Птицы белые и черные

Про любовь, дружбу и судьбу

…В вагоне, где ехал Антипов, яблоку было негде упасть. Узлы, мешки, корзины и чемоданы, ведра и тазы, авоськи с продуктами, даже велосипедные колеса, люльки.

Лица пассажиров взопревшие, покрасневшие, будто только что выбрались из парной. Духота невозможная, хотя окна все открыты, и горячий воздух ударял в лица.

В одном из простенков был прилеплен портрет Ворошилова. Там и здесь слышались обрывки разговоров под перестук колес и потрескивание старого вагона:

— Ох, матерь божья, степь да степь — глаза вылупишь.

— Вода кончилась. Станция-то скоро, кто знает?

— А вот как встанем, так и будет станция!

У двери в тамбур примостился на корзине небритый, сухонький дедок и тихо наигрывал на гармошке популярную тогда мелодию: «Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю…»

— Говорят, Ростов сдали? Неужели правда?

Несмотря на страшную тесноту, по вагону умудрялись ползать и скакать пяти-шестилетние ребятишки.

— Клавк, что ж ты зимнего ничего не взяла, дуреха?

— Там тепло… А надо будет — разживемся чем-нибудь…

— Там разживешься… Там наплачешься.

— Да брось ты, Зин, какие наши годы, чтоб плакать? Да всего с собой не увезешь…

Антипов сидел на деревянном чемодане с замочком и все ловил себя на том, что то и дело смотрит на молодую мать, почти девочку, сидевшую рядом с грудным младенцем на лавке, тесно, рядом еще с тремя такими же молодыми матерями. Она не принимала участия в разговорах и широко раскрытыми глазами смотрела в окно, за которым тянулась бесконечная степь.

Редко вдалеке мелькали казахские юрты и маленькие поселки, отары овец и косяки лошадей. Чужая, непонятная, пугающая страна.

Эта девушка была не то чтобы красива, но взгляд Ан поза притягивался к ней. Красная косынка плотно обтягивала ее голову по самые брови, глаза большущие, серые, брови чуть насуплены, острые скулы, впалые щеки и крепко сжатые губы, белая футболка со шнуровкой на груди — молодая мать с картины Петрова-Водкина… И печаль в глазах… Она вдруг почувствовала пристальный мужской взгляд Антипова, обернулась. Некоторое время они смотрели друг на друга. Худенькая такая комсомолочка с печальными глазами. Антипов вдруг весело подмигнул ей. Она смутилась и отвернулась.

— «Наш уголок вам никогда не тесен…» — продолжал тихо наигрывать сидящий рядом небритый дедок.

Антипов вышел в тамбур, закурил папиросу, продолжая смотреть на убитую зноем степь. Она все тянулась и тянулась за окном — серая, пыльная, неоглядная…

Когда он вернулся на свое место, то увидел, что худенькая комсомолочка кормит младенца грудью. Распеленатый, он шевелил ножками и ручками, тянулся к белой, нежно-округлой материнской груди. И вновь взгляды их встретились, и она, чуть смутившись, улыбнулась.

На верхних полках спали душным сном. Время от времени спящих будили, они одурело мотали головами, приходя в себя, и спускались вниз. Их место занимали другие, торопливо стаскивали рубахи, сапоги и ботинки, укладывались поспать.

Соседка комсомолочки, полнотелая, круглолицая Клава, очистила вареное яйцо, сбрасывая шелуху на клок газеты, громко позвала:

— Валерка, ты где, бандит?

Из частокола ног, корзинок и сумок вынырнула кудлатая голова.

— На! — Клава сунула ему яйцо и соленый огурец, голова скрылась.

— Слышь, а сколько грибов было, а? Это ведь ужас как много! Бабка Авдотья все гундела: «Не к добру это, не к добру…» И вот тебе — началось…

— А в роддомах одни мальчики пошли, — сказала еще одна молодая женщина. — Персонал просто диву давался — одни мальчики прут и прут… Про запас, значит, природа готовила…

— Про какой запас? — не понял кто-то.

— Ну, нонешних-то поубивают, мужиков-то… — простодушно пояснила женщина, — стало быть, чтоб в будущем без мужиков не остаться… Про запас, значит.

— Будет молоть-то! Пережитки это! И без ваших примет тошно!

— Война в тридцать девятом началась, когда на Польшу напали, — строгим голосом сказала вдруг комсомолочка. — Ваши приметы тут ни при чем.

Она закончила кормить малыша, сменила ему пеленки, вновь закрутила в тугой «конверт», затолкав мокрые пеленки в таз под лавкой. Между разговорами ей помогали сидевшие рядом Клава и Зина.

— Витька, черт паршивый, ты где?

— Здесь! — отозвался звонкий мальчишеский голос. — Мы с Игорьком в шашки играем!

— Ты поспала бы, Маш, — сказала Зина. — Давай его подержу.

— Нет, нет, — поспешно ответила Маша. — Я еще посижу…

Антипов задремал, откинувшись спиной на шатающуюся, потрескивающую стену вагона. Седой, небритый дедок уже заснул, уронив голову на гармонь и обняв ее руками.

…Антипов вздрогнул, когда дверь тамбура распахнулась и резкий голос сказал:

— Проверка документов!

Трое в форме НКВД, лейтенант и двое красноармейце в, спотыкаясь об узлы и чемоданы, медленно двинулись по вагону, проверяя документы.

На станции Маша, набрав у колонки кипятку, в большом эмалированном тазу стирала пеленки. Торопилась, поглядывая в сторону поезда, стоявшего на втором пути. А колонка с кипятком — у одноэтажного кирпичного здания, отсюда до поезда — метров триста, да еще через пути, забитые товарняком, платформами, на которых стояли зачехленные орудия да сидели, свесив ноги, часовые.

Теплушки были набиты солдатами. Перед станцией толкалась разношерстная толпа. Бабы и старики несли солдатам ведра и корзины картошки, помидоров, огурцов, яблок и слив. Полные ведра и корзины исчезали в недрах теплушек и возвращались оттуда пустыми. Старшины прогоняли баб и стариков:

— Не положено! Отойди, кому говорю! Нельзя!

— Чего — нельзя? Картоха горяченькая, с пылу! Берите, родные, дорога дальняя, наголодаетесь!

Сновали в толпе цыганки с чернявыми шустрыми детишками. У колонки с кипятком очередь, гвалт, крики.

Несколько казахов в халатах и островерхих шапках поили трех навьюченных верблюдов. Посвистывали и гудели паровозы.

— Девуля, едем с нами! — кричали Маше солдаты из ближайшей теплушки.

— Да она с дитем. Вишь, пеленки полощет.

— Дите делу не помеха! — И веселое, бездумное ржание: — Дите и в сторонке полежать может.

— Ах, какая деваха — прям хризантема!

— Незабудочка! Эй, незабудочка! Как мужа-то звать? Может, на фронте встретимся!

Маша не отвечала, торопилась. Но все же несколько раз с улыбкой оглянулась на солдат, на их оскалившиеся дурашливые рожи.

И тут Машин поезд тронулся. Хрипло прокричал паровоз, вагоны лязгнули буферами и покатились все быстрее и быстрее. Несколько секунд она обалдело смотрела, как уходит ее поезд, потом покидала в таз мокрые пеленки и рванулась через пути.

Поднырнула под военный эшелон, выскочила с другой стороны, больно ударившись плечом о колесо и выронив таз с пеленками. Пока собирала, чуть не плача, мимо все проходили и проходили вагоны, прогибались под колесами рельсы.

— О-ой, мамочка-а… — всхлипнула Маша и бросилась догонять, прижав к груди таз с пеленками и кусок мыла.

— …Где Машка-то? — Подруга Зины держала в руках младенца и пыталась подальше выглянуть в окно. — Сдурела совсем. Останется ведь!

Поезд набирал скорость, и теперь в вагоне заволновались все.

— Отстала! Отстала! — слышалось со всех сторон. — А ребенок — здесь. Вот беда!

— С ума сойдет баба!..

— Может, в другой вагон села?

Антипов встревоженно повернул голову — он-то знал, что значит сесть в другой вагон.

Ребенок, все время молчавший, вдруг захныкал и заревел оглушительно.

— Клавк, че делать-то? — перепуганно спрашивала Зина, качая ребенка. — Ведь говорила ей, полоумной, говорила!

Антипов был встревожен не меньше других. Он поднялся и решительным шагом двинулся по коридору к тамбуру. Сейчас он крепко прихрамывал на левую ногу.

— Ой, девочки, она ж повесится, я ее знаю!

— Говорила ей: принеси ведро и стирай в тамбуре!

— Может, стоп-краном остановить?

— Ты что, за это под суд пойти можно!

А поезд по-прежнему набирал скорость, и станция кончилась, снова потянулась жаркая холмистая степь.

Пробегая по вагону, Антипов натыкался на узлы и чемоданы, наступал на чьи-то ноги, видел испуганные глаза женщин.

В тамбуре, поняв, что дело плохо, он рванул ручку стоп-крана, но куда там! Поезд продолжал катить, и, как показалось Антипову, еще быстрее. Пробежав еще один вагон, последний, он выскочил на площадку, рванул дверь, выглянул и увидел Машу, бегущую за поездом.

Таз и пеленки она прижимала к груди и еще сняла босоножки и рвалась вперед босиком. Концы красной косынки метались за ее плечами, взгляд словно прикипел к последнему вагону.

И Антипов понял, что она догоняет.

Невиданное дело, но расстояние между ней и последним вагоном медленно сокращалось.

— Бросай барахло! — крикнул Антипов, свисая с последней ступеньки площадки.

Она упорно продолжала прижимать к груди таз, пеленки и белые босоножки.

— Бросай, говорю, дура! — уже зло крикнул Антипов.

Нет, она не бросила. И догнала. Вот поравнялась с подножкой последнего вагона, и Антипов, свесившись, протянул ей руку. Но она сначала сунула в эту руку пеленки, потом таз и босоножки и кусок мыла. И только после этого протянула свою руку. Антипов легко оторвал ее от земли, вскинул на ступеньки, прижав к себе.

Некоторое время они неподвижно стояли на последней ступеньке, прижавшись друг к другу. Она перепуганно смотрела на него потемневшими глазами и дышала как загнанная лошадь.

— А вы молодец, — засмеялся Антипов. — Наверное, до войны спортом занимались?

Она вдруг всхлипнула, уткнувшись ему лицом в грудь, и заревела. На горячем степном ветру, под грохот колес.

Антипов, глуповато улыбаясь, поглаживал одной рукой ее по плечу и спине. И тут ликующе прокричал паровоз, словно поздравляя Машу с необыкновенной удачей в жизни.

Яркие синие звезды полыхали совсем близко, и черное небо слилось с черной степью.

Вагон спал вповалку. Не спали двое — Антипов и Маша. Они стояли у двери в тамбур, у открытого окна, совсем близко друг от друга, и разговаривали. Седой дедок с гармошкой во сне клонился набок и время от времени тыкался плешивой головой в бедро Антипову. Тот снова осторожно усаживал дедка в вертикальное положение.

— С моей работой, Маша, лучше в холостяках оставаться… — усмехался Антипов. — Я еще пацаном на гражданскую удрал… Потом вот в милицию определили. Сперва за бандитами гонялись, потом уголовщина, нэпманы всякие… Так вот жизнь и проходит… а вам сколько лет, Маша?

— Двадцать три…

— Мария… Красивое имя… — Антипов достал в темноте папироску, но прикуривать не стал, медлил, мял в пальцах. — А теперь вот на фронт меня и не пустили…

— Почему?

— Сухожилие перебито, хромаю… — вздохнул Антипов. — Попал в одну переделку с блатными, не повезло… Вот теперь еду в один городок, старшим оперуполномоченным откомандировали… Такие вот дела, Маша.

— В тылу тоже люди нужны… — как могла утешила его Маша.

— Нужны… — нахмурился Антипов и стал смотреть в ночную бездну.

— А вас как зовут? — чуть слышно спросила она.

— Что? — Он вскинул голову, отрываясь от своих мыслей. — Как зовут? Николаем зовут. Николай Андреич Антипов. Извините, забыл представиться.

— Дай закурить, служивый… — вдруг попросил проснувшийся дедок.

— Гляну, как там Игорек мой… — Маша стала пробираться к своему месту, где лежал спеленатый аккуратно, тщательно «упакованный» младенец.

Антипов дал деду папироску, зажег спичку. Тот закурил, закашлялся:

— Никак в толк не возьму: все служивые на фронт, а ты в другую сторону, отчего так?

— Много будешь знать, дед, плохо будешь спать.

— Понял… — Дед опять закашлялся. — Умному — намек, глупому — дубина…

Вернулась Маша, сказала с улыбкой:

— Спит…

— Спокойный он у вас.

— Ой, не говорите! Ночью бомбить стали, он на балконе спал, у Яшкиного деда. Там бомба в конце улицы рванула, все стекла повылетали. А он только глазищи открыл и ресницами хлопает.

Маша тихо рассмеялась.

— Яшка — это муж?

— Муж… — И Маше отчего-то сделалось неловко. — Пятнадцатого июля ушел. Мы только-только техникум закончили. Яшка лучший студент был, его сразу на инженерную должность взяли, комнату обещали дать… И сразу все поломалось.

— Братья, сестры есть?

— Брат тоже на фронт ушел, Витька. А сестру куда-то за Урал эвакуировали вместе с заводом.

За окном, еле видимые в темноте, мелькали приземистые кусты, одинокие деревья, иногда огоньки.

— Значит, совсем одна осталась?

— Почему? Мы с подругами из техникума как-нибудь устроимся.

— С грудным ребенком?

— В поезде много с грудными, я сама видела.

— Туго придется, Маша.

— В коллективе легче.

Керосиновый фонарь раскачивался под потолком, тускло освещая согнувшихся на лавках спящих людей.

— Утро скоро… Поспать бы немножко. — Маша виновато улыбнулась и стала пробираться на свое место, в душный полумрак.

Антипов долго смотрел ей вслед. Усмехнулся сам себе и над собой.

…К утру младенец заболел. Он исходил криком, сморщенное личико его покраснело, напряглось.

— Застудила ты его, Маша… — сказала Зина, когда младенца распеленали.

— А сыпь почему? — со страхом спросила Маша.

— Врачу бы показать, — неуверенно посоветовала Клава. — А вдруг скарлатина?

Пожилая женщина взяла ребенка на руки, деловито осмотрела:

— Никакой скарлатины. Ванночку нужно с отваром… Хорошо бы с крапивным, — сказала она.

— Растирания нужны… простудился он.

Ребенок надрывался от крика. В глазах у Маши стояли слезы.

— Сыпь какая-то непонятная, — опять сказала пожилая. — Неужели во всем поезде врача нет?

— Санитарный вагон утром отцепили…

— Да запеленайте вы его, сквозняки кругом.

