Птицы белые и черные

Расставания

…Стройка вздыбила землю на много километров вокруг. Здесь и там бледную морозную синь неба прочерчивали стрелы башенных кранов, хозяйским и неумолчным был рев бульдозеров, скреперов, огромных самосвалов. Стройка дышала, двигалась вперед.

Черная «Волга» проехала по узкой заснеженной бетонке почти до самого берега реки. Из машины вышли двое в пыжиковых шапках, нахлобученных на самые брови, в дубленках с поднятыми воротниками. В этом месте был довольно крутой обрыв, река резко сужалась, а на противоположном берегу громоздились скальные породы. К самому берегу, к самой воде была подведена бетонка, могущая выдержать тяжесть мастодонтов-самосвалов. Дальше по воде шла понтонная переправа.

— Здесь, — сказал один, высокий и с рыжими, коротко подстриженными усами. — Место, сами видите, удобное. С технической точки зрения, самое оптимальное… Если перекрытие начнем на рассвете, то к вечеру можем закончить. Одним ударом.

Второй человек был заметно старше, лицо несколько одутловатое, мешки под глазами и седые виски. Он слушал, смотрел на черную бурлящую реку. Усмехнулся:

— Любишь ты эту фразочку…

— Какую? — удивился первый.

— «Одним ударом».

— Что ж, Андрей Иваныч, в жизни многое так надо делать — одним ударом. Я уж не говорю про строительство электростанций.

— И будете рапортовать в ЦК, что перекрытие закончено на три месяца раньше срока?

— На три месяца и десять дней, — широко улыбнулся первый. — Новогодний подарок Родине.

— А река мощная, потрудиться вам придется крепко, — по-прежнему глядя на сильные крутолобые волны, проговорил Андрей Иваныч. — Кто конусы делает?

— Тугаевский бетонный… Вот как раз в связи с этим я хотел попросить вас, Андрей Иваныч: мне бы еще десяток КрАЗов. Все рассчитано до минуты, и машин явно не хватает.

— Только что хвастался — утром начнем, вечером закончим, одним ударом… — усмехнулся Андрей Иваныч и медленно направился к «Волге».

— Но у меня по штату машин не хватает, честное елово, Андрей Иваныч. — Рыжеусый заторопился за ним.

Сели в машину. Сюда шум стройки доносился глуше. Шофер подремывал, откинувшись на спинку сиденья, слушал музыку из приемника.

— Машин у тебя, Валерий Анатольевич, достаточно, — наконец проговорил Андрей Иваныч.

— А я вам честное слово могу дать, что тяжелых самосвалов у меня не хватает. Кому лучше знать — министру или мне, начальнику строительства?

— Мне, министру… — усмехнулся Андрей Иваныч.

Помолчали. «Волга» ехала по территории строительства.

— Андрей Иваныч, все говорят, что я у вас в любимчиках хожу, — зашел с другого конца Валерий Анатольевич. — Можете вы хоть одним фактом подтвердить эти слухи? На перегоночной автобазе в Кандыме стоят девять КрАЗов. Отдайте их мне на перекрытие.

— Откуда знаешь? — удивился Андрей Иваныч.

— Разведка донесла. Отдайте, а?

— Я их Колесникову обещал. У него действительно острая нехватка.

— Ему они сейчас как рыбе — зонтик. Он только строительство разворачивает, а мне как воздух нужны! С ними я перекрытие реки железно в сутки закончу. Не в службу, а в дружбу, а, Андрей Иваныч?

— Ох, Валерий Анатольевич, у тебя в роду цыган не было? — покачал головой Андрей Иваныч. — Последнюю копейку выпросить можешь.

Валерий Анатольевич покосился на него, довольно рассмеялся:

— Спасибо, Андрей Иваныч, для общества стараюсь, только для общества.

— «Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены», — продекламировал Ильфа и Петрова Андрей Иваныч, и теперь рассмеялись оба.

…Не теряя времени, Валерий Анатольевич стал звонить в Кандым:

— Алло, кто у телефона? Говорит начальник строительства Воропаевской ГЭС Гуров Валерий Анатольевич. Мне срочно нужен начальник перегоночной автобазы… Да, Федоткин Степан Егорыч… Ах, это вы? Тогда здравствуйте, милейший. С наступающим вас Новым годом, всех благ, здоровья, успехов! А теперь поругаться с вами хочу, дорогой друг!.. За что? За дело, только за дело! — с веселым напором кричал в трубку Валерий Анатольевич. — У вас на базе девять КрАЗов новеньких стоят? Стоят. А почему? Почему они до сих пор не у меня на стройке? Вы разве не в курсе? Министр распорядился перегнать их мне… Нет, не Колесникову, а мне! Потому что у меня 27-го перекрытие начинается! И КрАЗы должны быть в Воропаевске кровь из носу!.. Как — нет шоферов? Найдите, дорогой, приложите старание. Я человек миролюбивый, но могу в порошок стереть, если страдает порученное мне дело! А дело может пострадать. Не будите во мне зверя! Давайте по-хорошему, Степан Егорыч, сразу же на рассвете отправляйте машины, договорились?.. Что значит — не можете? — Валерий Анатольевич начинал медленно «закипать».

— …А то и значит, товарищ Гуров, что не могу! Шоферов нету! — кричал в трубку Степан Егорыч Федоткин, начальник Кандымской перегоночной автобазы, невысокий, лысый человек, с запаренным несчастным выражением лица. — Понимаю, что перекрытие. Понимаю, что ответственнейший момент, а как же, разве мы без понятия? Ну нету у меня водителей, дорогой товарищ Гуров! Ведь праздники на носу! Кто к родным подался, кто отпуск взял. Кто же согласится под Новый год полтыщи верст по зимнику переть? Дорога, сами знаете, — адская дорога! Их никакими коврижками перед праздником в рейс не заманишь!.. Да что вы сразу грозиться-то?.. Ну и снимайте! Сам жду не дождусь, когда меня с этой проклятой работы снимут!.. Да, вот именно! Вертишься с утра до ночи, как жук на палочке, так тебе же еще и грозят!.. Я понимаю, товарищ Гуров, что это вопрос политический, не первый день на свете живу, да! Я постараюсь… Конечно, приложу все силы. Но обещать твердо не могу. Смогу набрать экипажи — машины пойдут, не смогу — ждите тогда только после праздника… — И Степан Егорыч положил трубку, выругался вполголоса: — Чтоб тебе пусто было…

Кабинет у него был небольшой, в самом конце длинного гулкого барака. Висели на стенах красные, тисненные золотом вымпелы, полученные за успехи в соцсоревнованиях, цветные рекламные плакаты с изображением самых разных марок автомобилей, прямо за спиной Федоткина были прикреплены фотографии, где красовался он сам, значительно моложе, в комбинезоне автогонщика, со шлемом в руках, улыбающийся. А рядом стояла разноцветная гоночная машина. Нда-а, были времена… Степан Егорыч закурил, стал собирать в папку разбросанные в беспорядке по столу накладные, путевые листы, списки, письма. Потом взял трубку, набрал номер:

— Шилкин, ты? Чем занят?.. Выпиваете и закусываете? А с кем, интересно знать?.. С Садыковым? Очень хорошо. Чтоб через десять минут был пред мои очи. — Степан Егорыч нажал прерыватель, отпустил, еще набрал номер:

— Клавдия Петровна? Федоткин это. Кто из шоферов сейчас без дела околачивается?.. Ага, ага, записываю. Чиладзе, Репьев, Голдаев, Гладышев, Кадыркулов… Не торопись, Клавдия Петровна, я не печатная машинка… — говорил Степан Егорыч холодным начальственным тоном.

…В одной из комнат шоферского общежития на перегоночной базе в Кадыркуле было накурено. За столом, сдвинув в сторону тарелки и чашки, трое — Чиладзе, Репьев и Голдаев — играли в карты. Еще двое, Гладышев и Кадыркулов, «болели». Разграфленный лист был уже густо исписан цифрами. Только что раздали карты и слышались короткие реплики:

— Простая бубна.

— Черва.

— Семь пик.

— Черва.

— Восемь пик.

— Ой, Роба, зарываешься!

— Риск — дело благородное, — улыбнулся Роба Голдаев, сорокалетний плечистый мужик с крепким обветренным лицом.

— Ладно, выручим утопающего. Восемь бубен, — вздохнул Репьев, шофер лет тридцати пяти, тоже плечистый и жилистый, с большими, красными от работы на морозе руками.

— Черва, — не сдавался Голдаев.

Болельщики зашевелились, поочередно заглядывали в карты к игрокам, обменивались впечатлениями:

— Роба, он тебя на понт берет. Объявляй девятерную.

— У меня своя голова на плечах, — ответил Голдаев.

— Пас, — сказал Чиладзе.

— Девять пик, — подумав, решил Голдаев.

Стало тихо. И тогда из угла комнаты донесся голос Веньки Черепанова. Он сидел на кровати у окна, а его приятель Борис Шутиков лежал на другой, напротив, и читал книгу или больше делал вид, что читал.

— Не верю я, Боря, хоть режь меня, чтоб в жизни женщины ни одной серьезной минуты не было. Неужели сплошь показуха?

— Да какая она женщина? — перелистывая страницу, насмешливо протянул Шутиков. — Же-е-енщина…

— Замечательная женщина! — горячо восклинул Черепанов. — А кто ж, по-твоему?

— Так… мочалка…

Другой за такое слово про свою любимую женщину 3 ухо дал бы, а Венька только голову опустил. И Шутикову стало неловко:

— Ну, извини, Вень, че ты? Ей-богу, не хотел тебя обидеть. Сам со своими разговорами лезешь, и сам же обижаешься!

— Тихо там! — крикнул кто-то из картежников.

— Тебе, Вень, к психиатру сходить надо, — шепотом проговорил Шутиков. — Она ж смеется над тобой, от души говорю. Может, у нее уже другой появился?

— Она на это неспособна, — тихо возразил Венька.

— Дурной и не лечится. — Шутиков вновь уставился в книгу.

— Играй девять треф, — шепотом советовали Голдаеву. — У него наверняка черва длинная, а у тебя — ни одной, а бубна небось пополам разложилась.

Роберт Голдаев раздумывал.

— Человек вообще плохой не бывает, — убежденно говорил Венька. — Он может, конечно, плохо поступить, если не ведет постоянной душевной работы…

— Чево-о? — удивленно протянул Шутиков. — Это что ж такое?

— Как тебе объяснить? — Венька задумался. — Ты вот книжку читаешь, а они в карты дуются…

— Значит, я хороший, а они плохие? — перебил Шутиков.

— Прямолинейно мыслишь, Шутиков, — вздохнул Венька.

— Девять треф, — наконец решился Голдаев.

— Товарищ ищет смерти, — покачал головой Репьев. — Еще раз попытаемся его спасти. Девять червей.

— Десять пик. — Голдаев невозмутимо улыбнулся.

— Рехнулся, что ли? Откажись, показушник, — зашипели на него Гладышев и Кадыркулов. — Сгоришь без дыма, Роба.

— Давайте посмотримся, — не обращая внимания на советы, сказал Роберт, и посмотрел свои карты, и первым начал раскладывать их на столе.

— Человек каждую минуту обязан думать, зачем он живет на земле и в чем смысл этой жизни, — талдычил Венька.

— Иди ты к черту! — обозлился Шутиков. — Дай почитать.

— А главное в жизни — сколько ты дал, а не сколько взял…

— Уберите от меня этого шизика! — взвыл Шутиков.

— Э-эх, Боря, я с тобой по душам, а ты…

— Чего — по душам? Молотишь языком, а сам не понимаешь, что это такое!

— Понимаю. Главное в чем? Если ты за всю жизнь ни одного человека не сделал счастливым, то цена тебе — копейка.

— Копейка тоже деньги! Копейка рубль бережет, понял?

Терпение у Голдаева лопнуло. Пока партнеры рассматривали разложенные на столе карты и прикидывали, без скольких взяток остается Роберт, он подошел к доморощенному философу, сгреб его сильной рукой за шиворот и, хотя тот упирался, легко протащил через всю комнату до двери и легко выкинул в коридор.

— Ты что-то сегодня свирепствуешь, Роба, — сказал Репьев. — Проигрывать надо уметь.

— Ближе к делу, — обрезал его Голдаев. — Что у нас тут нарисовалось?

— Вы, товарищ Голдаев, без двух взяточек, — ласково, с грузинским акцентом произнес Чиладзе.

В эту секунду в комнату ворвался Венька и решительно выпалил, подойдя к столу:

— Официально заявляю: вы — хамская, грубая личность!

Договорить он не успел, потому что Голдаев молниеносно ухватил его за руку и, видимо, сжал с такой силой, что Венька скривился от боли. Голдаев вновь поднялся и вывел его в коридор.

— Исчезни. — И аккуратно закрыл дверь, набросил на петлю крючок. — Куда ни кинь — сплошные неврастеники, — пробормотал Голдаев. — Ладно, мужики, сдаюсь, проиграл. Сколько там с меня, прикиньте.

— В горе у тебя две тысячи триста, — посочувствовал Чиладзе.

— Роберт Петрович — джентльмен, денег не считает! — весело сказал один из болельщиков, Гладышев.

— С тебя на круг девяносто три кола, Роберт Петрович, — доложил Репьев, который рассчитывал «горку».

— Фью-ить! — присвистнул Кадыркулов. — Неплохо попал!

Но Голдаев совсем не казался огорченным, быстро отсчитал деньги:

— Играть надо в удовольствие, а не для денег.

— Хорошее удовольствие — девяносто три кола! — сказал Репьев.

— Тебе этого не понять, копеечная душа. Могу еще и угостить с проигрыша. Кто в магазин сгоняет? — И Голдаев сверх проигранных денег положил еще десятку.

— Это уж слишком, Роба, — возразил Чиладзе. — Ты и так на праздники без денег остался.

В дверь громко забарабанили, и командирский голос Федоткина произнес:

— Немедленно откройте! Чем вы там занимаетесь?!

Кадыркулов открыл дверь, и в душную комнату как ветер ворвался Степан Егорыч. Следом за ним вошел Венька, глаза его метали молнии, но выяснять отношения при начальстве он не стал.

— A-а, субчики, картежничаете? Хороши, ничего не скажешь. Начальник базы высунув язык шоферов ищет, а они от безделья сохнут.

— Законный отдых, — сказал Репьев. — У меня отгулов на десять дней.

— Две недели имею, — гордо сказал Чиладзе.

