Птицы белые и черные

Оглянись!

…Углы большой залы-комнаты тонули в синеватом полумраке. Светила небольшая бронзовая настольная лампа на низком столике красного дерева с изящными гнутыми ножками. В глубоких мягких креслах сидели двое — мужчина лет пятидесяти пяти, грузноватый, располневший, в мешковатом пиджаке и свитере, и женщина средних лет в темном платье с глухим воротом и высоких кожаных сапогах. Женщина курила, то и дело стряхивала пепел прямо на большой ковер, закрывавший почти всю площадь комнаты. Сквозь узкие прямоугольные окна видны были в сумерках заснеженные ели и желтоватый свет далеких фонарей.

На ковре, неподалеку от столика, положив тяжелую лобастую голову на лапы, лежала крупная, мощная собака боксер.

— Сварить тебе еще кофе? — спросила женщина.

— Хватит, — вздохнул Юрий Николаевич и взглянул на светящийся циферблат часов на металлическом браслете, — четверть девятого. Прости меня, но… у меня дежурство в одиннадцать… Так что не будем больше оттягивать…

Женщина закурила новую сигарету. Пламя зажигалки на мгновение осветило ее лицо, худое, красивое, с глубокими тенями под глазами, со скорбными складками возле уголков рта, уже тронутое старостью.

— А где Виктор? — спросил Юрий Николаевич.

— У себя… музыку слушает.

— Вот и ты ступай к нему. Ступай, ступай, тебе на это смотреть совсем ни к чему.

Она встала из кресла и подошла к собаке, присела на корточки, принялась гладить ее. Пес приподнял тяжелую голову, грустно посмотрел на женщину и шумно вздохнул.

— Бедный мой… — прошептала женщина. — Прости, мой хороший… Прости.

Глаза ее стали набухать слезами. Она ладонью утерла слезы, поднялась и включила большую бронзовую люстру под потолком с дюжиной лампочек. Стало светло, пропали деревья за окном, стекла сделались глянцевыми и непроницаемо-черными. Большая гостиная. Полы застланы коврами, на краях окон — тяжелые коричневые шторы, мебели совсем немного, но все — секретер и застекленный буфет, два небольших платяных шкафа, книжные стеллажи, картины на стенах — подбиралось хозяевами дома, видимо, долго и тщательно. По обе стороны гостиной — распахнутые двери. Одни вели в каминную. Видна часть камина, сложенного из темно-красного кирпича, со старинными часами наверху, медные темные подсвечники. На подоконнике стояла запыленная хрустальная ваза с засохшими цветами, рядом, на круглом столике, — мельхиоровая бадейка с пустой пыльной бутылкой из-под шампанского.

— Я буду помогать тебе, — сказала она, машинально поправляя прическу.

— Лучше пойди к Виктору.

— Я буду помогать тебе, — упрямо повторила женщина.

— Не дури, Таня. Это выглядит намного хуже, чем ты думаешь. — Юрий Николаевич тяжело поднялся, опираясь на толстую палку, шагнул к ней, сильно прихрамывая. Было слышно, как громко заскрипел протез. Он взял ее за руку, осторожно погладил: — А вспоминать потом будешь долго и мучительно…

— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — горько усмехнулась Татьяна. — Уже год как умер Павел, а я… уже давно не мучаюсь… Так, вспоминаю иногда… — Она вновь закурила, принялась ходить по комнате. Толстый ковер скрадывал звуки шагов. — Мне чаще всего вспоминаются последние дни. Боже мой, какой он стал тогда злобный и раздражительный! Однажды он даже закричал на меня, что я жду его смерти. И швырнул мне в лицо обручальное кольцо.

— Его можно простить. Он был тяжело болен, — после паузы сказал Юрий Николаевич. — Собака — совсем другое дело. Она верит, что ты сделаешь для нее все самое лучшее… И мучить ее больше нельзя…

Татьяна не отвечала, жадно курила. Юрий Николаевич долго, с сожалением смотрел на нее, потом, прихрамывая, пошел в прихожую, скоро вернулся оттуда, неся в руке медицинскую сумку с инструментами.

Глаза Татьяны вновь начали набухать слезами. Пес, приподняв лобастую голову, внимательно наблюдал за ней. В его больших маслянистых глазах уже поселилась неземная, потусторонняя тоска.

— Уходи отсюда, быстро, — другим тоном, властно проговорил Юрий Николаевич.

Она медленно вышла в прихожую, прикрыв за собой дверь. Под потолком, в запыленном стеклянном плафоне, тускло светила лампочка. Справа на второй этаж вела винтовая деревянная лестница с точеными дубовыми балясинами. Ковровая дорожка, закрывавшая ступени, во многих местах истерлась до дыр. На кресле, рядом с большим зеркалом, кучей были свалены пальто, шарфы, шапки.

Она медленно поднялась на второй этаж. Одна дверь вела в спальню. Она заглянула туда, в нерешительности постояла на пороге. Тусклый ночничок на низком столике освещал широкую кровать, смятое одеяло. В углах широкого окна клочьями висела паутина.

Она вышла из спальни, остановилась перед второй дверью. Из щели виднелась полоска света.

Татьяна открыла дверь и вошла. Это была комната сына Виктора. У окна стол, заваленный магнитофонными кассетами, бобинами с пленкой, журналами, иностранными и советскими. Спорт, моды, марки автомобилей, фотографии знаменитых актрис и актеров, спортсменов. Слева от стола, на стене, — широкая полка, сплошь заставленная пластинками, и даже на тахте в беспорядке лежали пластинки.

Сам Виктор, долговязый, узкоплечий и длинноволосый парень лет семнадцати, полулежал в низком кресле, курил, пуская к потолку аккуратные кольца дыма, и слушал музыку.

На голове были укреплены большие наушники с толстыми резиновыми прокладками, подсоединенные к магнитофону, стоявшему на тумбочке рядом со столом. Он не слышал и не видел, как вошла мать.

Она подошла ближе к столу, начала машинально перебирать пластинки, бегло прочитывая названия на конвертах. Он увидел ее краем глаза, снял наушники, и слабая улыбка проплыла по пухлым, еще мальчишеским губам:

— Ну что, умертвили собаку?

Мать смешалась, не нашлась что ответить, бросила на стол пластинку и вышла из комнаты.

— Собирайся, скоро поедем. И прекрати курить!

Последние слова Виктор не слышал, потому что опять надел наушники. Он обернулся, чтобы убедиться, ушла ли мать, потом осторожно извлек из тумбочки бутылку вина, несколько раз отхлебнул прямо из горлышка и спрятал бутылку обратно в тумбочку.

Татьяна спустилась по скрипучей лесенке на первый этаж и увидела, что Юрий Николаевич сидит в прихожей на стуле и курит, опустив голову.

— Что… уже все? — со страхом, пересилив себя, спросила Татьяна.

— Придется попросить Виктора помочь. Я один его не утащу. Удивительно тяжелый пес… Или я уже такой старый, что нету сил… — Он виновато улыбнулся и развел руками.

Татьяна вошла в гостиную, и в глаза сразу бросилось большое, завернутое в старое байковое одеяло тело собаки. Опять глаза Татьяны начали предательски наполняться слезами. Она наклонилась, хотела погладить собаку, но резкий голос Юрия Николаевича остановил ее:

— Не надо! Теперь это ни к чему. Лучше скажи Виктору, чтобы помог. И поскорей, пожалуйста, Танюша, я на дежурство опоздаю.

Она испугалась его резкого, даже злого голоса, покорно пошла наверх.

— Помоги Юрию Николаевичу похоронить собаку, — сказала она.

Виктор не слышал. Тогда она подошла к столу и выключила магнитофон.

— В чем дело, мама? — Виктор с недовольным видом снял наушники.

— Помоги Юрию Николаевичу отнести и закопать Бека, — повторила мать.

— Да что вы пристали ко мне со своим Беком?! — взорвался сын. — Сами убивали, сами и закапывайте!

— Что… что ты сказал? — Голос Татьяны задрожал, она ухватилась руками за стол. — Ты что, обалдел, что ли? Почему тебе хочется все время казаться хуже, чем ты есть?

— Слушай, оставь меня в покое… пожалуйста… — поморщился Виктор.

— Я прошу тебя, слышишь? Не позорь ты меня. Юрий Николаевич инвалид… он один не дотащит его… Слышишь, Виктор?

— Слышу слышу! — Он раздраженно швырнул наушники на кровать, поднялся из кресла.

…Вдвоем, глубоко проваливаясь в рыхлый снег, они с трудом, пыхтя и задыхаясь, тащили мертвую собаку, завернутую в одеяло. Было холодно, неподвижно стояли заснеженные, будто облитые молоком, ели и сосны, на черном небе рябило от множества мелких ярких звезд. В стороне сиял желтыми огнями двухэтажный каменный дом. На полдороге они остановились передохнуть.

— Панихиду по усопшей собачке маман не заказывала? — с издевкой спросил Виктор.

Юрий Николаевич не ответил. Тяжело, с хрипом дыша, он смотрел на звездное небо.

— Наверху двустволка отчима лежит. Можете пальнуть пару раз. Будет вроде салюта, — тем же тоном продолжал Виктор. — Могу исполнить «Реквием». Включу магнитофон на всю мощность. Будет торжественно и печально.

— Перестань, — устало проговорил Юрий Николаевич. — Слушать противно…

— Экскьюз ми, не попал. Забыл, что вы сейчас на печально-романтический лад настроены!

— Дурак ты, Виктор… Берись лучше…

Они вновь тащили мертвую собаку, оставляя в снегу глубокую борозду. Под разлапистой елью была заблаговременно вырыта глубокая яма. Рядом лопата, воткнутая в кучу смерзшейся земли.

Юрий Николаевич сбросил тело собаки в яму, принялся за лопату. Несколько раз он останавливался, судорожно хватая ртом воздух.

Виктор стоял неподалеку, покуривал…

…Они собрались уезжать, а Виктор все еще сидел у себя в комнате и слушал музыку. Татьяна поднялась к нему.

— Я здесь останусь, если можно? — миролюбиво попросил он.

— Мы с тобой уже говорили на эту тему, — сухо ответила мать. — Один жить на даче ты не будешь.

— Что за бред! Почему?! Между прочим, он перед смертью усыновил меня! Так что я тоже на нее права имею.

— Когда будешь совершеннолетним. А сейчас собирайся. Юрий Николаевич опаздывает на дежурство.

…«Жигули» одиноко гудели на пустом заснеженном шоссе. По обе стороны черно-белой стеной стоял лес. Мелькали россыпи огней дачных поселков и редких подмосковных деревень.

Татьяна вела машину, Юрий Николаевич сидел рядом, а Виктор расположился на заднем сиденье.

Юрий Николаевич покосился на светящийся циферблат спидометра — стрелка подползла к цифре «сто».

— Гололед жуткий, а ты гонишь как на пожар, — пробурчал он.

— Боишься? — усмехнулась Татьяна. — Долго прожить хочешь?

— Хочу. Ничего удивительного в этом нет. Удивительно было бы наоборот.

Татьяна не ответила, но скорость сбавила, смотрела прямо перед собой с окаменелым выражением лица.

— Мам, включи приемник, — попросил Виктор. — Хоть музыку послушаем.

Она вновь не отозвалась и приемник не включила.

— Прямо всенародный траур, — вздохнул Виктор и отвернулся к окну.

Татьяна думала об умершей собаке и поэтому сказала:

— Теперь я осталась совсем одна…

— Купи щенка, — посоветовал Юрий Николаевич. — Хочешь достану? Такой же породы, боксерчика.

— Такой больше не будет.

— Будет немного другая. Но не менее добрая и благородная.

— Спасибо, не надо, — отрезала Татьяна.

— Как хочешь. Дело предлагаю.

В машине наступило долгое молчание. Ровно и сильно гудел мотор, два белых луча от фар упирались в стену глухой темноты, рассеивались, таяли. Впереди замелькали россыпи огней микрорайонов.

— В ночные дежурства бывает много работы? — спросила Татьяна.

— Всякое случается, — сонным голосом отозвался Юрий Николаевич. — Я не люблю, когда у человека с моей профессией много работы.

Опять надолго замолчали. Татьяне вдруг вспомнилось…

…Тогда они собрались на даче. Стол накрыли на свежем воздухе, в тени нескольких сосен. Длинный красивый стол под белой, хрустящей от крахмала скатертью, заставленный блюдами, тарелками и бутылками. И все расселись за столом, такие чинные и благородные, в костюмах и белых рубашках, а во главе стола — Павел и Таня. Он был высоким и тучным мужчиной, с густой гривой седых волос, с сильными, булыжнообразными плечами, с большими мускулистыми руками. И лицо большое, с резкими, угловатыми чертами, тяжелым подбородком. Но когда он улыбался, то был похож на мальчишку, бесхитростного и озорного. Почетную обязанность тамады выполнял грузный лысый человек с объемистым животом и двумя студенистыми подбородками.

Он говорил неторопливо, смакуя каждое слово и строго при этом оглядывая гостей:

— Ты, Павлуша, прожил шестьдесят. Это совсем немного. Но ты построил двенадцать громадных мостов через реки и горные ущелья. Это так много, что даже… трудно представить. Это трудно с чем-нибудь сравнить. Люди, которые в этом деле хоть немного понимают, они поймут, а те, кто не понимает, — пусть просто примут к сведению. Вот мне, дуралею, без года шестьдесят, а я построил всего три.

— Но каких! — весело ввернул кто-то.

— Прошу не перебивать тамаду! — грозно посмотрел на гостя лысый человек. — Не обо мне речь. Я хочу сказать, дорогие мои…

— Сема, бриллиантовый, хватит… — вновь попытался остановить тамаду кто-то из гостей, но тот закричал, весь побагровев:

— Па-апрошу не перебивать тамаду! Вы не в пельменной на троих распиваете, торопиться некуда! Да, двенадцать мостов навести — это не кот наплакал и баран начихал! За это нашему Павлу Суханову Героя Социалистического Труда дали! Вы так попробуйте, а я на вас посмотрю! Но лично я, Павлуша, завидую тебе, потому что ты встретил в жизни и полюбил самую прекрасную и замечательную женщину! Я завидую вашей любви! Вашей дружбе! Вашим отношениям! С такой женой никакой возраст не страшен! — И тамада начал пить из здоровенного рога.

Вокруг зашумели гости, чокались, смеялись, поздравляли, и сквозь гомон голосов едва слышались отдельные реплики:

— Как раз с такой женой возраст-то и страшен…

— А сколько ей? Сын-то вон паренек какой большой уже…

Татьяна чутким ухом уловила эти реплики, быстро нашла сына в дальнем конце стола, худенького, взъерошенного мальчика, одетого не по возрасту в «тройку», как у взрослых, с белой рубашкой и «бабочкой» в белый горошек.

— Витенька, ты почему не спишь? — улыбаясь, но тем не менее громко и строго спросила она. — Тетя Настя, а вы куда смотрите?

Нянька тетя Настя, рыхлая, грузная старуха, тоже сидевшая за столом, сварливо ответила:

— Десяти ишшо нету, пущай посидит. — И погладила мальчика по голове.

— Витя, тебе пора спать, — сказала Татьяна и продолжала улыбаться.

Витя встал из-за стола и быстро пошел к дому. Галдевшие подвыпившие гости не обратили на его уход внимания.

…Он поднялся в свою комнату на втором этаже, снял пиджак, сорвал жилетку и галстук. Потом сел у открытого окна и стал смотреть в сад. Тонкое лезвие молодой луны запуталось в высоких кронах сосен. Подлерев кулаком щеку, мальчик смотрел на луну, на дачный участок, залитый зеленоватым холодным светом. Потом он включил проигрыватель, уменьшил звук до минимума и поставил пластинку…

…Она была в глубине сада, по другую сторону дома. Бородатый парень, высоченный, в голубой джинсовой куртке увел Таню в заросли жасмина, держал за руку и все тянул и тянул за собой.

— Да отпустите же руку, мне больно, Никита, — говорила она.

Он остановился, с силой привлек ее к себе, бормотал глухо:

— Таня! Ты мне жизнь изломала, черт возьми! Я скоро в сумасшедший дом попаду! Я не могу без тебя, понимаешь ты это или нет?

— Никита, дорогой, успокойся… нельзя же так…

Она делала слабые попытки высвободиться, но он обнимал все крепче, жадно целовал в глаза, губы, волосы.

— Бросай все к черту и уедем!

— Куда, Никита, милый?!

— К черту, к дьяволу, на юг, на север, куда хочешь! Или я не знаю что сделаю! Я его зарежу, тебя и себя, честное слово!

Она тихо рассмеялась и сама обняла его, поцеловала. До них сквозь мешанину музыки, голосов, криков и смеха на первом этаже вдруг слабо донеслась мелодия моцартовского «Реквиема». И тут же пропала, растворилась, погасла, заглушенная мощным всплеском хохота и грохотом магнитофона.

— Кто? На втором этаже? — испуганно спросил бородач Никита.

