прав нету. А что?

— Ничего… — Аня улыбнулась. — А у меня ключи от отцовской машины есть. — Она вынула из кармана дубленки ключи, позвенела ими в воздухе. — Хочешь, прокатимся? До кафе и обратно, а?

Генка некоторое время колебался, соображая.

— Боишься? — насмешливо спросила Аня.

— Да ну! Чего тут бояться? Лабуда! — Он взял из ее руки ключи и зашагал к стоянке, обернулся. — Какая?

— Третья справа! Желтая «шестерка»!

— О’кей! — Генка подошел к машине, открыл ключом дверцу, забрался на водительское сиденье, крикнул: — Прошу, мадам!

— Ты сначала выведи ее!

Генка подтянул подсос, включил зажигание. Подождав немного, он выжал сцепление и включил первую скорость. «Жигули» медленно тронулись. От усердия Генка даже кончик языка высунул. Уже стемнело, и он включил габаритные огни, осторожно подрулил к воротам автостоянки, возле которых стояла будка сторожа. Окошко было освещено, но сторожа в ней не было.

— Ой, как здорово! — Аня плюхнулась на сиденье, глаза ее сияли. — Куда поедем?

— Куда прикажете, мадам, — нарочито равнодушным голосом ответил Генка.

— К цыганам! — «дурным» голосом пропела Аня и величественно взмахнула рукой.

— Цыган не обещаю, но дискотеку найдем. — Генка включил скорость, и желтые «Жигули» покатили к воротам со двора.

— «Я ехала-а домой, я думала-а о вас, — запела Аня. — Невольно мысль моя и путалась и рвалась. Дремота сладкая моих каснулась гла-аз! О, если б я уж никогда не просыпала-ась…».

— Слова перевираешь, — сказал Генка, внимательно глядя вперед.

…До дискотеки они не доехали. Генка оказался водителем никудышным и пугливым. Он то и дело шарахался от попутных машин то в одну, то в другую сторону. Раздавались возмущеные сигналы, водители грозили Генке кулаками. Но главные неприятности были впереди. Когда Генка нахально пересек сплошную линию, перестроившись в крайний левый ряд перед самым носом у черной «Волги», «Волга», взвизгнув тормозами, чуть не клюнула желтые «Жигули» в багажник, пронзительно засигналила. Произошло это недалеко от перекрестка, и постовой орудовец заметил, засвистел и махнул полосатым жезлом, приказывая Генке въехать на нейтральную полосу и остановиться возле него.

Генка прибавил газ, проскочил мимо орудовца на красный свет и погнал машину дальше по улице. Вслед неслась трель милицейского свистка.

— Труба, влипли, — сказал Генка, глянув в смотровое зеркало.

Он увидел, как орудовец остановил частные белые «Жигули», что-то сказал водителю и уселся рядом с ним. Белые «Жигули» рванули с места, быстро набирая скорость.

— И цыган послушали, и потанцевали, и выпили, черт подери! — пробормотал Генка, снова взглянув в зеркальце. — Догоняют, козлы чертовы.

— В переулок сворачивай, Генка, в переулок! — Аня даже за руку стала его дергать.

Генка быстро свернул, задник машины занесло на обледенелом асфальте, и машина ударилась колесами о бордюр тротуара, пошла юзом. Генка газовал изо всех сил.

— Сюда, сюда! — снова затараторила Аня. — В этот переулок. Мы так к прудам выскочим, а оттуда — сразу к дому!

Генка опять резко свернул, и опять машину занесло, задние колеса вылетели на тротуар, и «Жигули» гулко ударились задним крылом об угол дома.

— Ой! — вскрикнула Аня.

— Вот тебе и «ой»… — процедил Генка. — Догонят — хуже будет…

Подвывая двигателем, желтые «Жигули» мчались по заснеженному переулку. Уже совсем стемнело, и Генка включил ближний свет.

— Сюда, во двор! — снова скомандовала Аня. — Он сквозной!

Они влетели во двор, едва не сбив женщину с кошелками, — она буквально выскочила из-под радиатора, обогнули хоккейную площадку и выскочили через другие ворота. Женщина с кошелками еще долго ругалась им вслед.

Вот и пруды. Желтые «Жигули» мчались по узкой аллейке вдоль прудов, обогнули их, перемахнули через трамвайные пути и въехали в другой переулок.

— Теперь почти дома… — Генка усмехнулся. — Хорошо провели остаток воскресенья… Мишка, козел, как чувствовал, отказался.

— А хорошо мы от них удрали. — Аня оглянулась назад.

Они проехали мимо школы и скоро оказались во дворе своего дома. Здесь судьба приготовила им еще одну неприятность. Въезжая на автостоянку, Генка потерял наезженную колею, машину повело в сторону, и она ударилась передним левым крылом о металлический столб-тумбу, на котором крепилась створка ворот. Послышался звон разбитой фары, и свет погас.

— Ой! — опять вскрикнула Аня. — Какой ты косорукий, Генка! А еще хвастался: водить умею! Водила!

Генка, прикусив губу, молчал подавленно.

Наконец они поставили машину на место, выбрались из нее и осмотрели повреждения. Была разбита фара, сильно помяты переднее и заднее крылья.

— Что же делать, Генка? — перепуганно спросила Аня. — Через три дня отец из командировки приезжает.

— Тебе, между прочим, идея в голову пришла! — зло ответил Генка. — «Прокатимся»! «Цыгане»! «Душа моя была полна»! — пропел он.

Аня прикрыла рот перчатками, всхлипнула:

— Сам же сказал, что водить умеешь…

— Ну сказал! Не умею, что ли? Я же сказал, что прав у меня нет!

— Ой, Генка, отец так расстроится… а у него три месяца назад инфаркт был… он с машины каждую пылинку сдувает… — Аня заплакала и сразу из светской дамы, которую пыталась изображать, превратилась в жалкую, несчастную девчонку. — Он если увидит — умрет…

— Когда он приезжает?

— Двадцатого у него командировка кончается. Вчера телеграмму прислал.

— Сегодня шестнадцатое… — пробормотал Генка, еще раз обходя покалеченную машину. — Нда-а, дела — полный атас… Хуже не придумаешь…

— Что, машину разбили? — раздался рядом с ними сиплый, прокуренный голос. Из темноты вынырнул пожилой усатый человек в телогрейке, валенках и шапке-ушанке. Это был сторож автостоянки Григорий Кузьмич.

— Разбили-и… — громче всхлипнула Аня.

Григорий Кузьмич тоже осмотрел машину в тусклом, рассеянном свете фонаря на высоком столбе, высморкался и изрек:

— Н-да, Борис Аркадьич за это по головке не погладит… Серьезное дело… — Он глянул на Генку. — Ты, что ль, удосужился?

— Ну я! Я! — нервно ответил Генка. — Какая теперь разница кто?

— Мне тоже влетит, не углядел. Пока за чаем домой сбегал — вы как раз и успели…

— Григорий Кузьмич, миленький, помогите… — плачущим голосом попросила Аня. — Придумайте что-нибудь…

— А че тут придумывать? — вздохнул Григорий Кузьмич. — Димку-жестянщика звать надо… Позвоню ему, завтра приедет. — Он опять трубно высморкался в большой клетчатый платок и потопал, хрустя снегом, по тропинке к своей будке у въезда, в которой светилось окошко.

— Когда он приедет-то? — спросил Генка.

— Утречком будет. Часиков в девять, — отозвался сторож.

— А раньше нельзя? Нам в школу к девяти!

— Почему нельзя? В восемь придет, если надо. Димка такой — ежели надо, когда хошь будет…

Аня продолжала тихо всхлипывать. Генка стоял рядом с хмурым видом, ковыряя дутыми «бахилами» снег.

— Ну ладно, кончай… — наконец пробурчал он. — Починим тележку, все о’кей будет… Не плачь, Аня…

…Димка-жестянщик, лихой ладный парень лет тридцати, мордастый, в дубленке и пыжиковой шапке, с дымящейся сигаретой в углу рта, он был быстр и точен. Осмотрел повреждения, постукал костяшками пальцев по заднему и переднему крыльям, выплюнул окурок и вынес приговор:

— Одно крыло можно выправить, другое надо менять. Фара новая нужна — дефицит. К «шестеркам» фары днем с огнем не сыщешь.

— Как же быть? — робко спросила Аня.

— Как нам быть, как нам горю пособить, — усмехнулся Димка. — Доставать будем. За деньги черта с рогами достать можно.

— За четыре дня не успеете? — опять робко спросила Аня.

— И за два успеть можно, если железки достану.

Сторож Григорий Кузьмич тоже топтался рядом, то и дело осматривал машину.

— Глянь, Димок, тут вот тоже царапина.

— Закрасим, — уверенно отозвался Димка-жестянщик.

— Сколько стоить будет? — спросил Генка.

— Щас прикинем… Крыло, фара, покраска, работа… В общем, за все про все… чтоб вас не обижать сильно… — Димка секунду подумал и выдал результат: — Триста шестьдесят колов и ни цента меньше.

— Сколько? — у Генки отвалилась челюсть и округлились глаза.

— Триста шестьдесят, — жестко повторил Димка.

— Что-то много очень… — растерянно проговорила Аня.

— Крыло — семьдесят, фара — сотня, покраска — сотня, за работу — сотня плюс скоростные. Не хотите — на Варшавку езжайте. Недели три только в очереди простоите. И сделают тяп-ляп, потом наплачетесь. Да еще чтоб туда попасть, справку об аварии из милиции надо, а у вас, как я понимаю, справки такой нет.

— Нет… — вздохнула Аня.

— Тогда решайте. У меня качество гарантировано. Фирма веников не вяжет.

Наступила тяжелая пауза. Димка-жестянщик закурил, еще раз обошел машину с глубокомысленным видом. Проговорил:

— Ну, решайте, братцы, время — деньги.

Аня с надеждой смотрела на Генку. Тот молчал, опустив голову, ногой ковырял снег.

— Ну что, Ген? — робко спросила Аня.

— Ладно… — не поднимая головы, проговорил Генка. — Делайте…

— Сотня задатка нужна, — сказал Димка, — на рабочие расходы.

— У меня сейчас нету. — Выражение лица у него было несчастное.

— Когда будут? — сухо спросил Димка.

— В-вечером… — Генка даже заикаться стал. — В-вечером достану.