— Тут одни ударники труда собрались, — усмехнулся Гладышев.

— Орлы, страна зовет на подвиг! — Федоткин сгреб со стола карты, стал тасовать их. — Кто проиграл?

— Роберт Петрович пострадал, — усмехнулся снова Гладышев.

— Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался, — махнул рукой Голдаев.

— Нда-а, брат, деньги без ног, а уходят. Что ж, тогда ты первый кандидат в рейс, Роба, — подытожил Федоткин.

— В какой рейс? Когда?

— На Воропаевскую ГЭС срочно нужно гнать девять КрАЗов. Выезжать утром раненько.

— А Новый год? — опешил Гладышев.

— Встретите с трудовым коллективом стройки. Орлы степные, страна зовет на подвиг! — патетически повторил Федоткин.

— Она нас каждый день зовет, — парировал Репьев.

— Стройка взяла обязательство — к Новому году перекрыть реку.

— Молодцы. А мы здесь с какой стороны?

— У них машин для перекрытия не хватает. — Федоткин продолжал машинально тасовать карты.

Повисло молчание. Роба Голдаев начал одеваться.

— Ты куда, Роберт Петрович? — встрепенулся Федоткин.

— На кудыкины горы…

— Ты разве не слышал, что я тут говорил?

— Меня, Степан Егорыч, на подвиги что-то не тянет.

— Двойные премиальные к празднику выпишу, — осторожно пообещал Федоткин.

— Потерянное здоровье ни на какие премиальные не купишь. — Голдаев застегнул полушубок, нахлобучил шапку. — Привет. С наступающим!

Он вышел, и вновь стало тихо.

— Нда-а… по зимнику… да еще пуржить начинает. — Репьев поскреб в затылке. — Не сахар…

— Четверо ребят из Казани взялись! С КамАЗа трое! И всем, между прочим, тоже домой хочется. Но люди понимают — когда надо, значит, надо! А вы, кадровые перегонщики, зимника испугались!

— Потому что знаем, с чем это едят, — хмуро сказал Гладышев. — Полтыщи верст — не шуточки.

— Да еще эти версты черт кочергой мерил, — добавил Репьев.

— А мне жена в лоб заявила: если Новый год опять дома не буду, она на развод подаст, — сказал Гладышев.

— Э-эх, мужики-и… — с досадой проговорил Федоткин. — Не кровь у вас в жилах, а простокваша. Нужное дело, важное! Государственное!

— Я поеду! — вдруг сказал Венька Черепанов.

— Ты кем у меня на базе? — спросил Федоткин.

— Ну, механиком. Но права-то у меня есть. Между прочим, второго класса.

— Ты когда-нибудь в такие рейсы ходил?

— Ннет… Но я подменяющим могу быть. Я могу…

— Скройся, — тихо попросил Федоткин и вновь обратил свое внимание на шоферов: — Вот не думал, что у меня на базе сплошь жлобье работает! Навроде Голдаева! — Он швырнул карты на стол и вышел, хлопнув дверью.

Опять повисла тишина. Лежали на столе деньги и разбросанные карты. Понурившись, сидели водители.

— Ну, Федоткин, в рот тебе кило печенья! — ругнулся Гладышев и стал собираться. — Жена на развод подаст — на твоей совести будет.

— Он всегда так: как что горит — сразу на совесть давить начинает, — тоже ругнулся Репьев. — Зараза какая-то!

— Ладно, ругайся не ругайся, а ехать придется, — вздохнул Чиладзе. — А я Новый год в Кутаиси собирался встретить. Телеграмму послал, друзья встречать придут! Э-эх, Федоткин, нэхороший человек!

— Ребята! Товарищи! Дорогие! Возьмите меня! — взмолился Венька Черепанов. — Мне до смерти в Воропаевск надо!

— Тебе, Гиви, надо было вчера в Кутаиси сваливать. И был бы в порядке, — не обращая внимания на Веньку, сказал Репьев.

— Что сделаешь — попался!

…Роберт Голдаев брел по поселку, в общем-то, бесцельно. Пойти некуда, да и видеть особенно никого не хотелось. Возле кафе-«стекляшки» стояли четверо ребят, ссутулившись, подняв воротники пальто и полушубков. Увидев Голдаева, они посовещались о чем-то и неторопливо двинулись ему навстречу.

— Слышь, друг, — один из парней загородил Голдаеву дорогу, — выручи рублем, на бутылку не хватает.

Трое остальных тем временем стали по бокам и сзади. Голдаев покосился на них, усмехнулся, но выражение лица потвердело и в глазах блеснуло нечто беспощадное.

— Ошиблись, мужики, — сказал Голдаев. — Я только на хлеб подаю.

— Пожалеешь рупь — потеряешь все, слыхал такую поговорку?

Голдаев быстро и точно ударил его ребром ладони по шее. Парень охнул и, будто подрезанный, повалился на снег. А через секунду рядом с ним лежал второй. Голдаев успел садануть его в челюсть, развернувшись всем корпусом. Третьего он поймал за руку и согнул запястье так, что тот взвыл от боли. Четвертый проворно отбежал на несколько метров, крикнул издалека:

— Ладно, падла, мы еще встретимся!

— Посмотри на меня внимательно, сученок, — спокойно проговорил Голдаев и еще сильнее заломил парню руку. Тот вновь взвыл от боли, но посмотрел в глаза Голдаеву.

— Запомнил?

— Да… ой-ей, больно!

— Это называется уличный разбой, грабеж, знаешь?

— О-ой, кончай, руку сломаешь!

— А что это у тебя в кармане оттопыривается, ну-ка, достань.

Парень левой рукой извлек из кармана самодельную, выточенную на токарном станке финку.

— А за это, ублюдок, тебе мало руку сломать. Голову оторвать надо… — И он снова с силой заломил парню руку.

— О-ой-ей-ей! — утробно завыл тот. — Конча-ай, гад, больше не буду!

— Повтори отчетливо: дядя, прости пожалуйста, я больше не буду.

— Дя-дя… прости, пожалуйста… я больше не буду… о-ой-ей, не надо, не надо, сломаешь!

— Когда твои дружки прочухаются, ты им расскажи подробно. — Голдаев отпустил руку парня, и тот охнул от боли, медленно опустился на снег, зажав руку между колен.

— Сильный, да? Самбо, да? Справился, да? — слезливо загнусавил он.

— Запомни: если еще раз по этому делу встретимся — удавлю. — Голдаев оправил полушубок и спокойно зашагал по улице.

Он добрел до автобусной станции, взглянул в зал ожидания. Вокзал был новый, из стекла и бетона, на стенах цветные мозаичные панно, пол из цветного кафеля, широкие кожаные кресла, в которых дремали, читали и просто ожидали своего рейса многочисленные пассажиры. С криками носились по залу ребятишки. У касс толпились очереди за билетами.

Голдаев прошел к буфету, облокотился о стойку. Буфетчица, высокая крашеная блондинка лет тридцати, увидев его, широко улыбнулась ярко накрашенными губами:

— Робик, пропащая душа, привет!

— А я думал, сегодня Верка работает, — вздохнул Голдаев.

Буфетчица отпустила покупателям кефир и сосиски, подошла:

— Твоя Верка дома у телевизора томится.

— Она такая моя, как и твоя…

— Давно ли так стало? — Женщина игриво усмехнулась.

— Недавно… разошлись как в море корабли… — Голдаев вертел в руках папиросу, но не закуривал.

— А что ж она каждую минуту как заведенная: «мой Робик», «мой Робик»?

— Баста, отцвели хризантемы в саду, — сухо улыбнулся Голдаев. — Водка есть?

— Нельзя ведь, ты же знаешь. — Буфетчица сделала испуганные глаза.

— Налей втихаря сто пятьдесят. И соком подкрась.

— Ох, Робик, подведешь ты меня под монастырь. — Она ушла за стену буфета, повозилась там чуть-чуть и вернулась, поставив на стойку стакан мутно-желтой жидкости и положив яблоко.

— С тебя три восемьдесят.

Голдаев повертел стакан в руке, разглядывая, потом выпил махом, с хрустом надкусил яблоко. Достал из кармана пятерку и положил на стойку.

— Я теперь ничей, — сказал он. — Я сам по себе. Всегда так было. Можно сказать, вернулся на круги своя…

— Так я тебе и поверила. — Буфетчица принялась отсчитывать сдачу.

— Не надо сдачи, Аллочка…

— Спасибо…

— Значит, говоришь, у телевизора сидит?

— А я почем знаю? Она уже третий день на работу не выходит. А где она сидит, тебе лучше знать. — Она вдруг нахмурилась: — Где Новый год встречать будешь?

— До Нового года еще дожить надо, — усмехнулся Голдаев.

— Можно вместе собраться… — Она увела взгляд в сторону.

— И с Веркой?

— Как хочешь… Мне-то что? У меня тоже парень есть.

— Ой, бабы, бабы — цены вам нету! — улыбнулся Голдаев и покачал головой, будто сам удивился своим словам. — Ладно, еще поговорим на эту тему. Время еще есть. Будь здорова, Аллочка. Привет твоему парню. — Он вразвалочку побрел от стойки к выходу.

…На окраине поселка уже успели выстроить целый микрорайон из блочных пятиэтажек. Просторные дворы, предусмотренные для спортплощадок и лесонасаждений, жители застроили гаражами и сараями. От сарая к сараю тянулись веревки, на которых жестяно погромыхивало застывшее выстиранное белье. У одного из сараев на лавочках гнездилась компания ребят. Рубиново светились в темноте огоньки сигарет, и слышались звуки гитары. Роба прошел мимо компании, направляясь к угловому подъезду белой, с подмороженными окнами пятиэтажки. Поднялся на третий этаж, позвонил в одну из дверей. На лестничной площадке мусорные ведра, ящики со старой обувью, лыжи, велосипедные колеса — повернуться негде.

Дверь открыла женщина в халате, волосы закручены бигудями и покрыты голубенькой косынкой.

— А-а, дорожный морячок, свет очей наших, — насмешливо протянула она. — Не прошло и года, как милый у порога.

— Привет. Верка дома? — Он хотел пройти внутрь квартиры, но женщина загородила дорогу.

— Упорхала твоя Верка.

— Куда это?

— К матери в Корсукар уехала. — В голосе женщины послышалось торжество.

— К матери? — опешил Голдаев. — А Егорка?

— И Егорку забрала, и все манатки, и с работы уволилась. Ты сам-то хоть знаешь почему?

— Откуда?

— А надо бы. Ох, Роба, Роба, ни стыда у вас, мужиков, ни совести.

— Давай ближе к делу.

— Ведь она к матери поехала аборт делать.

— Бро-ось…

— Хоть брось, хоть подними. — Глаза женщины сделались злыми. — Два дня тут белугой ревела, а потом говорит: «Да пропади он пропадом, скотина эта! Чтоб ему, говорит, сто лет икалось!»

— Как же так? — вконец растерялся Голдаев, достал папиросу, долго прикуривал. — Ничего не сказала, не посоветовалась.

— С кем советоваться? С тобой? — Женщина невесело усмехнулась.

— Я отец или кто?

— Волчина ты бродячая, а не отец. Какой от тебя прок людям?

— Ну знаешь, — вспылил Голдаев. — Твое дело десятое, не лезь в прокуроры. Какое она имеет право общего ребенка жизни лишать?

— Это уж ты у нее спроси.

— Я спрошу! Когда она делать собралась?

— Что? — не поняла женщина.

— Ну, этот аборт чертов!

— Я откуда знаю? Сказала: как к матери приеду, так и сделаю.

— Нда-а, веселенькая история… — Голдаев все больше мрачнел.

— Ма-ам! — донесся из глубины квартиры капризный детский голос. — Я заме-ерз!

— Не мамкай! — крикнула, обернувшись, женщина. — Вылезай из ванной и сам вытрись!

— Это она мне назло, значит… — горько усмехнулся Голдаев.

— Нет, себе! Довел бабу до ручки — и хоть бы хны ему! Ох, Роба, Роба, страшный ты человек…

— Твой-то дома? — спросил Голдаев и повернулся уходить.

— Хоккей, слава богу, смотрит, — усмехнулась женщина.

— Вот ты за ним и смотри. — Он пошел вниз по лестнице.

— А что за ним смотреть? — уже в спину Голдаеву ответила женщина. — Он всегда при мне, он тебе не пара!

— Ну-ну… — неопределенно промычал Голдаев. — За хорошим мужиком и свинка господинка…

— …А че ты с ней не расписался-то? — спрашивал шофер Никита Гудилин, грузный, не старый еще человек с большими наработанными ручищами. — Вроде больше года ты с ней женихался.

— Со всеми расписываться — места в паспорте не хватит, — Голдаев усмехнулся, покачал головой. — Ну Вера, ну учудила… Чего-чего, а такой прыти я от нее не ожидал.

Они сидели в жаркой кухне, пили чай. Гудилин был в майке, трикотажных тренировочных брюках и тапочках на босу ногу.

— Нда-а, умотал бабу, а теперь удивляешься…

— Да брось ты, Никита, это я умотал?

— А то кто же? Сколько мы с тобой, четвертый год в паре ездим?

— Ну, четвертый…

— Кто ж тебя, сукиного кота, знает, как не я, — Гудилин усмехнулся, выпил чаю. — А от бабы в ее положении чего хочешь ждать можно. — Гудилин откусил кусок рафинада, с шумом втянул в себя сразу чуть не полчашки чаю. — Моя вон тоже… каратэ стала заниматься.

— Ну? — повеселел Роберт. — Чтоб у тебя получку отнимать?

— Получку я ей и сам отдаю, — махнул рукой Гудилин. — Ххе, черт! Я пошел в спортзал, поглядел, каким они там каратэ занимаются. Кричат, перед собой ручки выбрасывают, ножки вскидывают. Я тренера спрашиваю: «Зачем кричит-то?» А это, говорит, такой ритуальный клич для устрашения противника. Я смеюсь. Он говорит: «Напрасно смеетесь: зная каратэ, от любого вооруженного преступника можно защититься, даже от нескольких». Я ему: ставь, говорю, бутылку, я тебя щас в землю рогами воткну! — Гудилин рассмеялся.

— Ну, воткнул? — после паузы спросил Голдаев, думая о чем-то другом.

— Куда там! Тренер испугался. — Гудилин вновь рассмеялся и вдруг сказал: — Она ведь была у меня, Верка твоя.

— Ну? Когда ж это? — Голдаеву опять пришлось удивляться.