— Витя, наверное. Я ему велела спать, а он музыку слушает. Очень музыкальный мальчик… — Она обвила руками его шею, привстала на цыпочки…

Витя все так же сидел у окна в своей комнате и смотрел в сад. И вдруг он увидел в зарослях жасмина две темные фигуры, услышал смутные голоса, и в женском голосе ему почудился голос матери. Витя еще уменьшил громкость проигрывателя и выглянул в окно. Нет, тихо.

А чуть позже в саду появился отчим Павел. Он был в одной рубашке, шел медленно, озираясь по сторонам и время от времени звал:

— Таня! Танюша! Ты где спряталась? Таня, тебя гости спрашивают!

Две фигуры в жасмине замерли, даже пригнулись. Отчим Павел прошел неподалеку от них. В руках у него была бутылка и фужер. Он еще раз позвал, потом плеснул спиртного в фужер, выпил и, закинув бутылку и фужер в кусты, понуро побрел к дому. Снова остановился и уже громко, зло крикнул:

— Таня!

Ему никто не отозвался, и он ушел. И через секунду Витя явственно услышал приглушенный смех. Это смеялись те двое, что прятались в жасмине. И Витя, глядя на них, тоже усмехнулся…

…Машина все так же мчалась по пустому ночному шоссе. Виктор дремал на заднем сиденье, Татьяна сидела неподвижно, положив обе руки на баранку, глядя прямо перед собой. Рядом с ней заворочался Юрий Николаевич, спросил:

— Тебе Гусятинские звонят?

— Нет.

— А эти… товарищи Павла… как их? Степанковы?

— Нет.

— А этот? Часто приходил к вам. Бородач такой, художник. Кажется, Никитой звали?

— Нет.

— Неужели никто не навещает? Друзья все же…

— Мне никого не хочется видеть.

— Гм-гм, понятно… — несколько смутился Юрий Николаевич. — И что ты делаешь целыми днями?

— Ничего… — Она по-прежнему окаменело смотрела вперед, попросила после паузы: — Прикури мне, пожалуйста, сигарету.

Юрий Николаевич завозился, достал сигарету, щелкнул зажигалкой, прикурил и протянул сигарету Тане.

Она взяла, жадно затянулась. Голубая струя дыма ударилась в ветровое стекло.

— Ты могла бы устроиться на работу, — помолчав, сказал Юрий Николаевич.

— Администратором в гостиницу? А специальность свою я давно забыла. Да ведь я и не работала после университета.

— Необязательно администратором…

— А кем? Меня даже медсестрой в твою больницу не возьмут. — В ее голосе стали появляться нотки раздражения.

— Но ведь так жить тоже нельзя, Таня…

— А кто тебе сказал, что я живу? С того дня, как умер Павел, я позабыла, что такое — жить… Даже раньше. С тех пор, как болезнь стала убивать его. Это была уже не жизнь…

— Жизнь есть всегда жизнь, — с некоторой робостью возразил Юрий Николаевич.

Они проехали пост ГАИ на кольцевой дороге. Справа потянулись ряды бетонных коробок жилых микрорайонов с редкими пятнами светящихся окон. Проехали станцию метро.

— Останови здесь, пожалуйста, — попросил Юрий Николаевич.

— Я довезу тебя до больницы.

— Лишние хлопоты, — пробормотал Юрий Николаевич.

Они еще некоторое время кружили по темным пустым улицам, останавливались у светофоров, сворачивали направо и налево и, наконец, подъехали к высокому, ярко освещенному зданию больницы. Юрий Николаевич подхватил свой затрепанный медицинский саквояж и выбрался из машины.

— Прими снотворное и постарайся выспаться, — перед тем как захлопнуть дверцу, проговорил он. — С твоего позволения, завтра я к вам загляну.

— Хорошо, — ответила она. — Спасибо тебе.

— Две или четыре таблетки седуксена — и спать, — повторил он. — Больше не надо, плохо влияет на память.

— Я была бы счастлива, если б мне ее вовсе отшибло, — слабо улыбнулась она. Затем перевела скорость, нажала сцепление. Машина мягко тронулась. Она оглянулась назад. Невысокий толстый доктор, прихрамывая, шел к подъезду больницы, тяжело опираясь на палку. Д Виктор сладко спал на заднем сиденье. Свесившиеся вперед длинные волосы закрывали его лицо.

Она остановила машину, повернулась назад и осторожно, чтобы не разбудить сына, отодвинула волосы и долго смотрела на его лицо с закрытыми глазами.

…Они приехали домой, поднялись в свою квартиру на шестом этаже, оставив машину у подъезда. Квартира была трехкомнатная, с большим холлом-прихожей и просторной кухней.

— Чаю не хочешь? — спросила Татьяна.

— Спать хочу, — буркнул в ответ Виктор и ушел в свою комнату, закрыв на ключ дверь.

Она пошла на кухню, зажгла конфорку на плите, налила воды в чайник, поставила на огонь. Затем насыпала в джезв несколько ложек молотого кофе, сахара. Устало опустилась на стул, подперла кулаком щеку. Взгляд медленно блуждал по кухне, ни на чем не останавливаясь. Медные и мельхиоровые подносы, два старых тульских самовара, ряды гжельской посуды, целая ватага пыльных бутылок с иностранными и отечественными этикетками, старинные гравюры, изображающие самые разные мосты через реки и горные ущелья, гора грязной посуды в мойке, апельсиновые корки на полу. У двери на широкой низкой скамейке две большие миски: одна с водой, другая с остатками каши и мясного фарша. Взгляд Татьяны остановился на этих мисках. Она резко встала, выбросила остатки каши и мяса в мусорное ведро, тщательно вымыла миски. Потом заварила кофе, налила в чашечку, вновь присела у стола, закурила. Затолкала ногой под кухонный стол апельсиновую кожуру, хлебные корки, осколки яичной скорлупы.

Громко стучали ходики. Татьяна курила, прихлебывала из чашечки горячий кофе. Вдруг резко поднялась и стремительно пошла в комнату, включила свет. Множество вещей в беспорядке разбросаны на диване, креслах, столе. Дверцы платяного шкафа-стенки распахнуты, на полу раскиданы чулки, раскрытые журналы, на журнальном столике несколько чашечек из желтой китайской глины с засохшими остатками кофе. Татьяна выдвигала один за другим ящики большого письменного стола, что-то лихорадочно искала и не могла найти. Выбрасывала на пол и на стол распечатанные старые конверты с письмами, поздравительные открытки, записки с телефонами.

Потом она открыла створку настенного книжного шкафа и наконец нашла то, что искала, — большую цветную коробку, полную фотографий.

Она принесла фотографии на кухню, вывалила из коробки на стол, села, закурила, отхлебнула кофе и стала перебирать фотографии, отбрасывая одни и подолгу задерживая взгляд на других.

…Вот она еще маленькая девочка, в коротком школьном платьице, с двумя огромными белыми бантами на голове. Как тут она похожа на Виктора!

…Вот она с мамой сидит на скамеечке перед большим деревянным столом. В наличниках вырезаны голуби и выкрашены в голубой цвет. Таня сидела у матери на коленях, а мама обнимала ее и смеялась. И Таня смеялась. Это было счастье…

…А вот она уже взрослая девушка, хотя и в школьной форме. Она десятиклассница, выражение лица исполнено серьезности и достоинства. Внизу подпись печатными буквами: «Наша золотая медалистка Таня Скворцова. Город Елец. Средняя школа № 5».

…А вот она студентка. Лицо испуганное и как будто обиженное. Она в пальто и беленьком берете, сдвинутом набок. Эту фотографию Таня рассматривала особенно долго…

…Они ехали на картошку, когда сдали вступительные экзамены и превратились из абитуриентов в студентов. Ехали в открытых кузовах грузовиков, хохотали и распевали песни. С одного грузовика на другой кричали куплет новой песни, там не разбирали или не хотели разбирать, отвечали невпопад, совсем другое, и снова — хохот. И предчувствие у всех было сладко-тревожное — жизнь распахивала перед ними новые, невиданные горизонты. Туман по краям дороги, из тумана выныривали темные от дождя подмосковные деревни, прудики и речушки с поникшими ракитами и пропадали снова. Запах дороги будоражил всех. Какие песни тогда пели? А вот:

Или:

Или:

Вместе со всеми пела и Таня, смеялась, и глаза были полны вдохновения и счастья. И почти все парни невольно обращали внимание на нее.

— Красивый кадр… — даже с некоторым сожалением протянул худенький белобрысый паренек в вельветовой курточке. — Глаза какие… Да и все остальное…

— Откуда, кто знает? — спросил атлетического сложения парень в сером свитере и геологической штормовке.

— Таней зовут… Из Ельца, кажется, — ответил третий, носатый, черноволосый и в больших очках. — А где это Елец, кто знает?

— В России, — усмехнулся атлет в свитере и штормовке. — Моя будет.

— Кто? — спросили почти разом белобрысый и очкастый и еще двое голосов.

— Эта Таня из Ельца.

Под носом у атлета тут же возникли даже не два, а четыре кукиша. Он спокойно посмотрел на кукиши, отодвинул их сильной большой рукой, опять усмехнулся:

— Без фамильярностей, пожалуйста. В таких делах Роберт Сидякин слов на ветер не бросает. — С этими словами Роберт Сидякин поднялся и, пробравшись между сидящими на деревянных лавках студентами, тронул за плечо сидящую рядом с Таней девушку: — Подвиньтесь, пожалуйста, леди.

Та удивленно взглянула не него, потом на Таню, презрительно фыркнула и чуть подвинулась. Роберт Сидякин втиснулся между ними, и уверенно положил Тане руку на плечо, и с половины куплета подхватил песню, которую они пели. Таня посмотрела на Сидякина, перестав петь, во взгляде — испуг и ожидание. Роберт Сидякин подмигнул ей и громче запел песню:

— «Мама, мама, это я дежурю,

Я дежурный по апрелю…»

И Таня тоже запела и руки Роберта Сидякина с плеча убирать не стала. Тогда к ней с другой стороны подобрался очкарик, оттиснул другую девушку и уселся, и тоже положил руку на Танино плечо. Роберт сбросил ее, но очкарик упрямо положил снова. Таня делала вид, что ничего не замечает. А девушки метали в нее уничтожающие взгляды, одна шепнула другой:

— Прямо с ума посходили! Подумаешь, Нефертити!

Скоро колонна из четырех грузовиков затормозила на окраине деревни. Из передней выскочил рослый парень в куртке-штормовке и сапогах, закричал, простирая в сторону руку:

— Вот ваше поле деятельности, товарищи студенты.

Перед товарищами студентами по обе стороны дороги тянулось до горизонта черное, разбухшее от осенних дождей поле, и по нему шеренгами вдоль борозд стояли мешки с картошкой. Во многих местах картофель был рассыпан по земле, лежал горками.

— Жить будем — парни в палатках, девушек расселим по домам. Питаться в столовой-чайной! — продолжал комсомольский вожак.

— Все в палатках! Все! — перебил его нестройный, но дружный хор голосов.

— Тем лучше! — улыбнулся руководитель. — Геологи — 1-я палатка, физики — 2-я, мехмат — 3-я! Биофак — 4-я!

И они стали сгружаться на окраине деревни с невообразимым гвалтом, и уж так получилось, что Роберт Сидякин подхватил маленький чемоданчик Тани и свой пузатый рюкзак, спрыгнул на землю, а потом протянул руки Тане, и она, зажмурившись и улыбаясь, прыгнула с борта кузова в эти руки…

…Потом они убирали картошку под нудным, промозглым дождем, руки в липкой, жирной земле, куртки давно промокли, но могучая сила молодости не давала впадать в уныние. И они пели, орали что-то друг другу, швырялись картофелинами. И Таня пела и смеялась вместе со всеми.

…А потом подолгу просиживали у костра, хотя было уже холодно, изо рта тянулся парок. Таня играла на гитаре, перебирая струны застывшими пальцами, и опять пела. Она была всегда на виду, и парни смотрели на нее с восхищением, а подруги — с тайной завистью и даже обидой.

— Мало ей Роберта Сидякина, — говорила толстощекая круглолицая девушка своей подружке. — Она тут всех с ума свести решила!

— Подумаешь, царица бала!

…А потом, когда палаточный городок спал, она обнималась и целовалась с Робертом Сидякиным, а он бормотал ей на ухо:

— Ты самая, самая… Самая красивая, самая умная, добрая… и самая злая…

— И ты! — счастливо улыбалась она. — Самый с ильный, самый храбрый, самый умный…

— Потому ты меня и выбрала?

— А ты?

— И я… — И они тихо смеялись…

…Татьяна погасила окурок в пепельнице, машинально потянулась за новой сигаретой, щелкнула зажигалкой. Чашка из-под кофе была пуста. Таня налила из остывшего джезва новую порцию, отпила два глотка. Глаза ее блестели от слез. Она шмыгала носом, утирала ладонью уголки глаз и все смотрела на фотографии… И опять вспомнилось. Наверное, самое ужасное… унизительное…

…Она стояла на лестничной площадке, такой большой, что в волейбол играть можно, и давила, давила на кнопку звонка в высокой дубовой двери с медной начищенной табличкой: «Член-корреспондент АН СССР профессор Сидякин Н. А.», а ей никто не открывал. С мокрого пальто на чистый кафельный пол капала вода, и беретка с белым пушистым помпоном от дождя съежилась, обвисла, выглядела жалкой. Наконец дверь приоткрылась чуть-чуть, открыться шире ей мешала стальная цепочка. В щель на Таню смотрела пожилая женщина с крепким, грубоватым крестьянским лицом.

— Мне Роберта, пожалуйста, позовите, — не своим, униженным голосом попросила Таня.

— Щас узнаю, — ответила женщина и захлопнула дверь.

После мучительной паузы дверь опять отворилась и на площадку вышел хмурый Роберт Сидякин, в расстегнутой на груди рубашке, джинсах и шлепанцах. Пряча глаза, он негромко поздоровался, сказал:

— Ну чего ты сюда-то пришла? Совсем спятила, да?

— Нельзя же так, Роберт… — виновато проговорила Таня. — Я все понимаю… конечно, я сама виновата, но… нельзя же так…

— Ничего ты не понимаешь! Я тебе говорил: сюда не приходи, а она здрасте — явилась! Матушка узнает — такой крик поднимет… Неужели сто раз объяснять надо? — несмотря на свое атлетическое сложение, выглядел он сейчас жалким и перепуганным.

— Нет, нет, ничего не надо, — поспешно перебила его Таня. — Но ведь так… тоже нельзя… Так даже с собаками не поступают…

— Ну кончилось все, понимаешь? — уже раздраженно проговорил Роберт. — Кончилось, понимаешь? Было и прошло… Что ты предлагаешь? Тебя и себя обманывать?

— Нет, обманывать не надо.

— А чего ты тогда хочешь? Сама же говорила, чтоб все по-честному! Говорила?

— Говорила… — Она опустила голову, чтобы он не видел слез в ее глазах.

— Ты ведь и аборт специально не стала делать, чтобы меня привязать! Скажешь, не так?

— Не так…

— Рассказывай! А теперь поздно. Ну поженимся, что это за жизнь будет? Меня мать на порог не пустит. Ты ее видела, можешь представить, что это за крокодил! А еще университет кончать надо. В общем, старуха, давай кончать эту бодягу.

— Трудно, Роберт… так трудно, ты себе не представляешь… — Таня кусала губы, головы не поднимала. — Я так верила тебе… Мы с тобой были самые первые… красивые… самые правдивые…

— О-ох, это все прошлый век, старуха, все эти красивые слова, — помотал головой Роберт и зябко поежился. — Ты еще столько этих слов наслушаешься — уши завянут.

— Нет. — Она решительно взглянула на него. — Ты со мной поступаешь… подло…

— Опять двадцать пять, — развел руками Роберт. — Я тебе добра хочу… и себе. Только и всего. Честно говорю.

Таня секунду постояла, опустив голову, потом медленно пошла вниз по лестнице.

— Подожди, я телефон врача принесу, — сказал Роберт.

Она не остановилась…

…Татьяна отложила фотографию, погасила окурок в пепельнице, поднялась. От кофе и сигарет разболелась голова. Она потерла виски, огляделась вокруг и побрела из кухни в комнату. Разбросанные в беспорядке мелкие вещи, газеты и журналы, пустые пачки из-под сигарет, чашки от кофе, бронзовый подсвечник с покривившейся, оплывшей свечой, портативный магнитофон. А над диваном, в простенке между окон, висел большой портрет Павла — мужа Татьяны. Крепкое сильное лицо пожилого человека, грива седых волос. Под портретом висели на маленьких бронзовых крючьях крест-накрест охотничье ружье и геологический молоток. На другой стене, над маленьким письменным столом, — множество небольших фотографий. Если приглядеться, на всех запечатлены два человека: Павел и Татьяна. Вот они на палубе теплохода, стоят обнявшись у борта, счастливо смеются, глядя в объектив. Вот они на морском пляже. Вот они стоят с ракетками на теннисном корте. Вот Таня катается на водных лыжах. Вот Таня в окружении большой праздничной компании играет на гитаре и поет…

Татьяна медленным взглядом обвела комнату. Стекла на книжных стеллажах запылились, на ковре под столом — всякий мелкий хлам. Она вздохнула и повернула выключатель…

…Все началось с ничем не примечательного разговора про Чехова. Венька Панов, этот грамотей в очках, говорил на перемене про Чехова:

— Если и есть главная, отличительная черта Чехова — это великая грусть. Ну, ей-богу, братцы, сам читал!