И тут решительно влез Антипов. Сказал, будто приказал:

— Через полчаса Богуславск будет. Собирайся! Там и врача найдем и лекарство достанем. Где твои вещи?

Маша молчала, прижимая сына, и смотрела на Антипова растерянно. И подруги молчали — были страшно удивлены тем, что Антипов влез с таким предложением. Когда это они успели познакомиться так близко?

— Ну, что стоишь? — повысил голос Антипов. — Ребенок поправится и дальше поедешь. Где вещи?

— Под лавкой ее вещи, — сказала Клава.

Антипов сам полез под лавку, вытащил чемодан, эмалированный таз.

— Еще корзинка, — сказала Клава.

Антипов извлек на свет божий корзину, опять приказал:

— Пацана запеленай.

— Маш, ты что, серьезно? — спросила Зина.

— Серьезно, серьезно, — ответил за Машу Антипов.

— Шутки шутить некогда. Не бойтесь — не пропадет ваша Маша. Я ее к вам с охраной пришлю. — Он посмотрел на часы. — Давай, Маша, пошевеливайся.

А Маша повиновалась его строгому, напористому голосу.

— Куда вам писать-то? Товарищ? — осторожно спросила Клава. — В случае чего…

— В случае чего, пишите: Богуславск, городское управление НКВД, капитану Антипову Н. А. Запомнили?

— Я запишу, так лучше будет, — сказала Зина.

— Запишите, если вам от этого легче будет, — усмехнулся Антипов.

— Отчаянная ты, Маш, кидаешься, как в прорубь, — покачала головой Зина.

— Че ты вякаешь под руку? — вступилась Клава. — Куда она с больным ребенком поедет? А если хуже станет? Товарищу капитану спасибо сказать надо.

— Не за что, — отозвался Антипов, вытаскивая вещи Маши в тамбур.

…В Богуславске поезд эвакуированных стоял не больше пяти минут. За это время Антипов успел сгрузить вещи Маши, помог ей спуститься на перрон — пыльный деревянный настил. Ребенок продолжал надрываться от плача. Поезд тронулся, подруги из тамбура махали руками, что-то кричали, в другие вагоны торопливо садились попутчики.

Уже издалека хрипло и радостно прокричал паровоз, будто снова поздравлял Машу с удачей в жизни. Прогрохотали вагоны и теплушки, и на станцию навалилась дремучая тишина, до звона в ушах.

Солнце разъяренно палило степь, в глубине которой виднелись юрты и какие-то глинобитные строения. На деревянном двухэтажном здании станции висела облупившаяся вывеска: «Богуславскъ». Твердый знак был затерт, но все же проглядывался. Рядом — водокачка, приземистый длинный пакгауз, общественная уборная, небольшой скверик, огороженный решетчатой деревянной оградкой. У входа стояли гипсовые пионеры — барабанщик и горнист.

Сразу за станцией начинался город — пыльные, заросшие репейником, крапивой и полынью улицы, дома на расстоянии друг от друга, глинобитные дувалы. Где-то далеко угадывался центр — дома в два и три этажа, пирамидальные тополя, длинные черные трубы завода.

А с другой стороны станции совсем близко видно было небольшое кладбище — крашеные оградки, могилы, кресты…

Горотдел представлял из себя небольшой старый железнодорожный клуб, наскоро переоборудованный для нужд милиции. У дверей — деревянный барьер, за ним — дежурный. Около невысокой, в полметра, сценой, отгороженной старым линялым занавесом, неуклюже тыкал пальцем в машинку невысокий коренастый парень с обветренным красным лицом. Со злостью выдернув из машинки лист, парень поднялся по приступочку на сцену, отодвинул край занавеса:

— Разрешите, товарищ начальник?

Керим Кадыркулов, начальник городского и районного НКВД, был плечистым, тонким в талии, с ^красивым смуглым лицом. Когда улыбался, горячие черные глаза превращались в лукавые щелки. На линялой, выгоревшей гимнастерке алел орден Боевого Красного Знамени. В управлении НКВД, в комнате с грязными темными от времени обоями, с обшарпанным столом и железным сейфом в углу, Керим и Антипов пили чай.

— Ошибок много, Нефедов, не пойдет, — Керим вернул листок досадно крякнувшему парню.

Маша тихонько сидела в углу, прислушиваясь к разговору.

— Эвакуированных много — прибывает — не знаем, куда селить. Жителей уплотняем, бараки строим — все равно мало. Едут и едут… Ай, Николай, Николай, как много не виделись, а? Целая жизнь прошла…

— От войны до войны… — усмехнулся Антипов. — Женат или как?

— Ох, нет! Не могу жениться, понимаешь. Некогда! — Керим опять засмеялся, но глаза были грустными. — Понимаешь, очень много работы. Хотел на фронт — не пустили. Легкие мучают… — Будто в подтверждение своих слов, он закашлялся, платком утер кровь с губы. — Помнишь, меня под Бугуймаком ранили? Весной, в девятнадцатом?

— Ну?

— А через два года пошло-поехало… Теперь вот — кровь…

— Лечиться надо, Керим, — с тревогой сказал Антипов.

— Врачи говорят, в Крым ехать надо, — махнул рукой Керим. — Какой Крым — там теперь немцы, с ума сошли… Эта девушка твоя жена, Николай?

Маша, покачивавшая на руках ребенка, подняла голову, собираясь что-то сказать.

— Нет… — Антипов смутился. — В поезде познакомились. Ребенок у нее заболел… С работой бы ей помочь, с жильем… Что тут за дела, Керим?

— Есть уклонившиеся от армии, есть бандиты, есть беспризорники, спекулянты тоже есть… Шпана всякая… — нахмурившись, перечислял Керим. — Хватает работы, Николай… — Он откинулся на спинку венского скрипучего стула, долгим взглядом посмотрел на Антипова.

— Попутчице моей поможешь? — спросил Антипов.

— А муж ваш где, Маша? — спросил Керим.

— Командир Красной Армии… на фронте… — ответила Маша.

— Товарищ начальник, — снова заглянул парень, сидевший за машинкой, — пятый раз страницу перепечатываю… Ну не дается мне эта аппаратура…

Керим посмотрел на Машу:

— На машинке печатать сможете?

Маша растерянно кивнула.

— Ну, вот и решили вопрос с трудоустройством, — улыбнулся Антипов.

— С гуся вода, а с Игоречка нашего худоба, — приговаривала тетя Даша, высокая, моложавая женщина с полными красивыми руками.

Она поливала маленького Игоречка отваром из ковша. Он лежал в тазу, и Маша держала его. Мальчик улыбался и тянул к матери ручки.

В комнате было жарко, от пара запотело окно, на раскаленной буржуйке стояла большая бадья с горячей водой.

В комнату вошли девочки — Люся и Лена, дочки тети Даши. Каждая несла по охапке колотых поленьев.

— Ну вот, к утру пропотеет — здоровей здорового будет. — Тетя Даша хлопнула Игорька по спинке. — Ишь, красавец какой писаный! И внутри чистенький и снаружи, не то что мы, грешные… Давай заворачивай…

— А вы много грешили, тетя Даша? — весело спросила Маша, заворачивая сына в простыню.

— А кто не грешит, тех в святые записывают, — усмехнувшись, сказала тетя Даша и, приоткрыв дверцу, подложила в топку полено.

Она вдруг задумалась, глядя на огонь. Отблески пламени играли на ее худом, еще сохранившем красоту молодости лице.

— А теперь уж не до любви. Война. Твой-то пишет?

— Последнее перед самым отъездом получила.

— Почитала бы… — вдруг попросила тетя Даша. — От своего что-то долго ничего нету, так хоть от чужого послушать… Или нельзя?

В коридор барака вошел Витька, сын тети Даши, паренек лет четырнадцати… Стащил в коридоре с себя грязную телогрейку и, подойдя к двери, услышал из комнаты негромкий, взволнованный голос Маши:

— «Извини, что редко пишу. Я всегда писал тебе после боя. А вот сегодня решил написать перед боем. Вот лежит передо мной твое фото… — продолжала Маша, — твои глаза как живые… Мне кажется, они всюду сопровождают меня…»

Витька осторожно открыл дверь и замер на пороге. Маша сидела у стола, поближе к лампе, и читала письмо. Напротив сидела мать, к ней жались сестренки — Люська и Ленка.

— «Будущее для меня — это ты, Маша, это наш подрастающий сын, это наша Родина. Может так случиться, что письмо придет к тебе, а меня уже не будет в живых. Через два часа пойдем в атаку… И если так случится, будь счастлива без меня, будь такой же веселой и красивой, какой я знал тебя всегда…»

Тетя Даша всхлипнула, подняла глаза, увидела сына:

— Здравствуй, сынок. А это соседка наша новая. Сейчас картошку есть будем.

…Голубятня была построена недалеко от барака, на взгорке в конце улицы. Доски, куски жести и железа, кирпич — все пошло в дело, и голубятня получилась на славу — прочная, просторная.

Холодное утреннее солнце только взошло, а он уже торчал на верхотуре своей голубятни, в засаленной телогрейке и латаных, не по росту, штанах, размахивал шестом с тряпкой на конце и пронзительно, по-разбойничьи свистел.

Стая турманов, чернышей, белых почтовых уходила в синеву, рассыпалась в стороны.

Маша, выйдя из барака, прищурившись, невольно улыбалась, глядя на голубей, на ошалевшего от счастья Витьку. И паренек, заметив Машу, переставая махать шестом и свистеть, смотрел вниз:

— Привет, Маша!

— Привет от старых штиблет! — усмехнулась Маша.

Витька вдруг запел, лихо отбивая чечетку по крыше голубятни:

Маша рассмеялась, помахала Витьке рукой. А тот залился новой частушкой:

Маша снова рассмеялась.

Из барака вышел Антипов, и Витькино лицо тут же сделалось серьезным, даже злым. Он сдержанно поздоровался:

— Привет. Моя милиция меня бережет!

— На работу опоздаешь, — сказал Антипов.

— Никогда не опаздывал! — отрезал Витька и задрал голову к небу, засвистел.

Голуби ходили вблизи от солнца кругами.

А внизу, у голубятни, уж переминались с ноги на ногу, тоже задрав головы к небу, человек девять мал-мала, от семи до двенадцати. Холодно, и ребятишки одеты плохо, в ношеное и латаное, но стоят, смотрят завороженно, и глаза полны восторга.

— Игорька с кем оставили? — спрашивал Антипов, когда они шли узкой улицей.

Впереди и сзади тоже шли люди, шли густо, парами и поодиночке, еще сонные, с землистыми, осунувшимися лицами. Кто-то дожевывал на ходу ломоть черного хлеба, посыпанный крупной солью, кто-то докуривал натощак утреннюю папиросу.

— Тетя Даша обещала присмотреть, ей в ночную на завод, — сказала Маша.

А люди все выходили из длинного барака, зябко ежились, встряхивались, смотрели на голубей в небе, на обалдуя Витьку, усмехались и непременно что-нибудь говорили, шутку отпускали или же просто здоровались, и непонятно почему, но настроение у людей хоть чуточку поднималось. Вдали светился, грохотал и дымился завод.

— Эге-ге-ге-ей! — самозабвенно орал Витька и размахивал шестом.

— …Ты грамотный? Ты это читал? Что это? — спрашивал по-казахски Керим молодого бритоголового парня, сидевшего на стуле напротив.

— Это повестка на войну. Отец сказал, что нас это не касается, — по-казахски отвечал парень.

— Ты в школу ходил, Олжас?

— Только три зимы ходил. Потом овец пасти надо было.

— Ты знаешь, что сейчас война? — терпеливо спрашивал Керим.

— Знаю, отец сказал, что нужно пасти табуны и отары. Нужно работать, а война скоро кончится, — неторопливо отвечал парень.

Антипов стоял к ним спиной, курил и смотрел в окно.

Маша стучала в своем закуточке на машинке.

— Ты в армию пойдешь?

— Отец сказал…

— Ты что, отца боишься?

Парень молча опустил голову.

Антипов выбросил окурок в форточку, резко повернулся.

— Ты же взрослый мужчина, тебе девятнадцать лет. — Керим говорил негромко, но настойчиво и веско. — Всю жизнь отца бояться будешь? А Советскую власть кто будет защищать? Родину?

Зазвонил телефон, и Антипов взял трубку:

— Оперотдел НКВД.

— Антипов, ты? — спросил мужской голос. — Крылов говорит. Из лагеря 1892/081 бежали шестеро. Все рецидивисты, с большими сроками, будьте начеку — могут начаться неприятности. Приметы бежавших и фотографии я отправил с нарочным.

— Понял. Спасибо, товарищ Крылов. Будем принимать меры.

— Будь здоров, Антипов. Кадыркулову привет.

— Нефедов, — крикнул Антипов, кладя трубку.

— Я, — отозвался Нефедов из-за барьера. Он дежурил сегодня.

— Прибудет нарочный — почту ко мне.

— Понял.

— Я пойду воевать, начальник. — Парень поднял голову, твердо посмотрел на Керима. — Только пошли меня сразу, чтобы отец не знал, — теперь он говорил по-русски.

— Хорошо, я тебе верю. — Керим написал записку, протянул парню. — Пойдешь в общежитие. Возле базара, знаешь?

— Знаю.

— Там переночуешь. А завтра уйдешь в армию.

— Хорошо, начальник. — Парень взял записку. — Спасибо. Я сделаю все, как ты сказал. Верь мне, пожалуйста.

— Я верю, — улыбнулся неожиданно Керим. — Верю, что ты будешь хорошим солдатом и прославишь наш народ. Будь здоров, Олжас. — Он встал и пожал парню руку.

Когда парень вышел, Антипов спросил:

— Кто его отец?

— Бывший бай. Из бедных. Знаешь, у нас и такие были. Они живут в пятидесяти километрах от города. Уважаемый человек. Всех своих овец сдал в колхоз, а в колхозе работать некому. К тому же единственный сын, наследник рода…

— Он закон нарушает! Из сына дезертира сделал! — повысил голос Антипов.

— Ты пойми, сын у него единственный. Надежда целого рода. Старик не понимает, что нарушает законы.

— Бывший бай? Не понимает? — усмехнулся Антипов. — Видал я таких, они все понимают.

— Советским законам двадцать пять лет, а обычаям — сотни. Нужно объяснить, чтобы люди поняли…

— Время не то, чтобы объяснять! На фронт идти уговариваем! А ты добреньким хочешь быть? Только не забывай, какая у тебя работа, Керим.

— Я об этом всегда помню, — тихо ответил Керим.

Антипов промолчал, только обжег Керима яростным взглядом и вышел, со злостью задернув за собой занавес.

…У барака собралась толпа, и в центре ее — ревущая на разные голоса семья: женщина лет сорока, двое мальчишек-подростков и карапуз лет пяти. Все были полураздеты и чуть ли не босиком, а на улице холод и дождь.