— Третьего дня. Записку тебе оставила. Щас принесу. — Гудилин ушел в комнату, шаркая тапочками по полу.

Роберт остался один, закурил, задумчиво уставился в стену. Пришел Гудилин, бросил на стол свернутую четвертушку бумаги.

— Дела-а… — улыбнулся Голдаев, беря записку. — А ты, значит, навроде почтальона…

Гудилин не ответил. Роберт прочитал записку, потемнел лицом, скомкал бумагу:

— Ты читал?

— Читал… случайно… — простодушно признался Гудилин.

— Хорошие у тебя манеры — в чужие записки нос совать, — зло посмотрел на него Роберт.

— Уж какие есть, — вздохнул Гудилин.

— Она меня тут подонком назвала, это что? Да за это ей голову отвернуть мало! — Голдаев ударил кулаком по столу.

— Не ори, дети спят, — спокойно остановил его Гудилин. — Я Верку-то хорошо знаю… зазря слова не скажет…

— Да ты что, Никита? — совсем опешил Голдаев. — Да я ее за это…

В прихожей заверещал звонок.

— Кого это на ночь глядя? — Гудилин поднялся было, чтоб пойти открывать, но жена успела раньше.

— Здравствуйте, граждане дорогие, — послышался из прихожей глуховатый голос Степана Егорыча. — Мужик твой дрыхнет или телевизор смотрит?

— На кухне с Голдаевым чаи гоняют.

— Очень кстати. Позвольте раздеться, граждане.

В прихожей еще некоторое время слышались возня и покашливание, и скоро на кухню, потирая озябшие руки, вошел начальник автобазы Федоткин.

— Что, субчики-голубчики, вы от меня в дверь, а я в окно.

— От начальства куда денешься? — развел руками Гудилин.

— Налейте-ка чаю с морозца. — Федоткин присел на табурет.

Гудилин достал из навесного шкафа чашку, блюдца, налил заварки, кипяток. Голдаев молча курил. Федоткин положил себе варенья в блюдце, оттуда полную ложку — в рот, запил чаем. Вздохнул шумно. Никита Гудилин взял из сахарницы кусочек рафинаду, повертел его в пальцах:

— Помнишь, после войны сахар продавался? Кусковой? Здоровые кусищи были. Сладкий такой — до сих пор помню. Грызешь, грызешь, а он все не уменьшается. А этот… во рту растает, даже вкуса не успеешь почувствовать, нда-а…

— Это так только кажется, — философски возразил Федоткин. — Что прошло — всегда кажется лучше, чем на самом деле. Иные люди, к примеру, раньше хорошими были, а с течением времени плохими стали, прямо на глазах. Так вот, глядя на такого, я люблю вспоминать, когда он хорошим был.

— Если плохим стал, значит, и хорошим никогда не был, — возразил Гудилин.

— Это товарищ Федоткин про меня вираж закладывает, — улыбнулся Голдаев. — Верно, товарищ Федоткин?

— А хоть бы и про тебя, — насупился Федоткин, снова зачерпывая варенья.

— Ты у нас, Роба, в полосочку, — пошутил Гудилин. — День плохой, день хороший.

— Я уж и забыл, когда он хорошим был, — вздохнул Федоткин. — Э-эх, ндравный ты мужик, Голдаев: сперва себя показать хочешь, а уж с делом — это как получится… как бог на душу положит…

— Маршрут на Воропаевск через Корсукар идет? — вдруг спросил Голдаев.

— Кажется, малость в стороне остается, — ответил Федоткин. — А на кой ляд тебе Корсукар нужен?

— Ладно, товарищ начальник, уговорили, — хлопнул ладонью по столу Голдаев. — Что, Никита, выручим старика Федоткина, сходим в Воропаевск?

— Нет, — круто наклонил голову Гудилин. — Ко мне сын с института едет. Я его три года не видел, Роба, пойми…

— А у меня есть для тебя напарник, Роберт Петрович! — радостно воскликнул Федоткин.

— Кто ж это? — прищурился Голдаев.

— …Вы, наверное, тоже меня брать не хотели? — спрашивал Венька Черепанов. — Скажите честно, не хоте ли?

Роберт Голдаев не ответил, глядя вперед и положив руки на большую черную баранку.

Они сидели в теплой, комфортабельной кабине КрАЗа, высоко над землей. По ту и другую сторону дороги блистала снежная, ровная, как стол, степь. Только на горизонте легкой паутиной на фоне густо-голубого морозного неба маячили ажурные каркасы буровых вышек и стальных опор высоковольтных передач. Ровно и мощно гудел двигатель.

— Нашу ссору прошу считать исчерпанной, — после паузы вновь бодро заговорил Венька. — Зла на вас не держу и удовлетворения требовать не буду.

При этих словах Роберт чуть усмехнулся уголком рта.

— А вообще, я вас уважаю. Только хамства не люблю, — продолжал Венька. Он был счастлив, что его взяли в экипаж, что он наконец-то едет в Воропаевск.

Голдаев курил, щурился от дыма. Дорога была хорошая, укатанная, машина шла, как по рельсам, даже укачивало. Они шли в колонне последними.

— Конечно, я так машину, как вы, водить не умею, но не подведу! — не умолкал Венька. — Я зато любой двигатель сердцем чувствую. Я так рассуждаю: машина, как человек, — ее любить надо, верно? И тогда она тебя не подведет. Это ведь только слова — железо, двигатель, а если вдуматься? Ее ведь мысль человеческая сотворила. А все, в чем живет человеческая мысль, — живое, верно я рассуждаю?

И снова Голдаев не ответил. Чуть-чуть поморщился, и все. Машины катили на одинаковом расстоянии друг от друга, и все шло пока хорошо, без заминок, остановок и непредвиденных происшествий. Венька Черепанов на время замолк, созерцая пейзаж и холодное яркое солнце. Выехали они на рассвете, а теперь была середина дня.

Венька увидел вдалеке, почти на горизонте, высокие, как гигантские свечи, факелы. Странно было видеть их посреди безлюдного пространства, занесенного снегом.

— Газ жгут, вот гады… — Он сокрушенно покачал головой. — День и ночь… Это ж сколько народного добра пропадает, а? Под суд за такое надо, честное слово! Сколько всяких нужных вещей из этого газа сделать можно! А они жгут! Вот вы не задумывались, Роберт Петрович, сколько у нас разного добра гибнет из-за тупости и нерадивости? Страшное дело.

Голдаев опять не ответил, думая о своем и дымя папиросой.

— А почему такое происходит, не задумывались? Могу ответить. От неуважения друг к другу Не верите? А я доказать могу. От неуважения друг к другу происходят все наши беды, — Венька молотил без передыху. — Вот вы, например, жену свою уважаете?

Вопрос озадачил Голдаева, и он ответил не сразу:

— Нету.

— Чего? — не понял Венька.

— Жены.

— Как так? Почему? А вам сколько лет?

Голдаев молчал, глядя вперед.

— Вы с какого года, Роберт Петрович?

— С тридцать восьмого…

— Ого! И ни разу не женились? — вытаращил глаза Венька.

— Слушай, если б тебе к языку динамо-машину присобачить, а? — проговорил Голдаев. — Сколько электричества зря пропадает!

Но Венька не обиделся. Секунду-другую подумал и даже рассмеялся:

— Вообще-то, верно, люблю поговорить… А вы, как видно, больше молчать любите?

Голдаев вновь не удостоил его ответом.

— Ну, извините, больше не буду… — И Венька действительно замолчал, уткнув нос в пушистый клетчатый шарф, намотанный поверх мехового воротника кожаной куртки.

Встречных машин было мало. Всё та же заснеженная степь с редкими перелесками, те же каркасы буровых вышек на горизонте. Солнце краснело и медленно катилось к горизонту.

— Ну-ка, глянь там по карте, когда перекусывать будем, — нарушил молчание сам Голдаев.

Венька послушно достал из кожаной черной сумки сложенную вчетверо карту с маршрутом, некоторое время изучал:

— Станица Терновая, через пятьдесят девять километров. А я бутерброды прихватил, с колбаской, будете?

— Давай.

Венька из той же сумки извлек бумажный пакет, в котором оказалось штук шесть бутербродов с толстыми ломтями колбасы. Уплетали с аппетитом. Венька достал из сумки маленький радиоприемник «Турист», включил, настроил, и полилась приятная мелодия песни и приятный голос певицы. Что-то о безбрежных просторах, дождях и любви.

— Значит, когда война началась, вам уже четыре года было? — вдруг спросил Венька.

— Четыре… — подтвердил Голдаев и повторил с не которым удивлением. — Да, почти четыре…

— Помните?

— Что?

— Ну, войну, конечно? — решительно спрашивал Венька.

— Да нет… оккупацию немного… Немец у нас в доме жил. Рыжий такой, здоровый… Шоколадом меня угощал…

— И вы брали? — покосился неодобрительно Венька.

— Брал, конечно, — усмехнулся Голдаев. — Сестренка тоже брала…

— А сестренке сколько тогда было?

— Семь… нет, восемь лет было. — Голдаев посчитал в уме. — И мать брала…

— Мать брала? — ужаснулся Венька.

— А ты бы не взял, да?

— Нет, — решительно мотнул головой Венька.

— Шоколад? — переспросил Голдаев.

— Шоколад.

— Когда от голодухи плачешь целый день?

— Все равно не взял бы… Это же оккупант, фашист.

— Суровый ты парень, Вениамин, — беззлобно сказал Голдаев. — И дурак ко всему…

— Не согласен! Ну, хорошо, вы с сестренкой маленькие совсем, не понимали ничего, но мама ваша? Как же она-то могла? — В глазах Веньки светилось искреннее недоуме ние.

— Заткнись, — оборвал его Голдаев. — И не возникай больше…

Венька посмотрел на выражение лица Голдаева и замолчал. Сосредоточенно жевал бутерброд, слушал музыку из приемника.

Голдаев время от времени поглядывал на горизонт и хмурился. Темнеющая синь неба окровавилась горячим закатом.

— Так и знал, зараза… — пробормотал Голдаев.

— Что такое? — встрепенулся Венька.

— К вечеру пурга пойдет… солидняк пурга…

— Ничего, прорвемся, — успокоил Венька, и Голдаев даже усмехнулся, покачал головой. — На таких аппаратах никакая пурга не страшна!

Снова надолго замолчали.

— А чего ты в Воропаевск так рвался? — вдруг спросил Голдаев. — Тебя что, пряниками там кормить будут?

— Меня там… девушка ждет… — Венька чуть смутился. — Мне ее увидеть надо.

— A-а… ну, тогда другой разговор… — насмешливо протянул Голдаев.

— Над вами девушки никогда не смеялись, Роберт Петрович? — вдруг задал вопрос Венька.

— До такого не доходило… — усмехнулся Голдаев.

— А у меня… Говорит, что любит, и все равно смеется, — вздохнул Венька.

— Веселая, значит…

— Веселая… — опять вздохнул Венька. — Я с ней на Новый год познакомился. Вечер в клубе был… На ней такой джинсовый костюм — брюки и пиджак, серебристые такие… и глаза серебристые, в темноте светились… Я в углу сидел, за кадкой с фикусом, и она сама меня пригласила… Вот ведь странность какая, Роберт Петрович. Раньше скольких встречал, сам знакомился, кадрил, целовался… всякое, в общем… И как-то все мимо сердца. А тут подошла, и меня будто обожгло. Прямо сердце огнем опалило… Я вам не мешаю, Роберт Петрович?

Голдаев не ответил. Он как-то весь ушел в себя, и глаза автоматически следили за дорогой.

— Она так удивилась, когда я с ней танцевать пошел. Вы разве, говорит, шейк умеете? Я, говорю, все умею. Она засмеялась и говорит: «А я с подругами поспорила, что не умеете, потому и пригласила…» А у меня, вот верите, все перед глазами поплыло, как у пьяного… — Голос Веньки становился все тоньше и прозрачнее, растворялся в этой бескрайней степи…

…Голдаеву вдруг вспомнилось свое расставание с Верой…

Он укладывал в рюкзак нехитрые пожитки — мятые рубахи, два свитера, кожаную куртку, кеды, сапоги… А она стояла у окна, закутав плечи в прозрачную вязаную шаль, и молча смотрела. Из другой комнаты послышалось шлепанье босых ног, и на пороге остановился мальчик лет шести:

— Ма-ам…

— Ну что тебе, что? — нервно спросила женщина.

— Ты сказку обещала.

— Подожди. Иди ложись, я сейчас приду… Иди, кому сказала?

Мальчик грустными глазами посмотрел на Голдаева, потом опять на маму, опять спросил:

— А что, дядя Роба уходит?

— Иди к себе, кому говорю! — повысила голос мать, и мальчик послушно ушел.

— Не пойму все-таки, Роба, чем я тебе не угодила? — наконец спросила женщина, зябко передернув плечами.

— Не переживай, всем угодила. — Голдаев застегнул рюкзак.

— Нет, ну все-таки… — Она напряженно рассмеялась. — Жил, понимаешь, как у Христа за пазухой… Поматросил и бросил…

— Я тебе что-нибудь когда-нибудь обещал?

— Обещал — не обещал, какая разница?

— Большая…

— Тебе плохо со мной было? — Она подошла к нему близко, попыталась заглянуть в глаза. — Совсем плохо? Ну, скажи… Ну что ты молчишь? — Губы у нее вздрагивали, и на глаза наворачивались слезы. — Скучно со мной, да? Необразованная… и с ребенком на шее… и зарабатываю не ахти…

Он погладил ее по щеке, улыбнулся:

— Зарабатываешь ты очень даже ахти.

Она ухватила его руку, прижала к груди:

— Опять шутишь, да? Тебе вся жизнь шуточки?

— Да уж какие тут шутки? — Он нахмурился. — Ты не сердись, Вера, обидеть не хотел.

— Не хотел, а обидел… У тебя всегда так. Да ладно, притерпелась, Роба… — Она все еще прижимала его руку к груди. — Я ведь от тебя любые обиды стерплю, ты только жизнь мне не ломай, Роба. Она и так у меня изломанная… Ну, скажи честно, почему ты уходишь? Другую женщину встретил?

— Нет… — Он мягко, но настойчиво освободил свою руку, ладонью провел по небритой щеке, потом закурил и отвернулся к окну.