Говорил он это, в основном, для Ленки Минаевой — первой красавицы в классе. Она слушала Веньку, снисходительно улыбаясь.

— Что же это за грусть? — кокетливо спросила она и вздрогнула, потому что в класс вошел Виктор.

— Грусть о русских людях, погибающих в серой и затхлой жизни, — заученно рапортовал Венька Панов.

— Говорит как пишет, — сказал Виктор и подмигнул Генке Сабееву.

— А пишет, как Лева! — подхватил Генка.

— А Лева пишет очень хреново, — закончил каламбур Виктор.

— Вы — серость рязанская! — обиделся Венька. — Лучше возьмите и почитайте.

— А почему же сказано, что Чехов певец сумерек? — ехидно осведомился Генка Сабеев.

— Вот потому и сказано, — ответил Панов. — Сумерки — это жизнь русского общества того времени.

— Попугай, — сказал Виктор. — Прочитает и повторяет, как попугай.

Шла большая перемена, и в классе, кроме них, никого не было. За дверьми слышались мешанина голосов, топот ног, крики. Обычная школьная атмосфера на перемене.

— Я хоть читаю, — презрительно усмехнулся Панов. — А ты вообще враг печатного слова. За всю жизнь один букварь с трудом осилил.

— А по ха не хо? — спросил Виктор, что означало «а по харе не хочешь?».

Венька Панов испугался, но изо всех сил старался держаться с достоинством. Виктор медленно подошел к нему, схватил за отвороты куртки, встряхнул.

— Витька, не смей! — крикнула Лена Минаева. — Как не стыдно, Витька!

— Пусти… — Венька пытался вырваться, но не получалось.

— Как там у Есенина сказано? «Как прыщавой курсистке длинноволосый урод говорит о мирах, половой истекая истомою»! — Виктор держал Панова за куртку и усмехнулся.

Генка Сабеев захихикал.

— Витька! — Лена пыталась встать между ними, толкала Виктора обеими руками. — Прекрати немедленно или… или я не знаю что сделаю!

Виктор резко оттолкнул от себя Веньку.

— Ты… ты знаешь кто? — тяжело дыша проговорил Панов. — Фашист! Скотина!

Виктор молчал, прищурившись. Молчали все. На парте лежала мокрая тряпка, которой вытирали меловую доску. Виктор схватил тряпку и метнул ее в Веньку Панова. Промахнулся. И сильно промахнулся. Над меловой доской висел портрет Чехова, в рамке и под стеклом. С хрустом лопнуло стекло, часть осколков со звоном посыпалась на пол, другие впились, порвали бумажный портрет человека в пенсне, с аккуратной бородкой. Вскрикнула Лена Минаева. Вновь в классе стало тихо. И в это время до противности громко затрещал звонок.

— Кто же это сделал? — в который раз спрашивал историк Сергей Владимирович. — Ведь это же… Чехов… Как только рука поднялась?

Класс молчал.

— Молчите? Признаться стыдно? Как же так, братцы? Учишь вас, учишь, говоришь, говоришь, и выходит — все без толку? Память об этом человеке сотни миллионов людей чтут, книги его читают и перечитывают, а вот нашелся один, который… э-э, да что там говорить! — И Сергей Владимирович безнадежно махнул рукой.

Резко скрежетнул отодвинутый стул, и встала Лена Минаева.

— Это Виктор Суханов сделал!

Словно ветерок пробежал по классу, и снова тишина, напряженная, заряженная электричеством. Виктор не шевельнулся, так и продолжал сидеть, вытянув из-под стола длинные ноги в полинявших джинсах.

— Суханов, выйди, пожалуйста, — негромко попросил Сергей Владимирович. — Я не могу вести урок, если ты будешь в классе.

Виктор встал, не спеша двинулся из класса, шаркая об пол подошвами ботинок, держа в руке черный дипломатический кейс с никелированными наборными замками…

…А вечером, когда Венька Панов провожал Лену домой, Виктор поджидал их, привалившись спиной к чугунной решетке зоопарка. В красноватых лучах заходящего солнца было видно озеро, деревянные будки на нем и лебеди, застывшие на стеклянной глади озера. Где-то в глубине зоопарка на разные голоса кричали голодные звери.

— И он тебе нравится? — услышал Виктор издалека голос Веньки Панова.

— Нравится…

— Этот подонок? Он же шмотками заграничными фарцует! Он… со всякой шпаной якшается! Портвейн жрет, как алкаш…

Из полумрака с другой стороны к Виктору подошли двое парней, длинноволосые, в кожаных коротких куртках. Длинные вязаные шарфы намотаны на шеи. Один дымил сигаретой, не вынимая ее изо рта. Воротники курток подняты, ни дать, ни взять — американские битлы с журнальной картинки.

— Эти? — спросил один.

— Кента на себя возьмите, — негромко сказал Виктор. — А с герлой я сам поспикаю. Сначала я.

— О’кей, — сказал второй. И они вновь растворились в зыбком полумраке.

Проскакивали редкие машины. Через улицу, напротив зоопарка, светились огнями высокие кирпичные дома, у подъездов теснились машины. Уже поздно, и прохожих почти нету.

— Ничего не понимаю, — вновь, уже близко раздался голос Веньки Панова. — Как такой человек может нравиться?

— Ты много чего не понимаешь, Веня…

— Может быть… В дураках, правда, никогда не ходил.

— Можно быть очень умным, Веня, и многого не понимать.

— Ну, не знаю, не знаю… Только должен тебе сказать…

Венька не договорил, потому что перед ним из полумрака неожиданно возник Виктор:

— Тебя… на минуту… — Он пальцем указал на Лену.

Она молча шагнула к Виктору. Отошли шагов на десять, но Виктор не останавливался. Еще десять шагов. Наконец, он остановился, резко повернувшись, и Лена едва не наткнулась на него.

— Ну что, стукачка? — хрипло спросил он и наотмашь сильно ударил ее по щеке.

Девушка пошатнулась, закрыла лицо руками.

А в это время позади них послышались возня, шарканье ног по асфальту, глухие удары, ругань.

— Стерва, — сплюнул Виктор. — И я еще такую стерву за человека считал! — Он зашагал в темноту…

— …Зачем тебе деньги?

— Нужно.

— Зачем? — настаивала Татьяна.

— Нужно, — повторял Виктор.

— И сколько же тебе нужно?

— Сто рублей.

— Зачем?

— Нужно. Я тебе отдам, успокойся.

— Каким образом?

— Не важно каким. Отдам.

— Нет, это очень важно. Ты не работаешь, где же ты достанешь деньги, хотела бы я знать?

— Ты тоже не работаешь, однако они у тебя есть.

— Мы живем на средства, оставшиеся от Павла Евгеньевича!

— В этих средствах есть моя доля, — настаивал Виктор. — Вот из моей доли и дай.

— Из какой твоей доли? — Глаза Татьяны широко распахнулись, она с удивлением и страхом смотрела на сына, такого чужого и непонятного.

— Я знаю, что он положил большую сумму на мое имя в сберкассу, — сказал Виктор, и в его голосе слышалась угрожающая уверенность, — и я имею право на свою долю в наследстве.

— Боже мой… — прошептала Татьяна. — Это какой-то страшный сон…

— Дай мне денег. Мне уходить нужно.

— Никаких денег ты не получишь, — холодно отчеканила мать. — А на ту сумму ты сможешь претендовать только после своего совершеннолетия. Так Павел Евгеньевич написал в завещании.

— Ну-у, ладно! — сжав кулаки, Виктор шагнул к ней, и мать в страхе попятилась. — Можешь подавиться этими деньгами! Думаешь, без тебя не обойдусь?! Посмотрим! — Он вышел из комнаты, а потом из квартиры, с грохотом захлопнул дверь.

Татьяна обессиленно опустилась в кресло, отупевшим взглядом глядя в пространство. Потом нашарила на столике пачку сигарет, закурила. Зазвонил телефон. Только третий звонок вывел ее из состояния оцепенения. Она подняла трубку:

— Слушаю.

— Здравствуйте. Это говорит Сергей Владимирович Кольцов, классный руководитель Виктора Суханова. Мне бы хотелось поговорить с его матерью.

— Я слушаю вас.

— Я хотел бы увидеться с вами, по возможности не откладывая в долгий ящик. Когда вы можете прийти в школу?

— Сейчас приеду. — Она положила трубку и еще долго сидела неподвижно, и на лице застыла бесконечная усталость…

— …Я понимаю, много непослушных, неуправляемых, трудных подростков, но откуда эта удивительная, холодная жестокость? — говорил Сергей Владимирович, расхаживая у меловой доски.

В классе их только двое — он и Татьяна.

— Простите, здесь можно курить? — перебила его Татьяна.

— Что? Ах, курить? Да, да, пожалуйста. — Сергей Владимирович некоторое время молча наблюдал, как она доставала из пачки сигарету, несколько раз щелкнула зажигалкой. — Извините, где вы работаете?

— Нигде…

— Понимаю…

— Ничего вы не понимаете. — Она затянулась, с силой выпустила изо рта дым.

— То есть? Вы хотите сказать…

— Ничего я не хочу сказать. Просто не понимаете — и все.

— Может быть… — пожал плечами Сергей Владимирович и присел за стол напротив Татьяны. — И ведь ваш Виктор не производит впечатления избалованного барчука, папенькиного сынка…

— Я и не баловала его никогда.

— Вот-вот! — Сергей Владимирович даже обрадовался. — Здесь какая-то смесь озлобления и неверия ни во что… Он что-нибудь любит?

— Любит слушать музыку, — ответила Татьяна, отрешенно глядя в окно. На улице незаметно наплывали сумерки.

— «Музыку»… — задумчиво повторил учитель. — Музыка — это хорошо… А какую музыку?

— Разную… Больше классику… Баха, Бетховена… Кажется, еще Рахманинова… По-моему, и джазовую любит. У него очень хороший слух, но учиться играть он не захотел… Хотя я три раза нанимала ему преподавателей. Даже в музыкальную школу пыталась устроить…

— Тогда мне вовсе непонятно, Татьяна Ивановна. Откуда в нем это отчуждение? Ведь пока не поздно, надо что-то предпринимать. Родители избитого Вениамина Панова подали заявление в милицию.

— Его исключат из школы?

— Директор хотел, но я… упросил его пока этого не делать… А вот вам портрет покалеченного вашим сыном Антона Павловича…

Татьяна взглянула, куда указывал Сергей Владимирович, смотрела долго, щурясь от дыма сигареты. Вдруг ей опять вспомнилось…

…Однажды подобный разговор о жестокости был. С нянькой тетей Настей. Татьяна решила подарить сыну щенка. Она принесла его домой в корзине с цветами, голопузого, со сморщенной мордочкой и печальными карими глазами, боксерчика. Он выглядывал из охапки красных гвоздик и гладиолусов и тонко поскуливал.

— Витюша! Это тебе! — объявила счастливая мать, протягивая сыну корзину со щенком и цветами.

Виктору тогда было одиннадцать. Он с любопытством, но без восторга разглядывал щенка, потом вынул его из цветов, прижал к груди, погладил.

Позади Татьяны возвышался отчим Павел Суханов, улыбался, то и дело приглаживал широкой ладонью густую седую шевелюру. А нянька тетя Настя, располневшая, грузная старуха, которую Татьяна привезла из Ельца смотреть за маленьким Витюшей, вздохнула шумно, пробормотала вполголоса, но явственно:

— Энтим, милая моя, не поможешь…

— Да что вы такое говорите, тетя Настя! — рассердилась Татьяна. — Взрослый человек добреет, общаясь с животными, а тут ребенок!

— Ребенку-то перво-наперво мать нужна, а не шшенок, — упрямо отвечала старуха. — А ты, милая моя, все подарочками от родного дитя отделаться норовишь, э-эх… — И она ушла в другую комнату.

— Что она говорит, Павел? Что она говорит?! Как ей не стыдно! — чуть не расплакалась Татьяна.

— Вообще-то дело говорит, — вздохнул Павел Суханов. — Только при Вите не надо об этом…

Витя тоже ушел в свою комнату, где они жили вместе с тетей Настей. Комната была загромождена игрушками. Паровозы, автомобили самых разных марок, автокраны, бульдозеры, солдатики, пушки и танки и просто оружие — пластмассовые и деревянные пистолеты, автоматы и ружья. Просто ноге ступить некуда. Виктор вошел со щенком в комнату, ногами стал распихивать игрушки в стороны — под кровать, под стол, под лежанку, на которой спала тетя Настя.

А в другой комнате Татьяна смотрела на Павла широко раскрытыми, полными слез глазами, громко спрашивала:

— Вы хотите сказать, я мало его люблю? Да? Мало люблю?

— Ну зачем так сразу, Танюша? — растерялся Павел. — Никто тебя в этом не упрекает… — Он нежно обнял ее, поцеловал. — Нельзя любить много или мало… Надо просто — любить… Таня… родная моя…

— У мальчика огромные способности, — прошептала Таня. — У него такая жажда к музыке…

— Тогда надо было подарить ему не щенка, а скрипку, — улыбнулся Павел.

— Я хотела, он наотрез отказался… И на пианино не хочет учиться. Двое учителей перестали с ним заниматься…

В это время дверь из Витиной комнаты приоткрылась, послышался визг и в коридор вылетел выброшенный щенок, а следом за ним вылетела корзина с цветами…

— Эт-то еще что за фокусы?! — вскипела Таня и вошла в комнату. — Ты что себе позволяешь, Виктор?!

— Не нужно! Не хочу! Ничего от тебя не хочу! — со слезами в голосе закричал мальчик и замахал руками.

Бабка Настя обняла его, притянула к себе, стала гладить по голове. Таня растерянно стояла на пороге и оглядывалась на Павла, словно ожидала от него поддержки…

— …Мой вам совет, Татьяна Ивановна, сходите в милицию. И необходимо, чтобы Виктор извинился перед Вениамином Пановым и его родителями, — продолжал говорить Сергей Владимирович. — Иначе дело может принять весьма неприятные обороты… Вы слышите меня, Татьяна Ивановна?

Татьяна с трудом очнулась от воспоминаний, кивнула:

— Да, да, конечно…

— И вы должны серьезно задуматься о будущем Виктора. Пока не поздно, — с мягкой настойчивостью продолжал Сергей Владимирович.

— Да, конечно… Но все ж…. Мне трудно… Ведь он был таким одаренным мальчиком… добрым, застенчивым…

— Теперь это трудно проверить, Татьяна Ивановна, — вздохнул учитель. — Скажите, отчим никогда не обижал его, не притеснял, не…

— Об этом и речи не может быть, — резко прервала его Татьяна. — У Виктора были прекрасные условия…

— Извините тогда… — И учитель красноречиво развел руками…

…В отделении милиции с ней разговаривал участковый Анатолий Ферапонтович Шилков. Так он представился. А потом стал рыться в большом шкафу. Все полки были плотно заставлены папками. Наконец, он вытащил одну, издалека бросил ее на стол. Папка оказалась увесистой.

— Вот сколько у меня вашего Виктора, — он многозначительно прихлопнул папку ладонью, — материала, то есть.

— Какого материала? — отшатнулась от стола Татьяна.

— Разного. Тут и хулиганство, и распитие спиртных напитков в общественных местах, то есть в скверике, на стадионе, во дворе, в кинотеатре «Баррикады», и тому подобное… И даже мошенничество есть, — грустно закончи л участковый.

— Мошенничество? — задохнулась Татьяна. — Вы что, шутите?

— Да какие тут шутки, гражданка Суханова? — нахмурился участковый Шилков. — Тут уже не до шуток. Я ведь давно вас ожидаю. Да, да. Звонил вам, открытки посылал с приглашением прийти, не припоминаете?

— Кажется, да… открытки помню…

— Вот-вот. А вы, мягко выражаясь, на эти открыточки наплевали и забыли. А теперь вот сами пожаловали… Когда делишки вашего сына совсем наперекосяк пошли… Тут на три года колонии за глаза хватит, при хорошем адвокате. — И он вновь прихлопнул ладонью по папке. — Вот какие у нас с вами сюрпризы, гражданка Суханова.

— А что за мошенничество, хотела бы я знать, — оскорбленно усмехнулась Татьяна, хотя в глазах дрожал страх.

— Пожалуйста. Четырнадцатого мая прошлого года в ЦУМе ваш сын и двое его приятелей, Пресняков и Федоров, тоже хлюсты без занятий и идеалов, пытались продать приезжему из города Калинина гражданину Клюеву вместо целых джинсов одну штанину. Непонятно? Поясняю. Сначала они показывают покупателю целые джинсы, а потом, получив деньги, дают ему целлофановый пакет с одной штаниной. Еще вопросы будут? — суровым тоном закончил участковый Шилков и машинально поправил ромбик высшего учебного заведения на мундире.

Татьяна подавленно молчала.