— О-о, лихо окаянное! — выла и причитала женщина, — самогонки нажрался и давай в нас палить! О-ой, помогите, люди добрые! На мороз выгнал!

Поеживаясь от холода, люди с опаской поглядывали на окно, светившееся справа.

К женщине протиснулась тетя Даша, мать Витьки:

— Ладно выть-то, пошли, у нас переночуете. К утр он проспится, не впервой…

Кто-то вынес кожушок и телогрейку, накинули на плечи мальчишкам, впихнули в сапоги карапуза, замотали в большую шаль. Подошла Маша, послушала причитания, сказала:

— Я сейчас попробую с ним поговорить.

— Не ходи, — вцепилась ей в руку тетя Даша. — Он чумовой — застрелит и фамилии не спросит.

— Сколько ж такое терпеть можно? — возмутилась Маша.

— Ничего, — спокойно ответила тетя Даша. — К утру хороший будет.

— Как же, буде-ет! — простонала женщина. — У него самогонки этой литра три — пока всю не сожрет, не уймется! О-о, царица небесная, что ж за наказанье такое!

И в это время появился Антипов, кивком поздоровался с Машей. Женщина, увидев его, запричитала громче:

— Тут после работы едва живая, а он, паразит, изгаляется! Гражданин начальник, хоть вы пособите. Найдите управу на изверга!

— Как его зовут? — спросил Антипов.

— Егором! Егор Тимофеич! — завывала женщина. --- Когда тверезый — ласковый, смирный! Как зелья хлебнет проклятого, так всей семьей из дома бегим! Убить грозится!

— Контуженный он, — озабоченно пояснила тетя Даша. — Второй месяц как с фронта пришел.

— Какое окно? — опять спросил Антипов, жуя мундштук потухшей папиросы.

— А вон, третье от тополя… Поет, слышите? — ответила тетя Даша.

Рядом с бараком рос старый тополь, и из окна, справа от него, доносился хриплый, мрачный голос:

Антипов выплюнул окурок, крикнул, подходя ближе к окну:

— Эй, ты, разведчик, кончай дурака валять!

Песня смолкла, и тут же грохнул выстрел. Посыпались стекла. Антипов присел на корточки.

Толпа шарахнулась в стороны.

— Осторожно, Коля! — невольно вырвалось у Маши.

— О-ой, мамоньки! — снова заголосила женщина. — О-ой, дьявол проклятый!

— На-ка, возьми меня! — донесся из комнаты бешеный крик. — Гвардия не сдается! — И снова грохнул выстрел.

— Ладно, пойдем в гости, — сказал Антипов, разгибаясь.

Он прошел до дверей в барак и скрылся внутри.

Антипов медленно шел по длиннющему коридору, заставленнному разным нужным и ненужным скарбом и хламом, отсчитывал двери. Вот и та, которая нужна. Здесь тоже толпились встревоженные жильцы.

— Отойдите в стороны, пожалуйста, — вежливо приказал Антипов, оглянулся и увидел Машу.

Она не выдержала и тоже пошла следом за ним в барак и теперь с нескрываемой тревогой смотрела на Антипова.

Антипов подмигнул ей озорно и открыл дверь в комнату.

В большой комнате за столом, держа на коленях двухстволку, сидел всклокоченный человек с безумными пьяными глазами. Вместо одной ноги была деревянная культяпка, гимнастерка была расстегнута, на груди — несколько медалей и орден Красной Звезды. На столе — нехитрая закуска: картошка, огурцы. Горка патронов на углу стола. Керосиновая лампа висела на проволоке под потолком.

Услышав скрип двери и шаги, человек мгновенно повернулся и выстрелил. Пыхнуло из ствола пороховое облако… Пуля-жакан с треском пробила дверь над плечом Антипова. В коридоре кто-то со страху тонко вскрикнул.

— Ну ты и чума, Егор, ну чума… — Антипов с трудом заставил себя улыбнуться.

Ствол ружья плясал перед ним в трех метрах, палец Егора лежал на спусковом крючке.

— Не подходи-и! — рявкнул он. — Всех порешу, фашисты!

— Дай выпить-то… — вновь с улыбкой попросил Антипов.

— Чево-о? — опешил Егор, опуская ружье.

— Выпить, говорю, дай, жалко, что ли?

— Нет… — так же оторопело протянул Егор, медленно приходя в себя. — Ты кто? Из милиции?

— Ага. В другом крыле барака живу, шел с работы, слышу — песни поют, стреляют, — подходя к столу и садясь напротив, говорил Антипов. — Гуляют, значит. Дай, думаю, зайду…

В это время за окном показалась чья-то встревоженная физиономия, и Егор, мгновенно повернувшись, выстрелил. Что и говорить, сноровка у него была фронтовая. Со звоном посыпались остатки стекла, жакан проломил оконный переплет, было слышно, как на дворе завыли, запричитали бабы.

— От гады, лезут и лезут. — Он схватил со стола патроны и быстро зарядил ружье.

— Кончай ты палить, — миролюбиво проговорил Антипов. — На войне не настрелялся?

— Я ее, поганку! — Егор в ярости потряс ружьем. — Без меня тут хахаля завела, стерва!

— Не прав ты, Егор. Она верна тебе была, любит тебя… За твою героическую жизнь… за твои раны, за твои ордена…

— Э-эх, верна-а… Куды теперь с одной ногой-то? — Глаза у него налились слезами. — И голова, брат, болит… ужасно, скажу тебе, болит, прямо на куски разламывается… А эта поганка говорит, что я чокнутый. Ну разве я чокнутый, ну, скажи?

— Ты на нее зла не держи, Егор, смерть да жена — судьбою суждена. Ты ее за ради детишек своих пожалей, она же, друг, ни в чем перед тобой не виновата, да и с одной ногой ты — мужик стоящий. Другое-то все цело, верно?

— Што верно — то верно… Тебя как звать-то?

— Николаем…

— «Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй!» — пропел Егор.

В это время в окне показалась голова Маши. Она со страхом смотрела на Антипова.

Егор почувствовал, опять резко повернулся, заорал:

— Скррось, ррожа-а! — Но стрелять не стал, с недоумением взглянул на Антипова. — А это, кажись, не жена, а?

— Жена, да не твоя, — улыбнулся Антипов.

— Ладно, ляд с ней… — Егор отставил ружье к обшарпанному буфету с застекленными дверцами.

— Э-эх, Николай, сколько их в земле лежать осталось… знаешь, сколько их? Тыщи несчитанные, мммм. — Он зажмурился, замотал головой и вдруг запел тяжело, с надрывом:

Антипов негромко подтянул.

…Толпа за штакетником недоумевала: поют! Многие начали не спеша расходиться.

— Видала, какой наш Николай Андреевич шустрый. — Тетя Даша с улыбкой взглянула на Машу, потом на плакавшую женщину. — Уговорил твоего героя, утихомирил… Веди детей в дом, веди! Глянь, как озябли-то…

И уже все потянулись в барак. Густел и чернел вечер, все больше окон загоралось в бараке.

Антипов вышел из комнаты в коридор, где толпились жена Егора с детьми, Маша, еще другие соседи, тетя Даша с девочками.

— Патроны я забрал. Спит он, — сказал Антипов и зло глянул на жену Егора. — И если ты его чокнутым называть будешь, то смотри у меня! — Он погрозил женщине пальцем.

— А что я? Что я? — испуганно зашептала женщина. — Он и вправду на стенку лезет…

— Контузия у него, дура-баба… А ты… без всякого понятия. Пошли, Маша! — И Антипов первый зашагал по коридору.

…Спал Антипов тяжело, громко, с хрипом дышал, пальцы судорожно вцепились в подушку. Казалось, он сейчас задохнется, но проснулся.

Он сел на кровати, закурил. Вдруг встал, вышел в коридор барака, где громоздились у дверей сундуки, корзины и тюки с разным барахлом, висели на крючьях тазы, детские ванны, рабочая грязная одежда.

На полке рядом с дверью стояли старые испорченные настенные часы. Они угрожающе раскачивались всякий раз, когда открывалась дверь. Антипов придержал их рукой.

На лавках стояли ведра с водой. Антипов зачерпнул большим ковшом и долго пил ледяную воду, пристукивая зубами о край ковша. Потом облил себе голову и встряхнулся, разбрызгивая капли в стороны.

Вернулся в свою комнату. Постоял неподвижно, с тоскливой растерянностью оглядываясь вокруг, и вдруг с силой ткнулся лбом в дощатую стену-перегородку, громко заскрипел зубами, и застонал глухо, и замер надолго, прислушиваясь, как кровь стучит в висках.

…А за дощатой перегородкой, на широкой лежанке, спала Маша, прижав к себе маленького сына…

…Солнце еще только встало, воспаленный оранжевый край его показался над землей, а Витька уже отпирал свою голубятню. Снимая большой амбарный замок, откидывал толстую железную скобу, открывал узкую дверцу и вползал вовнутрь. Там, в тепле и мраке, сидели его ненаглядные голуби.

Витька зажигал коптилку, сделанную из сплющенной зенитной гильзы, начинал выгребать из карманов куски хлеба и корки, щепотки риса и пшена и другую всячину, которую могли есть голуби. Птицы, завидев его, начинали громко и радостно ворковать, охотно вспархивали ему на плечи и руки. Витька заботливо целовал их клювы, гладил и бессознательно улыбался, глядя на точеные, литые птичьи тела на мохнатых растопыренных лапках, с аккуратными головками.

Немного погодя у голубятни слышалось топтанье и сопенье, потом осторожный детский голос спрашивал:

— Вить, а Вить…

— Ну, лезь давай, — сердито шипел Витька…

…И в голубятню влезал десятилетний паренек в драной шубейке, валенках и шапке.

Первым делом начинал вынимать из карманов продовольствие для птиц: горстку пшена, кусок хлеба, вареную картофелину.

Голуби увесисто топали растопыренными лапками, громко стучали клювами о деревянный настил.

— Вить, погладить можно?

— Аккуратней только, сколько время?

— Когда встал — без пяти семь было, — затаив от счастья дыхание, мальчишка брал голубя на руки и осторожно, едва касаясь пальцами, гладил его, и мальчишечьи глаза делались огромными, бездонными, будто озерца с живой водой.

Вновь у входа слышалось сопенье и топтанье.

— Вылазь, дай другому, — шипел повелительно Витька.

И пацан со вздохом покорно опускал на землю драгоценную птицу и вылезал, а вместо него втискивался другой, тоже начинал с того, что выгребал из карманов старенького пальто еду для птиц, потом спрашивал осторожненько:

— Виктор Иваныч, а погладить можно?

— Только аккуратней… Ты сам-то жрал чего?

— Не-а… Мамка еще не поднималась…

— На, пожуй, — Витька протянул мальчишке пару вареных картофелин.

Тот проглотил слюну и мужественно отказался:

— Пусть лучше голуби едят.

— Бери, кому сказал! — повысил голос Витька.

Последней в голубятню заглядывала Маша, улыбалась:

— Привет, Витек.

— Привет от старых штиблет.

— На работу опоздаешь. — Маша тоже выкладывала дань птицам.

— Я сегодня во вторую, хотите в кино пойдем? «Веселые ребята» — моща кинцо, животик надорвешь!

— Не могу, Витек, работа… А вот тот новенький, да? Какой красавец! — Маша смотрела с восхищением. — Мраморный. Где достал, Витек?

— На базаре на турмана выменял.

— Ах, какой гордый, — Маша тихо засмеялась. — С хохолком. Погладить можно, Вить?

— Только аккуратней, — с притворной строгостью отвечал Витька.

— Мамка еще спит?

— С ночной еще не пришла. А сеструхи спят.

Некоторое время в голубятне стояла тишина, только тихо ворковали голуби.

— Отец пишет?

— Прошлым месяцем письмо получили… Живой пока, — вздохнул Витька, задумчиво глядя на голубей, и выражение лица стало совсем взрослое. — А там уж что судьба пошлет…

— Мне вот до сих пор ни строчечки, — тихо пожаловалась Маша.

— В боях, наверное, некогда… А может, раненый лежит…

Свет от зенитной гильзы слабо освещал их лица, делая восковыми, расплывающимися. Выделялись большие черные глаза. Тихо, успокаивающе ворковали голуби.

— А как ваш Антипов? — спросил Витька и тонко, но с намеком усмехнулся.

— Почему это — мой? — Маша заметила эту усмешку.

— Не мой же, — опять усмехнулся Витька. — Он к вам намертво примагнитился.

— Ох, Витька, глупый ты… мы с Николаем Андреевичем друзья.

— Дружили мы, дружили, пока дите не народили, — съязвил Витька.

— Дурак ты! — вспыхнула Маша.

И вдруг — снова шаги за голубятней, сдержанное покашливание и затем голос Антипова:

— Маша, ты здесь?

— Здесь, здесь! — весело отозвалась Маша, опуская голубя на настил, устланный соломой.

— Моя милиция меня бережет! — саркастически усмехнулся Витька. — Бесплатный конвой.

— И тебя бережет, — смутившись, виновато улыбнулась Маша, выбираясь из голубятни.

…Детские руки, грязные, в ссадинах, вставили заготовку в патрон…

…Другие руки, перепачканные машинным маслом, подвели резец…

…Еще чьи-то руки, натруженные, с узловатыми пальцами, включили станок…

…Закрутилась заготовка…

…Другая…

…Поползла стружка…

Витька закончил обтачивать болванку, ослабил зажимы и щипцами выхватил болванку, швырнул ее в деревянный ящик, стоявший рядом со станком.

Завода как такового, собственно говоря, еще не было. Был фундамент да стены, которые только начали возводить. Станки стояли внутри стройплощадки, под открытым небом. Высоко в воздухе висел плакат: «Все, что нужно фронту, — сделаем!»

Рядами стояли станки, и на них работали пожилые мужчины, женщины и подростки. Женщин было большинство, но пожилых и подростков тоже много. Для низко״ рослых у станков подстраивались ящички.

Витька огляделся по сторонам, пронзительно свистнул и подмигнул такому же пареньку, стоящему через несколько станков от него, потом рукавом телогрейки утер чумазое лицо и вставил новую заготовку, включил станок. Туго скручивалась, лопалась, стреляя в стороны, стружка.

Витька смотрел на вращающийся со страшной скоростью диск с зажатой в нем заготовкой, на кончик резца, снимающий раз за разом тонкую стружку, а перед глазами вставала совсем другая картина.

…Будто стоят они с Машей на верхотуре голубятни и смотрят в небо, где кругами ходят пары голубей… совсем близко от солнца. И стоит весна… И вдруг…

…Они сами оказались высоко в небе… в роскошной черной машине плыли под облаками, а под ними лежала прекрасная Москва, и Маша стояла рядом с ним в белом платье, и газовый прозрачный шарф развевался за ней. Она смеялась, показывая ослепительные зубы, и протягивала руки вперед. И счастливый Витька стоял рядом с ней. А вокруг парами ходили голуби, кувыркались в солнечной синеве… И Маша была совсем как Любовь Орлова в фильме «Светлый путь».