Пустынный дворик стандартного микрорайона. Бетонные девятиэтажки выстроены в каре, одинаковые подъезды, скамеечки, газоны с продрогшей сиренью. В центре двора — спортплощадка, огороженная металлической сеткой, гаражи, сараи, выстиранное белье на веревках. Дождь моросил с утра.

— Ччерт, и не поймешь, то ли ты в Курске, то ли в Магадане, — с усмешкой пробормотал сам себе Голдаев.

— Тебя бог накажет, Роба, — сказала за его спиной Вера. — Обязательно накажет.

— Ма-ам… — на пороге вновь появился мальчик. — Ты скоро?

— Закрой дверь и ложись спать! — крикнула мать.

— А сказку?

— Закрой дверь, я кому сказала?!

Мальчик испуганно закрыл дверь.

— Ну, хорошего понемногу. — Голдаев погасил окурок в большой, цветного стекла, пепельнице и взялся за лямки рюкзака. — Не поминай лихом, Веруня… Было хорошо, и на том спасибо… — Он внимательно взглянул на нее, еще раз ласково потрепал ладонью по щеке: — Не сердись, Веруня, такой уж я человек…

— Какой? — перебила она.

— Такой… Сам от этого страдаю, так что не сердись. — Он невесело улыбнулся.

— Но почему, почему?! — едва не закричала она.

— Ну, скучно стало… и не в тебе тут дело… скучно — и все. — Он легко закинул рюкзак за спину, направился к двери.

— Бог тебя накажет, Роба, — сказала она ему вслед. — Обязательно накажет… — Она всхлипнула и прикусила себе руку, чтобы не разреветься в голос…

— …Я ей говорю: «Ленка, я для тебя что хочешь сделаю! — продолжал говорить Венька. — Умру, а еделаю!» А она опять смеется, говорит: «Дубленку французскую достань». Вот ведь женщина, а?

— Достал? — очнувшись от воспоминаний, спросил Голдаев.

— Достал! — Венька махнул рукой. — За этой проклятой дубленкой в Москву летать пришлось. Все комиссионки обегал, продавщиц на коленях умолял, подарки дарил — сумасшедшее дело…

— Ну, и как она? — лениво полюбопытствовал Голдаев. — Благодарила?

— Куда там! Смеется! Какой ты, говорит, глупый, я же пошутила! Хорошие шутки!

— Дубленку-то взяла?

— Взяла. Перед подругами хвасталась… У вас так не бывало, Роберт Петрович?

— У меня по-всякому бывало!

— Да, вы — человек бывалый, а я что… салага, — вздохнул Венька.

— Сколько тебе? — спросил Голдаев.

— Двадцать два. Я в прошлом году только из армии пришел.

— Раз в армии отслужил, значит, мужчина, — утешил его Голдаев. — А как твоя девушка в Воропаевске оказалась, не пойму что-то.

— Уехала… — Венька сразу погрустнел. — Уехала — и все.

— К кому?

— Не знаю…

— Одна уехала?

— Не знаю… Письма писал, не отвечала… Потом слух пошел, что она в Воропаевске на стройке работает… Потом кто-то сказал, что она туда за каким-то парнем поехала… Только я не верю. Вот приеду, все выясню…

Из передней машины высунулся Репьев, помахал рукой и начал тормозить. Голдаев тоже затормозил.

Репьев выскочил из кабины, подбежал:

— Как у вас?

— Как у вас, так и у нас.

— В Терновой ужинать будем? Головной спрашивает.

— Возражений нет, — улыбнулся Голдаев.

— Вроде к вечеру пурга вовсю разгуляется, ты как считаешь?

— Напарник мой не боится. — Голдаев насмешливо глянул на Веньку. — А мне перед ним опозориться нельзя.

— Противное дело. Ну ладно, видали виды и похуже, — махнул рукой Репьев и побежал к своей машине.

— Давайте я поведу, Роберт Петрович, — предложил Венька.

— Отдыхай, мне так спокойнее…

Стало быстро темнеть, и Ґолдаев включил ближний свет, и закружили первые тяжелые снежинки, с каждой минутой все гуще и гуще, и скоро сквозь ровный гул двигателя явственно донесся вой ветра.

— Завыла, зараза… — пробормотал Голдаев. — Теперь держись.

Плотная шевелящаяся завеса пурги висела прямо перед капотом, и даже мощный свет фар не мог ее пробить. Они словно потонули в зыбкой молочной пелене и двигались на ощупь. Венька вертел головой по сторонам, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть.

— Ну, что примолк? — весело спросил Голдаев. — Давай говори чего-нибудь. Давно у меня такого говорливого напарника не было. Вот про девушек ты интересно рассуждаешь. Прямо теоретик!

— Смеетесь? — покосился на него Венька.

— Зачем? Женский вопрос, брат, — это тема вечная. Все писатели об нее зубы обломали!

Все громче за стенами кабины завывала пурга. Изредка встряхивало. Машины шли друг за другом в глубокой снежной колее. Трудней всего приходилось первому, который эту колею торил в глубокой целине.

— Я тоже об это дело зубы обломал, — прискорбно сообщил Венька.

Голдаев покосился на него, коротко рассмеялся.

— Вот почему она уехала, как вы думаете? Скучно стало? Конечно, городишко наш паршивенький, сам понимаю… Но ведь могла бы сказать, посоветоваться… Или, может, я ее чем обидел?

Голдаев начал тормозить. Быстро приближался борт шедшего перед ним самосвала.

— Ччерт… — поморщился Голдаев и приказал; — Нука узнай, что там стряслось.

Венька послушно выскочил из машины.

КрАЗы встали перед почти наполовину разбитым мостом. Доски настила большей частью повылетали и полопались, и казалось, ехать не по чему. Голый металлический каркас, а под ним бугристый, запорошенный снегом лед. Почти все шоферы собрались на берегу перед мостом, рассматривали полуразрушенный мост, прикидывали, раздумывали.

— Гиблое дело по нему проскочить, — обронил Репьев. — Да еще на этих махинах.

— Дорога в рай, — коротко заключил Гладышев.

— Другой мост далеко? — спросил Кадыркулов. — У кого карта?

— У меня, — подошел Венька и достал карту с нанесенным на нее маршрутом.

Стали рассматривать при угасающем свете дня. Снег густо несся в воздухе, налипал на карту. У Веньки закоченели руки, но он терпеливо ждал, пока водители рассматривали карту.

— Сто сэмнадцать киломэтров вниз по рэке, такой крюк дэлать, вай-вай! — зацокал языком Чиладзе.

— Мне лично теперь торопиться некуда, — сдвинув шапку на затылок, сказал Гладышев. — Все равно жена на развод подаст.

— Кому некуда, а кому есть куда, — ответил Репьев.

— Детишки, што ль, голодные плачут? — весело спросил Кадыркулов.

— Кому надо, тот и плачет.

— А если ты с этого моста под лед спикируешь? — спросил Шутиков.

— Не, мужики, хочешь не хочешь, а крюк придется делать.

— Мы же тогда к перекрытию не успеем, — сказал Венька Черепанов.

— Ну давай, энтузиаст, пробуй! — предложил Гладышев.

Венька боязливо посмотрел на белый мост, где здесь и там чернели страшенные провалы.

— Но ведь мы же обещали к перекрытию, — уже неуверенно проговорил Венька. — Нас ведь строители ждут… Если надо, я могу первый попробовать…

— Одна попробовала — семерых родила, — ответил Шутиков, и все рассмеялись.

В это время подошел Голдаев, протиснулся к карте, посмотрел:

— Погодите, погодите, значит, если крюк делаем, то Корсукар в стороне остается? — с некоторой тревогой спросил он.

— А чего тебе в Корсукаре?

— Не-ет… я не согласен… — раздумывая, покачал головой Голдаев.

— Брось, Роба! — перебил его Гладышев. — Разворачивай, мужики, в объезд двигаем!

— А слабо рискнуть? — вдруг спросил Голдаев.

— Ты в своем уме, Роба?

— А что? Запросто…

— Кончай, не заводись. Решили, значит, едем в объезд.

— Нет, я, пожалуй, рискну… — Голдаев все еще раздумывал, глядя на мост. Потом он молча направился к головной машине. Все смотрели ему вслед, уверенные, что он шутит. Но когда Голдаев открыл дверцу, Гладышев кинулся следом к нему:

— Роба, не дури, слышишь? Тут ведь нырнешь — не вынырнешь. Я не разрешаю, Роба!

Но Голдаев уже захлопнул дверцу кабины, взревел двигатель, и машина двинулась вперед, с каждой секундой увеличивая скорость. КрАЗ вылетел на мост, и тонкие, ничем не закрепленные доски заходили ходуном под широкими спаренными колесами, прогибались, готовые вот-вот лопнуть, концы досок загибались кверху, пружинили, съезжали в стороны, открывали пропасть, но в ту же секунду колеса машины успевали перескочить на следующую доску, и вновь начиналась устрашающая пляска. Голдаев внешне был спокоен, смотрел то вниз, то вперед и скорости не снижал. Главное — не тормозить. Конечно, он не упадет в воду, но машина каждую секунду может провалиться между арматурными балками, и тогда ее не вынуть оттуда никакими силами. Хотя под тяжестью такой махины тонкие проржавевшие балки могут не выдержать, и тогда… Сейчас, сейчас, еще мгновение — и мост кончится и он будет победитель! По всем трассам все перегонщики будут судачить и удивляться его отваге! Доски под колесами трещали и хлопали.

— Чем дурнее, тем смелее… — пробормотал кто-то из шоферов.

Остальные не ответили, смотрели затаив дыхание.

И вот КрАЗ вылетел на противоположный берег, подняв тучу снежной пыли, остановился.

— Урра-а! — заорал Венька и подбросил шапку.

— Ас, черт возьми! — обернулся к товарищам Гладышев. — Молодец!

— Маладэц! — горячо поддержал его Чиладзе.

Остальные молчали, смотрели, как Голдаев идет к ним через мост. Вот подошел, остановился, потирая озябшие руки.

— Маладэц, Роба! — Чиладзе долго тряс ему руку.

— Вы как хотите, а я в объезд поеду, — сказал Репьев. — Мне это геройство до лампочки. Я свою жизнь не в дровах нашел.

Сощурившись от ветра и налетавшего снега, Голдаев смотрел на Репьева и вдруг круто повернулся, зашагал к следующему КрАЗу. Сел в кабину. Только тогда шоферы зашевелились:

— Да остановите вы его!

— Гладышев, ты главный, чего же ты?

— Со смертью играется наш Роба!

— А что ему? По нем дети не заплачут!

— Выдрючивается перед всеми напоказ! Почище героев видали!

Гладышев и за ним Чиладзе бросились к машине, но Голдаев уже двинулся. Истошно взвыл двигатель, и КрАЗ рванулся вперед, будто прыгнул. Фонтаны снега вырвались из-под колес. Вот КрАЗ влетел на мост и опять заплясали, треща и прогибаясь, доски, даже сам мост заходил ходуном. Сколько раз казалось, что вот сейчас доска вылетит из-под колеса и тяжелая машина рухнет набок, но спасали последние секунды. Всего несколько минут продолжалась сумасшедшая гонка. Лицо Голдаева окаменело, ни один нерв не дрогнет, только взгляд мечется вверх-вниз, вниз — на мост, вверх — на дорогу впереди. Заметная испарина выступила на лбу.

КрАЗ благополучно миновал мост и затормозил рядом с первым. Голдаев выбрался из машины, и было заметно, как у него дрожали руки, когда он прикуривал, спиной загородив пламя зажигалки от ветра. Потом он опять возвращался через мост, чувствуя, как от! напряжения у него дрожат ноги. Два самосвала теперь были на том берегу, семь — на этом.

Голдаев молча подошел к следующей машине. Репьев загородил ему дорогу:

— Это моя машина, не тронь.

Голдаев оттолкнул его с такой силой, что тот едва не упал.

— Гладышев, скажи ему, что он вытворяет! — закричал Репьев.

Голдаев тем временем медленно забрался в кабину. Подошли Гладышев, Кадыркулов, Шутиков, Чиладзе.

— Роба, в самом деле, кончай дурить.

— Я в объезд не поеду! — бешено глянул на них Голдаев. — Мне мимо Корсукара надо, понял?!

— Зачем?

— Надо!

— Не хотят ребята через мост ехать, пойми. Зря рисковать не хотят!

— Я вам все машины на ту сторону перегоню, если вы такие… осторожные! — Он презрительно усмехнулся и рывком захлопнул дверцу.

КрАЗ рванулся с места, пошел на скорости к мосту.

И снова сумасшедший, цирковой «номер». Самосвал плясал на досках, чудом минуя провалы в настиле.

— Что ему в этом Корсукаре? — Гладышев зло сплюнул, глянул на Веньку. — Он ничего не говорил, зачем ему в Корсукар надо?

— Да нет… — Венька пожал плечами и вдруг тоже пошел к машине. — Я тоже поеду.

— Я те поеду! — Голдаев успел схватить его за плечо. — Так поеду, что маму забудешь, сопляк паршивый!

— Нэт, так нэльзя! Стоим и смотрим, а человек жизнью рискует. — И Чиладзе пошел к машине.

Гладышев останавливать его не стал. Остальные молчали. Чиладзе включил двигатель, медленно повел КрАЗ к мосту.

— Еще один припадочный, — сказал Репьев.

Чиладзе ехал слишком осторожно и медленно. Сноровки

Голдаева у него не было. Тот в третий раз благополучно миновал мост, перескочил на другой берег, а Чиладзе провалился на самой середине. Одно спаренное колесо проскочило в дыру, машина грузно осела, накренившись набок, с треском лопнула доска, и второе заднее колесо провалилось в пустоту, и теперь КрАЗ напоминал присевшее на задние ноги чудовище. Задние колеса висели под настилом, осями зацепившись за арматурные балки, и уже никакие силы не могли вытащить их оттуда.

Толпа шоферов почти одновременно ахнула, только Репьев закричал зло:

— Доигрались, мать вашу!

Все побежали на мост.

— Ах, собака! Я ее маму! Чуть-чуть не рассчитал! — Чиладзе бегал вокруг машины.

— Куда лез?! Кто тебя просил?! — орал на него Гладышев.

Все суетились вокруг машины, осматривали, что-то советовали. Только Голдаев курил с равнодушным видом, и на разгоряченном лице таял снег. Пурга усиливалась.

— Ну, что теперь делать, Роба? — подошел к нему Гладышев.

— А что? — спокойно глянул на него Голдаев. — Три машины так пойдут, а пять в объезд через новый мост погоните. Устроим соревнование, кто раньше. — Он усмехнулся.