— Добро, — кивнул Димка. — Техпаспорт и ключи?

— Техпаспорт в машине, а ключи — вот… — Аня протянула ключи.

Димка открыл дверцу, сел в машину, включил двигатель и выглянул:

— Где мой гараж, Григорий Кузьмич знает. К вечеру чтоб сотня была. Иначе за два дня не гарантирую.

Взревел двигатель, дверца захлопнулась, и желтые «Жигули» покатили мимо шеренги таких же «Жигулей», «Волг», «Москвичей» и «Запорожцев» к распахнутым воротам стоянки.

Аня, Генка и сторож поплелись следом. Сторож сказал:

— А гараж его тут недалеко. За новыми домами. Я покажу.

Аня и Генка вышли за ограду автостоянки.

— У меня есть пятьдесят рублей, — жалобно сказала Аня. — На туфли копила. Может, я куртку свою замшевую продам, а? Итальянская, хорошая. Галка Светлакова давно ее у меня выпрашивает…

— Не надо… — Генка собрался с духом, поняв, что все же надо быть мужчиной. — Я машину разбил, я и башли доставать буду.

— Русско-японская война девятьсот пятого года показала всю гнилость и чудовищную отсталость царской России, — размеренно говорил историк Яков Павлович, расхаживая вдоль стены с черной доской. — Даже армия, на которую опирались царь, помещики и капиталисты, даже армия была поражена теми же смертельными недугами, что и весь царский строй…

Класс терпеливо и в меру внимательно слушал. Хотя кое-кто читал книжку, положив ее на колени, кто-то рисовал рожи на тетрадном листе, кто-то играл в «морской бой».

Мишка уже несколько раз пытливо смотрел на Генку, сидевшего рядом с ним, потом раскрыл толстый блокнот, написал на чистой странице: «Что это ты сегодня такой задумчивый? Плохо провели остаток воскресенья?»

Генка прочитал, вздохнул и написал ответ: «Хорошо провели. Анькину машину раскокали».

Мишка прочитал, удивленно вскинул брови, написал: «Сильно?» — и передвинул Генке блокнот.

«Прилично, — написал Генка. — На триста шестьдесят колов. Если Анькин фатер узнает — помереть может. У него недавно инфаркт был».

«Кто разбил, ты?» — написал Мишка.

«Конечно. Мне, кретину, всегда везет», — написал в ответ Генка.

«Где деньги доставать будешь?» — написал Мишка.

— Черт его знает… — шепотом ответил Генка. — У матери вымогать придется… Если мой фатер узнает — на стенку полезет…

— Несмотря на героизм и стойкость русских солдат, царская армия терпела поражение за поражением. В армии, впрочем, как и везде, процветали воровство, коррупция, бесчеловечное обращение старших чинов с младшими. Народ проклял эту войну, относился к ней с презрением… — Историк заученно рассказывал и сердито поглядывал в сторону Генки и Мишки.

— Сегодня вечером жестянщику сто рублей задатка отдать надо, — шепотом говорил Генка. — А где башли достать, черт знает…

— Маг продай… — посоветовал Мишка.

— Я его чинил два раза… И фатер сразу заметит, прицепится. В общем, труба дело…

— Куликов, выйди, пожалуйста, из класса, — раздраженно проговорил историк.

— Почему? — нисколько не смутившись, спросил Генка.

— По полу, голубчик, по полу.

— Да за что, Яков Павлович?

— За дверь, голубчик, за дверь. И встань, когда разговариваешь со старшими.

Генка нехотя поднялся, подцепил с полу сумку с книгами и вразвалку вышел из класса, бросив на Мишку, а потом на Аню, сидевшую в другом ряду, удрученные взгляды.

— Надеюсь, Рубцов, ты понял, почему я и тебя не удалил из класса? — спросил историк.

— Почему? — спросил Мишка.

— Чтобы вы не смогли в коридоре продолжить вашу увлекательную беседу… — Он посмотрел на часы. — Итак, продолжим…

…Генка побродил по пустым коридорам, почитал школьную стенгазету с карикатурами, спустился на первый этаж. Было непривычно тихо и пустынно. Вдруг послышались громкие шаги, и Генка нырнул в туалет. По коридору шла учительница. Генка подождал, пока стихнут шаги, вышел из туалета и двинулся по коридору к вестибюлю.

И тут на противоположной лестничной площадке снова раздались чьи-то шаги. Генка испуганно оглянулся, увидел на одной двери черную табличку «ФОТОСТУДИЯ», дернул ручку, и дверь подалась. Генка торопливо юркнул внутрь, закрыл дверь. Шаги простучали по коридору, и снова наступила тишина.

Генка поставил сумку на стул, огляделся. Кабины для проявки и зарядки фотоаппаратов, фотоувеличители на столах, разные химикалии, ванночки, баночки, пачки фотобумаги. А на стенах развешаны в рамках разные фотографии. Генка медленно прошелся вдоль стены, машинально отворил дверцу навесного шкафа — там было полно фотоаппаратов, отечественных, дешевых. Генка взял один, повертел в руках, положил обратно. Открыл дверцу другого шкафа и увидел черный футляр кинокамеры, на которой блестели тисненые серебристые буквы «ПЕНТАКА». Генка осторожно взял футляр, вынул, осмотрел кинокамеру. И тут его пронзила, как током, мысль, что камеру можно взять. Генка облизнул губы, огляделся по сторонам, будто кто-то мог его в это время видеть. Потом снова, уже опрометью кинулся к своей сумке, стал торопливо запихивать туда кинокамеру. Вспомнил что-то, вернулся к столу за футляром, положил туда кинокамеру, а уж потом — в сумку. Застегнул «молнию» и только тогда перевел дух. Осторожно подошел к двери и выглянул в коридор. В коридоре — никого…

…Мишка и Аня медленно шли по переулку. Скоро переулок кончился, и стали видны пруды, на льду которых, как в броуновском движении молекул, сновали на коньках мальчишки и девчонки.

— Куда он подевался, ума не приложу… — озабоченно проговорила Аня, зябко поеживаясь.

— Деньги, наверное, ищет, — предположил Мишка.

— Нет, ну какие идиоты, а? Нашли на свою голову приключений, — с досадой сказала Аня. — Хорошо хоть, что в милицию не попали.

— Может, плохо, — усмехнулся Мишка. — Может, тогда машина цела осталась.

— Да ну тебя, Миш… — поморщилась Аня. — От тебя дождешься утешения… по большим праздникам.

— Любое утешение — лекарство для слабеньких…

— А я и есть слабенькая… — Она грустно вздохнула. — Слабенькая и несчастливенькая… Как я отцу в глаза посмотрю — представить себе не могу…

— А Генка тоже слабенький? — спросил Мишка, пропустив последнюю реплику Ани мимо ушей.

— Генка тоже. С виду здоровый, отчаянный, а характера — никакого, — даже с досадой сказала Аня.

— Смотри-ка! — удивился Мишка. — Не ожидал, что разбираешься в людях.

— Но парень он хороший.

— А я? — подумав, спросил Мишка.

— У тебя характер есть… но ты злой… — Аня задумчиво смотрела на пруды, на ребятню, носившуюся по льду.

— Почему — злой? — Мишка посмотрел на нее с недоумением.

— Не знаю… мне так кажется…

— Может быть, — неожиданно согласился Мишка. — В наше время добреньким приходится плохо.

— Почему? — теперь спросила Аня.

— Все за их счет проехаться хотят… за дураков считают… оскорбляют… как мою матушку, например…

— Все-таки мне больше нравятся добрые, чем злые.

— Мне тоже, — сказал Мишка.

— Потому что можешь проехаться за их счет? — насмешливо спросила Аня.

— Этого за мной никогда не водилось, — нахмурился Мишка.

— Извини… просто у меня настроение ужасное… Все ломаю голову, где достать деньги. Ведь это я подначила Генку на машине поехать. Покататься захотелось, дура чертова… — Аня быстро пошла вперед, опустив голову.

— Ань, я могу достать рублей семьдесят… — Мишка догнал ее. — Но ведь это вас не спасет?

— Не спасет… Где же Генка? Может, зайдем к нему, а, Миш?

— Я к нему не пойду. Никогда, — твердо ответил Мишка.

— Почему?

— Есть причины… — Он посмотрел на часы. — Извини, Ань, меня в детском саду ждут… Родители с детьми, снимать их надо. Хочешь, вечером увидимся.

— Не смогу. Пока… — Аня быстро пошла по заснеженной аллее.

…Придя с работы, Валерий Юрьевич долго и тщательно мыл в ванной руки. Жена Лена постучала в дверь:

— Валера, ужин на столе.

— Иду, иду… — отозвался Валерий Юрьевич, вытирая руки.

…Генка валялся на кожаном диване в своей комнате, тоскливо смотрел в потолок, слушал музыку. На голове были укреплены большие наушники с толстыми резиновыми прокладками.

…Валерий Юрьевич вошел на кухню, глянул на пустой стул, за которым должен был сидеть Генка, спросил:

— Что, Геннадия до сих пор нету?

— У себя в комнате, — ответила мать, возившаяся у плиты. — Расстроен чем-то. Я спрашивала — молчит.

— Двоек, наверное, нахватал… — Валерий Юрьевич пошел по коридорчику квартиры к комнате сына, постучался и открыл дверь.

Генка в той же позе лежал на диване. На голове — наушники.

— Пошли ужинать, — сказал отец.

Генка даже не взглянул на него. Тогда Валерий Юрьевич подошел к дивану и снял с его головы наушники:

— Я сказал, ужинать пошли.

— Спасибо, не хочу. — Генка хотел снова надеть наушники, но отец не дал, положил их на колени, присев рядом на диван.

— Случилось что-нибудь, Геннадий?

— Почему обязательно что-то должно случиться? — пробурчал Генка, отводя взгляд в сторону. — Просто плохое настроение.

Валерий Юрьевич помолчал, снова спросил:

— Так что все-таки случилось? Двоек нахватал? Морду набили? Девушка на свидание не пришла? — Отец чуть усмехнулся.

— Ни то, ни другое, ни третье, — ответил Генка. — Сказал же — просто плохое настроение.

— В математическом кружке был?

— Нет…

— Почему? Ты же обещал, что снова начнешь ходить.

— Я не чувствую никакого интереса к математике.