— Выключай, паршивец, запорешь! — раздался над самым ухом громкий крик мастера Сан Саныча.

И в следующую секунду Витька получил крепкую затрещину, вернувшую его к реальной жизни.

— Сукин ты сын, куда смотришь, а? Об чем думаешь? Резец запорол! — ругался мастер, отпихнув Витьку от станка.

Витька растерянно молчал, опустив голову. Мастер еще ругнулся раза два, обозвав Витьку «анчуткой» и «орясиной», потом внимательно посмотрел на него:

— Устал?

— Есть немного… — пробурчал Витька.

— Ну, поди в курилку, передохни. Я за тебя постою пяток минут…

Витька, понурившись, побрел из цеха, а старый мастер встал к его станку…

…Вечером Антипов и Маша вместе возвращались домой. Улицы пустынны, в редких домах светили огни, и небо было глухо-черным. Снежный ветер тонко свистел и завывал.

На противоположном берегу реки в зареве огней был виден завод. Оттуда доносились тяжелые удары парового молота, лязг, грохот железа. Ярко вспыхивали огни электросварки.

— В степи буран идет, — говорил Антипов. — Тут бураны знаешь какие? По две недели без передыху.

Маша вдруг остановилась. Остановился и Антипов.

— Что?

— Почудилось… Будто идут за нами…

Антипов два раза оглянулся. Улица была пустынна.

— Деревья, наверное, скрипят, — улыбнулась Маша. — Нервы шалят, Николай Андреич. Валерьянку пить надо.

— Валерьянка от сердца, — ответил Антипов.

— Нервы успокаивает… Яшкин дед всю жизнь эту валерьянку глушит. Такой спокойный старикан. — Маша засмеялась. — Жена его померла в сороковом, зимой. Так он сказал: «Пожила хорошо, пора и честь знать». — Маша опять засмеялась.

Улица кончилась у железнодорожного моста, где тускло светил фонарь. Дальше начинался овраг, через него узкая утоптанная тропинка вела к баракам.

Когда они ступили на мост, Маша зябко поежилась, пробормотала:

— А тут страшно… по-моему, кто-то за нами идет…

Маша испуганно прильнула к нему, замерла. Совсем близко он видел ее распахнутые, черные и блестящие в темноте глаза.

— Вам кажется… — сказал он.

— Нет, нет, я хорошо слышала, — так же шепотом ответила Маша.

Но было тихо, только гудел и подвывал ветер. Она была нестерпимо близко, и Антипов обнял ее крепче, и его губы потянулись к ее губам… Но Маша мягко высвободилась, сказала:

— Следит кто-то…

За ними действительно следили. Витька Парадников шел по пятам, а теперь стоял, спрятавшись за грудой деревянных ящиков и какого-то хлама, смотрел, как Антипов обнимал Машу, и дул на озябшие руки.

Антипов двинулся вперед, и Витька шагнул следом. Доска предательски взвизгнула у него под валенком.

Антипов тут же метнулся назад и прямо налетел на Витьку, едва не сшиб его с ног.

— Ох ты, ччерт… — Правая рука Антипова уже наполовину вытянула пистолет из кобуры. — Это ты?

— Ну, я… — Витька смотрел в сторону, подняв плечи и втянув голову в облезлый меховой воротник пальто.

— Следишь за нами? И не стыдно, а?

— Ничего не слежу… Я с работы иду…

— Нет, следишь. Я давно твои шаги сзади слышал…

— Больно надо… — криво усмехнулся Витька.

— Мужик называется, эх, ты… — И Антипов резко натянул Витьке кепку на нос и быстро зашагал вперед. — Смотри, а то шею намылю!

Он сказал шутливо, а Витька ответил всерьез и свирепо:

— Сами смотрите! Еще посмотрим кто кого, понял?

— Что ты сказал? — Антипов круто развернулся. — Ну-ка, повтори.

— Что слышал. Мы тоже грозить умеем, понял?

— Коля, куда вы пропали? — послышался голос Маши.

— У нее мужик на фронте, а ты…

— «Вы» мне говори, «вы»! — сдерживая внезапную ярость, проговорил Антипов, и ему даже стало жарко. — Это не твоего ума дело, пацан, понял?

— А ты меня на «понял» не бери, понял? — вскинул голову Витька. — Я тебя не боюсь!

— Николай, где вы? — уже с тревогой позвала Маша.

— Иду, Маша, иду… спички потерял, едва нашел! — Антипов со значением глянул на Витьку и быстро пошел из-под моста.

— Козел хромой… — презрительно процедил вслед Витька и сплюнул.

Вдали грохотал, светился завод.

…Обледенелая белая горка спускалась к самому берегу реки, и ребятишки с криком и визгом катались с этой горки по укатанной полосе, вылетая далеко на речной лед. На санках, на кусках жести и фанеры, а то и на собственном заду.

Четверо всадников замерли на высоком берегу, наблюдая, как резвятся ребятишки: Антипов, Керим и неудавшийся оперативник-«машинистка» из горотдела. Вместе с детьми катались с горки, носились вокруг и азартно лаяли две лохматые, ошалевшие от счастья собаки. Санки часто опрокидывались, и под горой образовывалась кучамала.

Сверху летели новые, с визгом врезались в кучу. И собаки катились по ледяной дорожке, оказываясь в гуще мальчишеских тел, но успевали раньше всех выбраться и прыгали вокруг с оглушительным лаем, зубами хватая детишек за пальто и шубейки, стараясь оттащить в сторону, и весь этот живой ком шевелился, хохотал и лаял.

Керим взглянул на Антипова, затем огрел камчой коня.

Они скакали снежной дорогой в степи, прочь от города. Антипов с Керимом, сами того не замечая, то и дело работали камчой, стараясь обогнать друг друга.

Юрты стояли в степи кругом, за ними виднелись загоны для скота, но самих овец не было, только черная истоптанная земля.

На улице в большом казане варился бешбармак, и пожилая казашка ковшом на длинной ручке помешивала мясо и рис, иногда осторожно пробовала на вкус. Вокруг толпились голодные ребятишки, жадно смотрели на казан, трепетно втягивали ноздрями пахучий, вкусный дым. Тут же сидело несколько собак, тоже терпеливо дожидались…

На кошмах в юрте сидели Антипов, Керим и четверо седобородых аксакалов. Они то и дело бросали на Машу изучающие взгляды. Шел неторопливый разговор.

— Когда кончится война? — спросил один из аксакалов.

— Не знаю. Враг силен, и воевать придется долго, — по-казахски ответил Керим.

— Переводи, Нефедов! — тихо попросил Антипов приехавшего с ними оперативника.

— Из аула ушли все молодые мужчины, — заговорил третий. — Мальчишки и старики пасут овец… Плохо, очень плохо…

— Сейчас всем трудно, — нахмурился Керим. — Все народы нашей страны напрягают силы. Когда победим фашистов — будет счастливая жизнь.

— Всегда так говорят, когда идет война, — горестно вздохнул первый аксакал. — Я живу очень долго, а до сих пор не знал, что такое счастливая жизнь…

— В райкоме партии мне сказали, что ваш колхоз опять не выполнил план по мясу, — жестко сказал Керим, и глаза его превратились в щелки. — Мне стыдно за тебя.

Аксакалы испуганно заморгали и разом заговорили:

— Ты стал большим начальником, Керим, и забыл, какой это тяжелый труд — пасти овец!

— Опять не хватило кормов и опять был падеж. Как тут выполнить план?

— Мы стараемся изо всех сил. Сами едим впроголодь — все отдаем.

В это время пожилая женщина внесла на большом блюде дымящийся бешбармак, поставила в центр кошмы. Старики разом замолчали, голодные взгляды устремились на мясо.

— Впроголодь живете? — спросил зло Керим. — Все отдаете? А это что?

— Как тебе не стыдно, Керим? — испугался старик. — Мы встречаем тебя и твоего друга как дорогих гостей…

— Он зарезал своего последнего барана, — чуть ли не со страхом сказал второй аксакал. — Разве можно не угостить больших начальников бешбармаком?

— Аллах и так посылает нам каждый день тяжкие испытания…

— Оставьте вы своего аллаха. — Керим резко встал. — Испытания он посылает всем. Мяса нужно сдать столько, сколько требуется по плану. Прости, но по-другому нельзя. Если колхоз не выполнит план, я буду разговаривать с тобой как… с врагом народа. По закону военного времени. Ты знаешь, что это такое, — сурово отчеканил Керим. — А этот бешбармак отдайте детям. — И Керим вышел из юрты, ни с кем не попрощавшись.

Пришибленное, перепуганное молчание воцарилось в юрте. Аксакалы смотрели на Антипова, словно ждали от него каких-то слов.

— Ничего, аксакалы, все будет хорошо. Извините, — сказал наконец Антипов и тоже встал.

— Кто этот аксакал? — поинтересовался Антипов, когда они возвращались домой. — Тоже бывший бай?

— Мой отец, — односложно ответил Керим, неподвижно глядя прямо перед собой.

…В молчании они ехали по степи. Уже скрылись за горизонтом юрты, вокруг — снега и снега, и кровавое солнце скатывалось к горизонту.

— Я устал быть жестоким, — нарушил молчание Керим, и желваки заиграли у него под скулами. — С шестнадцати лет поднялся на борьбу со злом, а с тех пор зла в мире стало еще больше… Почему, кто мне объяснит?

Антипов молчал.

— Сколько людей уже погибло и сколько еще погибнет, кто знает? Бог? Аллах?

— Хватит, успокойся! — попросил Антипов.

Керим обжег плеткой лошадь и поскакал дальше.

…Придя с работы, Витька Парадников сидел в своей голубятне при свете зенитной гильзы. Кормил голубей, менял воду в консервных банках, выгребал сор и помет.

У барака кто-то играл на гармонике и несколько голосов пели частушки и смеялись:

После паузы снова:

Витька, задумавшись, сидел с голубем на руках, машинально гладил его, расправляя перья. Лицо у него было печальное.

Он сунул голубя за пазуху и выбрался из голубятни. Закрыл дверь на щеколду и замок, двинулся к бараку…

…Обошел его со стороны, где светились окна. Длинный ряд освещенных прямоугольников. Окно Маши он нашел безошибочно. Привстал на цыпочки, заглянул…

…Они сидели за столом, и Маша держала на руках своего Игорька. Этот проклятый Антипов что-то рассказывал ей, Маша смеялась, закидывая голову назад. А этот чертов Антипов строил ей рожи, размахивал руками. Небось врал что-нибудь про свою полную опасностей «оперативную» жизнь.

Глаза у Витьки светились и печалью и завистью, нервная гримаса подергивала лицо. Голубь был у него в руках, и пальцы так сдавили птицу, что она судорожно задергалась. Витька опомнился, разжал пальцы, погладил голубя по головке.

Вдруг в отдалении послышался громкий скрип шагов. Витька отпрянул от окна.

По тропинке от оврага шла его мать с вязанкой дров за спиной. Она увидела Витьку, остановилась, тяжело дыша, бросила вязанку на снег.

— Ты чего тут, Витек? — спросила мать.

— Ничего… так…

Витька мельком оглянулся на окно, но острый глаз матери подметил. Она шагнула к окну и тоже заглянула, тут же отошла: — Чего ты за ними, как сыщик? Нехорошо, Витька… Ну-к, помоги лучше…

Витька сунул голубя за пазуху, молча закинул за спину вязанку и двинулся по тропинке.

Мать молча шла следом. Вдруг сказала после долгой паузы:

— А все ж интересно, чем он ее таким улакомил, черт хромой…

— Ничем, — зло ответил Витька. — Липнет к ней как банный лист…

— Ладно, не нашего ума дело, — сказала мать. — Ты Люську с Ленкой покормил?ж

— Покормил.

— Картошку почистил?

— Почистил…

— Вот и молодец, Витька, вот и хорошо… А ноги у меня гудят… Прямо в голове отдается… От отца что-то долго ничего нету, — бормотала озабоченно мать. — А Верка Ткачук похоронку получила… И Татьяна Севостьянова тоже… Ревели как белуги…

Витька шел впереди, шмыгал носом, и по щекам ползли слезы.

Завод ни днем, ни вечером, ни ночью не гасил огней. Зарево над заводом размывало вечернюю темень. И стоял неумолчный грохот.

…Витька закончил обтачивать болванку чуть позже того, как прогудела сирена, возвещавшая конец смены. Бросил болванку в ящик, выключил станок, промасленной ветошью стал вытирать руки.

На заводском дворе, недалеко от проходной, стояла кучка ребят. Играли в «чеканку».

Витька прошел мимо играющих не задерживаясь. Из большого черного репродуктора на столбе у проходной гремел оглушительный марш…

Витька вошел в зрительный зал, когда показывали боевой киносборник о Чапаеве. Он, оказывается, не тонул в Урале, а выплывал. Его встречали на другом берегу боевые соратники, таким же чудом уцелевшие.

Витька огляделся по сторонам и наконец в рассеянном свете луча от проектора увидел Машу, Антипова и Керима и стал пробираться к ним, наступал на чьи-то ноги, стукался о ножки лавок, колени зрителей. На него шипели:

— Куда прешь, чума, с краю тебе места нет?

— Иди ты!.. — огрызался Витька.

— А если по сопатке дам?

— Как дашь, так и обратно получишь…

Рядом с Машей, Антиповым и Керимом места не было, зато нашлось позади. Витька устроился, некоторое время сидел тихо, глядя то на экран, то на головы Антипова и Маши.

На экране Чапаев на лихом коне, и шашка блистала в его руке, и фашисты в панике выскакивали из окопов, удирали.

В зале реагировали чутко: восторженно кричали, смеялись, хлопали. Клубы табачного дыма попадали в луч света, растекались облаками.

Антипов больше смотрел не на экран, а на Машу. Как она смеялась, пугалась, переживала… снова начинала смеяться, и глаза светились детским восторгом… Витька подался вперед, и голова его оказалась как раз между головами Антипова и Маши.

— Здрасте, — сказал он и протянул Маше большущий пук вербных веток, который достал из-за пазухи телогрейки.

— Ой, как здорово! — Маша взяла ветки, понюхала их. — Откуда ты взялся, Витька?

— От верблюда, — ответил Антипов и показал Витьке кулак.

— Это вы — от верблюда, — ответил Витька, — а у меня смена кончилась.

— На деньги, пойди семечек купи Маше, кавалер, — глянул на него Антипов.

— Это вы кавалер, а я так просто… сосед, — сказал Витька.

Керим засмеялся, а рядом сказали с угрозой:

— Вы кончите трепаться? А то по ушам получите!

— Как получим, так и обратно вернем, — сказал Антипов. — Верно, Витек?

— Верно, — подтвердил Витька.

— Совсем обнаглели, — сказал голос сбоку.