— Честно говоря, гражданка Суханова, я должен был давно дать ход этому материалу. Одно меня останавливает. Память о вашем муже. Замечательный был человек Павел Евгеньевич. Лично знать посчастливилось. Так вот, чтоб эту память грязью не пачкать, я и воздерживался до сих пор…

— Благодарю вас, — прошептала Татьяна, опустив голову. — Что же мне теперь делать?

— Сына спасать, — отчеканил участковый лейтенант Шилков.

Татьяна поднялась…

…Виктор рылся в тех же фотографиях, которые накануне рассматривала его мать. Бегло проглядывал, отбрасывал. Не то, не то! Ага, кажется, вот! На фотографии совсем еще юная Таня и рядом с ней атлетического сложения парень. Виктор очень похож на него. На обороте надпись: «Тане от Роберта, Роберту от Тани». Виктор долго рассматривал фотографию, потом кинулся из своей комнаты в гостиную, к письменному столу. Один ящик стола закрыт. Виктор упорно пытался вскрыть его. Не получалось. Не подходил ни один ключ. Тогда он сломал замок ножом. Почти выкрошил его из гнезда.

Начал лихорадочно ворошить бумаги. Ага, нашел! Несколько писем. Виктор бегло прочитывал страницу за страницей. Закурил. Зажег настольную лампу…

…Этот дом на Ленинском проспекте он нашел довольно быстро. Огляделся, взглянул на записку и вошел в третий подъезд. Перед дверью в квартиру некоторое время собирался с духом, наконец позвонил. За дверью слышны были голоса, но долго не открывали. Но вот щелкнул замок и на площадку вышел погрузневший, полысевший Роберт Сидякин. Он, видимо, оторвался от ужина, потому что дожевывал пищу. Из квартиры доносился голос телекомментатора. Шла трансляция хоккейного матча. Роберт Сидякин окинул взглядом долговязого подростка в короткой замызганной дубленке и линялых джинсах, спросил:

— Вам кого?

— Сидякина Роберта Николаевича, — ответил Виктор.

— Ну, я это…

И воцарилась долгая пауза. Виктор жадно вглядывался в лицо незнакомого человека, который волею судеб доводился ему отцом.

— Я Роберт Николаевич, не ясно, что ли? — уже раздраженно проговорил человек. — Ты по какому делу?

Виктор молчал и смотрел на него, смотрел и вдруг улыбнулся.

— Фу ты! — пожал плечами Роберт Николаевич. — Тебе кого нужно-то? Может, ошибся, парень?

И тогда Виктор ударил его. Кулаком в челюсть. Роберт Николаевич охнул больше от неожиданности, пошатнулся. А Виктор ударил еще, и еще, и еще! И бросился бежать вниз по лестнице. Роберт Николаевич быстро пришел в себя. Из распухшей губы сочилась кровь.

— Стой, негодяй! Подонок, стой!

Как был, в тонком свитере и тапочках, он выскочил на улицу, увидел убегающего Виктора, закричал:

— Помогите задержать хулигана! Бандит! Во-он! Товарищи-и!

Кто-то из прохожих загородил бегущему Виктору дорогу, другой схватил его за руку, и скоро вихрем налетел Роберт Николаевич, ловко скрутил Виктору руки за спиной.

— Милиция-а! — И ударил Виктора наотмашь по лицу. — Подонок! Скотина!

— Что он сделал-то?

— Что случилось?!

— Звонит, понимаешь, в квартиру. Только я вышел — он на меня с кулаками! Как вам нравится? — торопливо пояснял собравшимся вокруг Роберт Николаевич. — И вижу его в первый раз!

— Проверял, наверное, пустая квартира или нет, — сказал уверенно кто-то. — Обчистить хотел, ясное дело!

— Теперь от таких вот хиппи чего хочешь ждать можно!

— Моему соседу позавчера машину железными прутами побили! Прямо под окном стояла! Тоже такие вот субъекты!

— А у нас на работе сотрудника порезали. Домой возвращался — и прямо у подъезда. Дай, говорят, тридцать копеек…

Виктор только усмехался, слушая пересуды, и стоял спокойно. Потом появился милиционер, и Виктора отвели в отделение.

…Пока составляли протокол, Виктор опять молчал.

— Значит, раньше вы никогда этого юношу не видали? — не ц первый раз спрашивал розовощекий младший лейтенант.

— Я уже говорил вам, что нет! Он позвонил в квартиру, я вышел, и он набросился на меня. И если вы не примете меры, я…

— Примем, примем, гражданин Сидякин, не сомневайтесь. Я эту хиппи прямо счас на пятнадцать суток оформлять буду. Утром — в нарсуд. Пусть посидит подумает. — В общем, все ясно, не волнуйтесь, гражданин Сидякин. Желаю вам всего хорошего. Ступайте, ступайте, а то простынете. Вон вы как — налегке.

Роберт Николаевич ушел, на прощание бросив испепеляющий взгляд на Виктора. После его ухода стало относительно тихо. Кроме младшего лейтенанта за дубовым парапетом еще один милиционер, сержант, пил чай и ел бутерброд с толстым куском колбасы.

— Ну, что, друг, личность свою определять не желаешь? — строго спросил младший лейтенант. — Ведь в камеру посажу и буду там держать, пока не признаешься.

Виктор молчал, глядя в окно, забранное решеткой.

— А че ты на гражданина с кулаками кинулся? Что он тебе сделал?

Виктор молчал.

— Ты раньше этого гражданина знал?

Виктор молчал. И тут розовощекий младший лейтенант с такой силой врезал кулаком по столу и так заорал, что сержант, пивший чай, испуганно покосился на него:

— А ну — отвечать, когда с тобой старший разговаривает, сопляк, мать твою!

Виктор вздрогнул, посмотрел на младшего лейтенанта. У того добродушные голубые глаза сделались черными.

— Че ты передо мной выдрючиваешься?! С тобой по-человечески разговаривают!

— А чего со мной разговаривать? — Виктор вновь отвернулся к окну. — Сажайте на пятнадцать суток — и все.

— Как зовут тебя?

— Ну Виктор…

— Фамилия?

— Ну Суханов…

— За что незнакомого человека избил? Ты что, ненормальный? Если ненормальный, щас в психдиспансер отправлю.

— Это мой отец.

— То есть, как? Не понимаю… — растерялся младший лейтенант.

— Что такое отец не понимаете? — насмешливо посмотрел на него Виктор.

— А как же? То есть, он что? Ничего про тебя не знал, что ли?

— Вот именно…

— Постой. А как же алименты? Не платил, что ли?

— Мать не брала с него никаких алиментов.

— Понятно… Это вы, значит, первый раз встретились?

— Ага… Я его нашел…

— Понятно… — Младший лейтенант задумался, глядя на Виктора. — А фамилию, адрес кто дал? Мать?

— Справочная дала.

— Понятно… — в третий раз произнес младший лейтенант. — Ладно, иди домой. — Он взял со стола протокол и порвал его, швырнул обрывки в корзину. — Иди, чего смотришь?

Такого поворота Виктор никак не ожидал и смотрел на милиционера, потом поднялся, стал торопливо застегивать дубленку.

— Спасибо… — пробормотал он и шагнул к двери.

— Постой, — окликнул его младший лейтенант. — Больше чтобы ни-ни… Обещаешь?

— Обещаю… — подумав, ответил Виктор.

— Верю. Будь здоров.

…Когда Татьяна приехала, дома никого не было. Она не стала включать свет, прошла на кухню, устало опустилась на стул и замерла. На светящемся циферблате часов без пяти десять. Она все вспоминала и думала. Как же это могло произойти? Когда? Почему?

…Вдруг почему-то вспомнилось, как они отдыхали на Черном море и принесли телеграмму. Кажется, сам Павел принес эту злосчастную телеграмму. Она каталась на водных лыжах. Шла вдоль берега, а в катере сидели трое мужчин, да еще на берегу стояли зрители, и все орали, советовали, волновались:

— Танечка, главное, не напрягайся!

— Равновесие держи, равновесие!

— На волну правь, Танюша, на волну!

Ах, какое это было прекрасное время! У нее все получалось, и все ею восхищались!

— Потрясающая баба, — сказал на берегу один из мужчин, глядя, как Таня скользит по волнам на лыжах. — Прямо — царь-баба! Царица бала!

— К сожалению, она только для бала и создана, — мрачно ответил бородач Никита.

— Вы думаете, этого мало?

— Иногда… — пожал плечами бородач. — В жизни разные случаются моменты…

И в это время Таня упала, выпустив ручку троса. Вскинулся белый бурун воды, все ахнули, и двое мужчин, не сговариваясь, кинулись в воду.

— Не валяйте дурака! — сложив ладони рупором, крикнул бородач Никита. — Она прекрасно плавает!

А муж Тани Павел шел от здания санатория, держа в руке беленький бланк телеграммы.

Когда Таня выбралась на берег, ее окружили, наперебой говорили, как она замечательно катается, совали ломти алого арбуза, стакан с вином, гроздь винограда. Таня смеялась, отказывалась от угощения, что-то отвечала, показывая на катер, который теперь вез нового лыжника.

Павел остановился, не доходя до них десяток шагов, стоял и смотрел. Как сахарно вспыхивали на солнце ее зубы, как рассыпались мокрые волосы по бронзовым плечам, груди, на руках жемчужно светились. Он смотрел на нее, стиснув зубы, и хмурился. Комкал в руке телеграмму. Вокруг Тани галдели друзья. Подошли две женщины, поздоровались сдержанно, но Таня, переполненная счастьем, великодушная от ощущения своего превосходства, кинулась к ним, обняла, расцеловала. Потом она заметила стоящего в отдалении Павла и побежала к нему, тоже обняла, поцеловала холодными губами:

— Ты чего тут в одиночестве?

— Телеграмма тебе… от няньки… — сказал Павел.

— Что-нибудь с Витей? — ахнула Таня.

— Скарлатина… Положили в больницу… В принципе, ничего страшного. Хотя тетя Настя всполошилась, просит приехать… Пишет, что он очень скучает по тебе.

Таня выхватила из его руки телеграмму, пробежала текст глазами, пробормотала:

— Бедный мальчик… Боже мой… — И подняла на него умоляющие глаза: — Что делать, Павел?

— Надо ехать… — Он развел руками.

— Да, конечно… — согласилась она, но по ее печальным глазам он понял, что ехать ей не хочется.

— Таня! Мы идем пить коктейли! — донесся до них голос бородатого художника Никиты. — Мы будем в баре! Ждем!

— Я пойду закажу билеты? — сказал Павел.

— Может быть… сначала позвоним? — неуверенно спросила она. — Узнаем, как он… Может, ему уже лучше? Опасность миновала?

Павел молча смотрел на нее и понимал, что отказать ей у него не хватит сил.

— Хорошо, давай позвоним… — И он отвел глаза в сторону.

Она вздохнула с облегчением, и вновь в улыбке сверкнули сахарные зубы. Она потянулась к нему, прильнула, поцеловала в щеку:

— Пошли пить коктейли. Нас ждут…

…А потом, когда кончился отдых, она приехала в Москву. Витя был острижен наголо, и оттого больше всего видны были большие оттопыренные уши.

— Сын! Радость моя! — Таня бросилась к нему, присела на корточки, жарко прижала к груди, и в глазах ее стояли слезы. — Сыночек… родной… Как я по тебе соскучилась!

Нянька тетя Настя и та расчувствовалась, приложила краешек фартука к глазам. А десятилетний Витя стоял истукан истуканом. Худенький, бледный, как свечка, на тонкой шее — большая стриженая голова и смешные, торчащие в стороны уши.

— Витенька, солнышко мое… — со слезами в голосе продолжала Таня. — А ты? Ты скучал по мне?

Витя молчал, сопел матери в ухо. Отчим Павел подмигнул мальчику и потащил на кухню объемистые сетки с виноградом, дынями и яблоками.

— Ты любишь меня, Витя? Ну, что ты молчишь?

Витя молчал.

— Витенька, картинка ты моя! Золотой мой! Все хорошо, мы снова вместе, ты выздоровел, все замечательно…

— Я тебя ненавижу, — вполголоса сказал Витя матери на ухо, но нянька тетя Настя услышала и даже вздрогнула, и лицо ее сделалось испуганным, настолько серьезно и непоколебимо было это сказано.

— Что, что? — переспросила Таня, сделав вид, что не расслышала.

— Что слышала… — угрюмо проговорил Витя и, мягко, но настойчиво освободившись от объятий матери, не спеша направился в свою комнату.

Мать продолжала сидеть на корточках.

— Что с ним, тетя Настя? Он еще болен?

— Слава богу, оклемался, — ответила старуха. — Больно он вас ждал. Так ждал, кажное утро, только глазки откроет, сразу спрашивает…

— Мы не могли раньше приехать. У Павла плохо со здоровьем, и ему надо было отдохнуть, — сухо проговорила Таня, и лицо ее сделалось каменным. — И хватит об этом.

Она поднялась, медленно пошла в ванную, попила холодной воды из-под крана, шумно вздохнула и вдруг встретилась со своим отражением в зеркале. Долго разглядывала легкие морщины под глазами, разглаживала их кончиками пальцев. Ей вдруг стало жалко себя, своей ускользающей красоты и молодости, и в глазах вновь появились слезы.

— Проходит… все проходит… — всхлипнула она и позвала громко: — Паша! Павел!

Через секунду в дверях ванной возникла могучая, молчаливая фигура мужа. Таня прильнула к нему, как к спасительному кругу на воде, всхлипнула снова:

— Я старею, Паша… Я совсем старая…

Павел осторожно гладил ее по плечам, голове, усмехнулся, глядя на себя в зеркало. Он был уже совсем седой и старый…

…Громкий звонок в прихожей вернул ее к действительности. Она поднялась с трудом, встряхнулась, пошла открывать.

На пороге стоял бородач Никита. В бороде блестели капли растаявшего снега, дубленка нараспашку, в руке пузатый портфель.

— Привет. Можно? — Он широко улыбался.

— Заходи.

Он стал раздеваться в прихожей, повесил дубленку, потом открыл портфель, извлек оттуда бутылку шампанского и бутылку коньяка.

— Это для тебя, а это для меня. — Он по-прежнему улыбался.

— Все это положи обратно, — сухо приказала она.

Никита некоторое время с недоумением смотрел на нее, потом пожал плечами, поставил бутылки рядом с портфелем в прихожей.

Она провела его на кухню, села у окна. Он огляделся, закурил:

— Тогда хоть кофе свари, — попросил обиженно.

Она не ответила, возилась у плиты. Помыла джезвы, налила воды в чайник.

— Я тебе сто раз звонил. Почему не берешь трубку?

— Не хочу.

— Да ведь я по делу звонил, Татьяна, а не шуры-муры разводить.

— По какому?

— Насчет памятника. Забыла?

— Почему? Помню, — ответила она.

— Насчет материала я договорился. Обещали хороший черный мрамор. Цвет жирный, глубокий. Изнутри светится. Классный мрамор. Два месяца делал эскизы. Из мастерской не вылезал.

— Спасибо за труды, но я договорилась с другим художником.

— Как? — опешил Никита. — Почему?

— Потому что кончается на «у».

— Шутки в сторону, Таня.

— Давно не шучу.

— Тогда объясни, пожалуйста. Я столько времени потерял.

— Сожалею. Я уже договорилась с другими.

— Но я был его другом!

— Не надо об этом, Никита. — И повторила: — Не надо.

— Таня… — Он обнял ее за плечи, повернул к себе. — Что с тобой, Танюша?

— Ничего… Просто я теперь одна… — Она сухо улыбнулась. — Что так смотришь? Совсем стала старуха, да?

— Перестань… Ты не постареешь никогда… — Он поцеловал ее в глаза. — Ведь мы с тобой друзья…

— Сначала любовники, а теперь друзья… — усмехнулась Татьяна. — А еще врешь, что не постарела. — Она высвободилась из его рук, отвернулась к плите, достала из кухонного навесного ящика банку с кофе, стала насыпать в джезв.

— Нда-а, дела что сажа бела… — Никита плюхнулся на стул, взлохматил волосы. — Ладно, старуха, рассказывай!

— Что?

— Как живешь? Что нового? «Кто вам теперь целует пальцы»?

— Знаешь что, Никита, — после долгой паузы проговорила Татьяна, — не приходи больше сюда никогда… Слышишь?

— Слышу, — он удивленно пожал плечами. — Сейчасто посидеть можно?

— Сейчас можно…

…Машина стремительно мчалась по ночному шоссе. Белые лучи фар вонзались в глубокую темноту. Татьяна включила приемник, поискала волну. Сквозь треск, шорохи и разные голоса прорезалась мелодия песни, голос певицы:

Циферблат часов на приборном щитке показывал половину первого. Не дождавшись сына дома, она ехала на дачу. Лучи фар выхватывали из темноты молочно-белые нагромождения сугробов на обочине, черные стволы деревьев.

Вот и дачный поселок. Татьяна свернула на узкую проселочную дорогу. Потянулись заборы с шапками снега на столбах, снова пышные сугробы, сжимавшие дорогу с двух сторон, раскидистые ели с пригнувшимися под тяжестью снега ветвями. В глубине дачных участков во многих домах тепло светились огни.