— А к чему ты чувствуешь интерес, к этому? — Валерий Юрьевич взял спортивный журнал, лежавший на полу, поднял его. На обложке был изображен парящий в воздухе прыгун с трамплина. — Пойми, если человек ничего другого, кроме этого, в жизни не умеет, он… бездумный кретин.

— Может, и я бездумный кретин.

— Послушай, Геннадий, я устал повторять: для мужчины в жизни главное — его дело. Которое обеспечит ему будущее, уважение окружающих и будет приносить ему духовное удовлетворение.

— А мне это занятие приносит духовное удовлетворение.

Отец задумчиво прошелся по комнате, от стола к двери.

— Ты думал, что с ними бывает потом?

— С кем?

— С твоими чемпионами? С летающими лыжниками, боксерами, штангистами, хоккеистами. Когда им, к примеру, перевалит за тридцать? Если они раньше не становятся инвалидами.

— А че тут думать… Живут, работают…

— Кем?

— Ну мало ли… у нас безработицы нет.%

— Не ерничай. Физкультурниками работают. При школах и домах отдыха! Это еще повезет, если тренером в какое-нибудь спортивное общество возьмут. На 180! До гробовой доски!

— Ну и что? — простодушно взглянул на него Генка.

— Ты женишься, заведешь детей. На что ты будешь содержать семью?

— На богатой женюсь, — усмехнулся Генка.

В дверь постучала мать:

— Ребятки, ужин стынет!

— Сейчас! — отозвался Валерий Юрьевич и вновь задумчиво заходил по комнате, снова заговорил устало: — Послушай, Геннадий… Мне сорок три, а я уже доктор наук. Ты хоть раз задумывался над этим? Чего мне это стоило?

— Ты талантливый, пап, а я — нет… — миролюбиво проговорил Геннадий и даже улыбнулся. — Ну че тут сделаешь?

— Нда-а, брат, переубедить тебя почти невозможно… Мне жаль тебя, честное слово. Жаль твою будущую скудную, тупую жизнь… Ты когда-нибудь спохватишься, но будет поздно. Будешь тогда винить во всех своих неудачах окружающих и оправдывать себя… — Блуждающий взгляд отца упал на стол, заваленный журналами и магнитофонными кассетами; и вдруг он увидел кинокамеру: — А это еще что?

Он взял ее в руки, расстегнул футляр, рассматривал с удивлением:

— Дорогая вещь. Откуда она у тебя?

— Да так… взял у одного кента…

— Как это — взял? — Валерий Юрьевич заметил, как смешался сын, как испуганно юркнули в сторону его глаза, и, почувствовав неладное, переспросил: — Как это — взял? Кто мог дать тебе такую дорогую вещь? Зачем?

— Нужно было… — промямлил Генка.

— Зачем? Что ты собирался снимать?

— Ну, это… тренер попросил… сказал, что будет снимать наши прыжки… — так же неуверенно проговорил Генка.

— Придумай что-нибудь поумнее, — сказал отец. — В любом спортобществе есть кинокамеры и люди, которые умеют снимать… — Он молча походил по комнате, взглянул на сына, сидевшего теперь на диване опустив голову. — Ну, придумал?

Генка молчал.

— Почему ты молчишь, Геннадий? — Валерий Юрьевич встревожился еще больше.

— А чего говорить-то?

— Откуда у тебя эта кинокамера?

— Сказал же, взял у одного человека…

— Кто этот человек? Как его зовут? Телефон?

— Зачем тебе?

— Я ему позвоню. Потому что я тебе не верю.

— Да зачем, папа? — Генка поднял на отца умоляющие глаза.

— Я по твоим глазам вижу, что ты врешь. Интересно все же знать, какой полоумный дал тебе такую дорогую вещь. Даже на время.

Генка молчал как проклятый. В дверь снова постучали:

— Валерий? Гена? Чем вы там занялись? — Мать приоткрыла дверь, заглянула: — Ну что вы в самом деле? Все остыло давно.

— Сейчас, Лена, сейчас. У нас важный мужской разговор.

— А после ужина его нельзя продолжить?

— Нет, — отрезал Валерий Юрьевич.

— Что-нибудь случилось? — встревожилась мать и вошла в комнату.

Отец и Генка молчали, наконец Генка пробурчал:

— Да ничего не случилось… Подняли панику…

Отец спрятал камеру за спину, другой рукой обнял мать за плечо, мягко выпроваживая ее из комнаты:

— Леночка, дорогая, оставь нас, пожалуйста. Мы тебе все потом расскажем, не беспокойся.

Мать неохотно вышла, сказав:

— Господи, нужны мне ваши секреты. Я телевизор пошла смотреть. Ужин сами разогревайте.

— Долго молчать будем, Геннадий? — Отец плотно закрыл дверь и даже накинул крючок.

— А че говорить-то? — Генка изнемогал от собственного бессилия.

— Где ты взял кинокамеру? И зачем?

Генка до крови разодрал заусеницу на большом пальце, но продолжал ковырять. Вдруг вскинул голову — в глазах у него стояли слезы:

— Ну украл! Устраивает тебя?

— Что? — Отец даже пошатнулся, будто его ударили. — К-как? К-как украл? Что м-мелешь, Геннадий? — В голосе были испуг и растерянность. — Ты что, пьян, что ли?

— Ничего не пьян! — уже зло и с отчаянием отвечал Генка. — Украл — и все!

— Фу ты, черт… — Отец обессиленно опустился на диван. — Кошмар какой-то… Где ты ее украл?

— В школе… в фотостудии… — Оттого, что правда наконец сказана, Генке стало легче. Будто каменная глыба свалилась с души.

— Зачем? — отрешенным голосом спрашивал отец. Генкино признание словно придавило его непомерной тяжестью. Он даже сгорбился, левой рукой взялся за грудь — закололо сердце.

— Деньги нужны были.

— Зачем?

— На ремонт машины… — Генка выдавал «по чайной ложке».

— Та-ак… Кажется, у меня будет инфаркт от обилия информации. Какой машины?

— Я машину разбил… Аньки Чернышовой, одноклассницы… Вернее, машину ее отца.

— Чудесно… Каким же образом ты умудрился это сделать? — Отец старался сохранить спокойствие.

— Ну, мы захотели немного прокатиться…

— «Немного прокатиться»… чудесно… На чужой машине. Не имея прав… И что же?

— Что, что! Разбили машину, еще чего? Анькин отец в командировке. Нужно починить машину до приезда Анькиного отца.

— И ты решил украсть камеру в школе? Чтобы продать?

— Да.

— Кто тебе это посоветовал?

— Никто.

— Говори правду! — повысил голос отец.

— Я сказал — никто.

— Сам додумался до этой гениальной идеи?

— Ну, сам…

— Молодец, хорошо голова работает. А говоришь, талантов нет. Есть талант! Вора талант! Наклонностей нет? Есть! Воровские! Только непонятно одно — почему все это у моего сына? Я уж решил, что ты просто потенциальный неудачник, а ты… удивил, ничего не скажешь, удивил…

— Ладно тебе… заладил… — прогудел Генка. — Самому тошно.

— Мучаешься, значит? Может, совесть заговорила? Удивительно! — Валерий Юрьевич хлопнул себя по коленям, поднялся. — То, что ты сделал, — страшная гадость… Что угодно я мог предположить, только не это! Боже мой! Бездарный, ничтожный человечишка и вдобавок вор… Вор! — закричал в гневе отец № тут же осекся, оглянувшись на дверь, повторил свистящим шепотом: — Ворр…

Генка еще ниже опустил голову, даже сгорбился. Отец некоторое время молчал, ходил по комнате, вдруг спросил:

— Сколько этот ремонт стоит?

— Жестянщик сказал: триста шестьдесят рублей.

— Хорошо, деньги я дам. А сейчас ты оденешься и отнесешь эту проклятую камеру в школу.

— Сейчас все закрыто. Не смогу. Фотостудия всегда закрыта. Это мне тогда просто повезло, что кто-то забыл ее закрыть… — отвечал Генка и тут же смутился. — Ну, не повезло, а… так случилось.

— Повезло? — с горькой насмешкой переспросил отец. — Что ж, пусть в другой раз повезет. Не сможешь в фотостудию положить, оставь где угодно — в туалете, под лестницей, в пустом классе. Ты меня понял?

— Понял…

Отец опять нервно заходил по комнате, раздумывая, вдруг остановился напротив сына:

— Нет, нельзя. Ты же неудачник, тебя обязательно кто-нибудь увидит… Ты представляешь, какой будет скандал? Сколько позора и унижений! Не тебе — мне! Матери! Э-эх, избить бы тебя до полусмерти… если б только это могло чему-нибудь помочь… Ладно, одевайся. — Отец открыл дверь, шагнул в коридор.

— Зачем?

— Одевайся, я сказал!

…Они шли темными переулками и молчали. В руке у Валерия Юрьевича портфель, а в портфеле — злополучная камера. Генка держался чуть сзади, понуро опустив голову.

Скоро вышли к прудам. В этот поздний час здесь никого не было. Валерий Юрьевич огляделся, дойдя до горбатого старинного мостика — здесь не было льда, у каменных опор темнела стылая вода.

— На… — Отец достал из портфеля кинокамеру и протянул ее сыну. — Сам бросай.

— Бросай, говорю, — с жесткой властностью приказал отец. — Хоть на это имей мужество.

— Может, лучше в школу отнести? — полувопросительно произнес Генка.

— И что будет? Скандал и позор? Дай сюда! — Он почти вырвал камеру из рук сына и швырнул ее вниз, перегнувшись через низкие перильца.

Камера ударилась о край ледяной кромки, булькнула в черную воду.

— И запомни: чтобы подобное с тобой произошло в первый и последний раз в жизни, — отчеканил отец. — Первый и последний раз. И об этом никому никогда ни полслова…

…После премьеры и банкета у Аглаи Антоновны собрались ее друзья: артист Федор Семенович и две артистки — Люба и Тоня. Они сидели на кухне, смеялись, разговаривали разом, перебивая друг друга, возбужденные после спектакля и банкета.

— Люба, золотце, ты так играла, так играла! — говорила Аглая Антоновна. — Я два раза плакала, честное слово!

— Глашенька, милая, дай я тебя поцелую! Ты самый добрый человек на свете! — Люба тянулась к ней целоваться. Аглая Антоновна вежливо, чтобы ее не обидеть, уклонялась, тихо смеялась.