— Ой-ой, — сказал Витька и силой убрал руку Антипова с плеча Маши.

— Ну, ты, салага, — уже недовольно глянул на него Антипов.

— Дайте кино посмотреть, припадочные! Налили зенки, морды чертовы!

Витька окаменело сидел на своем месте и делал вид, что все внимание поглощено экраном.

— Николай, ты выглядишь дураком, — сказал Керим.

— Ой, царица небесная, — голосом матери сказал Витька. — И чем это он ее улакомил, черт хромой, не пойму, чем улакомил?

Маша вскочила, будто ее током ударило, бросила на пол вербные ветки и быстро пошла по проходу, наступая на ноги зрителям.

— Ну, теперь ты у меня получишь, — обернувшись, прошипел Антипов и хотел было идти за Машей, как вдруг поднялся здоровенный детина в лисьем малахае, прогудел:

— Щас ты у меня заработаешь, гаврик! Вижу, давно не получал.

Опять зашумели, заволновались зрители. Антипов толкнул детину в грудь, и тот не удержал равновесия, плюхнулся обратно на лавку.

Когда Антипов выскочил на улицу, никого не было. Светили редкие фонари, а в глубине улицы — сплошной мрак.

…Маша прибежала домой, распахнула дверь в барак, промчалась по коридору…

Несколько соседей, встретившихся по дороге, со страхом попятились в стороны — пальто и ноги и даже лицо Маши были в грязи. И она еще громко всхлипывала.

Витькина мать, тетя Даша, сидела у стола и вязала шерстяной носок. Рядом на широкой лежанке лежал маленький Игорек, а на полу играли с куклами-«инвалидами» девочки Люся и Лена. Тетя Даша чуть вязание из рук не выронила:

— Что с тобой, Маша? Где это ты вывозилась? Или бежала от кого?

Маша схватила с постели спящего Игорька, прижала к груди, стала жадно, торопливо целовать глаза, лоб, щеки.

— Мой драгоценный… мой хороший… картинка моя нарисованная!

— Видать, делов натворила, раз в сына вцепилась, — усмехнулась тетя Даша.

— Витька, тетя Даша… просто хулиган! Проходу не дает! — пожаловалась Маша, продолжая целовать Игорька. Тот проснулся и заплакал.

— Он тебя от милиции… охраняет, — опять усмехнулась тетя Даша.

— Нечего меня охранять, я не маленькая — сама знаю что к чему!

— А может, он того… влюбился в тебя? — Она взглянула на Машу, в глазах — усмешка.

— Кто? — не поняла Маша.

— Да Витька мой… У пацанов такое бывает… Насмерть влюбляются.

— Да что вы, в самом деле, мелете, тетя Даша? Слушать стыдно! — Маша направилась к двери.

С утра для всего барака начался банный день. Трактором подтащили банный вагончик на полозьях. Установили его на заднем дворе, так что получился маленький уютный глухой дворик.

Из трубы, из всех щелей валил вовсю то ли дым, то ли пар. Возле него толпились женщины с детьми, заглядывали в маленькие запотевшие оконца, кричали:

— Долго еще греть будете? Поморозишь всех, Федотыч.

На козлах пилили еловые чурки, доски от ящиков, рубили карагач.

Витька пилил в паре с Нефедовым. Запарились, разделись до рубах. Нефедов пилил быстрее, Витька старался не отставать. Контуженный фронтовик Егор подхватывал чурки, аккуратно ставил их на «плаху», и один взмах топором — в стороны со звоном разлетались чурки. Антипов укладывал их в поленницы.

У входа в барак пожилая женщина играла на гармони. Улыбалась. Вдруг запела дурным, бесшабашным голосом:

Две маленькие девчонки пытались выплясывать перед гармонисткой «барыню», смешно выделывая толстыми ножонками в валенках замысловатые «коленца».

Двери женского отделения выходили налево, во «дворчик», мужского — направо, на улицу.

Наконец дверь бани распахнулась, и вместе с клубами пара вывалился красный как рак, изнемогающий Федотыч.

— Вали, бабы! Пар — красота-а! — Он зачерпнул пригоршню снега и принялся растирать красную грудь.

Женщины гурьбой — и среди них Маша, мать Витьки — повалили в баню, прижимая к пальто и телогрейкам тазы и шайки с бельем и кусками драгоценного мыла, с березовыми вениками и мочалками. Многие шли в баню с детьми. Смеялись, шутили, подталкивая друг друга.

— Эй, товарищ Антипов, шагай с нами! Мы тебя всласть попарим!

— Зачем Антипов? Я согласный! — Федотыч ринулся было к дверям, но женщины с криками и смехом отпихивали его:

— Ишь, хрыч старый, седина в бороду — бес в ребро!

— А седина бобра не портит, бабоньки!

— Эх, Федотыч, не все золото, что блестит! — И веселый, взрывной смех заглушал слова.

Из мужского отделения выглянул Нефедов:

— Заходи, мужики!

Мужики зашагали к двери вагончика.

Контуженный Егор лихо охаживал веником распаренного красного Антипова.

— Ну, хватит. — Антипов вывернулся из-под веника.

— На фронте, жаль, ребятам такого праздника нельзя устроить, — пыхтя, приговаривал Федотыч. — А сыны у меня больно бани любители… Што Петька, што Валька или Юрка… Ох, любители…

Егор покряхтывал, поворачивался то одним, то другим боком. Спросил:

— Живы все?

— Не поверишь — все как один живехонькие…

— Дымно что-то! — крикнул Егор. — Приоткрой вытяжку, Микола! Не угореть бы!

Антипов поднялся на полок, отодвинул задвижку вытяжного оконца. Оно, оказывается, выходило во «дворик» женской половины. Так он увидел Машу.

Она укутывала в толстый шерстяной платок тети Дашину Леночку. Раскрасневшаяся после парной, румяная. Антипов невольно залюбовался ею.

— Чудеса-а… — словно издалека доносились до него голоса Федотыча и Егора.

— Гляди, Федотыч, сглазишь еще…

— Типун тебе на язык.

Федотыч даже бросил веники, размашисто перекрестился:

— Неровен час…

Егор, воспользовавшись этим, спрыгнул с полка, подошел к Антипову:

— Че там углядел-то, Микола? — Он потянулся было к оконцу.

Антипов неловко оттолкнул его:

— Да ничего там нету! Наддай-ка еще!..

Вечером по своей комнатке из угла в угол расхаживал и дымил папиросой Антипов. Мерно бухали шаги — пять туда, пять обратно. И в консервной банке, заменившей пепельницу, полно окурков. Сколько можно — вот так ходить без толку?

Антипов решительно вышел в коридор, по привычке придержал часы рукой, сделал несколько шагов к ее двери и… замер в смятении.

Потом постучал осторожно. Дверь была не заперта и тихо отошла внутрь.

Антипов вошел в комнату и увидел спящую за столом Машу. Голова покоилась на руках, а под руками лежало начатое письмо. Тут же стояла стеклянная чернильница и тонкая деревянная ручка лежала у самых пальцев.

Антипов, стараясь не бухать сапогами, осторожно подошел, присел напротив и долго-долго смотрел на ее лицо. Мука и боль были в его глазах.

…В конце коридора из своей комнаты выглянул Витька. Осмотрелся в слабом свете пыльной лампочки, вышел в коридор. Он был в трусах и майке. Крадучись Витька добрался до комнаты Маши, заглянул в приоткрытую дверь и увидел Антипова, сидящего за столом, и Машу, спящую напротив. Она спала, уронив голову на руки, а этот чертов Антипов смотрел на нее, просто пожирал глазами.

Витька быстро перекинул конец веревки с бельем к длинной полке у стены, на которой стояли в ряд ведра с водой и висело несколько рукомойников с тазами под ними, и привязал конец веревки к дужке одного из ведер.

Затем загнул заранее вбитый у порога двери Антипова гвоздь. Потом он пододвинул табуретку на середину коридора, забрался на нее и, обжигая пальцы, вывернул лампочку. И так же крадучись поскакал на цыпочках к своей двери. Стал ждать, спрятавшись в комнате.

Антипов скоро вышел из комнаты Маши, в темноте нашарил ручку двери. Дверь не открывалась. Антипов дернул сильнее, — дверь не поддалась. Тогда он рванул дверь изо всех сил. И в тот же момент загрохотали, падая, ведра, загремели по полу, заплескались ручьи воды. Антипов отпрянул назад, споткнулся о табуретку, с размаху шлепнулся на пол.

— Ну, стервец, погоди…

Он сидел в луже воды с гирляндой белья на шее, насквозь мокрый. Над ним угрожающе раскачивался футляр от часов.

На шум стали открываться двери, сонные люди выглядывали в коридор, кто-то вышел с керосиновой лампой, и желтый свет осветил Антипова, мокрого и сконфуженного. Выбежала проснувшаяся Маша, присела рядом на корточки:

— Кто вас, Николай? Что случилось?

— Ничего… Твой бандит у меня доиграется — я его в тюрьму упеку…

И в это время со скрежетом и звоном рухнул вниз злополучный футляр от часов.

Маша прыснула в кулак. И, глядя на него, слабо рассмеялся Антипов:

— Просто житья нет от сукиного сына…

Витька выглядывал из своей комнаты и недоумевал: почему смеются? И сонные люди ничего не поняли. Кто-то спросил:

— Как тебя угораздило, Николай Андреич?

— Да вот вышел в туалет, а здесь, понимаешь, вражеская диверсия, — развел руками Антипов и обернулся к двери, из которой настороженно выглядывал Витька: — Ты слышишь, диверсант? Я тебя в тюрьму упеку!

Витька поспешно прикрыл дверь. Маша вновь тихо рассмеялась.

— Он же влюблен в тебя без памяти, Маша… — Антипов поднялся, отряхивая мокрую гимнастерку.

— Да ну, перестаньте…

— Правда, правда, он убить может из ревности. — Он стащил с себя гимнастерку, начал выжимать ее. — Так что наши жизни в опасности… Ты, я слыхал, письмо получила? Муж? Что пишет?

— Жив, здоров… воюет…

Лицо ее выражало такое откровенное счастье, что Антипов отвел взгляд в сторону, так закрутил мокрую гимнастерку, что материя затрещала…

…Маша сидела в комнате оперуполномоченных за старенькой машинкой и перепечатывала бумаги.

Напротив, на широкой деревянной лавке, спали мертвым сном двое оперативников.

— Руки вверх, гады… — сказал во сне Нефедов и заскрипел зубами.

Вечерело, и в окнах управления синели сумерки.

Маша включила репродуктор-«тарелку», висевшую на стене. Раздалась тихая музыка.

Стремительно вошел Керим:

— Тревога, ребята! По коням!

Нефедов проснулся сразу, вскочил, оправляя гимнастерку. Пожилой казах Садабаев кряхтел, натягивая сапоги. Молодой парень долго мотал всклокоченной головой. В комнату вбежал еще один оперативник — казах средних лет, спросил:

— Мне тоже с вами, товарищ Кадыркулов?

— Я сказал — выезжают все! С оружием!

— А в отделе кто останется? — спросил Садабаев и кивнул в сторону испуганной Маши. — Женщина одна останется?

— Антипов останется, — ответил Керим и поторопил: — Быстрее, ребята!

В это время вошел Антипов, окинул взглядом оперативников, все понял, спросил коротко:

— Куда?

— В Уртуйский район, — ответил Керим. — Утром вернемся. Там заваруха серьезная. Подежурь до утра. Быстрей, ребята! — И Керим первым вышел из комнаты.

Следом потянулись оперативники.

Маша проводила их испуганным взглядом, потом посмотрела на Антипова. Тот ободряюще улыбнулся:

— До утра так до утра. Хоть высплюсь всласть.

Голос Левитана сообщал об упорных кровопролитных боях, о потерях фашистов. Антипов встретился с глазами Маши, закурил, сказал:

— Время позднее, Маша… Иди домой… иди, иди… Маша замешкалась, потом быстро собрала отпечатанные листки, спрятала их в сейф, накрыла машинку потертым чехлом. И тут громко зазвонил телефон.

Антипов взял трубку:

— Ограбление! — сообщил взволнованный голос. —- Девятнадцатый магазин ограбили! На углу Сталина и Пролетарской!

— Кто говорит? — спросил Антипов.

— Сторож говорит. Они меня связали, замок сбили! Не дослушав, Антипов бросил трубку, посмотрел на Машу:

— Ччерт, а людей ни одного человека!

— А я? — спросила Маша.

— Будешь сидеть здесь, — сухо ответил Антипов. — До моего возвращения. — И вышел, хлопнув дверью.

…Битое стекло витрины хрустело под ногами. В спешке грабители просыпали рис и муку, здесь и там роняли пачки комбижира.

Антипов и сторож молча осматривали место преступления, только сторож то и дело охал:

— Сукины дети, бандитье проклятое…

— Помолчи! — оборвал его Антипов. — Спать во время дежурства не надо, пень волосатый.

— А я разве спал? — обиделся старик. — Ить они четверо вломились, чего я один с берданкой-то сделаю? Да еще по кумполу врезали, во — гля, какая шишка! У меня в глазах все помутилось.

Антипов подошел к горящей керосиновой лампе, стоявшей на прилавке, задумался.

— На подводах они поехали… — продолжал говорить сторож. — В Егорьевскую, кажись…

— А ты откуда знаешь? — встрепенулся Антипов.

— Дак покуда они мешки — то грузили, я связанный лежал, в беспамятстве, — начал пояснять сторож. — А после в себя пришел и слышу, как они между собой-то… один говорит: «У телеги ось треснутая, не поломалась бы в дороге-то». А другой ему отвечает: «До Егорьевской недалеко, дотянет». А после — матом, значит, торопил всех…

— Это ты точно слышал?

— Вот те крест, товарищ начальник. — И старик истово перекрестился.

— Давай, дед, собирайся! — подумав, скомандовал Антипов. — Со мной поедешь.

— Куды? — выпучил глаза старик.

— На кудыкины горы чертей ловить!..

…По радио передавали жизнерадостную оперетту Дунаевского. Маша сидела за столом задумавшись, подперев кулаком щеку. Зазвонил телефон. Маша вздрогнула, сняла трубку:

— Горотдел. Дежурная слушает… Ой, это вы, Николай… Да, да, записываю… — Маша подвинула к себе бумагу, взяла карандаш. — Деревня Егорьевская… Осторожнее там, Николай…

…Антипов ждал на окраине деревни. Всего в нескольких домах светились огни, остальные чернели непроницаемыми холмами. Рядом с Антиповым стояли неподвижно две лошади.

Наконец прибежал запыхавшийся сторож, сообщил:

— Угадали, товарищ начальник. У скотного двора две подводы. Даже распречь не успели, лошадки еще горячие. И собаку в сарай заховали.

— Значит, чужие в доме. В листа попали… Короче говоря, сделаем так: подойдешь к крыльцу, постучишь и скажешь, что дом окружен, чтобы клали шпалеры и выходили, и сразу бегом на задний двор. И стреляй, если кто появится. Понял, дед?