— А с этой что делать? Мне за нее голову оторвут!

— Без паники, Юра. Придет вертолет, на тросах подымут — и все дела. А пока тут повисит, не прокиснет. — Он выплюнул изжеванный окурок и пошел на тот берег. — Я на машине Репьева пойду!

…Уже ночью Степана Егорыча разбудил телефонный звонок. Перегнувшись через спящую жену, он зажег ночничок, взял трубку:

— Федоткин на проводе… Товарищ Гуров? Напрасно волнуетесь, колонна КрАЗов вышла… А как же, Федоткин не тютя-матютя, как обещал, так и сделал… Не стоит благодарностей, товарищ Гуров, только кричать на меня в другой раз не надо. Доброго здоровья, покойной ночи. — Степан Егорыч положил трубку, подумал и, перебравшись с кровати на пол, нашел папиросы, зажигалку. Задумчиво уставился в синеющую ночь. Пурга гуляла вовсю. Как там его бедолаги-перегонщики? Степан Егорыч много лет занимался этим делом, знал, какое оно тяжкое…

…Теперь три КрАЗа гудели в ночи, прокладывая по целине глубокую колею. Голдаев был за рулем последней машины, напряженно смотрел вперед, изредка встряхивал головой, прогоняя наползающий сон. Он уже чувствовал изрядную усталость. Венька дремал, забившись в угол кабины. В мощных лучах фар крутились снежные вихри. «Дворники» едва успевали счищать с ветрового стекла налипающий снег.

— Ну-к, ты, деятель, — хриплым голосом спросил Голдаев. — Посмотри, когда Корсукар будет.

Венька встрепенулся, достал из-за пазухи измятую влажную карту:

— По идее, должны пройти на рассвете… Но ведь мы с графика сбились…

Снова надолго замолчали. В езде по зимнику главное — не сбиться с твердого покрытия дороги и не ухнуться в бездонную снежную целину. В ней и трактора увязнут. Венька съежился и опять задремал. А Голдаеву опять вспомнилось…

…На шоссе у автозаправочной станции вытянулась длинная очередь автомашин. Жарко. Над горячим асфальтом струилось марево. Голдаев встал, как положено, в очередь, задремал в кабине, надвинув кепку на глаза. На самом солнцепеке человек десять шоферов играли в «жучка». Один становился спиной к остальным, прижимал руку к боку, открыв ладонь. Стоящие сзади били по ладони, и нужно было отгадать, кто ударил. Играли с ленцой, без энтузиазма. Несколько цыганок в длинных, до пят, черных платьях и цветастых шалях ходили по автозаправке, приставали к шоферам, предлагая погадать, а то и просто клянчили деньги. Одна молодая, с распущенной косой, черной, как воронье крыло, держала на руках чумазого годовалого ребенка.

— Эй, красивый, дай погадаю, — услышал Голдаев сипловатый прокуренный голос. Он скосил глаза и увидел стоящую у кабины молодую цыганку с ребенком на руках.

— Позолоти ручку, бриллиантовый мой, все скажу, ничего не утаю, что с тобой было, что будет, почему тоска у тебя на сердце…

Голдаеву даже не по себе сделалось под этим обезоруживающим глазом. Он достал трешку, открыл дверцу и опустил руку с деньгами. Женщина с неуловимым проворством ухватила его руку, притянула к себе.

— Ты такой красивый и везде желанный, и женщины тебя любят, и удача спит у тебя в головах, но почему тоска поселилась на сердце, бриллиантовый мой? Потому что есть красавица, от который ты сам ушел, а теперь думаешь о ней, страдаешь и злишься…

— Ну, ладно, хватит шаманить, вали отсюда. — Он попытался выдернуть руку, но цыганка держала крепко. Годовалого ребенка она положина на ступеньку кабины.

— Подожди бриллиантовый мой, вижу, что плохо твоей красавице и не увидишь ты ее больше… — Цыганка пристальным глазом смотрела на ладонь, водила по ней пальцем. — Долго будешь болеть и страдать.

— Что-что? — ошарашенно переспросил Голдаев и с силой выдернул руку из цепких пальцев цыганки. — Хватит, иди отсюда! — Он захлопнул дверцу, включил зажигание.

— Еще позолоти ручку, красивый, скажу, что дальше будет! — Цыганка озорно подмигнула ему и расхохоталась, подхватила ребенка на руки. — Почему такой одинокий? Жены, семьи нет, дома тоже нет!

Нахмурившись, Голдаев старался не обращать на ее слова внимания…

…Он пригнал машину прямо к ее дому, влетел во двор, затормозил так, что едва не врезался в стену. Прежде чем вбежать в подъезд, посмотрел на окна ее квартиры на четвертом этаже. Они были освещены. Гремя сапогами по ступенькам, он вбежал на четвертый этаж и надавил кнопку звонка. Долго не открывали. Потом послышались детские голоса, потом дверь открылась.

— Ты? — в глазах испуг и удивление, потом — холод и злость. — Чего тебе?

— Ты… жива? — он с трудом перевел дыхание.

— Что значит — жива? — она оскорбленно вскинула голову.

— От чертова ворона! — он коротко рассмеялся. — Так и думал, что наврала!

— Ты зачем пришел?

— К тебе… Пустишь?

— А когда уходил, о чем думал?

— Ни о чем… Уходил — и все. А теперь вот пришел. — Он хотел было пройти в квартиру, но она загородила дорогу:

— Хватит, Роба. У меня душа не балалайка, чтобы на ней играть. Уходи.

— Вера, я сто километров машину гнал как сумасшедший…

— Зачем?

— Как это? Я ж говорю, к тебе ехал.

— Зачем? — Она посмотрела на него холодно, как на чужого и неприятного ей человека.

— Я ж говорю, к тебе ехал. К тебе!

— Да не нужен ты мне ^больше! Кажется, навсегда распрощались. Сам же сказал — хорошего понемногу.

— Кончай, Вера, чего человек сдуру не скажет. — Он снова хотел пройти в коридор, но она опять не пустила его.

— Уходи, Роба. Хватит друг дружке нервы трепать.

— Дай хоть чаю попить.

— Не могу. У меня гости.

— Кто?

— Не твое дело.

— Кто? — Голдаев нахмурился, надвинулся на нее.

— Иди к черту! — Она отступила в прихожую и захлопнула дверь.

Голдаев замолотил кулаками, потребовал:

— Вера, открой, дверь сломаю.

— Не открою, уходи!

— Вера, открой, по-человески тебя просят! — Он вновь забарабанил, но никто не отозвался. Только из соседней квартиры выглянула любопытная соседка.

Голдаев усмехнулся, закурил, медленно побрел по лестнице вниз.

Когда он вышел, опять задрал голову, посмотрел на окна ее квартиры. Долго стоял так, попыхивая папиросой. И вдруг его осенило. Он выплюнул окурок и опять пошел к дому, но не в подъезд, а к стене, где тянулась водосточная труба. Постоял, раздумывая. У спортплощадки, в зарослях сирени, слышались переборы гитарных струн и мальчишечьи голоса, распевавшие песню.

Голдаев закатал рукава рубашки, примерился и полез вверх по водосточной трубе. Жесть оглушительно скрипела и потрескивала. Голдаев упирался носками сапог в стену, подтягивался, обеими руками обнимая трубу. Медленно, метр за метром, он поднимался по стене. Обливался потом. Рубашка прилипла к спине.

Вот послышались шаги через двор, и Голдаев замер. Хлопнула дверь в подъезд — и снова тихо. Только в зарослях сирени пели под гитару ребята. Голдаев миновал наконец третий этаж. Заглянул в освещенное окно. В комнате сидело перед телевизором целое семейство — отец в полосатой пижаме и брюках, мать в легком халатике и двое мальчишек. Передавали программу новостей. Голдаев передохнул и полез дальше. Оставалось совсем немного до уровня четвертого этажа, когда вдруг одна из секций трубы, вставленных одна в другую, со страшным скрипом вынулась. Голдаев почувствовал, что вместе с этой секцией медленно отделяется от стены и падает в бездну. Он попытался одной рукой зацепиться за муфту, вделанную в стену, но рука оскользнулась, и он полетел вниз.

Его спасло то, что он упал не на асфальтовую дорожку у самой стены, а на взрыхленную цветочную клумбу. Упал со страшным жестяным грохотом. Секция водосточной трубы покатилась по асфальту. Испуганно замолкли в сирени поющие голоса.

Закрыв глаза и раскинув по сторонам руки, Голдаев лежал на влажной рыхлой земле, прислушиваясь к самому себе, живой или нет.

Послышался топот многих ног, и скоро Голдаева окружили парни и девушки. Человек пять. Испуганно смотрели.

— Живой или нет?

— Он же с четвертого этажа пикировал.

— Может, сердце послушать?

— Страшно…

— «Скорую» надо вызвать, ребята. Я сбегаю позвоню… — И торопливый топот ног.

— Чего он полез туда? — после паузы спросил кто-то.

— Может, ворюга?

Хлопнула дверь в подъезд, и Голдаев услышал задыхающийся голос Веры:

— Господи, Роба, миленький! — Она упала рядом с ним на колени, приложила голову к его груди.

И тогда он вздохнул глубоко и захохотал. Вера испугалась, вскочила. А Голдаев лежал на спине и хохотал как полоумный.

— Это у него шок, — сказал кто-то из ребят.

— Дурь это у него, — оскорбленно сказала Вера. — Жалко, что не разбился, — похоронила бы и думать забыла.

— Но-но! — перестав смеяться, сказал Голдаев. — С похоронами спешить не надо.

Вера не ответила, пошла к подъезду.

— Дверь не закрывайте, Вера Николаевна, — попросил Голдаев и попытался встать. Охнул, схватившись за поясницу.

— Может, перелом? — спросил кто-то из ребят.

— Перелом в судьбе, — усмехнулся Голдаев и медленно побрел к подъезду, морщась от боли и держась за поясницу.

Когда он ушел, прибежал парень, звонивший по телефону, сообщил:

— Через полчаса обещали. — Он увидел, что Голдаева нету, растерялся. — А где он?

— «Скорую» встречать пошел! — со смехом ответил кто-то. И тут же беззаботно забренчала гитара и два-три голоса складно запели:

Дверь Вера ему опять не открыла. Напрасно он минуту или две давил на кнопку, стучал кулаком. Тогда он расположился на ступеньках у двери, закурил и стал ждать. Ждал, наливаясь злостью. Рядом на ступеньке росла гора окурков. Наконец, где-то во втором часу ночи, когда Голдаев уже задремал, осторожно щелкнул замок и Вера выпустила на площадку чернявого, худощавого парня. А сама в щелку наблюдала, что будет.

Голдаев приоткрыл глаза, но не шелохнулся. Парень хотел было осторожно пройти мимо, но Голдаев загородил ногой дорогу.

— Тебя как зовут? — продолжая сидеть, спросил Голдаев.

— Тебе-то что?

— Не груби, а то я сейчас из тебя инвалида сделаю, — пообещал он.

— Ну, Витей зовут. Дальше что?

— Не надо больше сюда ходить, Витя.

— Это почему еще? — ощетинился тот.

— Ты, Витя, такой молодой, красивый, чего тебе от матери-одиночки надо?

— А тебе чего от нее надо? — не сдавался Витя.

— А у меня… любовь, понял? Трагическая… не поправимая, — вздохнул Голдаев, и ему даже сделалось себя жалко.

— Понятно… И у меня любовь…

— У тебя любви быть не может, — прищурился Голдаев. — Ступай и запомни: еще раз здесь увижу…

— Понял, понял, не повторяйся, — буркнул парень и прошел мимо по лестнице вниз.

Голдаев курил и ждал, пока не хлопнула дверь в подъезде.

А Вера, хитрая женщина, дверь в квартиру не закрыла, но сама ушла.

Голдаев подошел к открытой двери, чуть толкнул ее, и стала видна черная пустота прихожей, и где-то в глубине ее желтела полоска света. Голдаев постоял-постоял перед открытой дверью и пошел прочь.

А Вера стояла в комнате и ждала его. Потом выглянула в коридор, увидела распахнутую дверь и пустую лестничную площадку. Она тихо всхлипнула и погрозила в пустоту кулаком…

…Ужинали они в бывшей линейной казачьей станице, а теперь поселке городского типа Терновой. Бетонностеклянная столовая была построена прямо у дороги. Ярко освещенные витрины. Здесь в ночное время кормили проезжавших рейсовиков. Борщ, котлеты, компот — простенько и сытно. Ужинали в молчании. Невеселые мысли шоферов были обращены к машине, застрявшей на мосту.

— Вот Федоткин, жук майский! — вдруг стукнул кулаком по столу Репьев. — Сагитировал! Сдохнуть можно на такой дороге!

— Теперь гавкать поздно — назад не повернешь, — устало ответил Кадыркулов.

— Девушка, еще пару котлеток дай-ка…

— Не набивайте брюхо, мужики, — предупредил Голдаев, — а то в сон потянет.

— Как твой новый напарник, Роба?

--— Орел. С ним и на Северный полюс не страшно.

— Эх, Веня, святая душа, пей брагу да вино, люби девок да кино!

Все рассмеялись.

— А чего ты так в Воропаевск рвешься, Венька? — спросил Репьев.

— Девушка его бросила… на стройку рванула, — пояснил Шутиков. — А он теперь права качать едет! — И Шутиков засмеялся.

Венька обиженно засопел. Голдаев прищурился на Шутикова:

— Ты так не рванешь, верно?

— Что я, больной, что ли? — снова засмеялся Шутиков.

— Да, брат, ты здоровый. Вот первым и пойдешь.

— Почему это я? Репьев первым до сих пор ехал, пусть и дальше.

— А дальше ты пойдешь, — голос Голдаева сделался глухим и злым: — Не то я тебя перед радиатором бежать по дороге заставлю. — Голдаев поднялся. — По коням, мужики. Вениамин, закругляйся, некогда…

…Снегопад не утихал. Тяжелые хлопья вертикально падали на землю. Одна за другой уходили в ночь и пургу тяжелые машины. Взревывали моторы, сверкали фары, полосуя белую снежную завесу.

Стоя на подножке, Голдаев курил, подставляя лицо снегопаду, и смотрел, как прыгают и растворяются в пурге машины. Венька ловил по транзистору «Последние известия».

Наконец Голдаев сел в кабину, захлопнул тяжелую дверцу.