— Все это так, милейшая Аглая Антоновна, — вздохнул Федор Семенович и ущипнул струны гитары. — Да уж больно пьеска дерьмовенькая.

— Перестань, Федя, — низким голосом сказала артистка Тоня. — Не можешь ты без гадостей.

— А что он на банкете говорил? Глаша, Тоня! — всплеснула руками Люба. — Что ты на банкете говорил, лицемер? Автору кланялся! Обниматься лез! Поздравлял!

— То на банкете, а сейчас мы в кругу друзей, и могу сказать откровенно: пьеса — дерьмо. Фальшь и словоблудие.

— А что ж ты к главному бегал и роль выпрашивал? — спросила Тоня. — И не стыдно?

— Нисколечко.

— Лицемер ты, Федя, жуткий лицемер! — погрозила ему пальцем Люба.

— Пусть лицемер, а пьеса — пакость. Еще большее лицемерие. А к главному бегал, потому что уже полтора года в простое, ничего не играю. Не хуже меня знаешь, каково это. — Федор Семенович ущипнул струны и запел своим сочным баритоном:

— «Гори, гори, моя звезда-а. Звезда любви-и приветная, ты у меня одна, заветная, другой не будет никогда-а…»

— Давайте за Глашеньку выпьем, — перебила Тоня. — Глашенька, родная, дай тебе бог счастья и всего, всего… Ты в нашем гадюшнике — просто луч света в темном царстве!

— Ой, что ты, Тоня, перестань! — смутившись, отмахнулась Аглая Антоновна. — Винегрет попробуйте, девочки. И салат со сметаной, Федя.

— Откуда имя такое странное? — весело спросил Федор Семенович. — Аглая?

— Почему странное? Древнерусское имя. Вернее, греческое. Означает «блеск», «красота».

— Понял ты, медведь? — сказала Тоня. — Блеск и красота!

— Папа был помешан на Достоевском, а у него, помните, в «Идиоте» Аглая? Вот когда я родилась, он и произвел меня в Аглаи. Даже маму не стал спрашивать. Мечтал, что я буду артисткой, три раза в театральное училище поступать заставлял… А потом до самой смерти никак не мог смириться, что его дочь Аглая — простая гримерша в театре. Даже плакал по ночам… — Аглая Антоновна опять как-то беззаботно-покорно махнула рукой и рассмеялась. — Как я его тогда жалела, мучилась, что не оправдала его надежд…

— Ты не простой гример, Глашенька! — воскликнула Тоня. — Ты лучший в мире гример! Художник! Талант!

…Свадьба шумела в большом зале ресторана. За длинными столами, поставленными буквой «Т», сидело довольно много гостей.

Мишка суетился возле молодых, то и дело щелкал камерой. Когда они церемонно поднимались и целовались при тосте «Горько!». Когда разговаривали с родителями. Когда им подносили свадебные подарки…

— Э-э, парень! — позвала Мишку подвыпившая компания с угла стола, видимо, друзья жениха. — И нас сними!

— По уговору я снимаю только жениха с невестой и родителей, — сухо ответил Мишка, с неприязнью посмотрев на захмелевших ребят.

— Брось! Не кобенься! Снимай давай! Не обидим! Сколько тебе? Четвертной хватит? На! — И один из ребят уже совал ему скомканный четвертной, и Мишка, нахмурившись, все же взял его и сказал:

— Снимки отдам жениху.

— Когда, когда?!

— Послезавтра…

А за столом опять закричал кто-то: «Горько-о! Ох, как горько-о! Подсластить надо!», и Мишка побежал к президиуму стола, потому что смущенные жених с невестой уже встали и целовались…

— …Очень хорошие были снимки, Миша, — говорила заведующая детским садом, миловидная, средних лет женщина в белом халате. Она сидела за столом в своем кабинете. На столе — фаянсовый кувшинчик с тремя живыми гвоздиками, настольный календарь, небольшая стопка деловых бумаг.

— Я рад, — скромно сказал Мишка, стоя перед столом с сумкой через плечо и фотоаппаратом на груди.

— Вот деньги за снимки. Возьми, пожалуйста.

Мишка взял деньги, пересчитал, сказал:

— Здесь больше, чем нужно. — И положил на стол десять рублей. — Мы договаривались по три рубля за снимок. Значит тридцать рублей.

— Нина Сергеевна, мама Степы черненького, была так довольна снимком, что добавила тебе еще десять рублей.

— Нет. Передайте ей спасибо, но денег лишних не надо, — твердо ответил Мишка.

— Ну что ж… Ты молодец, Миша… Завидую твоей маме. — Заведующая смотрела на Мишку с нескрываемым удовольствием и симпатией. — Скажи, а куда ты деньги деваешь? Прости за нескромный вопрос.

— Да расходятся… — вздохнул Мишка. — Матери отдаю… на пленку, на бумагу… себе по мелочи… Ботинки вот вчера новые купил. — И он чуть выставил вперед ногу в новом ботинке…

— Ты молодец, — уже твердо сказала заведующая. — Где тебя искать, если еще раз понадобишься? Я тебя всем рекомендовать буду.

— Запишите телефон, пожалуйста…

…Мишка осторожно открыл дверь и прошмыгнул в прихожую. Снял пальто, разулся, положил на пол сумку. На кухне шумели гости. Мишка услышал громкий голос Федора Семеновича:

— А где твой сын, Глаша? Гуляет до сих пор?

— По делам своим ходит. Он у меня деловой, учится, фотографирует.

— Нас бы сфотографировал на память, а? Всех вместе! А то народных да заслуженных во всех газетах печатают, а рядовых трудяг артистов только на юбилей семидесятилетия!

Люба и Тоня рассмеялись.

— Сыграй лучше, Федя, — попросила Глаша. — А мы споем, а, девочки?

Мишка подхватил сумку и прошмыгнул в свою кладовку, зажег свет, закрыл дверь и накинул крючок…

За стеной, на кухне, слышалась гитара и негромкие голоса Тони, Любы и Аглаи Антоновны:

Потом гитара и голоса умолкли, и артистка Тоня со вздохом сказала:

— К сожалению, девочки, половину жизни мы уже прожили — что верно, то верно.

— Лучшую, — добавила Люба, — весенние годочки…

— И ни славы, ни денег… — язвительно добавил Федор Семенович.

— Да что вы, господи, вот дурехи какие! — послышался голос матери. — Зато у вас семьи есть, дети растут, согласие в доме, мужья непьющие — разве не счастье?

Мишка на эти слова только усмехнулся и стал вытаскивать из ванночки проявившиеся свадебные фотографии, бегло посмотрел на одну, вторую, с брезгливой гримасой бросил их в ванночку с закрепителем.

— А дело мы свое делаем честно, стараемся — чего еще надо? — продолжала Аглая Антоновна и после паузы добавила: — Тоня, прекрати плакать, чего ты, в самом деле…

Потом в коридоре послышались шаги и в дверь кладовки постучали. Мишка неохотно открыл. На пороге стоял подвыпивший Федор Семенович:

— Прошу простить великодушно, Михайло Владимирович, за нахальное вторжение. Не желаете присоединиться к обществу?

— Я занят, Федор Семенович, — довольно сухо ответил Мишка.

— Фотографии детишек из детского сада? — усмехнулся Федор Семенович.

— Не одобряете?

— Даже приветствую. Честно заработанные деньги у меня всегда вызывают уважение. Я, между прочим, когда заканчивал десятый класс, грузил ящики в овощном магазине.

— И хорошо платили?

— На кино хватало. И на танцплощадку, и на прочее…

— А сейчас хватает? — усмехнулся Мишка.

— И сейчас… Да я не об этом. Не откажите в просьбе, Михайло Владимирович, — запечатлеть нашу развеселую компанию. Будем весьма признательны.

— У меня пленка малочувствительная, не получится. Извините, Федор Семенович. — И Мишка закрыл дверь, накинул крючок.

— Гм… однако, не очень вежливо… — послышалось из-за двери.

Потом послышались шаги по коридору — Федор Семенович уходил.

Мишка вздохнул, усмехнулся и снова сел за стол, под свет красноватого фонаря…

— …Может, это не школьники сделали? — спрашивала директриса Татьяна Ивановна, озабоченно глядя на молоденького лейтенанта в милицейской форме. — Может, кто-то посторонний… зашел и взял?

— Да все может быть… — уклончиво ответил лейтенант и поправил ромбик высшего учебного заведения на груди. — А с другой стороны, вы же только-только эту кинокамеру в школу принесли, не так ли? — Он повернулся к Сергею Матвеевичу, сидевшему на стуле у стены, рядом с письменным столом директрисы.

— Да, за день до этого я принес камеру в школу, показал ее ребятам, — не сразу ответил Сергей Матвеевич.

— Кому показали? — тут же спросил милиционер.

— Членам фотостудии… Я уж не помню точно, кто там был.

— Откуда же постороннему знать, что в школе, в фотостудии, лежит кинокамера стоимостью в полторы тысячи рублей? — взглянул на директрису лейтенант. — Не-ет, Татьяна Ивановна, это, думается мне не посторонний… Это, кажется мне, ваш школьник совершил кражу, да к тому же, вполне вероятно, член вашей фотостудии… А почему дверь не была закрыта?

— Да меня к телефону позвали, в учительскую, — развел руками Сергей Матвеевич, — и я отлучился… ну буквально минут на десять-пятнадцать… А так всегда фотостудия закрыта, если там никого нет.

— Это ужасно… — покачала головой директриса Татьяна Ивановна.

— Ситуация… — подтвердил лейтенант. — Что ж, будем расследовать. Вы мне списочек членов вашей фотостудии не дадите, пожалуйста?

— Да, да, конечно, — поспешно закивал Сергей Матвеевич.

— …Тот, кто это сделал, — не только бесчестный человек. Я не буду говорить, что эта кинокамера принадлежала всем нам, — подрагивающим от негодования голосом говорил Сергей Матвеевич, ״-— и этот подлый поступок пятном ложится на всех членов нашей фотостудии… В общем, летопись нашей школы мы теперь снимать не будем.