— Понять-то понял…

— У тебя патроны-то какие? Дробь или жаканы?

— Два жакана есть…

— Вот и хорошо. Стреляй без церемоний. Моя бы воля, дед, я бы их всех, как бешеных собак, стрелял…

— А ты-то где будешь? — спросил осторожно старик.

— Я под окна стану. Они точно в окна полезут. Давай, не трусь. — И Антипов легонько подтолкнул старика по направлению к крыльцу.

Освещенные окна были задернуты занавесками. По занавескам двигались большие горбатые тени.

…Маша спала, уронив голову на стол. Разбудили ее громкие шаги по коридору, грохот сапог. Наконец дверь отворилась и первым вошел Керим, за ним — остальные оперативники, усталые. У Садабаева на скуле свежая ссадина.

— Ой, слава богу! — вскинулась Маша. — А говорили, только к утру вернетесь!

— Так ведь скоро утро, — усмехнулся Керим. — Антипов где?

— Он уехал! Там магазин ограбили, на углу Пролетарской… А он уехал… В Егорьевскую… И вот до сих пор нету, сколько сейчас? Шестой час? А он в начале двенадцати уехал. Неужели что-нибудь?.. — Губы у Маши задрожали.

— Только не реветь, — остановил ее Керим и скомандовал: — Садабаев и Ступин, отдыхайте. Нефедов, поехали!

— И я! — рванулась к ним Маша. — Я тоже! Пожалуйста, товарищ Кадыркулов…

— Ни в коем случае! — резко ответил Керим.

Антипов вынул пистолет, поставил его на боевой взвод. Несколько секунд стояла мертвая тишина, потом за домом оглушительно выстрелила берданка и донесся перепуганный голос старика:

— Паралич вас расшиби, проклятое семя, всех поррешу! — И грохнул второй выстрел.

Антипов не двигался, не сводя глаз с окон. И вот с треском распахнулись створки окна, и в черном проеме показалась фигура. Вернее, она больше угадывалась в темноте. Фигура тяжело спрыгнула на землю, а за ней в проеме показалась вторая.

Антипов хладнокровно прицелился и выстрелил в первого. Бандит уже успел разогнуться, сделал несколько стремительных шагов и, получив пулю, будто споткнулся, упал плашмя, раскинув руки.

— Я сказал, всех постреляем к чертовой матери! — крикнул Антипов. — Вы думали тут шутки шутить будут?!

— Не стреляй, начальник! — раздался голос из окна. — Сдаюсь.

— Шпалер выбрасывай! — приказал Антипов.

Из окна вылетел пистолет «ТТ», за ним блеснула в лунном свете финка.

Затем в проеме окна показалась черная фигура, тяжело спрыгнула на снег и неожиданно метнулась в сторону. У бандита оказался второй пистолет. Он выстрелил в Антипова почти в упор и бросился бежать. Но далеко уйти он не мог. Два раза подряд Антипов выстрелил ему в спину и, видя, что он падает, сразу же обернулся.

В черном провале окна больше никого не было, но Антипов ждал, наведя дуло пистолета на окно. Потом тронул рукой левое плечо и увидел на руке кровь.

— Выходи! — крикнул Антипов. — Еще один остался! И хозяева выходите! Последний раз говорю!

В это время в глубине деревенской улицы послышался чистый, громкий стук копыт, и скоро стали видны сразу три всадника.

— Антипов? Ты где, Антипов?! — прокричал передний. Это был Керим.

— Здесь!

Керим на полном скаку повернул коня, тот заскользил копытами на мокрой снежной дороге, завалился набок. Вместе с ним упал и Керим, тут же вскочил, кинулся к дому. Остановились двое других всадников — это были оперативники Корнеев и Нефедов.

— Что у тебя? — подлетел Керим к Антипову и сразу же заметил двоих бандитов, лежавших возле дома.

— Там дверь во дворе, к ней бегите… Еще один гад в доме с хозяевами сидит…

— Корнеев, за мной! Нефедов, останься с Антиповым!

И тут открылась дверь из дома, и один за другим вышли трое: двое мужчин и одна женщина.

— Сдаемся, начальник, не стреляй…

Нефедов перевернул лежащий лицом вниз труп, одобрительно присвистнул.

— Ловко ты его, товарищ Антипов… Полбашки как не бывало…

…Маша старательно промывала Антипову рану теплой водой. Ее лицо, такое заботливое и серьезное, было совсем близко от Антипова. Он смотрел и глуповато улыбался. Он сидел на кровати, а она стояла перед ним согнувшись, плескала водой.

— Хорошо, что навылет, — озабоченно сказала Маша, не замечая его улыбки. — Повезло…

— В упор стрелял, поэтому навылет. — Антипов все улыбался.

— Больно? — Она взглянула на него. — Чего улыбаетесь? Это просто дикая случайность, что вас не убили…

— Конечно, повезло… — улыбнулся Антипов. — Разве я спорю?

— Больно, да? — переспросила Маша, прикоснувшись мокрым тампоном к ране.

— Ничего… Хорошо… — через силу улыбнулся Антипов.

— Что — хорошо? — Она опять приложила вату, смоченную йодом, к ране.

— Что ты рядом… совсем близко… — Он сморщился.

— Перестаньте, Николай Андреич. — От старания она даже кончик языка высунула. — Взрослый человек, а говорите глупости.

Она забинтовала плечо, завязала аккуратный бантик и сняла с головы красную косынку:

— А из этого мы вам перевязь сделаем. — Она протянула руки, чтобы закинуть ему за шею косынку, и тут он обнял ее здоровой рукой, прижал к себе, стал жадно целовать щеки, шею.

Она не отталкивала его, наоборот, замерла испуганно, а потом тихо прильнула к нему всем телом. Его губы искали ее губы, она слабо отворачивалась, но он все-таки поцеловал ее долгим-долгим поцелуем.

— Не надо… — простонала она, прижимаясь к нему все сильнее. — Не надо.

— Маша… Машенька… Зачем я уговорил тебя с поезда сойти — век себе не прощу. — Глаза его были закрыты, он бормотал, словно в забытьи. — Уехала бы, и все забылось… А теперь не могу… пропал я, пропал, Маша…

…На станции из санитарных вагонов выгружали раненых. Ходячие прыгали на костылях или просто шли, растопырив в стороны загипсованные руки. Лежачих укладывали на носилки пожилые санитары.

А возле вагонов толпились женщины, эвакуированные и местные, жадно разглядывали раненых.

Перед ними выступил сумрачный военврач с одной шпалой в петлице гимнастерки:

— Просьба к местным жителям, поскольку госпиталь переполнен тяжелоранеными, оказать содействие и пустить легких, ходячих, на постой до полного выздоровления. Раненые будут обеспечены всем необходимым — сухим пайком, дополнительно продовольственными карточками, бельем.

Тут же раздались бодрые, бравые голоса «ходячих»:

— Что, бабоньки, что, мои красивые, кто возьмет?!

— Вы не глядите, шо он однорукий! — подхватил другой. — Мужское достоинство при ем! — И дружный добродушный смех.

— И ест мало! На завтрак — полведра каши с маслом! Поспит и снова есть просит! — И опять смех.

И вдруг из толпы выделилась одна, тридцатипятилетняя, в застиранном ситцевом платьице выше колен, загорелая под степным ярким солнцем.

— А пошли ко мне, служивый. — Она обращалась к высокому белобрысому солдату с пшеничными усами.

Тот оробел вначале, оглянулся на товарищей.

—- Давай, Васек, не тушуйся! Гля, какая орхидея!

— Ну, Васек, ну, хитрован, всю-то дорогу ему фартит!

— Тебя как звать-то? — спросил солдат, дурашливо улыбаясь.

— Полиной звать. Мужика моего убило, и брата тож… двое детишков у меня.

— Здешняя?

— Здешняя. — Она смотрела на него строго и требовательно, и солдат все робел, переминался с ноги на ногу. — Так идешь ай нет?

В толпе баб послышались смешки, восхищенно-испуганные голоса:

— От, бесстыжая! При всем народе-то…

— Че, бесстыжая? Солдатик ладненький, и глаза веселые, сияющие!

Маша, которая тоже была в толпе женщин, невольно засмотрелась на женщину и солдата.

— А меня Василием звать, — наконец широко улыбнулся солдат. — Василий Плотников. Далеко живешь-то?

— Близко… У нас тут все близко.

— Ты бы в госпитале сперва отметился, орелик, — сказал, проходя мимо, пожилой санитар. — А уж после шуры-муры…

— Успеется! — весело ответил солдат и обнял женщину здоровой рукой за плечо.

Они не спеша двинулись по перрону и разговаривали уже, как старые знакомые.

— Ты только не бреши, скажи правду, женатый?

— Ей-бо, нет, не веришь?

— Верю… Зачем обманывать, я же сама позвала.

А в толпе женщин раздавалось уже с завистью:

— Ты глянь на них — прям влюбленные…

— Бабье сердце, што горшок с кипятком: што всплыло, то и было.

А эти двое уходили все дальше и дальше, прижавшись тесно друг к другу, и солдат что-то уже нашептывал ей на ухо, а она смеялась заливисто, закидывала голову с тяжелым блестящим узлом волос на затылке, и ни до кого им уже не было дела.

А женщины все высматривали среди раненых знакомое, родное лицо. Жила в истосковавшихся, глазах надежда. Но вот еще одна вдова поманила к себе солдата на костылях. Они отошли чуть в сторону и тихо разговаривали. Женщина стыдливо улыбалась, чертила носком сапога узоры по земле. Солдат то хмурился, то ухмылялся.

— Одна загвоздка, Вера Петровна… — доносились обрывки фраз: — Как поправлюсь — опять на фронт.

— Ну дак что ж… одного не дождалась, может, тебя дождусь…

— А детишек я очень даже люблю. И когда выпью — совсем смирный.

Маша протолкалась к самому вагону, заглядывала в окна, жадно смотрела на лица раненых, которых выносили и которые сами выходили из вагона.

— А вы с какого фронта? — спросила она у одного.

— Спроси лучше, с какого тут нету… Кого ищешь-то? Мужа, брата?

— Мужа…

— Это, милая, все равно што иголку в сене искать…

Вместе с ранеными из вагонов выгружали и умерших, наглухо зашитых в брезентовые мешки. И толпа женщин молча расступилась, многие крестились и что-то шептали.

Санитары складывали умерших на телеги. Слышались слова санитаров, усталых, запыхавшихся:

— Хорошо хоть кладбище рядом… Нно, милые, поехали…

Две подводы одна за другой потащились через переезд, по другую сторону от станции. Там пыльная, твердая дорога вела прямо к кладбищу.

Маша, опустив голову, шла по путям вдоль поезда, потом свернула, спустилась с насыпи, пошла мимо кладбища. Она уходила все дальше и дальше в степь…

Блекло-синее небо медленно наливалось чернотой. С юга выползала огромная туча, даже в воздухе стало чернеть. Издалека угрожающе пророкотал гром.

Маша лежала в сухой жухлой траве, зажав уши ладонями, лежала неподвижно, будто умерла.

Антипов подошел, сел рядом.

— Пойдем, Маша… Сейчас ливень будет…

Она резко села.

— Я дрянь, Коля… Жуткая дрянь…

Он обнял ее, притянул к себе, поцеловал. Его сильные руки сжимали, мяли ее плечи, клонили к земле. Маша повалилась на спину, и огромное черное небо распахнулось над ней, и глаза Антипова, его губы были нестерпимо близко. Он покрывал торопливыми поцелуями ее глаза, щеки, шею, грудь. Она слабо отвечала на его поцелуи, потом руки ее, будто помимо воли, обвили его шею, ерошили волосы на затылке, с хрустом в пальцах вдавливались в его плечи. Она задыхалась от гибельного счастья, улыбалась, пришибленно бормотала:

— Коля… Коленька… О-ох, Коля…

Первые тяжелые капли ударили по земле, и даже пыль поднялась, и через секунду хлынул секущий ливень, холодный и тяжелый'. Капли больно били Машу по лицу, барабанили по спине Антипова.

Она вдруг застонала, напряглась вся, выгнувшись дугой и упершись руками ему в грудь, оттолкнула и вскочила на ноги.

Ливень хлестал все с большей яростью, дымной, сплошной завесой окружал их. Маша торопливо застегивала кофточку на груди, пальцы не слушались.

— Нет… нет… никогда… никогда…

И она пошла по степи к станции, потом побежала, все быстрее и быстрее, и ливень больно сек ее по лицу, груди, коленям, пряди взмокших волос налипли на лицо.

Антипов остался стоять, опустив голову. Тяжелые руки как плети висели безвольно, тянулись к земле. Он даже сгорбился, будто непомерная ноша давила на плечи.

Лето было уже в разгаре, когда голубятню ограбили. Случилось это ночью, а утром, выйдя на работу, Витька увидел амбарный замок, распахнутую дверцу. Он тихо вскрикнул и бросился внутрь.

Там было множество пуха и перьев — и ни одного голубя. Витька как пришибленный перебирал перья, сухой голубиный помет, корки хлеба.

— Гады-ы… — Лицо его скривилось, и он завыл тоненько и жалобно: — У-у, гады-ы! Убью-у! — И повалился лицом на деревянный помост, в пух и перья.

Скоро возле голубятни собрались маленькие обитатели барака, сопели и вздыхали. Из голубятни слышались тонкие завывания Витьки. Чуть позже стали выходить на работу взрослые, заспанные и осунувшиеся. Спрашивали:

— Че стряслось-то? Чего он воет?

— У нас голубей украли, — с серьезным видом отвечали мальчишки.

— Фью-ить! Вот сволочи… — посочувствовав, взрослые спешили на работу.

И только Маша забралась внутрь голубятни, где лежал, скорчившись, Витька, и принялась тормошить pro:

— Ну, перестань, Витька, перестань, найдем мы твоих голубей, слышишь, найдем! На работу иди, опоздаешь ведь… Знаешь, что за опоздания бывает?

— У-У-У·.. — снова в забытьи выл Витька.

— Витенька, миленький, честное слово, найдем. — Маша прижимала его к груди, гладила по голове…

…Витька долго лежал оцепенев. Безучастные ко всему глаза смотрели в одну точку. Потом он шевельнулся, сел и стал медленно отряхиваться. Потом приподнял помост, пошарил там рукой и вытащил что-то завернутое в промасленную тряпицу. Когда развернул, там оказался самодельный самопал. Короткий ствол, маленький аккуратный приклад, затвор и единственный патрон в затворе. Витька проверил этот единственный патрон, сунул самопал за пояс брюк так, что наружу торчал только приклад, сверху прикрыл его подолом клетчатой ковбойки, заправил ее в брюки и выбрался из голубятни.