— Ну, помогай нам бог, — пробормотал он и, выжав сцепление, перевел рычаг на первую скорость.

«Последние известия» сообщали о том, что на шахте «Первомайская» Донецкой области добыта миллионная тонна угля, с конвейера КамАЗа сошел трехсоттысячный грузовик, металлурги Нижнего Тагила на пять дней раньше срока выполнили плановое задание по стали и прокату, что пущена первая линия Кокчетавского тракторного, что… первого января нового года начнется перекрытие реки на строящейся Воропаевской ГЭС.

— Во, про нас сообщили, — не без гордости улыбнулся Венька.

— Почему — про нас? — не понял Голдаев.

— Ну, как же — Воропаевская ГЭС, а мы туда на перекрытие машины гоним. Значит, и про нас.

— Нда-а, Вениамин, — покрутил головой Голдаев. — На таких, как ты… мир держится.

— Хотели сказать, на таких дураках?

— Нет, умных…

— Ладно, я не в обиде, — улыбнулся Венька. — Спасибо, что заступились… перед этим Шутиковым…

— А правда, чего она от тебя сбежала? — полюбопытствовал Голдаев.

— Не знаю… — Голос Веньки сразу как-то потускнел. — Разлюбила, может… А может, ей в нашем Кандыме скучно жить стало… Не знаю…

— А может, другого себе завела?

— Может быть… — Он нахмурился и весь ушел в себя.

— Ну, приедешь, а она с другим. Что делать тогда будешь? — наседал Голдаев.

— Умру… — после паузы произнес Венька. — Сдохну как собака…

— Ну, зачем такие страсти-мордасти? — улыбнулся Голдаев. Слова Веньки показались ему смешными.

— Не верите? — спросил Венька и сам ответил: — Я сам не верю… Но чувствую — так будет…

— Суровый ты мужик, Вениамин, — с иронией произнес Голдаев.

Неожиданно лучи фар выхватили из снежной круговерти наползающий на них бронированный кузов идущей впереди машины. Голдаёв затормозил, некоторое время сидел неподвижно и вдруг рявкнул:

— Что расселся как на именинах?! Узнай, в чем дело!

Венька послушно выбрался из кабины. Пурга ударила ветром и колючими тяжелыми хлопьями. Проваливаясь по колено в снегу, Венька добрался до следующей машины и в свете фар увидел, что вокруг нее суетятся шоферы. КрАЗ утонул по уши. Правыми колесами он съехал в кювет, накренился, и напрасно водитель рвал двигатель, подавал то назад, то вперед. Колеса проворачивались вхолостую, выбрасывая из-под себя фонтаны снега. Четверо шоферов остервенело работали лопатами, отгребая снег, кричали, срывая голоса:

— Да-ава-а-ай! Чуть впере-ед и сразу назад! Поше-ол!

Надсадно ревел двигатель, машина дрожала от напряжения, рывком двигалась вперед и вновь оседала, и колеса уже по ступицу скрылись в снегу.

— Сто-ой! На буксир брать надо, братва-а! — орал Репьев. — Трос тащите! Шутиков, давай трос!

Венька тем временем раздобыл лопату и принялся разгребать снег. Работал он быстро и умело. Еще двое шоферов снова взялись за лопаты.

Наконец Шутиков с Кадыркуловым притащили трос, долго распрямляли его. Металл на морозе затвердел, окоченевшие руки плохо слушались. Выла и стонала пурга. Все же они умудрились зацепить трос, протащили его к передней машине.

— Юрка, садись за баранку! Потихоньку, не рви-и!

— Все от машины-ы! Кому сказано?!

— Юра, поше-ол! Потихонечку, потихонечку-у!

КрАЗ, стоящий на дороге, взревел, пошел вперед. Как струна натянулся толстый трос. Казалось, что сейчас лопнет. Странное дело, КрАЗ шел вперед, а машина, которую он вытягивал, стояла на месте. Это вытягивался трос, сплетенный из десятков металлических волокон. Потом КрАЗ-тягач повело в сторону и он чуть было тоже не съехал на обочину.

— Левее бери, сучья лапа! — взвыл Репьев. — Юрок, леве-е! — Он спрыгнул на обочину, продолжая орать: — Не газуй! Потихонечку! Мужики, ну-ка, навалимся хором!

И шоферы, как мухи, облепили застрявший КрАЗ, тужились, проваливаясь в снегу.

— Разом взяли-и! Еще взяли-и! Сама пойде-от!!

Как ни мизерны были усилия людей по сравнению с мощью громадных машин, но все же… Застрявший КрАЗ вздрогнул и, медленно напрягаясь, как бы через силу пошел вперед.

— Урра-а! Давай, давай! Сама по шла-а! — торжествующе орали шоферы, напрягаясь из последних сил.

Застрявший КрАЗ медленно вскарабкивался на дорогу.

— Знай наших, урра-а! — больше всех надрывался Венька Черепанов.

…Роба Голдаев покуривал и разглядывал карту с маршрутом. Потом откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. Все время вспоминалось ее лицо, смеющееся, с рассыпавшимися по плечам волосами. Или вдруг оно становилось полным тревоги и участия. Темнели глаза, смотрели на него испуганно, и он отчетливо слышал, как она спрашивала, едва шевеля полными губами:

— Роба, Робочка, что с тобою? Что случилось?

Голдаев встряхивал головой, тер ладонями лицо.

— Фу ты, черт возьми… что-то совсем расклеился…

В кабину ворвался Венька:

— Ну дела-а! По брюхо сидела! Вытянули! На руках вынесли! А снегу сколько — жуткое дело!

— Молодцы… — довольно равнодушно проговорил Голдаев и выжал сцепление. Тронулись. Пурга не утихала. Снег густо налипал на ветровое стекло.

Венька изрядно продрог, забился в угол, съежился, спрятав руки в рукава куртки, нахлобучив на глаза мохнатую лисью шапку.

Голдаев достал из-под сиденья металлическую флягу, протянул Веньке.

— Что это? — спросил тот.

— Водка. Хлебни — в себя придешь. Скоро за руль сядешь.

— Не-е, не хочу… — пристукивая зубами, ответил Венька.

— Кому сказал!

Венька послушно взял флягу, отвинтил колпачок, отхлебнул и замотал головой:

— Брр, горькая…

Голдаев забрал флягу, спрятал обратно под сиденье.

— Она как уехала — я ей письма писал… столько писем — жуткое дело… — засыпая, забормотал Венька. — Я ей про жизнь хотел объяснить… про себя… про нее… и ни одного ответа не получил… Правда, до востребования писал… не получила, наверное… — Он еще что-то бормотал, но все тише и неразборчивее, и скоро мирно спал, уронив голову на грудь. Лисья шапка свалилась на пол кабины. Голдаев поднял ее, нахлобучил Веньке на голову…

…Поменялись они под утро. Пурга не утихала, сыпала и сыпала тяжелый, сухой снег. Медленно занимался зябкий рассвет. Голдаев устало курил, а Венька вцепился в баранку, с напряжением таращил глаза. Он старался не упустить из виду чернеющий в пурге кузов идущего впереди КрАЗа.

— На третью переведи, чучело, — сказал Голдаев.

Венька перевел скорость, и КрАЗ действительно пошел легче. Венька благодарно посмотрел на Голдаева и снова уставился вперед. Ритмично работали «дворники».

— И не напрягайся ты так, а то через два часа трупом будешь, — вновь посоветовал Голдаев. — Расслабься.

— Не могу… не получается…

— А ты попробуй… На спинку откинься, ноги вытяни.

Венька попробовал, но тут же вновь выпрямился, наклонился вперед.

— А что ж ты раньше в Воропаевск за ней не поехал? — вдруг спросил Голдаев.

— А работа? На базе и так механиков раз, два — и обчелся, а я уеду. Вся работа станет.

— Ты ж ее вон как любишь…

— Люблю, конечно…

— Так надо было сразу — за ней!

— А работа? — коротко глянул на него Венька.

— Ну, Вениамин! — И Голдаев захохотал.

Венька не обиделся, только вздохнул — он привык к подобной реакции на свои слова.

— А вы все бросили бы и поехали? — спросил он.

— Я бы? — Голдаев внезапно осекся, замолчал. — Если бы… я бы…

Он не знал, что дальше сказать, и медленно стал наливаться злостью. Вдруг заорал:

— Скорость сбрось, деятель! Машина юзом идет, не видишь?!

Венька послушно выполнил приказание, но все же спросил:

— Так как же, Роберт Петрович?

— А вот так же! Если б полюбил, то хоть на край света! Хоть к черту в зубы, понял?

— И так с вами бывало, Роберт Петрович? — не отставал Венька.

— Еще будет…

— Как так? — Венька удивленно повернулся к нему всем корпусом и на мгновение выпустил баранку из рук. Этого мгновения было достаточно, чтобы самосвал плавно и мягко пошел в кювет, зарываясь носом в целинный снег.

— Вправо баранку, раззява, вправо! — закричал Голдаев, но удержать тяжелую машину было уже невозможно. КрАЗ носом съехал вниз, на обочину.

— Давай задний!

Натужно завыл двигатель, машина дернулась, но назад не пошла.

— Вперед! Да резче выжимай газ! Теперь назад! — Голдаев толкнул Веньку в плечо: — Пусти-ка!

Венька уступил водительское место, и Голдаев отчаянными усилиями пытался вырвать машину из снежного плена, но все попытки оказались безуспешными. КрАЗ увязал все глубже и глубже.

Они выбрались из кабины и лопатами пытались откапывать колеса. Выла и стонала пурга, вокруг не видно ни зги — сплошная пелена крутящегося, несущегося к земле снега.

Они работали лопатами до изнеможения. Лица одеревенели, и казалось, что ветер пронизывает до костей. Забрались передохнуть в кабину. Здесь было тепло, уютно светили лампочки на приборном щитке, негромко, обнадеживающе постукивал двигатель.

— Пока движок живой — шансы есть… — сказал Голдаев.

Венька молчал. Голдаев отхлебнул из фляги водки, закурил.

— Ну, что замолк, деятель? — наконец спросил Голдаев.

— А что? — испуганно спросил Венька.

— Говори что-нибудь. Рассуждай, философствуй… Про жизнь, про любовь. — Голос Голдаева был злым. — Нам теперь тут долго бок о бок тереться.

— Может, ребята за нами вернутся? — неуверенно сказал Венька.

— Дожидайся, — усмехнулся Голдаев. — Они только утром расчухают, что нас нету.

— Как — утром? — вздрогнул Венька.

— Вот так… Кому придет в голову назад оглядываться?

— А если они раньше увидят, что нас нету?

— Все равно назад поворачивать не станут. Развернуться не смогут. По такой пурге… побоятся… — Голдаев приоткрыл дверцу, выглянул наружу и тут же захлопнул.

Снова надолго замолчали. Сидели в темноте. Вдруг Голдаев включил свет, достал карту и начал внимательно изучать ее, едва слышно приговаривая:

— Так, так… по времени как раз напротив должны быть… Сколько у нас горючего? — Он посмотрел на датчик. — Часов на шесть хватит. Э-эх, выручай нас бог и дьявол!

Он погасил свет в кабине, уселся поудобнее, взялся за руль. Взревел двигатель. Голдаев сначала подал чуть назад, потом мгновенно перевел скорость и бросил машину вперед. Могучий КрАЗ задрожал от напряжения, прошел несколько метров вперед и встал. Но Голдаев водате ль был мастерский. Он тут же дал задний ход и, пройдя немного назад, вновь бросил машину вперед. КрАЗ пробивался в непролазном снегу метр за метром. Голдаев нещадно выжимал из двигателя все, что мог.

— Давай враскачку, родимый, враскачку… — цедил Голдаев сквозь зубы, и лоб у него покрылся испариной. — Потихонечку… враскачечку, пошло-поехало…

Машина все дальше и дальше уходила от трассы, и тут Венька забеспокоился. Голдаев вел ее только ему известным путем.

— Куда мы едем? — спросил он, но Голдаев не ответил, может быть, не расслышал.

— Дорога ведь сзади? — уже закричал Венька. — Куда мы едем?

— В Корсукар! — отрывисто ответил Голдаев.

— Заче-ем?!

— Не твое дело!

— Нам в Воропаевск надо-о, Роберт Петрович! Наг там жду-ут!!

— Через Корсукар другая дорога есть! Лучше!

— А если нас на трассе искать будут?!

— Отвязни! — яростно глянул на него Голдаев. Твое дело телячье!

— Как это — телячье?! — И Венька весь потянулся к нему, будто хотел ухватиться за баранку.

Одной рукой Голдаев отшвырнул его в угол кабины. Тот ударился боком о дверцу и, казалось, смирился.

А Голдаев продолжал упорно гнать машину вперед. Снег доходил до бортов, скорость — не больше двадцати километров.

Венька вновь рванулся к рулю, закричал:

— Назад поворачивайте, кому говорю?! Не имеете права!

Голдаев коротко ударил его в скулу:

— Не лезь, щенок! Прибью!

Машина, надрываясь, ползла вперед. В кузове выросла громадная гора снега, и КрАЗ теперь походил на горбатое доисторическое чудовище. Голдаеву вдруг вспомнилось, как они познакомились…

…Он возвращался в Кандым на базу. Вечерело. Отпустила заря. И вдруг на дорогу выбежала молодая растрепанная женщина, вскинула вверх обе руки. Голдаев затормозил, удивленно глядя на нее. До Кандыма было не меньше тридцати километров, откуда она тут взялась?

— Помогите! Умоляю! — Губы у нее кривились, лицо заплаканное, в распущенных волосах запутались хвойные иглы, паутинки. — Я мальчика потеряла!

— Где? — Голдаев выбрался из кабины, закурил.

— Здесь, в лесу. И сама заблудилась, и сын… Боже мой, я с ума сойду! С утра хожу кричу. Умоляю, помогите, сделайте что-нибудь!

— Дела-а… — протянул Голдаев, окидывая взглядом непролазную чащу. — Где ж тут искать-то? Как вы в лесу-то оказались?

— По грибы поехали, — плачущим голосом отвечала женщина. — На рейсовом автобусе.

— А где сошли?

— На пятнадцатом километре.

— А это тридцатый, гражданочка, соображаете? Вы целые пятнадцать километров в лесу отмахали! — изумилея Голдаев.

— Я сына искала… ходила кричала — нету нигде…

— Его здесь и не будет. На пятнадцатый километр ехать надо, — категорически заявил Голдаев. — Небось на шоссе вас и ждет.