Ребят в фотостудию набилось много, и все подавленно молчали. А за столом сидели директриса Татьяна Ивановна, учителя — Вера Николаевна, Яков Павлович и другие. У самого края примостился лейтенант милиции. Он до сих пор внимательно перечитывал список учеников — членов фотостудии, изредка поглядывал на подавленно молчавших ребят…

— Может быть, у того, кто это сделал, все же хватит мужества признаться? Тогда пусть придет ко мне в кабинет. Несмотря на то, что тут по долгу службы сидит наш участковый, товарищ лейтенант Гуськов Сергей Анатольевич, я обещаю, что разговор останется между нами. — Татьяна Ивановна даже с некоторым вызовом посмотрела на лейтенанта и повторила: — Да, да, между нами…

— …Принимайте товар, друзья-приятели! — Димка-жестянщик уверенно похлопал по крылу машины. — Фирма качество гарантирует.

Аня, Генка и Мишка осмотрели машину, которую Димка предварительно выгнал из гаража. От былых повреждений не осталось и следа.

— Ой, спасибо вам огромное, — прочувствованно сказала Аня. — А вы обратно на стоянку ее не отгоните?

— Другу больше не доверяете? — усмехнулся Димка. — Добро, отгоню. На старое место поставлю.

Он запер просторный гараж (длинный ряд таких гаражей тянулся через пустырь), сел в машину, пригласил ребят:

— Прошу, друзья-приятели!

…Он пригнал «Жигули» на автостоянку во дворе дома, где жила Аня, отдал ключи и был таков. Сказал на прощание:

— Если что — всегда к услугам.

— Где деньги на ремонт достал? — спросил Мишка, когда они пошли со стоянки.

— Отец дал… — после паузы ответил Генка.

— Отец? — недоверчиво переспросил Мишка.

— А что тут такого? — ответил Генка, но при этом отвел взгляд в сторону.

— Генка, ты настоящий мужчина! Дай я тебя поцелую! — Аня обняла его и расцеловала в щеки.

— Скорей уж, настоящий мужчина его папаша, — с иронией проговорил Мишка.

— Ох, Мишка, тебе обязательно гадость сказать нужно, — обиделась Аня.

— Почему — гадость? — вступился за приятеля Генка. — Отец у меня действительно настоящий мужик.

— И ты во всем берешь с него пример. — Мишка был по-прежнему ироничен.

— Ты со своей матери берешь пример, а я с отца, — парировал Генка.

Мишка нахмурился, лицо сделалось жестким:

— Хотел бы я посмотреть, каким настоящим мужчиной был твой отец, если б у него не оказалось денег на ремонт машины. И что тогда сделал бы ты, настоящий мужчина, — последние слова Мишка процедил презрительно.

— Генка! Мишка! Перестаньте сейчас же! — попыталась остановить разгоравшуюся ссору Аня.

— Интересно, кем ты стать хочешь? — насмешливо спросил Генка. — Доктором наук, как мой отец? Или гримером в театре, как твоя мамаша?

— Я побольше, чем доктор наук, стану, — вскинул голову Мишка. — А вот ты… Ты будешь всю жизнь… никем. Даже если папаша заплатит за институт и ты его закончишь!

— Ты-ы… завистливая морда! — задохнулся от возмущения Генка и рванул Мишку за отвороты пальто. — Ты всегда был завистником! Ты же от этой зависти всех нас ненавидишь, га-ад!

Он раза два встряхнул Мишку с силой, и ремешок, на котором висел фотоаппарат, соскользнул у Мишки с плеча. Поймать аппарат он не успел, и тот ударился об асфальт.

Даже Генка растерялся, опустил руки, тяжело дыша.

— Дураки… — поморщилась Аня. — С ума сошли…

Мишка поднял аппарат, отстегнул крышку. Объектив был разбит, и осколки стекла посыпались на землю. Выражение лица, у Мишки было такое, что Аня испуганно пробормотала:

— Ой, Мишенька, прости, пожалуйста…

— Ничего, заработаем… — прохрипел Мишка, — у мамы выпрашивать не будем…

Он пошел от них прочь, ссутулившись, держа в руке разбитый фотоаппарат. А Генка стоял как истукан и растерянно смотрел ему вслед.

— Догони его, слышишь? — потребовала Аня. — Извинись хотя бы.

— А чего я? — передернул плечами Генка. — Он же точно нас за людей не считает — только себя… Козел закомплексованный!

— Хам ты, — сказала Аня, — обыкновенный хам!

— Да идите вы все! — Генка сплюнул и зашагал в другую сторону. — Все меня учить собрались! Себя учите, чистоплюи паршивые!

…В мастерской по ремонту мастер сказал Мишке, вернув фотоаппарат:

— Нет, друг, дело дохлое. В корпусе трещина, и резьба сорвана. Это уже металлолом. Хотя машинка стоящая. Сколько платил, сто восемьдесят?

— Сто восемьдесят, — вздохнул Мишка.

— Жаль. Ничем не могу помочь… — И вернул аппарат Мишке.

— Спасибо, — тот кивнул и вышел из мастерской.

Постоял секунду-другую, а потом бросил аппарат в мусорную урну…

…В классе Мишка и Генка сидели теперь за разными партами и всем своим поведением старались не обращать друг на друга внимания.

— Рубцов, что это ты место жительства сменил? — спросил историк Яков Павлович.

Мишка не ответил, отвернувшись кокну.

— Из-за чего хоть поссорились? — опять спросил Яков Павлович.

Аня оглядывалась то на Генку, то на Мишку. Ей хотелось сказать, но она сдерживалась.

— Неисповедимы пути любви… — с громким вздохом проговорил в это время длинноволосый узкоплечий парень и тут же «заработал» оглушительную затрещину от Генки.

— В чем дело, Куликов? — строго спросил Яков Павлович. — Опять удалить тебя из класса?

— Могу выйти, — зло ответил Генка. — Теперь знаю, за что и почему.

— Дурак и не лечится… — пробурчал длинноволосый.

— Закрой варежку… — угрожающе процедил Генка.

— Ладно, хватит вам, петухи, хватит, — сказал историк и продолжил уже официальным тоном: — Тема сегодняшнего урока — начало революции 1905 года в России…

…После школы домой возвращались порознь.

— Аня! Да подожди ты! — Генка догнал девушку, остановил ее за руку. — Ты-то чего? Тебя, что ли, обидели?

— Отстань! — Аня вырвала руку. — Я думала, ты мужчина, а ты…

— А я тряпка и хам, — договорил за нее Генка. — А вот Мишка — настоящий мужчина, так, да?

— Дурак… — с сожалением сказала Аня. — Еще попрекни меня тем, что тебе деньги пришлось доставать… что ты из-за меня пострадал…

— Ты меня еще и за жлоба держишь? — криво усмехнулся Генка. — Спасибо, Анна Борисовна.

Аня молча пошла вперед по переулку.

— Кретинка… — пробормотал Генка. — Кругом — сплошь шизофреники.

…Мишку Генка встретил вечером у прудов, недалеко от того горбатого мосточка, с которого Генкин отец бросил камеру. Поджидал, мерз на лавочке. Мишка узнал его издали, хотел пройти мимо. Над голубоватым ледяным пространством прудов сияли гирлянды разноцветных лампочек, гремела музыка и кружились катающиеся.

— А я тебя жду, — сказал Генка, загораживая Мишке дорогу.

— Чего надо?

— Ну, извини, что ли… Ну честно, не хотел тебя обидеть. Друзья мы или не друзья, Мишань?

— Были друзья…

— Ладно тебе, не лезь в бутылку. На аппарат мы тебе соберем, лучше старого купим. Ну, давай пять… — И Генка протянул Мишке руку.

Тот помедлил, потом пожал ее. Дальше пошли вместе, и Генка с облегчением заговорил:

— Ты поговори с Анькой, ладно? А то фыркает, как кошка…

— А ты что, без нее не можешь?

— Могу, конечно… — Генка опустил голову. — Но вообще-то… она мне здорово нравится… А тебе?

— Ни капли.

— Ладно врать-то… А чего ж тогда к ней клеишься?

— Я? — Мишка вскинул на него глаза. — С чего ты взял? Просто школьный приятель — и все.

— Правда? — недоверчиво переспросил Генка.

— Ну а какой смысл мне тебе врать?

— И то верно! — Генка с облегчением хлопнул друга по плечу. — Значит, поговоришь?

— Хорошо, поговорю… — пожал плечами Мишка.

— А фотик мы тебе купим, железно! Я у отца попрошу. Он даст.

— С чего это вдруг?

— Даст, никуда не денется, — с многозначительной ухмылкой проговорил Генка. — Ты, вообще-то, зря на него бочку катишь, он правда ничего мужик. Все понимает.

— Это верно, — согласился Мишка. — Поэтому и человеком стал.

— Кем-кем?

— Че-ло-ве-ком, — по слогам повторил Мишка. — В сорок три года — доктор наук. Через несколько лет — член-корреспондент будет, а потом — академик.

— Ну и что?

— Ничего. Такое мало кто может, — прищурился Мишка.

— А ты?

— Не знаю… Во ВГИК буду поступать, на операторский… А там посмотрим, кто чего стоит… — Мишка смотрел вдаль, словно разглядывал там свое будущее.

— Будешь лауреат Государственной премии. А лучше — Ленинской. Снимешь что-нибудь такое… — улыбнулся Генка. — А ты на папашку моего тянешь… Хочешь, я тебе один секрет скажу? По дружбе, а? Только никому ни слова.

Мишка с любопытством посмотрел на приятеля.

— Ведь это я камеру украл, — бухнул Генка, и Мишка даже остановился:

— Как — ты?

— Ну так. Все ломал голову, где денег на ремонт достать, а тут в вашу фотостудию случайно зашел — открыто было… Ну и… А фатер узнал. Два часа меня пытал. А потом камеру в пруд закинул и денег на ремонт дал. И матери ни слова — железный мужик, в полном порядке! — с гордостью закончил Генка.

Мишка опять не ответил, только взглянул на Генку долгим, изучающим взглядом. Потом проговорил про другое:

— Ладно, Генк… Я попробую поговорить с Аней… если только получится…

…И опять лыжник в цветном костюме, в шлеме и очках летел по трамплину, присев на корточки. Вот он оторвался от трамплина, взмыл вверх, выпрямился, накренившись вперед и прижав руки к туловищу. Красивый, захватывающий дух полет и — приземление на утрамбованную лыжню. Еще некоторое время лыжник катил по земле, а на верхотуре вышки к прыжку готовился следующий спортсмен.