Преданная ребятня была у входа, и все разом посмотрели на Витьку страдающими глазами. Их детские; сердца разрывались от жалости к Витьке и. пропавшим голубям. Витька коротко глянул на них, натянул кепку на самые глаза и зашагал от барака прочь.

…Он слонялся по базару, выискивая и высматривая. Торговали там всем, чем только можно было торговать, и меняли все, что только можно было менять. И только на еду. Книги и посуду, обувь и одежду, дешевые украшения и пластинки с патефонами, чайники, кастрюли, самовары. Инвалид в расстегнутой телогрейке, в военной фуражке, из-под которой выбивался кудрявый лихой чуб, торговал самодельными, сделанными из пластмассы мундштуками.

Толокся на базаре разношерстный люд, галдели, торговались, менялись. Сновали здесь и там оборванные, с голодными лицами беспризорники.

Фотограф-пушкарь бойко зазывал клиентуру, стоя у фанерного, аляповато разрисованного щита. На щите был изображен цирк и дрессировщик, вкладывающий голову в широко распахнутую пасть льва. Вместо головы дрессировщика была прорезь.

У забора сидел слепой, с обожженным лицом, в черном морском бушлате, под которым виднелась тельняшка, играл на старенькой гармони и пел надтреснутым, но сильным голосом:

Витька нашел в углу базара, за газетным киоском, знакомых голубятников. Двое были с плетеными садками, в которых сидели голуби, а несколько человек держали своих (по одной-две штуки) за пазухами пальто и брезентовых плащей.

— Привет, Витек. Глянь, какого короля достал. — Небритый, тощий дядя в кепке и плаще достал из-за пазухи белогрудого, с кофейными крыльями и хохолком на аккуратной точеной головке голубя.

Витька скользнул по нему равнодушным взглядом.

— Махнемся на твоего почтового? — предложил небритый дядя.

— Нету…

— Как — нету? Неужто продал?

— Украли… всех украли…

— Вот это номер, — изумился дядя и посоветовал: — Ты у беспризорников пошуруй, Витек, наверняка они…

В это время из толпы вынырнул парень лет шестнадцати:

— Вот, надыбал. — Он показал из-за отворота большого, не по росту, пиджака горлышко бутылки.

Однорукий инвалид глянул на этикетку бутылки, присвистнул:

— Денатурат. Смертельно. Яд… Черепушка с костями.

— Ничо, пойдет… — сказал небритый, захламленного вида, старикан. — Чуть водичкой разбавить, и «голубой Дунай» будет… Опробовано…

— Эх-ма! — вздохнул другой инвалид, на деревянной ноге. — Знал бы подлюга Гитлер, што мы пьем, враз бы капитулировал…

— Ну, иди ко мне… ну, скорей, маленький мой, картинка моя нарисованная, — сидя на корточках, звала, манила пальцами Маша.

Малыш нетвердо стоял на ногах, держась за ножку стула. Его покачивало из стороны в сторону, круглые глазенки смотрели на мать со страхом.

— Ну, иди сюда, Игоречек… иди скорей, — звала Маша.

Малыш сделал несколько неверных шагов, потерял равновесие и упал на попку, громко заревел.

— О, боже мой, какое страшное горе! — Маша подхватила сына на руки. — Пора нам ходить, Игорек, пора. А то папка придет с войны, а Игорек еще и ходить не научился. Куда это годится?

С малышом Маша вышла из комнаты, прошла почти до конца коридора и постучала в комнату, где жили тетя Даша, Витька и две его маленькие сестренки.

— Ну, что, тетя Даша, не появился? — спросила Маша.

— Нету… вот уж вторую смену не вышел… — покачала головой тетя Даша.

Лицо у нее сделалось совсем желтое, почти болезненное, в углу рта зажат погасший окурок папиросы. Она сидела в ватнике и сапогах, печка-буржуйка была холодная. Рядом гудела керосинка, и на сковородке шипела какая-то еда. Тетя Даша только пришла с работы — руки были в порезах и ссадинах, в пятнах мазута. Посреди комнаты на полу играла с куклой-«инвалидом» младшая, Лена.

— Картошку помешай, Ленк, — сказала тетя Даша. — Не слышишь, пригорает… И Люську позови, ужинать пора…

— Тетя Даша, поглядите за Игорьком, — попросила Маша. — А я пойду.

— Куда?

— Искать пойду Витьку…

— Ничего… — Тетя Даша даже не взглянула на нее. — Сам придет…

— Вы что такая, тетя Даша? — Маша взглянула с испугом. — Случилось что?

— Случилось. — Тетя Даша безучастно вынула изо рта окурок. — Вчера похоронку получила.

У берега реки приткнулась старая проржавевшая баржа — без крыши, без окон и переборок. На палубе, у самой воды, горел костер, и на шесте жарились ощипанные птицы. Двое оборванных беспризорников лет тринадцати с жадностью голодных волчат ели зажаренных голубей. Окровавленные пух и перья валялись вокруг.

Они были так поглощены едой, что не слышали, как из-за глинобитного строения показался Витька, подошел близко. Они вздрогнули и выронили обглоданные птичьи остовы, когда услышали задыхающийся от ярости Витькин голос:

— Вкусно, да? Вкусно?

Они смотрели на него с ужасом, стоя перед костром. На чумазых, исхудавших лицах играли отблески огня.

Витька вскинул самопал и прицелился.

Семь ярких звезд Большой Медведицы мерцали в чернильной мгле над головами беспризорников. Один из них вдруг заплакал и повалился на колени:

— Жрать хочется… очень хочется… прости, дяденька…

Витька вздрогнул даже, когда он назвал его дяденькой, и опустил самопал.

В глазах все у него поплыло.

— В животе бурчит все… три дня не жравши…

Витька глянул на обгоревшие голубиные тушки и вдруг, согнувшись, побежал за угол хатки. Его стало тошнить.

А беспризорники так и не двигались с места, хотя надо было бежать, пока целы. А они стояли, и один все плакал, растирая кулаком слезы на чумазом лице.

Ночевал Витька в своей голубятне-развалюхе. Долго сидел у костра, задумчиво глядя на маленькие бледные хвостаки пламени. И почему-то мерещилось ему совсем другое…

Снова он увидел рыночного фотографа с фанерным щитом…

И вдруг цирк ожил, зашумел, задвигался… и фотограф уже не фотограф, а негодяй-американец из фильма «Цирк». Стоит спиной к нему, во фраке, цилиндре, белом шелковом кашне.

А вот Машу в цирковом трико с блестками опускают в жерло огромной пушки, точь-в-точь как Любовь Орлову в фильме «Цирк».

И американец, да это уже не американец — Антипов, во фраке и цилиндре, — зловеще ухмыляясь, подносит зажженный фитиль к запалу.

Стреляет пушка… и падают, роняя перья, подстреленные мертвые Витькины голуби…

Раскинув руки, словно крылья, ни дать ни взять артист Столяров в фильме «Цирк», летит Витька на помощь своим голубям… и подлетает к стоящей на трапеции Маше. Они стоят на трапеции, оба в белых спортивных костюмах.

А вот уже в колонне физкультурников в таких же белых костюмах идут они с Машей по площадям и улицам Москвы.

— Вить, а Вить, ты здесь? — послышался откуда-то голос Маши.

Витька открыл глаза.

— Витя… — снова послышался в темноте Машин шепот. — Ты здесь?..

Витька молчал. Маша протиснулась в голубятню, села рядом.

— Ну какой ты, Витька, дурачок, ей-богу… Ну, прогулял, ну, случилось такое, приди — объясни… Они ведь люди хорошие, не злые — поймут…

— Ага… А как поймут, тут же и посадят…

— Да брось ты, в самом деле. — Маша дотронулась до его руки. — Ну, накажут… Отработаешь прогул. А потом уедешь отсюда… Я денег достала. Вот деньги… Уедешь, а там все образуется!

— Это где ж ты такие деньги взяла? — криво улыбнулся Витька.

— Это уж не твоя забота, Витя! Пошли.

— Нет, Маша…

— Не дури, Витька… Мы же с тобой друзья.

— Нет, мы не друзья… — покачал головой Витька.

— Ты за меня Антипова просить будешь?.. Не надо, я сам за себя отвечу… Я не трус…

— Витя, я тебе помочь хочу…

— Ты лучше сама себе помоги.

— Ты о чем? — растерялась Маша. — Я не понимаю…

— Все ты понимаешь!.. — Витька отвернулся к стене. — Притворяетесь только… — Вдруг он повернулся к ней и крикнул с исказившимся от злости лицом: — Вот возьму и прибью вашего Антипова! Мент чертов!

Маша медленно поднялась, пошла к выходу.

Витька всхлипнул, и слезы потекли у него из глаз. Проволочная дверь голубятни закрылась. Витька плакал, стиснув зубы.

— …Ты знаешь, сколько ты прогулял, обормот?! — суровым голосом спрашивал Антипов. — Неделю! Ты понимаешь, что за это полагается по законам военного времени? Что молчишь? Сказать нечего! А я должен оформить на тебя дело и передать прокурору, понимаешь или нет?

— Понимаю… — вяло отозвался Витька, стоя перед столом.

— Колония тебе светит! Года на три! Это ж надо, а? Трагедия у него, видите ли, голубей украли! А то, что война идет! И тыл — это тоже фронт! А ты есть дезертир, предатель! Ты наше общее дело предал!

— А ты не предатель? — вдруг тихо спросил Витька.

— Что? — поперхнулся Антипов. — Ты что мелешь?

— Пусть я предатель, а ты? — вновь тихо спросил Витька, и глаза его непримиримо сверкнули. — У Маши мужик на фронте, а ты тут к ней приклеился… Я б тебя за это самое… я бы…

— Что ты в этом понимаешь? — тихо и сдавленно ответил Антипов, поднимаясь из-за стола и подходя к столу. — Ничего не понимаешь…

— Зато ее мужик все поймет… Вот вернется с фронта и пристрелит тебя, как…

— Замолчи! — крикнул Антипов. — Садабаев! Проводи его!

В комнату вошел Садабаев, и Витька направился к двери. Они вышли. Антипов, крякнув, крепко потер затылок. В комнату влетела Маша:

— Ну, что, Николай? Что решили?

— Не я решаю! — резко ответил Антипов. — Прокурор требует, чтобы его судили показательно. На заводе, чтобы другим наука была…

— И что с ним будет?

— Года три колонии могут дать… А могут и больше…

— Он несовершеннолетний, ему нет восемнадцати.

— Было бы восемнадцать, ему бы все десять влепили, — махнул рукой Антипов. — Законы военного времени, по-твоему, для чего существуют?

— Он там погибнет, Николай, — она проговорила с силой. — Он там погибнет. Может, Керим поговорит с прокурором? Чтобы не возбуждали дело. Ведь можно же, Николай, можно!

— Керим на это никогда не пойдет, — покачал головой Антипов. — Ты же знаешь Керима.

— Вы все такие принципиальные, даже тошно! — Маша стала торопливо собирать бумаги со стола, заперла их в сейф.

— Прости, Маша, на такой работе иначе нельзя.

Она стремительно вышла, хлопнув дверью. Антипов удрученно поскреб в затылке.

На барже заканчивалась облава на беспризорных. Большинство из них уже сидело на подводе под охраной двух милиционеров. Трое с визгом носились по палубе, увертываясь от Садабаева и Ступина.

Нефедов тащил за руку упирающегося оборванца в лохмотьях. Оборванец внезапно вывернулся и укусил Нефедова за палец. От неожиданности Нефедов разжал руку.

— Катька, беги, — звонко крикнули с подводы.

Нефедов цепко ухватился за полу дырявого пальто.

— Заканчивайте быстрее — и в баню всех живо! — крикнул Керим. Он с Антиповым стоял поодаль.

— Так ты, того… девка, что ли? — поинтересовался Нефедов.

— А вот в бане и разберемся! — звонко захохотала та.

Наконец подвода со скрипом двинулась в город. Керим с Антиповым пошли следом.

— Ну, так что с Витькой? — продолжил разговор Антипов.

— Нет, — твердо выговорил Керим. — Ты уговариваешь меня совершить должностное преступление. Почему ты решил, что я способен на это? Как ты после этого можешь считать меня своим другом?

— Жалко парня, хороший парень, мать больна, с трудом работает. У него на плечах семья.

— Понимаю… — Керим остановился, опустил голову. — Мы начальники. У нас власть, мы все можем… замять, покрыть… родного человечка пожалеть…

— Мне ты мог бы этого не говорить, — нахмурился Антипов.

— Тебе говорю! Зачем мы тогда жили?! Зачем подыхали на гражданской? Зачем сейчас самые лучшие умирают на фронтах?!

Керим с силой ударил себя в грудь и закашлялся, согнувшись, зажав рот ладонью, и кровь засочилась между пальцев.

Керим присел, кашель бил его, как молотом, сотрясал все тело. Антипов помог ему лечь на жесткую пожухлую траву, подложил под голову полевую сумку.

В углу рта показалась тонкая струйка крови. Антипов вытер ее носовым платком, но она показалась снова.

— Надо к врачу, Керим.

— Не надо… сейчас пройдет… — прохрипел Керим. — Дай платок.

Антипов протянул свой платок, и Керим вытер от крови губы. Наконец затих, попросил слабым голосом:

— Посидим немного…

Антипов смотрел на лицо друга, осунувшееся, густо покрывшееся каплями пота. Ладонью он вытер у него пот со лба. Не открывая глаз, Керим сказал:

— Я не одобряю твоих отношений с Машей…

— Никаких отношений нет… — грустно улыбнулся Антипов. — Я люблю ее… Но ничего нет, Керим… Вот такое проклятье — ничего…

Керим открыл глаза, посмотрел на него, потом протянул руку, худую и жилистую.

…Маша вышла из своей комнаты в коридор барака с большим тазом, полным выстиранных пеленок, и столкнулась с тетей Дашей.

Таз упал с грохотом на пол, пеленки вывалились на грязные, затоптанные доски. Маша присела на колени, стала собирать пеленки.

А тетя Даша прошла мимо, будто и не заметила ее.

— Тетя Даша… — робко позвала Маша, сидя на корточках. — Тетя Даша…

Тетя Даша обернулась, в глазах блеснуло недоброе:

— Это из-за тебя он Витьку в тюрьму упек…

— Неправда, тетя Даша! — крикнула Маша. — Неправда! Он просить за него ходил! И еще пойдет! Он кассацию в областной суд написал!

— Из-за тебя все это, сучка… — громко хлопнула дверь, тетя Даша ушла к себе.

Маша прикусила губу, чтобы не разреветься, несколько соседей наблюдали за ней. Кто гремел рукомойником, кто стаскивал грязную рабочую одежду, кто чистил картошку, сидя у стены, и все исподволь смотрели, как Маша собирала в таз пеленки…

Однажды утром, когда выпал первый снег, Маша вышла на работу и услышала разбойничий посвист.

