Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Дорога на кладбище

Перевод Е. Шукшиной

Дорога на кладбище все время вела вдоль шоссе, все время сбочку, пока не достигала цели, а именно кладбища. По другую сторону от него в начале располагалось человеческое жилье, новые дома предместья, частично еще достраиваемые; потом шли поля. Что до самого шоссе, по бокам которого росли деревья — узловатые, почтенного возраста буки, — то левая его половина была заасфальтирована, правая — не заасфальтирована. А дорогу на кладбище слегка усыпал гравий, что придавало ей характер симпатичной тропинки. Между шоссе и дорогой тянулась узкая, сухая канава, заполненная травой и луговыми цветами.

Стояла весна, уже почти лето. Мир улыбался. Дивное синее небо сплошь усеяли разрозненные маленькие, круглые, компактные облачка, сплошь испещрили белоснежные, смешные на вид комочки. В буках щебетали птицы, с полей плыл мягкий ветер.

По шоссе из ближайшей деревни к городу тащилась повозка, одна половина — по асфальтированной половине дороги, другая — по неасфальтированной. Возница свесил ноги по обе стороны дышла и самым безбожным образом свистел. А на заду повозки, повернувшись спиной к вознице и выпятив острую мордочку, сидел желтый песик и невероятно серьезно, собранно смотрел на дорогу, по которой ехал. Несравненный песик, цены ему нет, так радовал душу; но он, к сожалению, не имеет отношения к делу, поэтому мы принуждены от него отвернуться. Шагала группа солдат. Они шли от расположенной неподалеку казармы, маршировали в тумане и пели. Из города к ближайшей деревне проползла вторая повозка. Ее возница спал, а песика там никакого не было, посему данная повозка решительно не представляет интереса. По дороге подтянулись двое подмастерьев, один горбатый, другой ростом с великана. Поскольку сапог и болтались у них за спиной, они шли босиком, от полноты чувств прокричали что-то вознице и поплелись себе дальше. Движение умеренное, протекающее без осложнений и неожиданностей.

По дороге на кладбище шел всего один человек, шел медленно, опустив голову и опираясь на черную трость. Человека этого звали Пипзам, Лобгот Пипзам, ни больше ни меньше. Мы специально называем его по имени, поскольку в дальнейшем он повел себя самым странным образом.

Одет он был в черное, так как направлялся к могилам близких. На нем был грубой ткани цилиндр с изогнутыми полями, лоснящийся от старости сюртук, слишком узкие, равно как и слишком короткие брюки и черные, потертые со всех сторон лайковые перчатки. Шея, длинная, тощая шея с крупным кадыком выступала из отложного воротника — обтрепавшегося, по краям он даже чуть махрился, этот отложной воротник. Но когда Пипзам поднимал голову, что иногда делал, дабы посмотреть, как далеко еще до кладбища, то можно было увидеть нечто — редкое лицо, лицо, которое, несомненно, так скоро не забудешь.

Гладко выбритое и бледное. А между впалыми щеками утолщающийся наподобие клубня нос, неумеренно, неестественно пылавший, к тому же весь покрытый мелкой сыпью, нездоровыми наростами, придававшими ему фантастический, беспорядочный вид. Этот нос, густая краснота которого резко выделялась на фоне матовой бледности лицевой поверхности, имел нечто неправдоподобное, картинное, казался насадкой, карнавальным носом, печальной шуткой. Но дело не в нем… Губы, полные, с опущенными уголками губы Пипзам плотно сжал, а когда поднимал взгляд, то черные, подернутые белыми волосками брови взмывали высоко, под самые поля шляпы, так что легко можно было видеть, как воспалены, в каких жалостных окружиях глаза. Короче, лицо, которому нельзя долго отказывать в живейшем сочувствии.

Облик Лобгота Пипзама не лучился радостью, он плохо сочетался с прелестным утром и даже для человека, намеревающегося посетить могилы близких, казался слишком угрюмым. Однако, заглянув ему в душу, придется признать: на то существовало довольно причин. Он был слегка подавлен… как бы сказать?.. трудно объяснить это таким веселым людям, как вы… слегка несчастен, так понятно?.. несколько забит. Ах, честно говоря, так он был несчастен не слегка, а в очень высокой степени; безо всякого преувеличения дела его обстояли весьма скверно.

Во-первых, он пил. Но об этом еще пойдет речь. Далее, являлся вдовцом, сиротой, оставленным всем миром; не было у него на земле ни одной любящей души. Жену, урожденную Лебцельт, у него отняли, когда та полгода назад подарила ему ребенка; это был третий ребенок, и родился он мертвым. Двое других детей тоже умерли, один от дифтерита, другой просто так, совершенно просто так, возможно, от общей недостаточности. Мало того, вскоре он позорно лишился рабочего места, его оставили без гроша и куска хлеба, что было связано со страстью, оказавшейся сильнее Пипзама.