Тренер встретил Генку внизу, у самого заборчика, где толпились лыжники и болельщики.

— Ты сегодня просто молодцом, Геннадий! — Тренер хлопнул его по плечу. — Летел, как птица! И посадка что надо, и длина мастерская. Считай, первый разряд у тебя в кармане. Но лыжи в воздухе поровней держи, поровней!

— Спасибо… — Генка снял шлем и очки, глазами поискал Аню в толпе *болельщиков.

— Дава-ай! — крикнул в мегафон тренер, и следующий лыжник полетел вниз по трамплину.

И все это походило на праздник — вокруг разноцветные флажки и транспаранты, весело гудящая толпа зрителей и спортсменов и белый-белый снег. Из толпы к Генке подбежала Аня, сияющая, восторженная:

— Генка, когда ты в воздухе, я тебе все-все простить готова!

— Что — все-все?

— Ну что ты такой… обалдуй! — Она чмокнула его в щеку.

— Ладно… — снисходительно усмехнулся Генка. — Вся моя беда, что я обижаться не умею… Я еще раз прыгну, подождешь?

— Конечно!

Генка взвалил на плечи лыжи и потопал к лифту на вышку.

…Это было в воскресенье, и Мишка пришел в квартиру Куликовых. Позвонил. Дверь открыл сам Валерий Юрьевич, холодно уставился на Мишку.

— Я Рубцов, — коротко представился Мишка.

— К несчастью, знаю.

— Мне поговорить с вами надо. Наедине. Дело важное, — деловито и совсем по-взрослому сообщил Мишка.

— Говори, не стесняйся, дома никого нет.

— Я знаю.

— Специально, значит, выбрал время? — усмехнулся Валерий Юрьевич.

— Да, специально, — совсем не смутился Мишка.

— Ну говори. И быстрее — у меня нет времени.

Они так и остались в прихожей. Валерий Юрьевич даже не предложил Мишке раздеться.

— Мне нужны деньги, Валерий Юрьевич.

— Та-ак… — несколько оторопел Генкин отец. — А почему ты решил с этой просьбой обратиться ко мне?

— Потому что вы мне их дадите. Двести рублей, на фотоаппарат. — Мишка глаз не прятал, смотрел прямо и даже нагло.

— Ты, кажется, с ума сошел, Рубцов? Могу дать не денег, а по шее. Будешь лететь кувырком до первого этажа.

— Можно и по шее, — согласился Мишка, — но деньги вы мне дадите. К тому же двести рублей не так много. Кинокамера, которую вы зашвырнули в пруд, стоила намного больше… И если я расскажу об этом в школе… вам эта история еще дороже будет стоить… Там даже милиция следствие ведет.

Валерий Юрьевич был ошеломлен и смотрел на Мишку со страхом.

— Ты… ты рехнулся… Какая камера? Нету никакой камеры…

— Это легко проверить, Валерий Юрьевич, — с тем же ледяным спокойствием отвечал Мишка. — Там, у мостика, дно из галечника, и водолаз сразу найдет камеру. Представляете, какой будет скандал?

Валерий Юрьевич молчал, словно лишился дара речи. И Мишка молчал, ждал терпеливо, мял в руках шапку.

— Т-ты… ты н-негодяй… — наконец выдавил из себя Валерий Юрьевич.

— Может быть, — спокойно согласился Мишка, — но не больший, чем вы, Валерий Юрьевич… когда оскорбляли мою мать на родительском собрании…

— Ах вот что… — выдохнул Валерий Юрьевич и вытер испарину со лба, и опять не нашелся что ответить.

Мишка подождал еще, потом нахлобучил шапку и повернулся к двери:

— Ну, я пошел, Валерий Юрьевич. Всего хорошего.

Валерий Юрьевич вдруг рванулся к нему и схватил за шиворот, пальцы правой руки сжались в кулак:

— Т-ты… ты… Я тебя сейчас…

Взгляды их столкнулись в упор, и Генкин отец понял, что Мишка совсем не испугался. Наоборот, столько ненависти было в его глазах, что кулак Валерия Юрьевича опустился сам.

— М-мерзавец… — процедил он. — Подожди… Я дам деньги…

Он ушел в свою комнату, скоро вернулся и протянул Мишке тонкую пачку десяток. Мишка взял деньги и принялся неторопливо пересчитывать. Валерий Юрьевич задыхался от гнева. Самым гадким было чувство бессилия перед этим взрослым подростком, перед этим маленьким мерзавцем. Пересчитав деньги, Мишка сунул их в карман и шагнул к двери.

— Надеюсь, теперь ты будешь молчать? — в спину спросил Валерий Юрьевич.

Мишка обернулся, ответил с презрительной усмешкой:

— Буду…

…Матери дома не было. Мишка разделся, прошел к себе в каморку, достал из-под стола маленькую картонную коробку и сложил туда деньги, и при этом мстительная усмешка тронула его губы.

В прихожей зазвенел звонок. Когда Мишка открыл дверь, на лестничной площадке стояли Аня и Генка.

— Вот козел! Обалдел, что ли? — воскликнул Генка. — Мы уже сорок минут на улице дуба даем, а он сидит!

— Зачем? — спросил Мишка.

— Мы же к Мазиковым на день рождения собрались! — сказала Аня. — Забыл, да?

— Я не пойду.

— Видала, Ань? Ну не козел после этого? — обиделся Гелка.

— У Мазиковых записи новые, Миш. Потанцуем… — Аня зазывно улыбнулась. — Там Ленка Корнеева будет. Все говорят, ты по ней сохнешь.

— Не могу, ребята, извините. Дела. — И Мишка бесцеремонно закрыл дверь.

— Что это с ним? — с недоумением спросила Аня.

— Да ну его к лешему! Опять со своими фокусами!

Они медленно спускались по лестнице.

— А я думаю, он ревнует, — вдруг сказала Аня.

— Кого? К кому?

— Меня к тебе…

— С чего ты взяла?

— Мне так кажется… — вздохнула Аня.

— А вот и нет! — совсем по-детски воскликнул радостно Генка. — Я с ним разговаривал! Он сказал, что ты ему аб-со-лют-но без-раз-лич-на! Понятно? — И Генка даже засмеялся.

— Понятно… — опять вздохнула Аня и вдруг спросила: — А ты?

— Чего — я? — не понял Генка.

— Тебе я тоже безразлична? — Она обернулась к нему, смотрела прямо и серьезно.

— Ты про любовь, что ли? — смутился Генка.

— Да… — Она чуть улыбнулась.

— Брось, старуха… — через силу улыбнулся Генка и отвел взгляд.

— Ну говори, говори… — попросила Аня.

— Ну… по правде сказать, ты мне… всегда нравилась…

И обоим было непонятно, как они вдруг обнялись, и его губы осторожно прикоснулись к ее губам.

…До позднего вечера Валерий Юрьевич не находил себе места. Работа над рукописью не шла, и он со злостью закрыл книжки, бросил в ящик письменного стола исписанные формулами и колонками цифр листы. Вышел из кабинета в гостиную, где перед телевизором сидела жена Лена. Передачи закончились, и диктор сообщала программу на завтра.

— Геннадий еще не пришел? — зло спросил он.

— Еще нет, — беззаботно ответила жена, глядя на экран.

— Начало двенадцатого! Где он шляется?

— Кажется, говорил, что пойдет на день рождения.

— Тебе все в жизни кажется! Сын вырос бессмысленным оболтусом, а ей кажется!

— Что с тобой, Валерий! — удивленно взглянула на него жена. — Тебе только сегодня стало понятно, что твой сын оболтус?

— И твой! — едва не крикнул отец. — Не строй из себя светскую даму, черт подери! — Он подошел и выключил телевизор.

— Не хами, пожалуйста, сейчас зарубежную эстраду передавать будут. — Она встала из кресла и включила телевизор. — И вовсе не оболтус. Нормальный парень. Ты все из него гения математики хочешь сделать, а он нормальный парень.

— Идиот! — уже с гневом выкрикнул Валерий Юрьевич.

— Ты что, пьян? — Глаза жены сузились. — Я не позволю оскорблений, слышишь? Эти свои словечки побереги для подчиненных на работе.

— Идиот, — повторил Валерий Юрьевич. — По его милости и я превратился… Всякая, понимаешь, мразь, всякая…

— Что с тобой? Что происходит, объясни, пожалуйста.

— Что тебе объяснять? Что ты можешь понять, если судьба сына тебе до лампочки! Даже на родительские собрания хожу я, а не ты!

— Господи, один раз сходил, а крика… — поморщилась мать. — Ты, кажется, действительно нарезался. Ну-ка, дыхни…

— Прекрати паясничать, Лена! Или ты разучилась говорить о серьезном?

— По-твоему, говорить о серьезном — значит орать и оскорблять?

— Кто ты есть, скажи? Чего добилась в жизни?

— Во-первых, задавать мне такой вопрос, по крайней мере, бестактно. Во-вторых, я вырастила сына. Ты его сделал, а я растила и нянчила…

— Результат — налицо!

— Не перебивай, хам. И в-третьих, доктором наук, как ты, я не стала. И не собираюсь, между прочим.

— Карточки переписываешь в отделе информации!

— Да, работаю простым программистом.

— Вот-вот, ты и Геннадия приучила ни к чему не стремиться! Ему на все наплевать — ничтожный болтун! Тряпка! Я его… Я ему морду набью!

— Перестань бесноваться, Валерий. Объясни по-человечески. Какие-то неприятности на работе?

— При чем тут работа, Лена? Я тебе о Геннадии говорю! — снова закричал Валерий Юрьевич.

— А что Геннадий? Доктором наук он не будет — это я могу твердо тебе сказать.

— А кем он будет? Лжецом? Вором?

— Ты действительно чокнулся. Каким вором?

— Каким?.. — начал было Валерий Юрьевич и тут же осекся, будто слова застряли у него в горле, даже замычал и головой замотал. Быстро открыл крышку бара, откупорил бутылку минеральной воды, налил полный фужер и торопливо выпил.

— Каким вором? — уже с тревогой переспросила мать. — Неужели он украл что-нибудь?

— Ладно, хватит, — резко ответил отец. — Слава богу, до этого пока не дошло…

— Я никогда тебя таким не видела, Валерий…

А с экрана телевизора гремело эстрадное шоу.