Шестерка голубей, разбившись на пары, кружила в ярко-синем небе, а на верхотуре голубятни пританцовывали и размахивали руками два счастливых подростка.

Изумленными глазами Маша смотрела на голубей. И выходившие на работу женщины тоже невольно останавливались.

— Где ж вы их достали? — спросила громко Маша.

— На базаре купили! Вскладчину! — восторженно заорали сверху. — Витька вернется — вот рад будет!

Мимо Маши быстро прошел Антипов, поздоровался на ходу:

— Доброе утро, Маша.

— Доброе утро, Николай Андреич.

В конце барака две женщины (одна из них тетя Даша) в ватниках пилили на козлах поленья. Третья колола их на тонкие чурки. Визгливые звуки пилы и звонкий стук топора далеко разносились в чуткой тишине утра. Потом зачихал, захрипел репродуктор на столбе перед входом в барак, и голос Левитана произнес:

— Передаем утреннюю сводку Совинформбюро. Вчера в районе Сталинграда продолжались ожесточенные бои…

Люди выходили из барака и останавливались, слушая. Ожидание и надежда светились в запавших глазах.

А птицы продолжали вольно кружить в небе, и Маша, улыбаясь, смотрела на них и слушала голос Левитана.

У дверей горотдела Керим столкнулся с Антиповым, глянул на него:

— Твой Витька Парадников из колонии сбежал…

— Как — сбежал?

— Очень просто. — Керим вдохнул поглубже морозный воздух и закашлялся. — А ты за него ручался… И я с тобой, ччерт…

Керим, кашляя, пошел к машине…

…А Антипов остался на месте, пораженный новостью. А в это время из черного репродуктора на телеграфном столбе раздался голос Левитана:

— …Войска Красной Армии завершили полный разгром окруженной группировки противника под Сталинградом! Главнокомандующий гитлеровских войск фельдмаршал фон Паулюс вместе со своим штабом взят в плен! Перестала существовать шестая армия, четвертая танковая армия, отдельная 39-я армейская группа гитлеровцев. Также полностью разгромлены 144-я, 62-я, 38-я румынские дивизии, специальная итальянская бригада…

Обернулся от машины Керим.

Завороженно молчала слушающая вместе со всеми Маша.

Люди застыли на местах, многие стояли с мешками на плечах, будто не ощущали их тяжести, и слушали, впитывая в себя каждое слово.

— …Невиданное по размаху, по количеству участвовавших войск, танков, артиллерии и авиации сражение завершилось полным разгромом крупнейшей группировки противника!

Антипов протиснулся сквозь толпу, встал рядом с Машей:

— Витька из колонии удрал.

— Как? — Маша испуганно взглянула на него. — Не может быть… Ах, Витька, Витька… Что же ему будет?

— Поймают… могут срок добавить…

Игла с шипением и треском скользила по заезженной, исцарапанной пластинке. Ноги в штопаных чулках и носках двигались по неровным крашеным доскам пола. Несколько пар танцевали в небольшой комнате, и среди них — Антипов и Маша.

А в углу, за небольшим столом, плотно сидели Керим, Нефедов, Садабаев, еще несколько мужчин и женщин.

Антипов говорил Маше, касаясь губами завитушек волос на ее виске:

— На фронт опять просился — не пустили… В другой район просил перевести — тоже не пустили… Если бы мне когда-нибудь кто-нибудь сказал, что я… превращусь в тряпку, я бы тому человеку…

— Я сама уеду, Коля, — перебила Маша. — Я решила, поеду в Алма-Ату, найду подруг… Так будет лучше.

— Может быть… — задумчиво ответил Антипов. — Расстанемся, и все пройдет, ведь это как болезнь, правда? А болезни проходят… Ты хоть секунду любила меня, Маша?

— И сейчас люблю… Я счастлива, что встретила вас, Коля…

— «Но я другому отдана и буду век ему верна…» — закончил с усмешкой Антипов.

— Да… — Она смотрела ему в глаза, смотрела печально и серьезно.

Пластинка кончилась, какая-то девушка подскочила к патефону, покрутила ручку, перевернула пластинку. Раздалась мелодия фокстрота и голос Утесова:

— Завтра обойдите всех бывших, — говорил за столом Керим. — И всех, кто недавно освободился. С утра начнете…

Теперь Антипов и Маша танцевали молча. Она прислонила голову к его плечу и закрыла глаза. Рядом шустро перебирали ногами две девчонки-подростка. Их круглые глазенки светились восторгом.

Керим взял домбру, висевшую на стене, ударял по струнам все быстрее и быстрее и запел гортанным голосом длинную степную песню…

…Ночью они возвращались по пустым заснеженным улицам. Маша негромко говорила, Антипов слушал, глядя вперед, и выражение лица его было тяжелым и неподвижным.

— Ты знаешь, давно-давно… еще до войны… пошла я как-то на базар. Я тогда еще в техникуме училась. С девчонками пошли. Накупили яблок, арбуз, дыню… идем смеемся — такое дурашливое настроение было! И тут за нами цыганка увязалась. И все ко мне пристает — давай, говорит, погадаю, ну и подружки меня подначивать стали — погадай, чего боишься? И вот стала она мне гадать… Говорит: «Через несколько лет встретишь далеко-далеко мужчину, полюбишь его, говорит, и много горя он тебе принесет, и много счастья…» А за мной тогда уж Яшка ухаживал, я засмеялась на нее, говорю: «Я уже встретила мужчину, и он меня любит». А она так серьезно на меня смотрит: «Другого мужчину встретишь. Правду говорю». Я так на нее рассердилась тогда… А потом забыла. Ты знаешь, даже не вспоминала никогда…

— Теперь вспомнила… — полуутвердительно проговорил Антипов.

— Теперь вспомнила… — повторила Маша.

— Что ж, цыганка как в воду смотрела… — со вздохом пробормотал Антипов. — Одно только наврала… горе я тебе не приносил…

— Николай… — Маша остановилась. Остановился и Антипов. Она заглянула ему в глаза. — Не будем об этом. Улыбнитесь лучше, Николай… Пожалуйста… Только мне, можно?

Антипов смущенно улыбнулся, взял ее руки в свои, будто хотел согреть, поцеловал осторожно озябшие пальцы, проговорил:

— Разве это горе? Это просто жизнь, Маша… Такая жизнь… Ты счастливая, и мужчины тебя любят, и дети тебе смеются… Но один самый красивый… только хромает немного… самый умный, Николаем зовут, не заметишь — мимо счастья своего пройдешь.

— Врешь, цыганка, все врешь! — Маша засмеялась, вырвала руку и побежала вперед.

Антипов ринулся за ней. За штакетниками и глинобитными дувалами улица кончалась. У железнодорожного моста, где тускло светил фонарь, начинался овраг, через него узкая утоптанная дорожка вела к баракам. Маша первая вбежала на мост, оглянулась назад, на бегущего за ней Антипова, и тут громко ударил выстрел.

Что-то толкнуло Машу в спину, и она сначала не поняла, что это. Потом стало горячо-горячо. Она с удивлением обернулась и увидела, как из-за груды ящиков метнулась черная человеческая тень.

— Что это?.. Коля… Что это? — Она сделала два неверных шага, и земля поплыла у нее из-под ног.

— Маша! — закричал Антипов, вбегая на мост. — Что с тобой, Маша?

Он приподнял ее за плечи, усадил.

— Стреляли… кажется… — Она слабо улыбнулась.

Он отдернул руку от ее спины и увидел на ладони кровь.

— Маша… Маша! — Он поднял ее на руки и вынес из-под моста, положил на свет фонаря.

Серые большие глаза Маши неподвижно смотрели в небо.

— Маша, ты что? Подожди… ты что?! — Он тормошил ее, гладил по лицу, по рассыпавшимся волосам.

Из-за груды ящиков показалась черная фигура, медленно двинулась к фонарю, к Антипову и Маше, лежащей на снегу. Свет фонаря все больше освещал человека, и наконец можно было увидеть, что это Витька Парадников. В опущенной руке он держал самопал. Тот самый, из которого когда-то не смог выстрелить в беспризорников. Витька подходил все ближе и ближе, и глаза у него становились все огромнее и чернее. Вот он выронил самопал… и Антипов вздрогнул и обернулся. Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Я в нее попал? — свистящим шепотом спросил Витька. — Я же в тебя хотел… А я — в нее? Я же думал, что это ты…

Антипов не ответил и даже не взглянул на него. С большим трудом поднял отяжелевшее тело Маши на руки, встал и медленно пошел по утоптанной тропинке к баракам с длинным рядом освещенных окон. Витька издал какой-то странный звук, догнал их и загородил дорогу:

— Маша! — Он старался заглянуть в запрокинутое лицо. — Я не хотел в тебя! Я не знал, что это ты, Маша! — Он закричал, сжал кулаки. — Я в него хотел!!

— Уйди… — сквозь зубы процедил Антипов и двинулся дальше по дороге, сильно припадая на хромую ногу.

Витька обессиленно опустился на снег, стащил с головы кепку и утер ею лицо. Глаза бессмысленно блуждали вокруг, губы кривились:

— Маша… Маруся… что ж я наделал, а? Ох, мама… маманечка, что я наделал… — Вдруг он вскочил и бросился назад, к мосту.

Подбежал, схватил со снега самопал. Рука нашарила в кармане пальто патрон. Дрожащие пальцы долго втискивали патрон в затвор, и губы бессвязно бормотали:

— Щас, Маша, щас… Ты простишь меня, Маруся… Щас, щас…

Витька расстегнул пальто и приставил ствол самопала к сердцу. Ствол был коротким, и рука свободно дотягивалась до спускового крючка. На тыльной стороне, между большим и указательным пальцами, была видна татуировка: «Маша». Большие синие буквы.

Витька посмотрел в черное, мерцающее россыпью голубых звезд небо, вновь прошептал:

— Прости, Маша… я не хотел…

Пламя и свинец сильно ударили его в грудь, и он упал навзничь, выронив из руки самопал.

Быть может, в последние секунды своей жизни он вдруг увидел совсем другое небо — весеннее, радостное, с грудами белоснежных облаков. И стая голубей рвалась к этим облакам. Ах, какие прекрасные были эти голуби! Какие свободные и счастливые!

…Антипов быстро шел по больничному коридору, держа на руке маленького Игорька, а другой рукой придерживал наброшенный на плечи халат. Вдоль окон плотно друг к другу стояли кровати, на которых лежали раненые. Двери в палаты раскрыты, и там все пространство тоже густо уставлено койками. Пожилая медсестра шла впереди и наконец остановилась перед раскрытой дверью в последнюю палату, показала Антипову:

— Во-он она… у окошка лежит, видать?

Антипов потоптался у порога, и взгляды женщин, находившихся в палате, устремились на него вопросительно и выжидающе.

Тогда Антипов двинулся вперед, осторожно лавируя между кроватями.

Маша лежала на спине. Глаза закрыты, бескровное лицо осунулось. Серое солдатское одеяло закрывало ее почти до подбородка.

Антипов молча смотрел на нее, проглотил ком в горле, крепче прижал к себе малыша. Маша почувствовала их присутствие и медленно открыла глаза.

— Игоречек… — проговорила она хриплым, чужим голосом. — Игоречек…

Антипов наклонился над кроватью, чтобы малыш оказался поближе к матери, и она протянула к нему руку, погладила по головке, опять слабо улыбнулась.

— Скажи, Игорек… — проговорил Антипов, — мама, скорей поправляйся…

— Мама… — прошептал малыш. — Мама… к маме хочу… — и захныкал, протягивая ручонки к матери.

Антипов разогнулся, стал его качать, успокаивая.

— Коля… — вновь тихим, хриплым голосом позвала Маша.

Антипов перестал качать Игорька, вопросительно смотрел на Машу.

— Витьку… не надо… пожалейте его, Коля… Он не виноват…

— Он сам пришел и во всем сознался, Маша… — негромко ответил Антипов. — В ту же ночь.

Глаза у Маши расширились, черная боль всплыла в них.

— Витька… бедный Витька…

…Весной она поправилась и уезжала к своим подругам в Алма-Ату. Антипов провожал их. Погрузил в вагон нехитрые пожитки, потом подхватил на руки Игорька и тоже унес в вагон. Расцеловал в обе щеки, пробормотал:

— Расти большой, брат, люби маму, — посадил малыша на скамью у окна и вышел.

Маша стояла на деревянном перроне, рука у нее была на перевязи. Она с улыбкой взглянула на Антипова. Он стоял в двух шагах, у самого вагона, в углу рта закушена папироса, окоченевшие глаза, черные, почти безумные, устремлены на нее.

А мимо торопились люди с узлами и корзинами, грузились в вагоны, переругивались.

— Быстрее давай, мешочники чертовы! — кричала проводница. — Сейчас отправляемся! Разъездились туда-сюда, спасу нету!

Маша попрощалась с Керимом. Он осторожно обнял ее и поцеловал в щеку, еще раз сказал:

— Обязательно пиши…

Он резко отвернулся, быстрыми шагами пошел к вокзалу.

Маша шагнула к вагону и взялась за поручень. Длинно, натужно прокричал паровоз. Антипов вдруг рванулся к ней, схватил за руку, потом обнял за плечи, притянул к себе, стал жадно целовать глаза, щеки, губы и заговорил с силой, обжигая словами и самим своим дыханием:

— Останься, Маша… родная моя, любимая… Маша! Мария! Останься! Сдохну я без тебя, Маша! Как собака…

И сильный, мужественный мужчина вдруг заплакал и не стеснялся своих слез. Они текли по щекам, он пытался улыбнуться, губы дрожали и кривились, а слезы все текли.

— Коленька, родной, прости меня… не могу… прости… Так лучше будет, Коля, так лучше…

Проводница стояла в тамбуре, тоже все слышала и видела, смотрела с любопытством и сочувствием и грубовато заталкивала в вагонный коридор пассажиров, пытавшихся выглянуть в тамбур.

Вдалеке, у водокачки, стояла тетя Даша, мать Витьки. В черном платье, в черном платке. Стояла, невидимая для Маши и Антипова, скорбно глядя перед собой.

По перрону еще бежали какие-то старухи с узлами на спинах, торопился одноногий инвалид, громко стуча по доскам костылями. Поезд тронулся с ржавым визгом. Лязгнули буфера. Двинулся со скрипом вагон.

Маша стояла на нижней ступеньке, тоже плакала и улыбалась:

— Прости, Коля… прости…

Поезд уходил все дальше и дальше. Антипов стоял, сжав кулаки, и смотрел, как удалялась ее фигурка, становилась все меньше и меньше.

С быстрым частым перестуком проскакивали мимо вагоны и теплушки.

Из одного донеслись звуки гармоники, какая-то залихватская мелодия. И так же неожиданно оборвалась…

Поезд прогрохотал, и навалилась кромешная тишина. Антипов, согнувшись, старался прикурить папиросу, но ветер гасил спички, и он чиркал снова и снова.