На повороте ее занесло на обочину, машина забуксовала. Татьяна попробовала дать задний ход. Завыл двигатель, застонали колеса, но машина осталась на месте. Снег под колесами подтаял, покрылся ледяной коркой. И вокруг — ни души, помочь некому. Татьяна выбралась из машины, заглянула под задние колеса. Чувство одиночества и бессилия охватило ее. Она с досадой стукнула кулаком по капоту и заплакала. Потом успокоилась, выкурила сигарету, заперла машину и побрела по заснеженной дороге. Мысли о сыне и покойном муже вызывали все новые воспоминания.

…Тогда хлестал весенний ливень. Она носила годовалого Витьку в детскую поликлинику. Выписывая рецепт, врач, пожилая женщина, сказала:

— Ничего страшного. Перекормили немного. А так малыш крепкий, хороший.

Таня наскоро запеленала его, подхватила на руки. А когда вышла из поликлиники, в растерянности остановилась — хлестал такой ливень, что было страшно ступить на тротуар. Лопались пузыри, приплясывали в лужах сотни дождевых солдатиков. Она прижала к груди сына, расстегнув плащ, закрыла его полой и кинулась под дождь.

Пробежала метров сто до перекрестка. Там нужно было переходить улицу, и Таня, не посмотрев по сторонам, бросилась с тротуара на мостовую. И в следующую секунду раздался истошный визг тормозов.

Таня шарахнулась в сторону, подскользнулась, едва не упала.

— Ты что, дура чертова, жить надоело?! — раздался злой окрик из серой «Волги». Здоровенный, средних лет мужчина выглядывал из открытого окошка: — По твоей милости в тюрьму садиться прикажешь?

— А вы не носитесь сломя голову! — придя в себя от испуга резко ответила Таня. — Не видите, женщина с ребенком!

— Тоже мне, женщина! — усмехнулся мужчина и распахнул дверцу. — Садитесь, женщина!

Таня секунду колебалась. Шумел ливень, лопались на асфальте мутные пузыри, плясали дождевые солдатики.

— Ну, быстрее же! Сиденье намокнет! — прикрикнул мужчина.

Таня улыбнулась и юркнула в машину, прижав к груди сына, словно он мог защитить ее от всех неприятных неожиданностей. Поехали. Шелестели по ветровому стеклу «дворники», разгоняя потоки воды. Мужчина покосился на Таню, взгляд его ощупывал, изучал. Внимательный, тяжеловатый взгляд.

— Студентка? — наконец спросил он.

— Да.

— Мать-одиночка? — Вопросы были бесцеремонными, требовательными.

— Да.

— Ошибки молодости?

— Да.

— Куда вам, товарищ студентка?

Таня замялась с ответом.

— Говорите, говорите. Довезу до дому. У меня куча свободного времени, — так же решительно произнес мужчина.

— Я на Малой Полянке живу.

— Снимаете?

— Да.

— Комнату? Квартиру?

— Что вы, квартиру, — улыбнулась Таня. — Комнату, конечно.

— Сколько еще учиться?

— Слава богу, немного осталось, — вновь доверчиво улыбнулась она. — В этом году диплом защищаю. Работать начну, сразу легче будет, правда?

— Не знаю… — усмехнулся мужчина. — А сейчас разве не работаете?

— Подрабатываю, — смутилась Таня. — Сторожихой… на автобазе. А знаете, удобно. Заниматься можно. Особенно по ночам. И сына с собой брать можно. Сутки отдежурила, двое свободна. Очень удобно.

— Очень… — хмыкнул мужчина.

— Не верите? — глянула на него Таня.

— К сожалению, нет.

— И зря! Очень удобно.

— Как вас зовут?

— Таня…

— А меня Павел.

— А по отчеству?

— Неужели таким старым выгляжу, что отчество требуется?

— Нет, почему же… — вновь смутилась Таня. — Я просто так спросила… Вид у вас такой… начальственный…

— Так я и есть начальник! — улыбнулся мужчина. — А по отчеству Евгеньевич.

— Павел Евгеньевич… — вполголоса проговорила Таня, но он услышал и повторил почему-то грустно:

— Да, Павел Евгеньевич… И кем же вы предполагаете стать в недалеком будущем?

— Геологом. Я на кафедре вечной мерзлоты специализируюсь.

— Вечномерзлотник, значит?

— Да.

— И работать, конечно, на Север поедете?

— А что?

— С маленьким сыном на руках?

— А что?

— Ничего. Суровые вас ждут испытания. — Он усмехнулся.

— Ох, не пугайте. Я уже пуганая.

— Ну-ну… Вот Малая Полянка. Какой дом?

— Сразу за булочной остановите, пожалуйста.

Он остановил машину напротив подъезда, вышел вместе с ней.

— На жилье ваше взглянуть не позволите?

— Зачем?

— Любопытство разбирает.

— Нет, не надо. Спасибо, что подвезли! — Она улыбнулась ему на прощание и скрылась в подъезде. Все так же шумел, клокотал весенний ливень…

…А утром его машина снова стояла у подъезда. Когда Таня выбежала, он предупредительно открыл дверцу, чуть согнулся в полупоклоне.

— Доброе утро, мадемуазель. Прошу вас.

— Что это? Зачем? Не нужно, — растерялась и нахмурилась Таня и хотела пройти мимо, но он решительно взял ее за руку, подвел к машине, приказал:

— Поехали, поехали! Мне сегодня некогда, времени в обрез. Подброшу вас до университета — и привет!

Таня повиновалась…

…Вечером его машина стояла у главного входа в МГУ. Таня распрощалась с подругами, побежала к остановке, когда ее окликнул Павел Евгеньевич:

— Карета у подъезда, мадемуазель!

— Послушайте… — начала было Таня, но он снова взял ее за руку, повел к машине:

— Потом меня обругаете, потом. Дома сын голодный ждет.

И она опять повиновалась, села в машину. Ехали почти всю дорогу молча. Только в самом конце он сказал, будто отрапортовал:

— По профессии я мостостроитель. Мне сорок три года. Воевал. Был женат. Жена умерла сразу после войны. С тех пор живу один. Мать умерла в войну, отец и брат погибли на фронте. — Он улыбнулся вдруг и добавил: — Имею правительственные награды.

— А это зачем, про награды?

— Так, к слову. — Он весело посмотрел на нее. — У меня медаль «За отвагу» есть… Чтоб вы поняли, что я ничего не боюсь… И вас тоже…

…Она подошла к даче, толкнула калитку. Заперто. Окна дачи освещены. Прислушалась. Из дома смутно доносилась музыка. Татьяна постояла, потом неуклюже полезла через забор. И упала прямо лицом в снег. Поднялась с трудом и пошла по утоптанной тропинке к дому.

На даче дым стоял коромыслом в прямом и переносном значении этих слов. Совершенно одинаково одетые в джинсы и свитера, танцевали двое парней и две девушки. Стол в гостиной был заставлен бутылками. Тут и водка, и вино, и «Байкал», и минеральная вода. На тарелках — остатки еды, раскрытые консервные банки, нарезанная толстыми ломтями колбаса, сыр, яблоки, апельсины.

Татьяна стояла в дверях, смотрела, а ее никто не замечал. Гремел магнитофон, что-то выкрикивали танцующие, на диване обнимались и целовались еще двое, нисколько не смущаясь присутствия посторонних. А Виктор с какой-то девушкой стоял возле камина, курил и что-то говорил. Еще один длинноволосый парень спал за столом, уронив голову прямо в тарелку.

Татьяна не сводила глаз с Виктора, а тот не замечал ее.

Вот Виктор обнял девушку одной рукой, притянул к себе и стал целовать в губы. А в другой, отставленной в сторону руке дымилась сигарета. И тогда мать шагнула из прихожей в гостиную, выключила магнитофон. Поначалу тишина всех оглушила.

— Какой идиот выключил магнитофон? — громко спросил Виктор, а когда обернулся, увидел мать.

— Сию минуту все отсюда вон, — едва сдерживаясь, приказывала Татьяна и повторила: — Немедленно вон!

Все некоторое время стояли оцепенев.

— Но мы ничего такого не делали, — обиженно протянула девушка, которую целовал Виктор.

— Концерт окончен, — сказал парень, целовавшийся на диване. — Мочалки, собирайте пожитки! — И встал первым, потянул свою подругу за руку.

— Что за манеры — заставать людей врасплох? — обиженно тянула девушка, идя за парнем.

Растолкали пьяного, спавшего за столом. Он упирался, что-то мычал. Его с трудом вывели. Скоро все гости одевались в прихожей, перешептывались, хихикали. В комнате остались Виктор и мать. Он курил и смотрел в сторону.

— Прекрати курить! — резко сказала Татьяна.

Виктор вздрогнул, в первое мгновение хотел было выбросить окурок в камин, но потом передумал, затянулся демонстративно, выпустил дым. Татьяна вновь сдержалась, спросила:

— Может, ты мне объяснишь, что здесь происходит?

— А ты что, сама не видишь?

— По какому праву ты устраиваешь на даче бардаки?

— Бардака еще не было, — усмехнулся Виктор.

— Не паясничай, Виктор! Я с тобой серьезно разговариваю!

— Я тоже.

— Что это за люди?

— Мои друзья.

— Кто они?

— Мои друзья.

— Чем они занимаются?

— Учатся в школе.

— В какой?

— В большой и светлой.

— Виктор! Я была в милиции. Ты знаешь, сколько там на тебя лежит всяких материалов?

— Плевать я хотел на эти материалы.

— Боже мой, и это мой сын… какой ужас… Как ты мог до этого докатиться? Разве я тебя этому учила?

— Успокойся, ты меня учила другому.

— Чему же?

— Например, ты меня учила звонить домой, когда я возвращаюсь из школы. Ты говорила: «Позвони, я могу быть не одна». И правда, ты часто бывала не одна…

— Виктор! — закричала Татьяна и ударила кулаком по столу.

— Так вот и ты могла бы позвонить, прежде чем припираться сюда! Кажется, так поступают интеллигентные люди?

— Ты понятия не имеешь, что это такое!

— Хорошо, не имею. И не хочу иметь. И очень тебя прошу, оставь меня в покое… пожалуйста… Раз и навсегда…

— То есть, как это — оставь в покое?

— Вот так. Не лезь в мои дела.

— Но я твоя мать, Витя! — задохнулась Татьяна.

— Мало ли какие случайности бывают… — пожал плечами Виктор. — К сожалению, матерей не выбирают…

— Я твоя ма-ать! — сорвавшись, истошно закричала Татьяна.

— Ты поздно об этом вспомнила.

Стало тихо. Татьяна открыла дверь в прихожую. Там толпились одетые ребята, слушали затаив дыхание.

— Я же русским языком сказала — все отсюда во-он! — крикнула Татьяна.

— Чуваки, три минуты! Я догоню вас! — крикнул Виктор.

— Мы тебя на улице подождем, Витька! — отозвался девичий голос.

— Знакомая картинка. Выяснение отношений, — сказал один из парней.

— Кажется, дело подошло к точке кипения, — сказал второй.

— Интересное дело, почему все родичи обожают качать права? Прямо хлебом их не корми! — засмеялся третий.

— Мочалки, вперед! Совершим суворовский переход через Альпы!

И вся компания с гоготом вывалилась на улицу.

Виктор нашел пиджак, распихал по карманам бутылки и шагнул к двери. Татьяна загородила дорогу.

— Куда ты собрался?

— Куда мне надо.

— Виктор, нам нужно серьезно поговорить.

— Не о чем. Пусти.

— Ты никуда не пойдешь. Хватит, Виктор, пора одуматься или ты плохо кончишь.

— Не твое дело. Пусти.

— Куда ты катишься? Подумай, умоляю тебя! Чем все это кончится?

— Успокойся. Хуже тебя не кончу.

— Что значит — хуже меня? Ты с ума сошел? Что ты говоришь?

— Пусти!

— Нет. Я вот лягу на пороге и буду лежать. Если у тебя хватит совести переступить через родную мать, то — пожалуйста! — И она действительно легла на пол у самого порога. — Я буду лежать здесь сутки, двое, трое! Умру, здесь! Может, ты хоть тогда одумаешься!

— Вроде политической голодовки? — усмехнулся Виктор. — Ну-ну…

Он перешагнул через лежащую мать, толкнул дверь и вышел. Выдернул ключи из замка.

И когда Татьяна вскочила, кинулась следом за ним, он успел вставить ключ в замок с другой стороны двери, дважды повернул ключ.

— Немедленно открой! — Татьяна барабанила кулаками в дверь. Потом затихла, обессиленно уронив руки вдоль туловища. Стало тихо. С улицы смутно доносились беспечные, веселые голоса ребят…

— …Ты знаешь, он перешагнул через меня, да, да, взял и перешагнул! А по его глазам я видела, что он способен и ударить меня! Я увидела, что он способен на это! Ты знаешь, Юра, я не верила своим глазам. Ведь это мой сын. Боже мой, родной сын!

Они пили кофе на кухне в городской квартире. Был поздний вечер. Татьяна много курила.

— Юра! Ты единственный друг и близкий человек, который у меня остался. Умоляю тебя, посоветуй что-нибудь! Я боюсь его, понимаешь? Боюсь оставаться с ним вдвоем!

Юрий Николаевич долго молчал, наконец шумно вздохнул:

— Вся беда, Таня, в том, что тут уже ничем не поможешь… Не смотри на меня так испепеляюще, я говорю, что думаю. Он всем будет приносить несчастья, даже человеку, которого полюбит.

Татьяна отсутствующим взглядом смотрела в пространство.

— Я — врач, Таня, и должен сказать тебе, что характер человека на девяносто процентов сформировывается к трем-четырем годам, а все остальное — лишь шлифовка граней алмаза…

— Это я виновата, что он такой… — прошептала Татьяна.

— Почему ты? — Юрий Николаевич отхлебнул кофе. — Хотя… может быть. В молодости ты была слишком занята собой…

— Это неправда.

— Таня…

— Это неправда! — упрямо и громко повторила она. — Я любила его. Кроме Виктора и Павла, для меня никого не существовало. Ты что, тоже хочешь сделать мне больно? Мне уже не больно. — Она прикоснулась рукой к груди. — У меня там сплошная рана… всё в крови…

— Таня! Мы никогда не говорили об этом, но ты ведь знаешь, что я… люблю тебя… Все эти годы я любил тебя, смотрел на тебя, любовался тобой… И был счастлив, что живу рядом с тобой, в одном доме, и могу часто тебя видеть… Ты, наверное, замечала, что я часто караулил тебя у подъезда.

— Замечала… — шепотом ответила Татьяна. — Один раз ты мне поднес цветы. Я спросила: зачем? А ты сказал, что это просто так, от хорошего настроения…

— Ты помнишь? — расцвел Юрий Николаевич. — Неужели помнишь? Бог мой, я старый, глупый и ни на что не рассчитываю. Я буду счастлив, если тебе будет хорошо и покойно… Я хочу помочь тебе и не знаю как…

— А говоришь, любишь, — невесело улыбнулась Татьяна.

Юрий Николаевич замолчал, вид у него был растерянный и подавленный.

— Извини. Ты прав, наверное, — после паузы проговорила она. — Во всем виновата я. И хочешь не хочешь, а за все нужно расплачиваться.

— Хватит ли сил расплатиться? — вздохнул Юрий Николаевич.

— Хватит. Ты меня плохо знаешь.

— Есть один вариант. При желании можно попробовать.

— Какой? Говори.

— У меня есть знакомый врач-психиатр. Лечит наркоманов, алкашей, разные психические отклонения, расстройства и прочее. Методом психоанализа. Дело это новое и рискованное. Сеансы психотерапии происходят вместе.

— Что значит — вместе?

— Ну, если лечат сына, например, то обязательно должна при этом присутствовать мать. Если лечится муж, то обязательно вместе с женой. Вообще-то, врач этот — мужик довольно тяжелый, но… честный и добрый. Мы воевали вместе… И результаты лечений у него пока обнадеживающие.

— Думаешь, стоит к нему обратиться?

— Даже не знаю. Выдержите ли вы с Виктором эти сеансы? Он говорил, что поначалу лечение протекает очень тяжело. Пациенты часто озлобляются и многие отказываются от дальнейших сеансов.

— Почему озлобляются? — Татьяна заинтересованно смотрела на Юрия Николаевича.

— Потому что им приходится говорить вслух о себе правду. Люди совсем не склонны это делать. У немногих хватает сил выслушать о себе правду, а уж самому говорить про себя… — Юрий Николаевич красноречиво махнул рукой. — Но весь принцип лечения именно на этом и построен, и если это выдержать — впереди ждет нравственное очищение и исцеление.

— Я согласна, — подумав, сказала Татьяна.

…Темную ночную улицу оглашал жестяной скрежет и грохот.

Виктор с приятелем катили по мостовой пустую мусорную урну. Хохотали, перекрикивались:

— Пасую! Держи!

— Гарринча! Пеле! О ля-ля-ля!

За парнями бежали две девушки, пытались остановить, хватали за руки, кричали:

— Витька, балда, хватит! Генка, кончай!

— Кретины, вас сейчас в милицию заберут!