— Я сам себя никогда таким не видел, — несколько успокаиваясь, пробормотал Валерий Юрьевич, уходя к себе в кабинет.

Там он долго сидел за письменным столом, задумчиво глядя в темное окно и барабаня пальцами. Он слышал, как жена выключила телевизор, потом шумела вода в ванной, потом раздался стук в дверь и голос жены:

— Ты идешь спать?

— Нет! — нервно ответил Валерий Юрьевич. — Я поработаю.

Жена ушла в спальню, и в квартире наступила тишина.

Валерий Юрьевич достал рукопись из ящика стола, начал ее просматривать. Но мысли были о другом, и он отодвинул рукопись, вновь уставился в черное окно.

Раздался щелчок замка во входной двери, и Валерий Юрьевич вздрогнул, вышел в коридор, прошел в прихожую. Там раздевался Генка. Отец молча смотрел на сына тяжелым взглядом. Когда Генка повесил в стенной шкаф дубленку и сказал отцу: «Ты чего не спишь, пап?» — Валерий Юрьевич подошел к нему и сильно хлестнул ладонью по щеке. Голова Генки дернулась назад, глаза расширились от боли и обиды. Он даже слова не успел произнести, потому что отец повернулся и ушел в кабинет.

— …Ты почему снимать перестал? — спрашивал Мишку Сергей Матвеевич. — Вообще не появляешься?

— Аппарат разбил. А новый купить денег пока не хватает.

Они разговаривали в фотостудии. За столами при красноватом свете ламп трудились ребята. Одни печатали снимки, другие проявляли пленку.

— Хочешь, возьми пока мой, — сказал Сергей Матвеевич.

— Ну что вы… — смутился Мишка.

— Понимаю, со школьными аппаратами тебе работать неинтересно. — Сергей Матвеевич достал из стенного шкафа несколько простеньких дешевых аппаратов, повертел в руках, положил обратно.

— А вот мой. — Он ключом открыл ящик стола, вынул оттуда камеру, расстегнул футляр. — Возьми. Когда себе купишь, отдашь. Бери, бери, не тушуйся.

— Спасибо, Сергей Матвеевич.

— Другому бы не дал, а тебе надо снимать. — Сергей Матвеевич хлопнул его по плечу. — Жаль, кинокамеру украли… начал бы снимать.

…Пьесу играли современную. На сцене разговаривал Федор Семенович и артистка Тоня.

— Я тоже приятно разочарована, — говорила Тоня. — Если честно говорить, я думала — вы пустельга. А вы деловой, вам можно довериться. Славиным не увлекайтесь. Тут еще бабушка надвое сказала.

— Вы полагаете? — спрашивал Федор Семенович.

— Слишком, высовывается…

Зал слушал и смотрел в меру внимательно. А Мишка вертелся за кулисами и снимал. Выбирал то одну, то другую точку, примеривался, сощурившись, словно оценивал будущее изображение, и прикладывал аппарат к глазу, чуть сгибался. Раздавался слабый щелчок.

За кулисы вышел Федор Семенович, спросил шепотом:

— Как матушка?

— Температура тридцать восемь и три, хрипит, кашляет.

— Сегодня навестим ее. Сними-ка и меня… — Он принял картинную позу, огладил наклеенные бороду и усы.

— Так неинтересно. Лучше закурите. А я сниму.

— Ты что? Здесь нельзя.

— Тогда смотрите в зал, на зрителей.

— Зачем?

— Смотрите, как люди слушают. Разве вам неинтересно?

— Я столько раз за этим наблюдал… — вздохнул Федор Семенович, но все же стал смотреть в зал, и Мишка несколько раз щелкнул фотоаппаратом, сменив точки съемок.

— Мать меня не вспоминала? — будто между прочим спросил Федор Семенович.

— Нет.

— Врать необязательно, Михаил Владимирович.

— Приедете навещать — сами спросите…

— …Ну и что, так и будешь здесь сидеть?

— Так и буду.

— А ночевать где?

— Пока не знаю. Вчера в школе в котельной ночевал, а позавчера в спортобществе. Не бери в голову, Ань, что-нибудь и сегодня придумаю. У меня десятка есть, пойдем в кафе посидим?

— Подожди ты с кафе! — сердилась Аня, стоя перед Генкой, сидящим на лавке на берегу пруда. — Как ты дальше-то будешь? Жить где и вообще…

— Сообразим что-нибудь, — слабо улыбнулся Генка, но уверенности в голосе не было, да и весь вид его был жалковатый.

— Не дури, Генка. Ну хочешь, вместе к тебе пойдем?

— Меня по морде лупить будут, а я туда пойду? Сенк ю вери мач.

А над прудом опять весело светили гирлянды разноцветных лампочек, и гремела музыка, и парни, девушки и мальчики летели на коньках по льду.

— Ох, Генка, Генка, — покачала головой Аня. — Ну хочешь, пойдем ко мне?

— Да ну! — махнул рукой Генка.

— Ну что мы будем делать, что? — Аня села рядом на лавочку, плечом притиснулась к Генке.

— Не знаю, Ань… не знаю…

…Валерий Юрьевич долго топтался на лестничной площадке, не решаясь позвонить. Наконец надавил кнопку звонка. Дверь открыли не скоро. На пороге стояла Аглая Антоновна, неприбранная, в коротком халатике, шея замотана шарфом. Увидев Валерия Юрьевича, она даже отступила на шаг от испуга.

— Простите… — поперхнулся Валерий Юрьевич. — Вы… не позволите войти?

— Да, да, пожалуйста…

— Дело в том, Аглая Антоновна… — входя, начал Валерий Юрьевич. — Геннадий уже два дня не ночевал дома… и сегодня не появлялся. Я хотел справиться, поскольку он дружит с вашим сыном, он не у вас ночевал?

— Н-нет… Боже мой, а почему он так? — перепугалась Аглая Антоновна. — Что-нибудь стряслось?

Валерий Юрьевич испытующе смотрел на нее, но испуг женщины был искренним, тут сомневаться не приходилось.

— Долго объяснять… Я думаю, вы отчасти в курсе нашего, так сказать, конфликта…

— Вы разденьтесь, — вдруг спохватилась Аглая Антоновна. — Чаю хотите? Я тут заболела, третий день температурю, ничего не готовила. Но чай есть хороший, индийский…

— Благодарю вас, вынужден торопиться. И еще, Аглая Антоновна… Я прошу извинить меня… ну, то, что произошло на собрании… Я вел себя ужасно… так что простите великодушно…

— Да что вы! — улыбнулась Аглая Антоновна. — Я уж и забыла… И вспоминать не стоит. Погорячились, с кем не бывает… Я иногда тоже так, бывает, разойдусь… Может, чаю все-таки выпьете?

— Нет-нет, благодарю… — Валерий Юрьевич помялся, потоптался у двери. — И я надеюсь, визит вашего сына ко мне… надеюсь, подобного больше не повторится…

— Какой визит? — не поняла Аглая Антоновна.

— Видите ли… сам Михаил вряд ли решился бы на подобное… — Валерий Юрьевич с трудом подбирал елова. — Видно, кто-то посоветовал…

— Вы какими-то загадками говорите, Валерий Юрьевич… — Аглая Антоновна смотрела на него с возрастай)щей неприязнью. — Не хотите, чтоб он ходил к вам? Не будет, конечно, не беспокойтесь.

В голосе ее явственно прозвучала обида. Валерий Юрьевич несколько секунд вновь испытующе смотрел на нее, наконец шумно выдохнул:

— Еще раз извините. Всего доброго. Выздоравливайте.

— Спасибо. До свидания, — уже сухо ответила Аглая Антоновна.

Дверь за Валерием Юрьевичем закрылась. Секунду он постоял в задумчивости, потом стал медленно спускаться по лестнице.

— …Я, знаете ли, Михаил Владимирович, в юности был боксером. Не верите?

— Почему? — улыбнулся Мишка.

— И неплохо, скажу вам, боксировал. Первый разряд имел… Но потом — нокаут, сотрясение мозга… и стал вот в результате третьеразрядным артистом…

— Почему? — опять улыбнулся Мишка. — Вы сегодня хорошо играли.

— Правда? — по-детски обрадовался Федор Семенович. — Ну спасибо. У подростков, брат, самое точное чувство правды.

Они шли вечерней людной улицей из театра к Мишке домой. Витрины магазинов, кафе были ярко освещены. Возле гастронома они остановились. Вернее, остановился Федор Семенович:

— Может, заглянем? Купим чего-нибудь вкусненького? Матери приятно будет…

…Валерий Юрьевич бродил по темным переулкам в поисках сына. Вот прошла развеселая компания подростков. Один играл на гитаре, и все с воодушевлением пели:

Валерий Юрьевич пригляделся: Генки среди них не было.

Вот другая компания парней и девушек с визгом и хохотом швыряли друг в друга снежки. Генки среди них тоже не было. Один из снежков угодил Валерию Юрьевичу в шапку, сбил ее с головы.

— А ну прекратите! — крикнул Валерий Юрьевич, поднимая шапку с земли. — Что за безобразие!

Визг и хохот стихли, потом мужской голос произнес:

— Извините, пожалуйста. Нечаянно.

— Вы в зону обстрела попали! — весело добавил второй.

Валерий Юрьевич не ответил, побрел дальше…

— Ге-ен, мне домой пора… — жалобно протянула Аня. — Пошли, а? Погреемся… Есть хочется жутко…

— Иди… Верно, чего тут мерзнешь?

— Не-ет, не могу я тебя бросить… Потому· что мы… товарищи.

— Ла-адно… — насмешливо ответил Генка. — Слыхали мы эти сказки для детей… По телеку каждый день передают…

— Ппотому что я т-тебя… люблю… — пристукивая зубами от холода, проговорила Аня. — Т-ты все д-дурака валяешь, а я т-тебе серьезно говорю.

— Мне сейчас только и осталось дурака валять, — Генка со вздохом обнял Аню, прижал к себе. — Может, к Мишке сходим?

— Не боишься, что он над тобой опять насмехаться будет?

— Да нет… Я ему все прощаю. Друг все-таки… Кореш, кунак, кент. К^к там еще?

И в эту секунду они увидели Валерия Юрьевича. Он брел по аллее вдоль пруда прямо на них.

— Отец… — вздрогнул Генка и вскочил.

Валерий Юрьевич тоже их увидел, ускорил шаги.