Они поехали к городу, но на пятнадцатом километре мальчика не оказалось. Женщина заметалась вдоль лесной опушки громко крича:

— Его-ор! Его-ор!

Она уходила все глубже и глубже в лес, продолжая полным отчаяния голосом выкрикивать имя сына:

— Его-ор! Его-ор!

Голдаев и сам не знал почему, но пошел за ней следом и тоже стал звать, складывая ладони рупором:

— Его-ор! Его-ор!

Они проискали мальчишку до поздней ночи, охрипли от крика.

— Может, я в город махну да милицию вызову? — предложил он, но женщина не ответила. Она как сомнамбула продиралась сквозь чащу и звала с упорством сумасшедшего:

— Его-ор! Его-ор!

И Голдаев, досадуя на себя в душе, шел за ней и тоже звал. Потом ругался:

— Кто отпускает мальчишку в лесу? Соображать надо, гражданочка!

Что ему эта незнакомая женщина и ее пропавший мальчишка?

— Сколько ему? — спросил он между прочим.

— Пять с половиной. Боже мой, что же делать? Придумай что-нибудь, умоляю! Спаси меня! Я умру, если его не найду! — И она зарыдала, уткнувшись лицом ему в грудь.

Голдаев растерянно гладил ее по плечам, бормотал бессвязно:

— Ну, чего реветь-то, гражданочка… искать надо… Ну, хватит, успокойся, кому говорю…

Они нашли маленького Егора на берегу лесного озера. Горел костерчик, и возле него в спокойной задумчивости сидел, маленький мальчик и смотрел на огонь.

— Ты что же, друг, тебя зовут, а ты не откликаешься? Нехорошо.

— Я отзывался, а вы не слышали… у меня горло уже село, не могу, — сиплым, едва слышным голосом отозвался он.

— Как же ты костер-то разжег?

— А я умею. У меня и спички есть. — Он достал коробок, потряс им в воздухе.

— А зачем разжег?

— Чтоб мама увидела. Кричать не могу, вот и разжег.

— Э-эй! — разогнувшись, закричал Голдаев. — Сюда идите-е! — Потом спросил мальчишку: — Как мать зовут?

— Вера…

— Вера-а! Сюда иди-и!

Потом она рыдала, прижав Егора, повторяла, будто в забытьи:

— Миленький мой, родненький мой Егорушка…

Мальчик был здорово напуган, а Голдаев стоял над ними и глупо улыбался, подмигивал мальчишке:

— Ишь ты, Робинзон Крузо…

…Потом они втроем ехали в город. Когда сели в машину, Голдаев протянул Вере руку:

— Позвольте представиться. Роберт Голдаев.

— Вера. — Она пожала ему руку, рассмеялась и, потянувшись к нему, горячо расцеловала. Видавший виды Голдаев был смущен.

Они ехали в город и без умолку разговаривали. Голдаев рассказывал какие-то веселые истории, и Вера смеялась, всем телом откидываясь назад, мотала головой, и рассыпавшиеся волосы закрывали ее лицо. И маленький Егор смеялся.

Он довез ее до дому, и она позвала его к себе. Уже рассвело, и вставшее солнце осветило городок теплым светом.

Вера поила его чаем с малиновым вареньем, кормила. Голдаев ел и пил охотно, много — проголодался. А она сидела напротив, счастливо улыбалась.

— Куда ты сейчас? — наконец спросила она. — В общежитие?

— Ага. Отсыпаться буду. Всю ночь прогуляли.

— Странно. — Она зачарованно смотрела на него. — Я думала, ты обязательно женатый… семья, дети…

— Дети, может, где-нибудь и бродят. — Он подмигнул ей. — Но мне об том неведомо… Мать-старуха в Калинине живет, вот и все родственники… Одиночка я по натуре, все свое ношу с собой.

— Не устал?

— Вещей немного — носить легко. — Он бесшабашно улыбался. — А твой что же? Сбежал и адреса не оставил?

— Сама ушла… — Она вздохнула и погрустнела. — Пил как зюзя. Какой это мужик, когда керосинит без продыху? Так, одно название… — Она опять улыбнулась, посмотрев на Голдаева. — И давно ты в Кандыме?

— Скоро четыре года.

— А раньше где?

— В Набережных Челнах трудился, надоело, уехал. Была там женщина… тоже с ребенком…

— Любил ее?

— Не знаю… — Он пожал плечами.

— Раз уехал, значит, не любил, — решила она.

— Ишь ты, как просто у тебя.

— Не любил, не любил, — упрямо повторяла она и улыбалась, и волосы со лба откидывала.

— А ты своего любила? — обиделся Голдаев.

— Любила… — Она опять задумалась. — Потом он совсем другим стал. Был богатый, стал бедный. Не деньгами, нет, нет! — Она испугалась даже, что он неправильно поймет ее. — Он душой был богатый, а водка из него все вытравила… Переживала я ужасно, постарела лет на десять…

— На тебя глядя, этого не скажешь, — усмехнулся Голдаев.

— Да? — Она смутилась под его взглядом, рука невольно зашарила по груди, пытаясь застегнуть пуговички на шерстяной кофточке. Возникла неловкая пауза.

— Ладно, попили-поели, пора и честь знать. — Он решительно поднялся. — Очень приятно было познакомиться, мадам.

— Мне тоже… очень приятно… — И она поднялась. — Я тебе так благодарна, ты даже не представляешь.

— Пустяки. Приятную ночь провели вдвоем.

Она проводила его в прихожую. По дороге он споткнулся о какую-то коробку, раздался металлический звон.

— Тише, соседку разбудишь, — прошептала она за его спиной.

— Ты с соседями? — удивился он.

— Ага. Две комнаты у нее, две у меня, кухня общая.

— Как в инкубаторе, — усмехнулся Голдаев. — Все одинаково.

— Не все. У нее муж есть…

Она открыла дверь, и Голдаев вышел на лестничную площадку.

— Ну, привет. — Он улыбнулся и протянул руку, и вдруг обнял ее, и стал жадно целовать, и она сама потянулась к нему, будто все время только этого и ждала, и повторяла, закрыв глаза:

— Роберт… Роберт… Роберт…

…Он и сейчас отчетливо услышал ее задыхающийся голос, увидел ее всю, тревожную и ожидающую… Вот сейчас, когда вырывал из КрАЗа последние силы и ежигал последнее горючее. От напряжения судорога сводила лицо.

Целина стала глубже, и теперь снег захлестывал радиатор и с шипением поднимались клубы пара. Немного погодя они встали.

— Теперь все. — Голдаев выключил двигатель. — Теперь сели намертво.

Венька молчал. Снаружи завывала пурга, шуршала снегом по стенкам кабины, по ветровому стеклу, и вокруг — мертвая снежная пустыня.

— К утру так заровняет — не надо хоронить, — вздохнул Голдаев.

— Нас будут искать, — подал голос Венька.

— Кто?

— Все. Ребята, строители, Федоткин — все! — убежденно ответил Венька.

На это Голдаев ничего не ответил. Закурил. Кабина быстро остывала. Голдаев включил двигатель, посмотрел на датчик горючего, пробормотал:

— На час-полтора осталось…

…На Воропаевской ГЭС готовились к перекрытию реки. Начальник стройки Гуров, главный инженер, начальник автоколонны, начальник перекрытия, инженеры других служб ранним утром обходили строй тяжелых самосвалов. Они выстроились, как на параде. Рядом с каждой машиной стоял водитель. Гуров здоровался за руку с каждым:

— Как самочувствие? Какие жалобы? Машина в порядке?

— Все в порядке, Валерий Анатольевич, к перекрытию готовы.

— В темпе надо будет, одним ударом.

— Сделаем, Валерий Анатольевич.

— Из Кандыма КрАЗы пришли? — спросил Гуров начальника автоколонны. ז

— Ждем с минуты на минуту. Пурга на трассе, могут запоздать.

— Без этих КрАЗов мы за сутки не успеем. Или как? — Гуров глянул на начальника перекрытия.

— Нет, — покачал головой тот. — Нужно еще минимум пять машин…

…Рассвело. Они сидели в остывшей ледяной кабине. Пурга не унималась, хотя небо посветлело — ветер согнал с него тяжелые тучи. Голдаев сжег горючее до нуля и, как только двигатель замолчал, сразу почувствовал мороз. Венька с ногами забрался на сиденье.

— Ччерт, даже побегать нельзя, чтобы согреться, — пристукивая зубами, сказал он. — Ноги заледенели.

— Скоро все заледенеет, — мрачно пообещал Голдаев. — И никто не узнает, где могилка моя…

— Нет, мне сперва в Воропаевске побывать надо, — -- вздохнул Венька. — Обязательно надо…

— Принцессу свою увидеть? — насмешливо покосился на него Голдаев.

— Ага…

— Тогда собирайся, — вдруг решил Голдаев и глубже нахлобучил шапку.

— Ккуда?

— Если мне интуиция не изменяет, отсюда до Корсукара километров десять. Дойдем помаленьку. А там на попутке — в Воропаевск махнешь.

— Ннет.

— Что — нет?

— Нельзя уходить, Роберт Петрович.

— Ты спутал, Веня, — улыбнулся Голдаев. — Оставаться нельзя. Иначе нам кранты.

— А машина? Ее занесет — потом днем с огнем не найдешь. Ведь машину на стройке ждут, у них каждый КрАЗ на счету.

— Ну, комсомолец, ну, мать твою! — Голдаев в сердцах ударил кулаком по колену. — Наблатыкался на собраниях языком молоть! Тебя самого так занесет — до весны откапывать будут!

— Ннет, я солярку жечь буду. Нас обязательно искать будут.

— Кому ты нужен? Перекрытие реки началось, понимаешь? Еще сутки про нас никто не вспомнит! — Голдаев начал терять терпение.

— Н ни чего подобного. Я уверен, нас уже ищут. — У тщедушного Веньки оказалось каменное упорство.

— Пошли, я кому сказал?! — рявкнул Голдаев. — Или силой поволоку!

— Силой не имеете права

— Пойми, урод моральный, если нас и будут искать, то на трассе! — заорал Голдаев. — Ведь никто не знает, что я на Корсукар свернул!

— Все равно бросать машину не имеем права.

— Ты нарочно, да? Нервы мне потрепать захотелось, да? — Он схватил Веньку за куртку, рванул с сиденья. Но тот вцепился в спинку как клещ — не оторвать.

— Вам надо — вы и идите! А я останусь!

— Заче-ем?!

— Буду ребят ждать.

— Каких ребят, кретин?!

— Спасателей.

— Не будет никаких спасателей, пойми, не будет!

— А чего вы так кричите? — Венька спокойно посмотрел ему в глаза, мутные от бешенства. — Я ведь вас не держу. Идите.

— Чтобы потом на всех трассах говорили, что я теОя на верную смерть оставил, да?!

— Плохой славы боитесь, Роберт Петрович? — Венька с трудом улыбнулся закоченевшими губами. — А вы, оказывается, трус, Роберт Петрович.

Голдаев распахнул дверцу, рывком выдернул Веньку из кабины и тяжело ударил его кулаком в челюсть. Венька без звука повалился в снег и долго лежал неподвижно. Голдаев склонился над ним. Глаза у Веньки были закрыты, из угла рта вытекла и замерзла тонкая струйка крови. Голдаев приподнял его за отвороты куртки, посадил. Нашарил на снегу шапку, нахлобучил ему на голову. Венька открыл глаза, вздохнул, помотал головой, приходя в себя.

— Не дури, Вениамин, — негромко и устало сказал Голдаев. — Пойми, мне очень надо сегодня в Корсукгр попасть… женщина у меня там… Если я не приду — плох ёй будет… очень плохо…

— Нет, Роберт Петрович, я не пойду, — также негромко, но твердо ответил Венька.

— Скотина ты безрогая, — уже без всякой злобы ругнулся Голдаев. — Хочешь показать, какой я плохой, а ты хороший?

— Машину откапывать надо… — Венька с трудом поднялся. — Вертолет появится — не увидит… — Он, пошатываясь, побрел к кузову за лопатой.

Голдаев достал из-за пазухи флягу с водкой, отхлебнул:

— Черт с тобой, откапывай. Я пошел. — И он зашагал по снежной целине, проваливаясь по колено. Направление он держал на черную полосу леса, видневшуюся на горизонте.

Пурга понемногу утихомиривалась, хотя в воздухе еще носилась искрящаяся снежная пыль. И завывал ветер.

Венька некоторое время смотрел в спину уходящему Голдаеву, потом вытащил из-под брюха машины лопату, вскарабкался в кузов и принялся разгребать снег. Работал он с остервенением, пока не заломило в пояснице и мороз не сковал пальцы. Венька разогнулся и с высоты самосвала посмотрел вдаль, куда ушел Голдаев. Фигурка его успела превратиться в черную точку. Слепило солнце, и под его лучами сверкала волнистая снежная равнина. Венька передохнул и снова взялся за лопату…

В диспетчерской автоколонны Воропаевской ГЭС вокруг стола сгрудились шоферы, разглядывали карту. Слышались короткие реплики:

— Где ж они могли сесть? На каком участке?

— Черт его знает, такая пуржища мела — дальше носа не видно, — отвечал Репьев. — Мы сами едва-едва пробились… Один самосвал на мосту застрял — его только вертолетом вытащить. А пять КрАЗов другой дорогой, в объезд пошли.

Начальник стройки Гуров один сидел за столом, нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Прикрикнул:

— Быстрей соображайте! Где они сесть могли?

— Кажется, вот тут… в распадке… напротив Корсукара…

— Бузунов! — громко позвал Гуров. — Связывайся немедленно с армией. Пусть вышлют по трассе вертолет.

— Хорошо, Валерий Анатольевич.

— Ванюшин!

— Здесь я, Валерий Анатольевич.

— Высылай на трассу трактор и бульдозер. Пусть горючее с собой возьмут.

— Слушаюсь, Валерий Анатольевич.

— Перекрытие начинаем, как наметили по графику. Не подведите, ребята! По коням!