Фонари горели через один, да еще мерцающий свет магазинных витрин. И грохот жестяной урны глушит ночную тишину. И душераздирающие вопли:

— Аля-улю-улю-лю, гони гусей!

— А на голову, слабо? Пасую!

Под ударами ботинок урна с грохотом металась с одной стороны мостовой на другую. Девушки бежали за парнями, голосили:

— Немедленно прекратите, идиоты чертовы! С ума сошли!

Им встретился старик с палкой, высокий, чуть сгорбленный, в длинном, наглухо застегнутом пальто с барашковым воротником.

Он издалека внезапно услышал грохот и крики, остановился и, когда парни докатили до него урну, сказал громко, хрипло:

— Люди спят! Совесть имейте, жеребцы!

Ребята остановились, тяжело дыша.

— Видал? — сказал Генка, убирая со лба прилипшие волосы. — До кладбища доползти не сможет, а туда же, замечания делает.

— Тебе чего надо, дедуля? — Виктор подошел к старику. — Тебе что, жить надоело? — Он угрожающе сжал кулак.

— Витька, не смей! — истошно закричала одна из девушек.

Старик выпрямился, глаза гневно сверкнули:

— Щенок! Если б… если б тут были мои сыновья, они бы тебя, мразь такая! Они бы тебя… — Старик замахнулся палкой, но Виктор перехватил ее, вырвал и отшвырнул в сторону.

— Дай ему по ушам, чтоб сынками не грозился, — посоветовал Генка.

— Он и так лишнюю неделю живет, — вздохнул Виктор. — Эх, дедуля, был бы ты помоложе… — Он схватил старика за плечи, развернул и сильно толкнул коленом под зад. Старик пробежал несколько метров, споткнулся и упал. С трудом поднялся.

Генка захохотал:

— Рывок на сто метров, дедуля!

Одна из девушек заплакала, закрыв лицо руками, другая вцепилась Виктору в руку:

— Ты… ты сволочь, вот кто! Подонок!

Виктор замахнулся, но другая девушка взвизгнула:

— Не смей, бандит!

— Пусть ударит, пусть! — говорила первая. — Я его не боюсь!

— Да кончай ты, Вить, чего завелся? — миролюбиво протянул Генка.

Виктор с силой наподдал урну, и она с грохотом покатилась по мостовой. Он побежал за ней, пиная на ходу. Через несколько шагов обернулся, крикнул:

— Слюнтяи вшивые!

Генка и две девушки остались на месте, смотрели ему вслед.

Старик с трудом отыскал свою палку. Голова его тряслась, по сухим, морщинистым щекам текли мутные слезы…

…Совсем поздним вечером он пришел к дому Лены Минаевой, долго смотрел на светящиеся окна. Потом позвонил из автомата. В трубку заговорил мужской голос:

— Слушаю.

— Мне Лену, пожалуйста.

— Ее еще нет дома. А кто спрашивает, что передать?

Виктор не ответил, повесил трубку. И стал ждать.

Курил, сидя на лавочке у подъезда, прогуливался, когда начали замерзать ноги.

Наконец она появилась. Одна. Шла быстро, размахивая правой рукой, чуть склонив голову набок. Виктор спрятался за телефонную будку, следил оттуда. Она прошла совсем близко, открыла дверь подъезда. Виктор хотел было ее окликнуть, но не решился. Громко хлопнула дверь, и вновь — тишина. Он подождал немного, потом снова опустил в автомат две копейки, набрал номер. Трубку взяла Лена. Виктор долго слушал ее голос:

— Алло, слушаю! Витя, это ты? Что за дурацкая привычка звонить на ночь глядя?

Виктор улыбнулся и повесил трубку…

…Утром, за завтраком, Татьяна спросила:

— Ну, что ты решил, Витя? Пойдем к этому врачу или нет?

— Зачем?

— Я уже тебе объясняла. Это очень хороший психотерапевт.

— А я в нем не нуждаюсь. Я ничем не болен.

— Витя, послушай меня. Нельзя так жить дальше, Витенька… Юрий Николаевич говорит, что он… этот врач… перестраивает семейные отношения…

— Чего-чего? — удивленно протянул Виктор.

— Перестраивает семейные отношения…

— А чего ты так всполошилась? По-моему, у нас нормальные отношения.

— Давай попробуем, Витя, что тебе стоит? А вдруг все изменится? — Татьяна униженно просила, и глаза у нее были умоляющие.

— Что изменится?

— Мы с тобой… наша жизнь, наши отношения. Я понимаю, я во многом виновата… — Голос матери задрожал. — Но ведь я твоя мать, я люблю тебя, хочу тебе только добра… Я ведь совсем одна, понимаешь? Если б ты только знал, как это страшно — остаться совсем одной… как это дико и несправедливо…

— В жизни все справедливо, — усмехнулся Виктор. — Не понимаю, как наши отношения могут измениться? По-щучьему велению, что ли?

— Витя, я прошу тебя… Я… никогда ни о чем тебя не просила… — Голос матери опять задрожал, в глазах появились слезы, она потянулась за носовым платком. Виктор сморщился, как от зубной боли:

— Ну, ладно, ладно, только не начинай плакать. Если уж тебе так хочется, давай поедем…

Татьяна благодарно взглянула на него, даже чуть улыбнулась. А Виктор доел бутерброд, допил кофе, поднялся:

— Денег не дашь? Пригласил одну чувиху в кафе посидеть, музыку послушать, а башлей ни шиша.

Татьяна взяла с подоконника сумочку:

— Сколько тебе?

— Ну… десятки хватит… или пятнадцать, если не жалко…

Татьяна протянула сыну двадцатипятирублевую. Тот взял, помедлив. Молча пошел из кухни в прихожую.

— Тебя к обеду ждать, Витя?

— Постараюсь! Привет! — И хлопнула входная дверь…

Татьяна закурила, подошла к окну. Она видела, как из подъезда вышел Виктор, закурил. К нему подошел длинноволосый парень в такой же, как у Виктора, коротенькой дубленке и джинсах. Волосы торчали из-под шапки, как перья. Они поздоровались, перекинулись несколькими словами. Виктор показал парню двадцатипятирублевку. Они засмеялись и не спеша направились от дома на улицу, Татьяна смотрела им вслед. Потом погасила окурок, пошла в ванную.

Глядя в зеркало на свое отражение, она принялась намазывать кремом щеки. Пригляделась, наклонившись ближе к зеркалу. Глубокие, частые морщины врезались под глазами, целая сетка морщин. И на лбу врубились тяжелые складки. Она смотрела на свое отражение, касалась кончиками пальцев морщин, пробовала разгладить их, и страх медленно заливал сердце…

…Ей вспомнилось вдруг, как она приехала в больницу, куда положили Павла. Ее подвезли друзья. Полная машина народу. Бородатый художник Никита, сидевший рядом с ней на заднем сиденье, сказал:

— Умоляю тебя, поскорее. Иначе мы безнадежно опоздаем.

— Да, да, я быстро! — .Она подхватила кошелку с продуктами, букет цветов, выскользнула из машины, спросила:

— Никто со мной не хочет?

— Времени в обрез, Танечка, — сказал другой мужчина.

— Он тебя одну ждет, а мы привалим целым кагалом, — сказал Никита.

— Эх, вы, друзья называется, — улыбнулась Таня и захлопнула дверцу.

Старшая медсестра провела ее в палату, и Таня остановилась в дверях. Палата была на двоих, просторная, с огромным, распахнутым в сад окном, с телевизором, телефоном на тумбочке.

— Танюша, — позвал ее Павел.

Она ринулась к нему, ударилась бедром об угол кровати, чуть не выронила кошелку и сморщилась от боли.

Она обняла его, расцеловала, положила на столик цветы и кошелку. Глаза ее сияли, и вся она была так нестерпимо красива и жизнерадостна, что Павел невольно зажмурился.

— Ты чего жмуришься, суслик?

— Чтобы не ослепнуть… — улыбался он.

— Ну, как ты? Как себя чувствуешь? Когда операция? — сыпала она вопросы. — Что тебе почитать принести? Какие фрукты тебе можно? Ведь у язвенников такая строгая диета…

— Операции не будет, Танюша, — перебил ее Павел. — Я завтра выписываюсь.

— Как? Зачем? — опешила она.

— Так нужно… Так будет лучше…

— Но врач говорил, что непременно нужно оперировать. Иначе может быть прободение.

— Танечка… Я тебе потом все объясню…

— У тебя что-то другое? — Губы у нее помертвели от внезапной догадки. — Это не язва?

— Это самая посредственная язва. Успокойся. — Он смотрел ей в глаза.

— Я спокойна… Я… тебе верю… — Она улыбнулась через силу. — Ты прав, дома тебе будет лучше. Я буду готовить тебе диетическую пищу.

— Ты не умеешь, — теперь улыбнулся он.

— Я научусь.

— Для меня самое лучшее лекарство — видеть тебя. Каждую минуту. — Он легонько сжал ее руку. — Что ты делаешь сегодня вечером?

— Иду на концерт в Консерваторию, — смутилась она. — Если хочешь, я буду сидеть с тобой.

— Нет, нет, поезжай. Здесь долго не разрешают. — Он вновь улыбнулся. — Поезжай, поезжай… Да, вот еще что. Позвони в главк и скажи, что я выписываюсь и через пять дней смогу выехать на строительство. Пусть приготовят всю документацию по центральному пролету и планы на будущее.

— Ты с ума сошел, Павел! Какое строительство? Ты болен!

— Мура это, а не болезнь… Надо, Таня, надо… Может быть, это последний мост в моей жизни. — Последние слова он произнес очень тихо. — А они там без меня ворочают черт знает что… Третий месяц в график войти не могут…

Только сейчас она увидела, как сильно он похудел, какое желтое, изможденное у него лицо, и глубокие морщины, и запавшие глаза. На всем его облике будто лежала печать неизлечимой болезни. Она наклонилась, поцеловала его в уголки рта, поднесла его большие костистые руки к губам и тоже поцеловала.

— Ты мой… мой… — прошептала она. — Я тебя никакой болезни не отдам…

…А потом она разговаривала с врачом в кабинете.

— У него рак, доктор?

— К сожалению… — вздохнул врач.

— Но как он узнал об этом? Вы ему сказали?

— Никто ему ничего не говорил. Хуже всего иметь дело с образованными пациентами… Он сам догадался…

— И что теперь будет?

— Послушайте, спросите что-нибудь полегче. Вы же сами слышали, что он отказался от операции.

— А есть надежда?

— Надежда всегда есть…

— Я спрашиваю о реальной надежде, доктор.

— Реальной — нет… К моему глубокому сожалению…

…Утром Татьяна и Виктор поехали к психиатру. Стрелка указателя бензобака стояла на нуле, и Татьяна сказала:

— Сначала заправимся. Бензин на нуле.

Они подъехали к ближайшей от дома бензоколонке и встали в хвост очереди. Молчали. Какой-то водитель прогуливался рядом со своей машиной, ведя на поводке желтого боксера с белой грудью и в белых «носках». Собака прижимала уши, но держалась с достоинством и даже глухо порыкивала, если люди проходили совсем близко от ее хозяина.

Татьяна улыбнулась, глядя на собаку, и вспомнила…

…Как она на концерте слушала музыку! Бородач Никита сидел рядом с ней, время от времени искоса поглядывал на нее. По другую руку от нее сидел моложавый человек в сером лайковом пиджаке, тоже косился. Потом взял Танину руку в свою, осторожно пожал. Никита заметил, усмехнулся. А Таня смотрела на пианиста. Потом наклонилась к бородачу, спросила шепотом:

— Это с ним ты обещал познакомить?

— Это он жаждет с тобой познакомиться, — усмехнулся Никита. — Как он тебе?

— Гений… — Глаза Тани загорелись восхищением.

— Других не держим, — опять усмехнулся Никита, погладив бороду.

— Ты всегда любил гениев и знаменитостей, — уколола его Таня.

— Как и ты, — парировал он. — Кстати, Павел в Москве?

— Позавчера уехал. Выписался, три дня пробыл дома и уехал.

— Что врачи сказали?

— Ничего. Тебя это не касается.

— Почему же? Ведь мы друзья… — Никита даже обиделся. — И с тобой, и с ним…

— Господи, убереги меня от таких друзей, а от врагов я сама уберегусь, — ответила Таня.

…А потом она принимала пианиста и своих друзей дома. Разносила на подносе гостям кофе, вино и соленые орешки. Пианист все время наблюдал за Таней. Как она улыбалась, отвечая на какие-то реплики гостей, как смеялась, как подавала кофе, как прикуривала сигарету, смотрела на собеседника и кончиком языка облизывала нижнюю губу. Вот в гостиную вошел огромный, мощный пес боксер, встряхнул тяжелой лобастой головой, фыркнул и направился к хозяйке. Она наклонилась к нему, нежно потрепала за холку, и пес благодарно лизнул ее в щеку. Гости один за другим тянули к собаке руки, хотели погладить, совали ей кусочки печенья, конфеты и орешки. Пес со сдержанной вежливостью отказывался, уклонял голову и все время старался быть поближе к хозяйке. Таня смеялась, что-то говорила, указывая на пса. Подскочил один из гостей, навел фотоаппарат, яркая вспышка ослепила всех на мгновение. А уже через минуту гордый фотограф показывал всем готовую цветную фотографию. Гости ахали, качали головами, завидовали. Фотоаппарат был заграничный, мгновенные съемки и проявки. Пианист взял фотографию, долго смотрел, а потом демонстративно спрятал в карман пиджака. На это мало кто обратил внимание, потому что все слушали объяснения фотографа о том, как работает фотоаппарат «Полароид».

А Таня пошла на кухню. И пианист направился еледом за ней. Она доставала из холодильника какие-то продукты, когда он неожиданно обнял ее, привлек к себе и стал торопливо целовать в шею, волосы, в открытые плечи. Таня слабо сопротивлялась, какая-то блаженная улыбка проплывала по губам, и вот она уже совсем было сдалась, и ее руки, выронив пакетики, обвили пианиста за шею, как вдруг сзади раздалось клацанье когтей по паркету, а потом глухое, угрожающее рычание. Пианист испуганно обернулся и увидел собаку, стоящую в дверях кухни. Руки пианиста опустились сами собой, он попятился к окну, опрокинул табурет и сам чуть не упал. Таня засмеялась и выбежала из кухни…

…Татьяна и сейчас улыбнулась, вспомнив пианиста и собаку. Виктор со скучающим видом посматривал по сторонам. Очередь двигалась медленно. Подкатили и остановились серебристые «Жигули». Под зимним солнцем ослепительно сверкали начищенные хромированные молдинги, ручки, фары. Из «Жигулей» выбрался молодой парень в дубленке и без шапки, тоже стал прохаживаться вдоль машин, вертя на пальце ключи.

И тут подъехал на своем обшарпанном, видавшем виды «Запорожце» Юрий Николаевич. Он увидел Татьяну и Виктора, помахал им рукой, захотел встать рядом и, проезжая мимо роскошных серебристых «Жигулей», неловко сманеврировал и чуть-чуть задел машину парня. Бампер «Запорожца» слегка чиркнул по левому переднему крылу, оставив длинную царапину.

Юрий Николаевич не успел даже выбраться из «Запорожца», чтобы принести извинения, как парень подлетел сам, закричал гортанно, с акцентом и так громко, что услышали все водители, бывшие на бензоколонке:

— Ах, сволочь, ты что сделал, а? Пасматри, что сделал? Ездить не умеешь, да?! Пешком хади, панимаешь!

Окно «Запорожца» было открыто, и не успел Юрий Николаевич произнести слова, как парень с силой, хлестко ударил его по щеке. Голова Юрия Николаевича дернулась от удара назад. Многие водители недовольно нахмурились, но вступать в конфликт никто не решился. Виктор презрительно усмехнулся, глядя на одутловатое, мясистое лицо доктора. Очки слетели с носа, и он нагнулся, отыскивая их на полу машины.

А парень продолжал кричать:

— Машину, гад, покалечил, слушай! Новая машина, а? Теперь всю по пояс красить нада! Такие болваны ездят, нанимаешь! Права у таких отнимать нада! Давай права! Денги давай! Ремонт платить будешь! Языком краску лизать будешь!

Юрий Николаевич наконец нашел и надел очки и посмотрел на Татьяну. Она сочувственно улыбнулась ему. И тогда Юрий Николаевич взглянул на парня:

— Молодой человек, вы когда-нибудь видели танковую атаку? — вдруг с улыбкой спросил он.

— Ты сумасшедший, да? Ты лучше пасматри, что сделал, а? Морду бить тэбе мало!

Юрий Николаевич внезапно включил заднюю скорость и резко отъехал в сторону. Парень в дубленке едва успел отскочить. А доктор мгновенно переключил на первую скорость, и «Запорожец» с ревом ринулся на темно-синие «Жигули».

— Он с ума сошел! — ахнула Татьяна.

Раздался скрежещущий удар и вопль парня в дубленке. А «Запорожец» опять дал задний ход и вновь с ревом устремился на «Жигули». Парень в дубленке хотел было загородить собой машину, но в последний момент отскочил в сторону. Вновь раздался скрежещущий удар, звон осколков стекла.

— Памагите! Милиция! — кричал парень.