— Ты… ты что здесь делаешь? — задал он глупый вопрос.

— Гуляю, не видишь, что ли? — ответил Генка. — Это Аня, одноклассница…

— Пошли домой, Геннадий.

— Не пойду.

— Почему?

— Не хочу, чтобы меня били по лицу. Я не мальчик.

— Не мальчик? — Валерий Юрьевич взглянул на Аню. — Ну хорошо… Ты помнишь, о чем я просил тебя, когда ночью зашвырнул кинокамеру в этот пруд?

— Какую кинокамеру? — едва слышно спросила Аня.

— Которую он украл в школе, — холодно пояснил Валерий Юрьевич, — чтобы достать денег на ремонт, кажется, вашей машины…

— Гена… что ты… — охнула Аня. — Не может быть…

Генка молчал, опустив голову.

— Я тогда велел тебе никому об этом позоре не говорить, — с жестоким спокойствием продолжал Валерий Юрьевич. — Но ты сказал об этом своему другу Мишке. Ведь он твой друг, так, кажется?

— Ну и что? — выдавил из себя Генка.

— А то, что он пришел ко мне и стал требовать деньги, угрожая, если я не дам, рассказать обо всем в школе. И я эти деньги дал… Но совсем не исключено, что он не придет снова…

— Ой, ну вас всех… — Аня всхлипнула, отвернувшись. — Какие вы… какие вы…

— Это неправда, — твердо выговорил Генка, подняв голову.

— Это правда. Спроси сам у него. Или у его матери. Думаю, она в курсе дела…

Аня негромко плакала, отвернувшись к пруду. Там по-прежнему играла музыка и переливались всеми цветами радуги гирлянды лампочек. Мимо прошла компания ребят, возвращавшихся с катка.

Генка вдруг сорвался с места и побежал по аллее. Валерий Юрьевич и Аня остались на месте.

— Какие вы… — всхлипывала Аня. — Как только не стыдно…

— Пойдемте, Аня… — устало сказал Валерий Юрьевич. — Я провожу вас домой…

…Аглая Антоновна жарила картошку, когда заявились Федор Семенович и Мишка.

— Я думал, иду к постели больного друга, а вижу — обман! — воздев руки, прогудел Федор Семенович.

— Как прошел спектакль? — весело спросила Аглая Антоновна.

— Вот, Михаил Владимирович говорит, что играл я превосходно.

— Федечка, ты всегда играешь превосходно. Мойте руки — сейчас буду вас кормить.

Федор Семенович высыпал на кухонный стол из сетки несколько свертков, поставил бутылку коньяка.

— Мишка, достань тарелки, ножи и вилки!

Мишка вымыл руки, следом за ним в ванную отправился Федор Семенович, негромко напевая: «Гори, гори, моя звезда…»

Мишка расставлял тарелки, ножи и вилки, когда мать так же весело сказала:

— Ты знаешь, приходил отец твоего Генки. Он меня обхамил на родительском собрании, а теперь приходил извиняться… Понял, Мишка, все-таки заела его совесть!

Мишка нахмурился, процедил:

— Знаю, почему он приходил… не спит небось от страха…

— Что-что? — переспросила мать. — Кто не спит от страха?

— Да Генкин отец, — усмехнулся Мишка.

— Почему же он не спит от страха?

— Да так… мелочи… Боится, что я в школе про кинокамеру скажу.

— Какую кинокамеру? Ничего не понимаю… — Мать встревоженно смотрела на Мишку. — Ты можешь нормально объяснить?

— А что объяснять? Трус он паршивый. Генка кинокамеру в школе увел, а его фатер узнал и закинул камеру в пруд — думал, шито-крыто. А Генка мне сказал. Ну я и попугал его чуточку…

— Что значит — попугал?

— Ну, пришел к нему и сказал: гони две сотни или в школе все расскажу… Мне даже его жалко стало, так он перепугался! — Мишка коротко рассмеялся.

— Зачем ты это сделал? — помертвевшим голосом спросила мать.

— Хотелось увидеть, как он будет мандражировать… А то на собрании он такой принципиальный был, такой смелый…

— Господи… какой ужас… — прошептала Аглая Антоновна. — Как ты мог такое?..

Федор Семенович уже вышел из ванной, стоял в дверях кухни и слышал весь разговор.

— Тебе его жалко, да? — уже зло спросил Мишка. — А себя не было жалко? Когда он оскорблял тебя?

— Про Генку ты подумал? Ведь он твой товарищ…

— Да при чем тут Генка? Его это вообще не касается!

— Н-да-а, Михаил Владимирович, — прогудел Федор Семенович. — А ты, брат, оказывается, подлец…

— Федор Семенович, почему вы не в свое дело лезете? — едва сдерживаясь, спросил Мишка. — Кто вы такой?

— Я… друг твоей матери… — нахмурился Федор Семенович. — И старше тебя…

— Еще — неудачный боксер и неудачный артист, — добавил Мишка. — И на каком основании вы оскорбляете меня?

— Слыхала, Глаша? — с некоторой озадаченностью спросил Федор Семенович.

— Я ведь тоже неудачница, Миша… — шепотом, со слезами в голосе проговорила Аглая Антоновна.

— Да! — жестко подтвердил Мишка. — И честно, мне надоело с тобой нянчиться…

— Что-что? — вконец оторопел Федор Семенович.

— Что слышали! Вы мне все надоели! Со своими жалобами, нытьем! Вы ведь даже за себя постоять не умеете!

— Миша… Что ты говоришь, Миша-а?.. Ну хорошо, я неудачница… я плохая мать, не умею хозяйство вести… плохо за тобой ухаживаю… Я виновата перед тобой, Мишенька… — Слезы текли по щекам Аглаи Антоновны, губы нервно кривились. — Но ведь я тебя этому никогда не учила…

— Чему, чему?! — чуть не крикнул Миша.

— Подлости…

— Я лучше пойду, мам… — Мишка хотел было уйти из кухни, но в дверях горой возвышался Федор Семенович.

— Нет, брат, не пущу, — качнул он головой. — Ты с матерью не договорил.

…Генка бегом взлетел по лестнице, открыл дверь и в прихожей остановился, чтобы перевести дух. Свет был везде погашен. Генка включил свет и тихо двинулся к кабинету отца.

— Валерий, это ты? — послышался из спальни голос матери.

— Я… я… — приглушенным голосом ответил Генка.

— А Геннадия все нет… У меня такая головная боль — подняться не могу, — сказала из спальни мать.

Генка не ответил и вошел в кабинет отца, включил свет. Там, над диваном, на ковре, натянутом на стене, висело охотничье ружье отца. Генка снял ружье, потом выдвинул ящик письменного стола — там лежало несколько пачек патронов. Генка надорвал одну из них, вынул несколько патронов и сунул их в карман дубленки. Потом спрятал ружье за полу дубленки, застегнул ее на все пуговицы, придерживая ружье левой рукой снаружи, и вышел из кабинета.

Он на цыпочках прокрался по прихожей, открыл дверь почти бесшумно и так же осторожно закрыл. В квартире наступила кромешная тишина…

…Мишка принес из своей фотокладовки коробку из-под печенья и высыпал из нее на стол деньги.

— Забери! Я из них ни копейки не потратил! Больно нужно!

— Миша, пойми… ты такой умный… взрослый… ты должен отнести обратно эти проклятые деньги, слышишь?

— Нет… — мотнул головой Мишка.

— Я понимаю, я плохо о тебе забочусь… наверное, поэтому ты такой… — Мать плакала, а Федор Семенович стоял в дверях и молчал.

— Какой — такой? Какой?! — крикнул Мишка.

— Но я никогда… никогда в жизни не отвечала подлостью на подлость… Потому что это низко… это недостойно настоящего человека!

— Это ты так считаешь! А я думаю по-другому!

— Да-a, брат, неудачником в жизни ты не будешь, — вновь прогудел Федор Семенович.

— В этом можете не сомневаться! — ответил Мишка. — Я лучше застрелюсь, чем буду таким, как вы!

— Хорошо… — вздохнула мать, утирая слезы. — Тогда я сама отнесу эти деньги и попрошу за тебя прощения.

— Нет! — крикнул Мишка. — Хочешь, чтобы тебя еще раз унизили?

Мать снова всхлипнула и отвернулась к окну. Мишка судорожно-лихорадочно собрал деньги, запихнул их в карман куртки и вышел в прихожую. Аглая Антоновна тихо плакала. Федор Семенович понуро сидел на стуле, опустив голову. Было слышно, как в прихожей хлопнула входная дверь, и стало тихо.

…Запихнув озябшие руки в карманы пальто, ссутулившись, Мишка быстро шел пустынными переулками. В домах почти все окна черны, лишь редкие, один-два в каждом доме, светились.

Он вышел к пруду. Гирлянды цветных лампочек уже не горели, и не было слышно музыки. Светили отдельные фонари, и в этом свете исполосованный лезвиями коньков лед отливал черным металлом. Мишка, опустив голову, шел погруженный в невеселые мысли. И вдруг издалека услышал звонкий голос Генки:

— Ну ты-ы… стой!

Он вздрогнул и остановился. Перед ним шагах в десяти с ружьем в руках стоял Генка. Пока рука с ружьем была опущена.

— Предатель… — выдохнул Генка и медленно поднял ружье.

Мишка молча смотрел на него, подняв голову, и лицо его было каменным. Страшно медленно тянулись секунды. Генка прицелился, но нажать курок сил не было. И Мишка молчал, не двигался.

Вдруг Генка тихо охнул, опустил ружье и вдруг с силой ударил им о дерево. Чуть погнулись от удара стволы, а Генка перехватил ружье с другой стороны и ударил прикладом. Брызнули в стороны крупные щепки.

— Будь ты проклят, понял? — выдохнул Генка, с ненавистью взглянув на Мишку. — Скотина… Ненавижу… на всю жизнь таких ненавижу!

Он отшвырнул в сторону исковерканное ружье и зашагал по аллее вдоль пруда. Мишка молча смотрел ему вслед. Рука машинально скользнула в карман куртки, достала пачку десятирублевок. Он хотел окликнуть Генку, даже сделал движение, чтобы пойти за ним, но остался на месте. Посмотрел на деньги в руке, потом — в спину уходящему Генке, снова — на деньги… и все стоял и не двигался. А Генка уходил все дальше и дальше…