…И перекрытие началось. Могучие самосвалы нескончаемой цепочкой шли к реке по петляющей снежной укатанной дороге. У берега они сворачивали и начинали пятиться задом, все ближе и ближе к бурлящей воде. Съезжали на понтоны. Тормозили. Медленно поднимался кузов, и громадная бетонная чушка в виде конуса съезжала вниз, плюхалась в реку, поднимая черно-белый пенный фонтан воды. Через минуту пятился следующий самосвал и новый бетонный конус падал в реку. На обеих берегах толпились строители, следили за работой самосвалов…

…Метр за метром Голдаев продвигался к поселку Корсукар. Пахал чуть не по пояс в снегу, оставляя за собой глубокую борозду. Черты небритого лица заострились, вместе с клубами пара изо рта вырывалось прерывистое, булькающее дыхание. Сил оставалось все меньше и меньше. Голдаев держался на одной злости — надо дойти, черт возьми, надо! Один раз он обернулся. Машины давно не было видно, вокруг пустая, дикая снежная равнина. И тут где-то в стороне высоко-высоко прострекотал вертолет. Задрав голову, Голдаев долго смотрел в белесую муть, сквозь которую едва пробивалось солнце.

Иногда он проваливался особенно глубоко и падал. Снег обжигал лицо, от него веяло смертью. Он все чаще останавливался, чтобы перевести клокочущее дыхание. Пока во фляге была водка, он прихлебывал время от времени, кашлял, заедал пригоршней снега. Согревалась кровь, немного прибавлялось сил.

Вот опять застрекотал вертолет. Теперь Голдаев даже не обратил на него внимания.

…Вспомнилось неожиданно, будто толкнуло под сердцем. Ведь она спрашивала его об этом! Он тогда пришел из рейса. Ранним утром. Шел к дому Веры в сплошной тишине. Окна в блочных пятиэтажках открыты настежь.

Он поднялся по лестнице, позвонил, перекинул с одного плеча на другое потертую кожаную куртку. Она открыла и прямо с порога кинулась его обнимать. Стиснула так, что у Голдаева перехватило дыхание.

— Задушишь, Вера, пусти…

— Задушу!

— Можно подумать, сто лет не виделись.

— А сколько?

— Что — сколько? Пять дней — делов-то!

— Ах, Роба, Роба… — Она поцеловала его. — Это для тебя пять дней, а для меня… больше ста лет прошло.

Потом она кормила его на кухне. Он быстро и жадно уничтожал еду, а она смотрела и улыбалась. Как тогда, в ночь знакомства.

— Егорка хулиганить стал, удержу нет. Вчера Савосиным на первом этаже стекла из рогатки побил. Ругаться приходили. Джинсики польские порвал. Подрался с кем-то. Я с такими трудами эти джинсики доставала… Ты бы поговорил с ним, Роба… как отец.

Тут он поднял голову, перестал жевать, в глазах — недоумение:

— Какой я ему отец?

— А кто же?

— Ну-у… не знаю… — промычал Голдаев. — Полегче чего-нибудь спроси.

— А он тебя за отца считает. Сама слышала, как он ребятам говорил: «Мой папа шофер-перегонщик!» С такой гордостью говорил.

— Он говорил — ладно, ребенок еще, а почему ты это говоришь?

— Разве плохо — быть отцом?

— Да ведь он не мой. — Голдаев начал раздражаться.

— А ты хотел, чтобы у тебя был свой? — с улыбкой спросила Вера.

— Чтоб детей заводить, сперва жениться надо, — жестко ответил он. — Извини, но у меня тут правила старые… деревенские…

Глаза ее потухли, руки заметались по столу: чашка, ложка, сахарница. Она боялась взглянуть на него:

— А-а… мы с тобой кто? — наконец спросила она. — Просто любовники, да?

Он посмотрел на нее, все понял, и досада отразилась на его лице.

— Ну вот, пошло-поехало. Как я ненавижу эти разговоры, если б ты знала! Живем и живем, чего еще надо?

— Прости, Роба, больше не буду, — сухо, чужим голосом ответила она и ушла с кухни.

Голдаев отодвинул тарелку, уставился в окно. Через минуту вошла Вера, проговорила тем же чужим голосом:

— Иди ложись, я постелила.

— А ты? — не поворачивая головы, спросил он.

— Мне на работу скоро. И Егорку в детский сад вести надо.

Он долго курил, смотрел в окно. Сказал, наконец:

— Я, пожалуй, на автобазе в общаге высплюсь…

— Как хочешь. — Она опять ушла в комнату.

Голдаев уходить медлил. Он слышал, как Вера в комнате будила Егорку, одевала его, о чем-то с ним разговаривала. Вдруг послышалось нарочито громкое:

— Не капризничай, я на работу из-за тебя опоздаю! Какой папа? Нету у тебя никакого папы! И дядя Роба тебе не папа! Просто дядя — и все!

Голдаев поднялся, сунул в карман папиросы и пошел из дома…

…Венька Черепанов в кузове КрАЗа жег остатки солярки. Бросал в костер промасленное тряпье, ветошь. Рыжие хвосты пламени метались под ветром. Вновь над ним прострекотал вертолет. Прошел высоко в мутном небе и пропал.

— Эге-ге-ей! — г кричал Венька, приплясывая и размахивая руками.

Он совсем заколел, от холода трясло и колотил сухой кашель. Солярки в канистре оставалось совсем на донышке…

…В диспетчерской на Воропаевской ГЭС беспрестанно работала рация. В наушниках слышался голос пилота вертолета:

— Четыре раза прошел весь указанный участок трассы. Машины нигде не видно. Какие будут указания? Прием.

— Ищите! — хмуро отвечал диспетчер. — Ищите, пока не сожжете все горючее. Попробуйте пройти по сторонам. В направлении Корсукара.

— Вас понял. Пройти в направлении Корсукара. Очень плохая видимость. Буду искать…

…А перекрытие реки продолжалось. Самосвалы шли и шли, один за другим сбрасывая в стылую воду тяжеленные бетонные кубы. Горловина реки медленно сужалась, и вода в этом месте бурлила с особенной силой. Толпы строителей на обоих берегах реки терпеливо следили за борьбой. Замерли в небе стрелы башенных кранов…

…Голдаев продолжал идти с упорством обреченного. Кончилась во фляге водка, и он выбросил флягу. Шаг, еще шаг. Когда нога проваливалась, казалось, отрывались внутренности. Мышцы лица одеревенели, брови и ресницы были белыми от инея.

— Вера… Вера… неужели не дойду? — хрипло бормотал он.

— Ну, и черт со мной… на хрена она нужна, такая жизнь?

Черно-синяя полоса леса, видневшаяся на горизонте, казалось, стала ближе. Плохо слушались ноги, холод был теперь внутри него. Вот он провалился и упал плашмя, лицом в снег, и уже не было сил подняться. Голдаев подтянул колени к животу и закрыл глаза. Сладкая истома разлилась по всему телу. Мир качнулся и поплыл, засверкала снежная равнина, солнце сделалось яркое и горячее.

— Ах, Вера, Вера… Не могу… силенок не хватило…

Он силился вызвать в памяти ее лицо и не мог. Черты расплывались в белесом тумане, оставалась только улыбка, страдающая, жалеющая…

…И вместо Веры вдруг предстало перед глазами полузабытое лицо матери, ее скорбные глаза. Вспомнилось, как он уезжал из дома.

— Для того я тебя, охломона, ростила? — говорила мать. — Шоб ты мать родную бросал да бежал, глаза вылупив?!

Робе тогда было двадцать три, недавно из армии пришел. Он отмалчивался, собирал в фибровый чемоданчик нехитрые пожитки.

— Ить я одна осталась, слышишь, дьявол бесчувственный, совсем одна, и ты меня бросаешь?! — заскорузлым коричневым пальцем мать утирала мутную слезу.

— Я тебе помогать буду, — буркнул Роба. — Деньги присылать.

— Да подавись ты своими деньгами, помогалыцик! — вскрикнула мать. — Больно нужны мне твои деньги! Все он на деньги меряет!

— Ну что, прикажешь мне всю жизнь за твою юбку держаться? — вскинулся Роба. — Мне״ одному пожить интересно, понимаешь ты это, колода старая? Отца ты много дома видала?! Всю дорогу — на заработках!

— Отец печник был, дуралей! Работа такая — по другим деревням ходить… А ты куда навострился?

— На кудыкины горы…

— Вырастила волчину, прости господи… — всхлипнула мать. — Ить помру я скоро, анчутка! Похоронить некому будет!

— Не бойся, не помрешь. Чуть что — сразу помирать собирается…

— Да уж давно помереть надо было, зажилась… О, господи, извелась семья под корень…. А с Галькой что будет, аспид? — снова выкрикнула мать и ткнула пальцем в сторону двери, где стояла на пороге девушка чуть больше двадцати лет, в китайском светлом плаще и пуховой шапочке. Она стояла, опустив голову, молча слушала перебранку и носком резинового сапога чертила на полу узоры.

Роба наконец собрался, примял рукой ворох рубах, носков и другого барахла в чемодане, захлопнул крышку, щелкнул замками.

— А что Галька? — после паузы зло ответил он. — Она сама по себе.

— Она всю армию тебя ждала! А теперь ты ее тож бросаешь, сукин ты сын!

— Ладно, мать, не кричи! Сам знаю, что делать!

— Ты знаешь — знальщик какой! Посмотрел бы батя на родного сына! Как он мать да невесту бросает!

Девушка Галя подняла голову, пристально посмотрела на Робу и молча вышла из дома. Без стука, аккуратно прикрыла за собой дверь.

— Галь! Подожди, Галя! — Роба выбежал следом за ней.

Девушка быстро шла вдоль заборов и даже не обернулась. Роба переминался у дома, смотрел ей вслед, но догонять не стал.

И в эту секунду отворилась дверь и мать выбросила на улицу чемодан Робы, пальто и кепку. Дверь тут же закрылась, звякнула щеколда. Роба опешил от неожиданности, потом забарабанил кулаком в дверь:

— Ну и черт с тобой, коряга старая! Еще пожалеешь!

— Я-то пожалею?! — из-за двери отвечала мать. — Гляди, Робка, как бы тебе жалеть не пришлось!

— Ладно, не грозись! — Он надел пальто, подхватил чемодан и широко зашагал по улице, прямо по грязи, по лужам. Был он тогда совсем молод, только отслужил Э армии, и казалось ему, что дальше в жизни все будет хорошо, так, как ему хочется…

…Солярка у Веньки кончилась, костер погас, и он теперь околевал, скрючившись в кабине. Руки и ноги окончательно онемели, и он их не чувствовал. Сон наползал, заволакивал сознание.

— Ах, Ленка, Ленка… — он с трудом шевельнул губами. — Неужели больше не увидимся?

— …Давай, давай, просыпайся, дружище! — Две сильных руки трясли спящего Веньку, несколько раз больно хлестнули по щекам.

Он с трудом открыл глаза и увидел склоненное над собой бородатое лицо.

— Порядок, проснулся! — заулыбался бородатый парень. — Гладышев, давай сюда водку!

В кабину влез Гладышев, протянул флягу с водкой.

— Венька, чертова душа, ты что же это? Околеть решил?! Рановато, Вениамин! Пей-ка лучше, сейчас будешь как огурчик!

Бородатый чуть не силой вставил горлышко фляги Веньке в губы:

— Давай, не выпендривайся! Для здоровья надо!

Венька сделал два глотка, оттолкнул флягу, закашлялся.

— А Голдаев где, Веня? — спрашивал Гладышев.

— В Корсукар ушел… пешком…

— Фью-ить! — присвистнул Гладышев. — Совсем сдурел наш Робертино. Где ж его искать-то?

А по снежной целине от укатанной дороги к самосвалу ходил бульдозер, расчищая снег. На дороге урчал трактор.

— Заворачивай сюда, Володя-а! — закричал Гладышев трактористу, выпрыгивая из кабины. — В Корсукар поедем!

…Пилот вертолета докладывал в диспетчерскую:

— КрАЗ нашли примерно в семи километрах от трассы. Один водитель живой. Обморозил руки. Напарника нету. Ушел пешком по целине в Корсукар. Следы замело. Как поняли? Прием.

— Возвращайтесь на базу. Спасибо от всех…

…Голдаев не знал, сколько времени он пролежал в снегу. Очнулся, когда стало вечереть. Боль пронизала всего, от пяток до головы. Он застонал и попытался встать. Но сил не было. Он пополз, вспахивая глубокую широкую борозду в целинном снегу. Мычал, стиснув зубы. Полз и полз. Все медленнее и медленнее. Замер, уткнувшись лицом в снег…

…Когда начало смеркаться и снова началась пурга, Голдаев вдруг увидел огни поселка Корсукар. Остановился, не поверив своим глазам. Не мираж ли это, не бредит ли он? Огни пронзительно светили сквозь метель. Голдаев двинулся вперед, медленно и тяжело. Сердце рвалось наружу.

Он дошел. Родители Веры жили на окраине поселка, и Голдаев долго искал их дом. Спрашивал прохожих:

— Шестнадцатый дом не знаете где?

— По какой улице?

— Красноармейская…

— Во-он на углу. Там развилка будет, правее бери — и на углу дом шестнадцать. Кого надо-то?

— Человека… женщину одну… — Голдаев шагал с трудом, и прохожие оборачивались, принимая его за пьяного.

Он долго стучал в калитку, а она оказалась незапертой. Толкнул и пошел по снежной тропинке к дому. Стучал в дверь на крыльце. Она тоже оказалась открытой. Толкнул и вошел в сени. Еще одна дверь. Открыл и зажмурился от яркого света. За столом сидело все семейство — отец, мать, Вера и Егорка. Пили чай. На столе блестел начищенный пузатый самовар. И все вскочили, когда увидели его, — страшноват был его вид.

— Вера… — прохрипел он и сам не узнал своего голоса. — Я к тебе, Вера… — Он сделал несколько нетвердых шагов и обессиленно опустился на лавку. — Ты не успела, Вера? Не успела, да?

Она поняла, о чем он говорит, подошла ближе, оглянулась на мать и отца, потом опять на него, ответила:

— Нет… завтра хотела…

— Ну, слава богу… — прошептал он, и вдруг слезы сами потекли из глаз. Он согнулся, закрыв лицо руками, и зарыдал сдавленно, глухо, завыл со стоном. Таявший снег ручейками стекал с сапог, с одежды. Руки у него были почерневшие, пальцы скрюченные.

Вера стояла над ним молча, потом медленно протянула руку, положила на плечо…

…Вновь занималась пурга, ветер закрутил по снежной пустыне смерчи и фонтанчики. Вечерело. Сухой снег быстро заметал фигуру Робы Голдаева, лежавшего в снегу лицом вниз. И руки были протянуты вперед, скрюченные пальцы впились в снег. Смерть остановила его…