А «Запорожец» отъезжал и вновь бил и бил. Передок у него был вдрызг разворочен, но машина ездила — двигатель у нее установлен сзади. А у «Жигулей» весь бок представлял собой живописное месиво искореженного железа.

— Знай фронтовиков, дружище, — весело сказал кто-то.

— Теперь дешевле новую покупать, — сказал другой водитель.

— Ничего, ему папа купит, — усмехнулся третий.

— Или сам на рынке наторгует, — добавил первый.

Наконец подъехали милицейские «Жигули», из них выбрались двое лейтенантов. Они успели увидеть, как «Запорожец» последний раз со скрежетом врезался в бок «Жигулей» и остановился. Милиционеры, не сговариваясь, бегом бросились к «Запорожцу».

Юрий Николаевич выбрался из машины, опираясь на палку. Глаза у него блестели, и выглядел он веселым и заметно помолодевшим.

— Сумасшедший, да? Сматрите, что сделал! Бандит! — чуть не плача кричал парень в дубленке и хватал милиционеров за рукава шинелей, показывал на свою искалеченную машину. — Судить его нада, начальник! В тюрьму нада!

— Ключи! — строго сказал один лейтенант.

Юрий Николаевич протянул ему ключи.

— Вроде трезвый, — сказал второй лейтенан!.

— Разберемся. Пройдемте с нами, гражданин.

Опираясь на палку, Юрий Николаевич первым направился к милицейским «Жигулям». Проходя мимо Татьяны и Виктора, он подмигнул им, помахал рукой.

И тогда Татьяна решительно выбралась из машины, тоже направилась к милицейским «Жигулям».

— Товарищ лейтенант!

— Слушаю вас. — Лейтенант обернулся, козырнул.

— Я хотела бы быть свидетелем по этому делу.

— И я могу быть свидетелем, — сбоку пошел мужчина средних лет в кожаном пальто с меховым воротником. — Он его, сопляк, по лицу ударил. Инвалида!

— Кто ударил? Я ударил?! — совсем искренне изумился парень.

— Ты, конечно. Я, что ли?

— Зачем врешь, слушай! Он сматри, что мне сделал! Сматри!

— И правильно сделал, — подошел третий водитель. — Не будешь руки распускать.

— Ему машину чуть царапнули, так он сразу человека по лицу! Меня бы так попробовал!

Милиционеров, Юрия Николаевича и парня в дубленке постепенно окружили водители.

— Спокойно, граждане! — поднял руку лейтенант. — Отделение рядом. Вон там, за углом, в переулке. Желающие дать свидетельские показания могут туда подойти. Поехали, Володя.

Участники инцидента вместе с милиционерами погрузились в машину и отъехали…

…Врач-психиатр представился Андреем Степановичем и повел Виктора и Татьяну через длинный больничный коридор, по которому бесцельно бродили неряшливо одетые больные самых разных возрастов. Виктора поразил один. Он сидел на подоконнике и сосредоточенно сосал палец. Увидев Андрея Степаныча, он громко засмеялся. Двери в палаты были открыты, возле каждой на стуле сидели санитары в белых халатах, а в глубине были тоже видны больные, сидящие и лежащие на кроватях.

Андрей Степанович ключом открыл дверь в кабинет, пропустил вперед Татьяну и Виктора, затем так же закрыл ключом дверь и прошел к столу. Он был невысокого роста, с худым, желчным лицом. Он сел за стол и посмотрел на часы.

— Итак, у нас на сегодня есть два часа. Юрий Николаевич вкратце рассказал мне о вас. Курите, молодой человек. Кажется, вас Виктором зовут? — Он подвинул на край стола пачку сигарет, пепельницу.

— Спасибо, не курю, — больше из чувства противоречия сказал Виктор.

— А вот неправду говорить не надо. С самого начала давайте договоримся — только правду. Иначе у нас с вами ничего не выйдет. Так что кури, Виктор. Извини, что на «ты». Можно?

— Пожалуйста… — пожал плечами Виктор.

— Вы тоже можете курить, Татьяна Ивановна.

— Благодарю. — Она достала из сумочки пачку, вынула сигарету.

— И еще вот о чем хочу попросить, — глянув на Виктора, проговорил Андрей Степанович. — Не надо передо мной сидеть нога на ногу и руки складывать на груди. Эти наполеоновские позы ни к чему. Ты слышишь меня, Виктор?

Виктор не ответил, нехотя опустил руки, снял одну ногу с другой, спросил:

— А как у вас можно сидеть?

— Просто. Как все люди сидят. Свое превосходство перед другими подчеркивать не надо.

— Ничего я не подчеркиваю, — недовольно ответил Виктор.

— Твое бессознательное, рефлекторное поведение говорит о другом. Честно говоря, если б не Юрий Николаевич, я бы никогда не взялся заниматься с вами. Но он мой фронтовой товарищ, и отказать я не мог.

— Так, может, нам лучше уйти?

— Виктор, — умоляюще проговорила Татьяна.

— Татьяна Ивановна, сколько Виктору было лет, когда вы вышли замуж?

— Два года… два года и пять месяцев…

— Вы любили мужа?

— Да.

— На сколько он был старше вас?

— На пятнадцать лет… на шестнадцать.

— Вы работали, когда вышли замуж?

— Нет, я как раз только закончила университет.

— А потом тоже не работали? — как-то буднично и даже равнодушно спрашивал Андрей Степанович.

— Нет.

— Почему?

— Муж хорошо зарабатывал и хотел, чтобы я была дома… Он просто заставил меня уволиться… Он был известный мостостроитель, Герой Труда…

— Это я знаю… А в школе вы учились хорошо?

— Закончила с золотой медалью.

— Ив институте тоже все шло хорошо?

— Да.

— Как я понимаю, вы привыкли к своему выигрышному, не рядовому положению первой ученицы, первой студентки. Вас уважали, вам завидовали, вы были всегда в центре внимания…

— Не знаю… в общем, да…

— А как вы проводили свободное время, когда муж заставил вас не работать?

— То есть? Я занималась домом… сыном… мужем…

— У вас была домработница?

— Да.

— Стало быть, особых хлопот ни дом, ни сын вам не доставляли? — все тем же бесстрастным тоном допрашивал врач. Создавалось впечатление, что ему заранее известен ответ и, вообще, ему разговаривать скучно.

— У матери всегда достаточно хлопот, — обиженно сказала Татьяна.

— У вас было много друзей?

— Да. В основном это были друзья мужа.

— И в основном мужчины?

— Д-да… но были и их жены… другие женщины…

— Подруги у вас есть?

— Н-нет…

— А когда в университете учились?

— Были, конечно… Потом мы растерялись друг с другом…

— И среди своих подруг и друзей вы всегда стремились и занимали положение, так сказать, лидирующее? Были душой компании?

— Мне трудно сказать со всей определенностью… Но похоже, что так…

Виктор слушал разговор со скучающим видом. Машинально опять сложил руки на груди, положил ногу на ногу.

— Сядь нормально, Виктор, — тоном приказа произнес Андрей Степанович. — И прошу внимательно слушать, о чем мы говорим.

Виктор нехотя повиновался.

— И в компании друзей мужа вы тоже стремились быть в центре? — продолжил Андрей Степанович. — Тем более что вас лишили, так сказать, общественной деятельности… работы… И активность вашей натуры сублимировалась в этом.

— Мне трудно ответить на это… может быть, и так… — пожала плечами Татьяна.

— Вы прожили с мужем, если не ошибаюсь, больше пятнадцати лет?

— Да.

— Влюблялись в кого-нибудь за эти годы?

Татьяна поперхнулась дымом, закашлялась. Виктор с интересом взглянул на нее. Татьяна откашлялась:

— Я не понимаю, доктор…

— Что ж тут непонятного? Самый, знаете ли, элементарный вопрос.

— При ребенке…

— Это Виктор ребенок? Ну, знаете… — Тут Андрей Степанович впервые позволил себе снисходительно улыбнуться. — Я в его возрасте на фронт ушел. И потом, мы договорились — секретов друг от друга у нас не будет. Так влюблялись или нет? Скажем мягче. Романы были? Увлечения?

— Н-нет… — сначала неуверенно прошептала Татьяна, а потом решительно замотала головой: — Нет, нет!

Виктор продолжал смотреть на нее, презрительно усмехнулся.

— Виктор, ты на этот счет другого мнения? — перехватив его взгляд, спросил Андрей Степанович.

— Ну, были… — довольно равнодушно сказал Виктор. — А что тут такого?

— Ничего. А откуда ты знаешь об этом? — Лицо врача по-прежнему ничего не выражало, и голос был равнодушным.

— Да знаю… — попробовал уклониться от ответа Виктор.

— Откуда?

— Да видел.

— Где? Что видел? Когда?

— Ну, видел, как мать… в саду целовалась… с одним художником… Давно это было… на даче…

— И ты до сих пор помнишь?

— Помню, конечно…

— Еще что помнишь?

— Из школы я как-то пришел очень рано. Химичка заболела, и уроков совсем не было… — Виктор взглянул на мать и замолчал.

У Татьяны мелко вздрагивали губы.

— Так что же? — напомнил Андрей Степанович.

— Ну, у меня ключ от квартиры был… Я открыл, пошел к себе в комнату… мимо спальни… А там… мать с каким-то мужчиной… в постели…

— Это художник?

— Нет… Я постоял чуть-чуть, а потом ушел… Они даже не слышали.

— Виктор! — закричала Татьяна и закрыла лицо руками.

— А где в это время был отчим?

— В командировке.

— Он часто уезжал в командировки?

— Часто. Он по всей стране мосты строил…

— А как ты относишься к отчиму, Виктор?

— Никак… вообще-то, он неплохой был мужик… — Виктор задумался. — Не врал никогда… Меня жалел…

— Почему он тебя жалел?

— Не знаю… — Виктор опустил голову.

— А мать любила тебя?

— Не знаю… Да какое это теперь имеет значение? Любила — не любила. Мне от этой любви ни холодно ни жарко.

— Татьяна Ивановна, а вам хочется, чтобы сын вас любил?

Татьяна не отвечала, сидела сгорбившись, закрыв лицо руками.

— Хорошо. Тогда ответьте, пожалуйста, — так же бесстрастно продолжал допытываться Андрей Степанович. — Вы любили общество? Принимать гостей? Дома, на даче? Танцевать? Юрий Николаевич говорил, что вы замечательно играете на гитаре и поете. Вам нравилось быть всегда в центре внимания? Быть всеобщей любимицей? Слушать комплименты? Видеть всеобщее поклонение? Вы считали себя счастливой? Самой, самой счастливой, да?

Татьяна молчала.

— Если не хотите, не отвечайте. Но если ответите то, очень прошу, надо говорить правду.

— Да… — не отнимая рук от лица, глухо проговорила Татьяна.

В это время ручка в двери повернулась и на пороге кабинета возникла медсестра. Она открыла дверь своим ключом и растерялась, увидев в кабинете Андрея Степановича и других людей. И Андрей Степанович вздрогнул, выпрямился, вдруг закричал с исказившимся лицом:

— Кто позволил входить без стука?! Я работаю!!

— Простите, Андрей Степанович… — смущенно забормотала медсестра. — Я думала, нет никого… мне журнал нужен был… Извините, пожалуйста. — Она тихо закрыла дверь.

— А по-настоящему вы любили хоть одного из своих поклонников? — вновь негромко и бесстрастно спросил врач, глядя на Татьяну. — Ну… так, чтобы… без памяти быть… чтобы бежать хотелось хоть на край света? Все бросить, от всего отказаться…

— Не знаю… — со стоном проговорила Татьяна.

— Вас больше устраивало, что влюблялись в вас. Вам это нравилось, да? Что ж, фригидность — одна из черт подобных натур. И эгоизм. Все — только для себя… Наслаждаться чужой любовью, согреваться теплом чужих сердец…

— Я не могу дальше! Не хочу! — со слезами в глазах закричала Татьяна. — Не хочу! Не хочу! — Она вскочила, кинулась к двери, с силой толкнула. Дверь была заперта. — Откройте, слышите! Немедленно откройте! Я не хочу больше! Вы мне отвратительны, слышите?

— Жаль… — совсем другим тоном, грустно и устало произнес Андрей Степанович. — Я думал, вы мужественная женщина…

Татьяна не отвечала, обессиленно прислонилась плечом к двери. Виктор со скучающим видом смотрел в окно. На голых ветвях деревьев в больничном парке прыгали воробьи, а внизу, по заснеженным утрамбованным аллеям, медленно, чинно прогуливались больные.

— Если у человека хватит мужества взглянуть правде в глаза, значит, у него хватит сил переменить свою жизнь, — негромко сказал Андрей Степанович. — Это и к тебе относится, Виктор… Что ж, на сегодня, я думаю, хватит… Если не передумаете, жду вас в пятницу в это же время. Прошу не опаздывать. — Он подошел к двери, открыл ее, пропустил вперед Виктора и Татьяну, пошел следом, заперев дверь.

Тот же коридор, неряшливо одетые больные в затрепанных, расстегнутых халатах, под которыми видны кальсоны и белые рубахи. Молодой паренек по-прежнему сидел на подоконнике и сосредоточенно сосал палец. И так же громко засмеялся, увидев Андрея Степановича.

А другой больной, худой, черный и жилистый человек, метнулся к Андрею Степановичу, судорожно схватил его за рукав халата:

— Андрей Степанович, почему мне сегодня лекарство не дали?

— Как не дали, Сева? Не может быть.

— Утром не дали и после обеда не дали. Желтенькие и красненькие таблеточки дали, а синенькие нет! — И в глазах больного было столько неподдельной, детской тревоги, что Андрей Степанович по-отечески погладил его по всклокоченной голове, сказал:

— Сева, я сейчас вернусь, и мы все выясним. А вот почему ты не умывался сегодня? Не причесывался. Некрасиво выглядишь, дружище.

— Я очень расстроился, что мне не дали лекарство, и забыл. Я сейчас обязательно умоюсь, Андрей Степанович. Спасибо большое, что напомнили.

Татьяна не шла по коридору, а почти бежала…

…Потом они долго ехали в машине и молчали. Татьяна то и дело шмыгала носом, вздыхала. Слезы проделали в румянах темные бороздки, размыли тушь вокруг ресниц.

— Ладно, не расстраивайся, — сжалившись, сказал Виктор. — Наплюй на него.

— Ох, Витя, Витя… — горестно вздохнула мать.

— Слушай, а что теперь Юрию Николаевичу будет? — оживившись, спросил Виктор.

— За что?

— За то, что он машину этого чувака покалечил?

— Не знаю… будут разбираться…

— Не ожидал я от него такой прыти, хе! — усмехнулся Виктор. — Он что — правда воевал?

— У него два ордена Отечественной войны. Он был хирургом в медсанбате на передовой. В сорок втором попал в окружение, три месяца выходил, два раза был ранен. Кидался с гранатами под танки. Когда началась гангрена ноги, он сам себе ампутировал ногу… Отрубил топором… И остался в строю… Он замечательный человек, Витя…

— Глядя на эту рохлю, никогда не скажешь, — хмыкнул Виктор. — Вот выходи за него замуж и будешь в порядке. А что? Я бы на твоем месте не терялся…

— А ты? — покосилась на него Татьяна.

— А зачем тебе я?

Вопрос был донельзя простой, но ответить на него сразу Татьяна не смогла. Растерялась. Потом сказала:

— Мы пойдем в пятницу, Витя?

— Куда?

— Ну, к этому врачу?

— Ты ж сама сказала, что он тебе отвратителен. И мне тоже. Это что, он в пятницу из меня жилы тянуть будет? Хорошее удовольствие!

— Так надо, Витя.

— Да в гробу я его видел! В белых тапочках! Любитель в чужом грязном белье копаться! Не-ет, пусть других дурачков ищет!

— Я прошу тебя, Витя… Это надо, очень надо. И тебе и мне…

Виктору показалось, что мать сейчас опять заплачет, и он проговорил поспешно:

— Как хочешь… мне все равно…

Когда подъехали к дому, Татьяна спросила:

— Ну что, пойдем поужинаем?

— Нет, я приду позже. У меня свиданка. — Виктор выбрался из машины, захлопнул дверцу. — Деньжат не подкинешь?

— Сколько тебе?

— Сколько не жалко, — усмехнулся он.

Татьяна покопалась в сумочке, протянула ему две десятки.

— Сенька бери мяч! — Он скомкал деньги в ладони, поднял воротник дубленки и зашагал прочь от дома. Татьяна с тоской смотрела ему вслед…

…До позднего вечера она мыла посуду, убиралась в доме. Протерла мокрой тряпкой полы, навела порядок в комнатах. Будто готовилась к приему гостей. Несколько раз звонил телефон.

— Алло, Таня? Это Никита! Привет тебе. Как жива-здорова?

— Спасибо, твоими молитвами.

— Я по делу. Насчет памятника я договорился окончательно. За мрамор согласны скинуть двести рублей. Оцени мой подвиг!

— Оценила. Спасибо.

— Я на днях загляну, покажу эскизы, лады? Чтобы ты высказала свое мнение.

— Хорошо…

— А сегодня тебя увидеть нельзя?

— Нельзя.

— А когда можно? Завтра, послезавтра? Когда?

— Никогда. До свидания, Никита…

И она снова принялась за уборку. Чистила, пылесосила, прибиралась. Потом она обнаружила, что нет хлеба, наспех оделась и вышла из дома.

Булочная была в двух кварталах. Татьяна прибежала, когда старушка уборщица уже собиралась запирать двери. Уговорила, прорвалась, через минуту вышла из булочной, неся в сетке два свежих батона.

И тут ее окликнули:

— Таня! Неужели обознался? Да нет, это Таня!

Она обернулась и увидела солидного человека в очках, в дубленке и с портфелем. В этом человеке она с трудом признала очкарика-студента, влюбленного в нее в университете.

— Так и думал, когда-нибудь обязательно встретимся! — улыбался он. — Я тебя с ходу узнал! Смотри ты какая стала!

— Какая?

— Ну… такая… многозначительная… солидная женщина…

— А я тебя не узнала.

— Растолстел, да? Что поделаешь? Как чиновником заделался, так и толстеть начал. Сижу в кабинете с утра до вечера. Сижу и курю. — Он коротко засмеялся.

— Раньше ты не курил… — Она тоже улыбнулась сдержанно.

— Раньше много чего было… А теперь… — Он развел руками. — Годы проходят, Таня, проходят… Дни свистят, как пули у виска! — Он опять рассмеялся.

— Женился, дети есть, квартира, машина?

— И женился, и трое обормотов растут, и квартира о четырех камерах, и машина есть. Полный стандарт. А ты?

— И я… — улыбнулась она.

— Где подвизаешься? Вечную мерзлоту свою не забросила?

— Нет, не забросила… — соврала она и тут же резко поправилась: — Я не работаю, прости.

— Давно? — Он несколько растерялся.

— Как замуж вышла… Домашняя хозяйка… тоже неплохо… — Она говорила каким-то деревянным голосом и злилась сама на себя. — Сын вырос. Муж умер. Год назад. Такие вот дела. Ты знаешь, я тороплюсь страшно. Прости. До свидания.

— Может, телефон дашь? Позвоню как-нибудь, увидимся, поговорим.

— Не стоит. Прости. — И она заторопилась по улице.

Он растерянно смотрел ей вслед, и на губах медленно таяла улыбка…

Придя домой, она бросила хлеб на стол на кухне, ушла в гостиную, закурила и долго нервно расхаживала по комнате. Взгляд блуждал по стенам, по фотографиям, картинам. И везде была она, молодая, красивая и счастливая. Татьяна долго смотрела на одну фотографию и вдруг содрала ее со стены, порвала. Потом стала снимать другие и тоже рвала, бросала обрывки на пол. Скоро на потемневших от времени обоях белело множество светлых квадратиков и прямоугольников, а на ковре пучилась груда обрывков.

И в это время загремел звонок в прихожей.

Когда она открыла дверь, Виктор долго раскачивался из стороны в сторону, стоя на месте. Рукав дубленки был оторван, и пола была разорвана, и на скуле ссадина, и мутные, бессмысленные глаза. Он был пьян в стельку.

Татьяна охнула коротко, сгребла Виктора в охапку и потащила в ванную. По дороге она раздевала его. Включила душ. Виктор слабо сопротивлялся, мычал что-то. Татьяна с трудом запихнула его в ванную, стала поливать то ледяной, то горячей водой. Виктор отталкивал руки матери, ругался заплетающимся языком:

— Отста-ань от меня… отвязни! Ненавижу-у! Из дома уйду-у!

Татьяна молча плакала и поливала из душа голову и голую спину сына. Потом она уложила его в постель, погасила везде свет, оставив горящим маленький ночничок, уселась рядом и бесконечно долго сидела неподвижно. Несколько раз начинал звонить телефон, но она словно не слышала. Потом в прихожей заверещал звонок. Она вздрогнула, пошла открывать.

На пороге, опираясь на палку, стоял Юрий Николаевич. Лицо у него было встревоженное.

— Ради бога, извини. Звоню весь вечер — и никого. У тебя все в порядке?

— А у тебя? — в свою очередь сухо спросила Татьяна.

— Придется возмещать стоимость ремонта «Жигулей». — Он с улыбкой пожал плечами.

— Зайди. Кофе хочешь?

— Не откажусь. — Он заскрипел протезом, входя в прихожую. — Виктор дома?

— Спит.

На кухне они вновь долго молчали. Татьяна хлопотала у плиты. Юрий Николаевич задумчиво смотрел на нее, сложив руки на набалдашнике палки.

— Зачем ты это сделал? — вдруг спросила Татьяна. — Эту свою дурацкую танковую атаку?

— Почему — дурацкую?

— Потому… Сколько будет стоить ремонт? Тысячи полторы? Две? А своя машина? Еще тысячу? У тебя есть такие деньги?

— Нету.

— Где ты их достанешь?

— Займу, — улыбнулся Юрий Николаевич. — Потом будут вычитать из зарплаты,

— Ты это сделал из-за меня?

— Н-нет… — нахмурившись, он покачал головой. — Тут такое дело, Таня… Нельзя бить фронтовиков по лицу…

— Бог мой, ты все еще романтик, — усмехнулась Татьяна.

— Что поделаешь… — виновато согласился он. — Романтик…

Она поставила кофе на стол, чашки, налила. Вдруг с тоской посмотрела на Юрия Николаевича:

— Ты счастливый… Ты смог воевать… А я? Иногда начинаю думать, и становится страшно, кричать хочется. Зачем я родилась? Для чего? Ведь я школу с золотой медалью кончила. В университете на курсе одной из первых была. И для чего все это? Чтобы остаться одной, никому не нужной? Неужели в этом и был смысл моего рождения? — Она отвернулась, нашарила на подоконнике пачку сигарет.

— Что сказал врач? — после паузы спросил Юрий Николаевич.

— Это очень тяжелое лечение, Юра… Не знаю, выдержу ли я его.

— А Виктор?

— До него очередь еще не дошла.

— Надо выдержать, Таня…

— Ох, Юра, легче всего сказать «надо».

— Надо, — с силой повторил Юрий Николаевич.

— Для чего?

— Глупый вопрос. Сама знаешь, что глупый, а спрашиваешь. Чтобы жить дальше.

— Для чего? — Глаза Тани были сухими и горячими.

— Чтобы жить…

…К двум часам они, как было условлено, приехали в клинику, но врача Андрея Степаныча на месте не оказалось.

— С Андреем Степанычем несчастье, — коротко объяснила медсестра, — он в больнице.

— Боже мой, что такое? — испугалась Татьяна.

— На него позавчера вечером напали хулиганы и зверски избили, — дрогнувшим голосом ответила медсестра.

— Какой ужас…

— Какая-то шпана. Так избили, что он только сегодня пришел в сознание. Сломаны три ребра, пробили голову. Прямо не люди, а звери. Я бы таких просто… стреляла бы, как бешеных собак!

Виктор смотрел в сторону, слушал со скучающим видом.

— Какой ужас… — шепотом повторяла Татьяна. — Боже мой, какие негодяи… Их не поймали?

— Где там! Напали, как темно уже было. Избили и разбежались. Просто фашисты какие-то.

— А навестить Андрея Степаныча нельзя?

— К нему пока не пускают. Состояние очень тяжелое.

— Понимаю, понимаю… — шептала Татьяна.

…Они вышли из клиники, сели в машину. Поехали. Виктор опустил боковое стекло, закурил. Татьяна покосилась на него:

— С кем ты позавчера дрался?

— Какое это имеет значение? — поморщился Виктор.

Татьяна некоторое время молча вела машину, и вдруг ее поразила простая, ясная мысль, и она от неожиданности резко надавила педаль тормоза. Раздался скрежет и визг, Виктора бросило вперед, и он сильно ударился лбом о ветровое стекло.

— Ты что, с ума сошла? — Виктор потирал ушибленный лоб. — Кто так ездит?

— Так это… ты? Это ты избил Андрея Степановича? Ты со своими подонками-дружками? — тихо спросила Татьяна, и ей самой сделалось жутковато.

— Ну я… А что? — зло посмотрел на нее Виктор.

— К-как… что? Что ты мелешь? Ты только подумай!

— Ладно, кончай! Сама говорила, что он тебе отвратителен!

— Ты… не только негодяй, ты… жалкий трус и ничтожество! Ты испугался, что тебе придется говорить и слушать о себе правду! Испугался!

— Ладно, испугался! Просто не желаю, чтобы всякие… шарлатаны копались в моей душе! И отстань от меня! — почти закричал он со злобой и ненавистью.

И Татьяна ударила его по щеке. Ударила сильно. И сказала:

— Когда тебя посадят в тюрьму, я даже не вспомню про тебя.

— Я в этом не сомневаюсь, — сквозь зубы процедил Виктор. — А если ты меня когда-нибудь еще раз ударишь… — Он не договорил, вышел из машины и захлопнул дверцу.

Татьяна окаменело смотрела, как медленно удалялась фигура Виктора, как он смешался с потоком прохожих, растворился в нем. И вдруг она упала грудью на руль, завыла, заголосила истошно. Длинно загудел клаксон, машины притормаживали, объезжали «Жигули», стоявшие на проезжей части.

— Что делать, мамочка, что делать, миленькая?! Помоги, мамочка-а!

Наконец подошел постовой милиционер, открыл дверцу:

— Что такое, гражданка? Мешаете движению, нарушаете…

Ответом ему был истошный бабий вой…

…Он пришел домой поздно вечером. Свет везде был погашен, лишь в комнате матери светил маленький ночничок. Он разделся в прихожей, прошел к себе в комнату, поставил на стол бутылку вина и одним махом смел на пол тетради и учебники. Включил проигрыватель и пошел на кухню за штопором и стаканом. Проходя мимо комнаты матери, он заглянул туда и остановился. Ночничок стоял на журнальном столике и слабо освещал лежащую на диване мать. Руки ее как-то странно были разбросаны в стороны, голова неестественно запрокинута. Рядом с ночничком — кофейный джезв, какие-то беленькие пакетики, рассыпанные круглые таблетки.

— Ты спишь? — позвал Виктор и вошел в комнату, приблизился к дивану.

Нет, она не спала. Он никогда не видел, чтобы она спала одетая, в такой позе. Подсознательная тревога кольнула сердце. Он взял ее руку и тут же в страхе опустил. Рука матери безжизненно упала на диван. Несколько секунд Виктор стоял окаменело, еще только смутно предчувствуя, что произошло. Потом дотронулся до ее лица и вновь отдернул руку, и даже отступил на шаг, и растерянно оглянулся по сторонам.

— Мама… Мама! — он стал трясти ее за плечи, затем приложил ухо к груди, послушал и в ужасе закричал: — Мама-а1!

Потом он кинулся к телефону, трясущимися руками стал набирать номер, проговорил заикаясь:

— Юрий Н-николаев-вич, это В-виктор… Тут с мамой н-несчастье…

…Потом какие-то люди (двое в милицейской форме) ходили по квартире, фотографировали Татьяну, лежащую на диване, составляли какой-то акт, о чем-то спрашивали Виктора и Юрия Николаевича, понуро сидевших в углу на стульях, и те что-то отвечали и опять погружались в тупое, отрешенное состояние прострации.

Потом Татьяну положили на носилки, накрыли зеленоватой простыней и понесли вон из квартиры. Виктор не шевельнулся, провожая мать взглядом. Юрий Николаевич пошел следом за санитарами, тяжело прихрамывая и опираясь на палку…

— …И вы по-прежнему считаете, что это самоубийство? — Юрий Николаевич хмуро смотрел на следователя.

— Таково заключение экспертизы, результаты вскрытия и самые разные факты следствия… — ответил следователь, молодой, спортивный парень лет тридцати с лишним, плечистый и румяный, налитый здоровьем. — А вот причина пока в тумане… Может быть, вы тут поможете?

— Не знаю… — Юрий Николаевич опустил голову. — Тут много всяких «но»…

— Что ее довело? Смерть мужа? Поведение сына? А что произошло у психиатра? И простое ли совпадение то, что его зверски после этого избили?

— Не знаю… хотя ее сын способен на большее, — медленно отвечал Юрий Николаевич.

— Да… есть подозрение, что на врача напал именно он… Я еще займусь этим делом…

…Он бесцельно слонялся по квартире. Тихо и пусто. Несколько раз звонил телефон. Виктор брал трубку, слушал голоса друзей:

— Есть кассетка с новыми записями. Приходи.

— Не хочу.

— Витька, я тут двух чувих заклеил. В кафе сползаем?

— Нет… Будь здоров.

На кухне, на шкафу, он увидел коробку. Достал, открыл. Множество фотографий, и везде на них — мать. Одна или с кем-нибудь. «Наша золотая медалистка. Город Елец, школа № 5. Скворцова Таня. 1955 г.». Виктор долго рассматривал фотографию серьезной, чуть нахмуренной девочки. Ей тогда было столько же лет, сколько сейчас ему.

Он отложил фотографии и направился в ванную. Включил воду, разделся и полез под душ. Долго стоял под холодными струями, потом долго растирался полотенцем. И вдруг увидел заткнутый за зеркало клочок бумаги. Это был вчетверо сложенный лист, и только чуть выглядывал самый краешек. Виктор осторожно вытянул листок из-за зеркала, развернул, узнал почерк матери. Листок был густо заполнен строчками: «Сын мой, любимый мой! Прости меня за все боли и обиды, которые причинила тебе. Только после смерти Павла Евгеньевича я по-настоящему поняла, как любила его и что он для меня значил в жизни. Самое страшное — остаться совсем одному. Но еще страшнее сознавать, что в этом одиночестве виноват ты сам, и никто больше. И в том, что ты ненавидишь меня, виновата тоже я. Только я, и никто больше. Я прожила жизнь в погоне за счастьем, я боялась упустить его, боялась старости. И только теперь я поняла, что мое счастье было в тебе. Слишком поздно я это поняла. Жить больше не для чего. Прости, Витя, прости. Я не знаю, как все исправить, а видеть тебя таким не хочу и не могу. Прощай, мой хороший. Надо иметь мужество за все расплачиваться. Если сможешь, не забывай меня. Если сможешь, найди в себе силы и будь человеком…»

Виктор не дочитал письмо, скомкал. Глаза тупо смотрели в одну точку, и слезы закипали в них, медленно скатывались по щекам. Через минуту он глухо плакал, уткнувшись лбом в кафельную стену ванной, и шум воды заглушал плач…

…Виктор поднялся в лифте на пятый этаж, остановился у одной из дверей, надавил кнопку звонка. Дверь скоро отворилась, и на площадку вышла Лена Минаева, удивленно смотрела на Виктора.

—Пришел, чтобы еще раз меня ударить? — спросила она.

— Да нет… просто так зашел…

—Очень мило! А почему в школу третий день не ходишь?

—Да так… неприятности дома., с матерью неприятности…

— Какие же, интересно?

— Серьезные…

Помолчали.

-— А хотя бы извиниться передо мной ты не хочешь?

— А что толку-то? Ну, извини…

— А зачем ты тогда пришел, не понимаю?

— Увидеть тебя захотел, вот и пришел.

— Ну, увидел? Будь здоров.

— Привет… — Он пошел по лестнице, вдруг остановился. — Вообще-то я попрощаться зашел.

— Куда-нибудь уезжаешь?

— Ага… в тюрьму… — Он как-то криво усмехнулся.

— Опять твои идиотские шутки?

— Да нет, теперь уже не до шуток.

— И очень хорошо! — вспылила Лена. — Я даже рада. Наконец ты поймешь что к чему.

— Ладно, пошел я… Прощай… — Он еще помедлил немного и медленно направился вниз.

Лена бросилась за ним, схватила за руку:

— Витька, что ты опять натворил? Говори, что?!

— Не стоит. Будь здорова, не кашляй. — Он высвободил руку, побежал, перемахивая через две-три ступеньки. Пролетом ниже остановился, сказал громко: — Ленк, я тебя люблю… Это так, к слову! Не бери в голову! — И она вновь услышала стук ботинок по лестнице…

…Рабочий день следователя уже кончился. Он собирал бумаги, сложил их в ящике стола и запер на ключ. Раскатал рукава на рубашке, застегнул на пуговицы, подтянул галстук и собрался было надеть пиджак, как в дверь постучали и открыли, не дожидаясь приглашения. На пороге стоял. Виктор.

— A-а, гражданин Суханов, — скупо улыбнувшись, произнес следователь. — А я только сегодня открытку вам направил с приглашением прийти.

— Это я… врача избил… — Виктор облизнул пересохшие губы и шагнул в кабинет.

— Это явка с повинной называется, знаешь? — - Следователь вновь сел за стол, достал из пиджака ручку, открыл ящик стола.

— Знаю…

— Нда-а, дружище, невеселые твои дела… — Следователь побарабанил пальцами по столу. — Но это хорошо…

— Что — хорошо?

— Что ты сам пришел…

…Потом его долго вели длинным и гулким тюремным коридором. Впереди шел надзиратель и со звоном вертел на пальце большую связку ключей. Сквозь пыльные, забранные решеткой окна светило холодное зимнее солнце…