Когда-то он в известной степени мог давать этой страсти отпор, хотя периодически предавался ей неумеренно. Однако после того как у него отобрали жену и детей, после того как он очутился на земле без опоры и поддержки, не имея куда прислониться, порок завладел им полностью и все более и более ослаблял душевное сопротивление. Он состоял чиновником на службе одного страхового общества, чем-то вроде старшего писаря, с окладом в девяносто рейхсмарок в месяц чистыми. В недееспособном состоянии, однако, стал виновником грубых нарушений и в конце концов после многочисленных предупреждений был уволен как сотрудник, на которого нельзя более положиться.

Ясно, что это вовсе не имело следствием нравственный рост Пипзама, что теперь он еще больше оказался подвержен распаду. Надобно вам знать, что несчастье убивает человеческое достоинство, — такие вещи все-таки хорошо бы немного понимать. С несчастьем связано одно странное и зловещее обстоятельство. Бесполезно уверять себя в собственной невиновности: в большинстве случаев человек будет презирать себя за свое несчастье. Но презрение к себе и порок находятся в самом жутком взаимодействии, они сближаются, работают друг на друга, и выходит кошмар. Так случилось и с Пипзамом. Он пил, поскольку не уважал себя, и все меньше и меньше уважал себя, поскольку очередное посрамление благих намерений поглощало его веру в себя. Дома, в платяном шкафу, у него обычно стояла бутылка с ядовито-желтой жидкостью, из осторожности мы не приводим ее названия. Перед этим шкафом Лобгот Пипзам уже не раз стоял буквально на коленях, кусая себе язык, и тем не менее в итоге оказывался повержен… Мы без особого удовольствия рассказываем подобные вещи, но они все же поучительны. Теперь он шел по дороге на кладбище, упирая перед собой в землю черную трость. Мягкий ветерок овевал даже его нос, но он этого не замечал. Приподняв брови, пустыми, угрюмыми глазами он уставился в мир, несчастный, конченый человек. Внезапно он услышал позади себя звуки и прислушался: тихое, с большой скоростью приближавшееся издалека шуршание. Он обернулся и замер… То был велосипед, пневматические детали которого хрустели по слегка усыпанной гравием земле, он несся во весь опор, но затем замедлил темп, так как на пути у него стоял Пипзам.

В седле сидел молодой человек, юноша, беззаботный отдыхающий. Ах, Боже мой, он вовсе не притязал на то, чтобы его причислили к блистательным, великим мира сего! Он ехал на изделии среднего качества, не важно, какой марки, на велосипеде, если прикинуть на глазок, марок за двести. И на нем он, только выехав из города, мчался по первозданной природе, крутя блестящие педали, ура-а! Пестрая рубашка с серой поверх курткой, спортивные гамаши, на голове — нахальнейшая кепочка, издевательство, а не кепочка: в коричневую клетку и с пуговицей на макушке. А из-под нее выбивалось бог знает что, копна густых светлых волос, во все стороны торчавших надо лбом. Глаза — ярко-голубые. Он мчался, как сама жизнь, и зазвонил в звоночек, однако Пипзам не сдвинулся ни на волос. Он стоял и с неподвижным лицом смотрел на жизнь.

Жизнь бросила на него раздосадованный взгляд и медленно объехала, тогда Пипзам также двинулся вперед. А нагнав жизнь, медленно, многозначительно произнес:

— Номер девять тысяч семьсот семь.

Затем сжал губы и сосредоточенно уставился под ноги, чувствуя на себе ошеломленный взгляд жизни. Та обернулась и, схватившись одной рукой за седло, совсем сбавила скорость.

— Что? — спросила она.

— Номер девять тысяч семьсот семь, — повторил Пипзам. — О, ничего. Я буду на вас жаловаться.

— Жаловаться, на меня? — переспросила жизнь, снова обернулась и поехала еще медленнее, так что пришлось с трудом балансировать рулем, выворачивая его на стороны…

— Именно, — ответил Пипзам с расстояния пяти-шести шагов.

— На что? — спросила жизнь, сойдя с велосипеда и представ воплощенным вопросом.

— Вы сами прекрасно понимаете.

— Нет, не понимаю.

— Должны понимать.

— Но я не понимаю, — сказала жизнь, — и признаться, меня это ничуть не интересует.

И она развернулась к велосипеду, намереваясь на него сесть. Да, чего уж там, за словом в карман не полезет.

— Я буду жаловаться на вас за то, что вы едете здесь, не там, по шоссе, а здесь, по дороге на кладбище, — сказал Пипзам.

— Но, сударь, — ответила жизнь, снова обернувшись с досадливым и нетерпеливым смехом… — Тут вся дорога исполосована велосипедными шинами… Тут все ездят…

— Это мне совершенно все равно, — возразил Пипзам. — Я буду на вас жаловаться.

— Ну что ж, поступайте как знаете! — воскликнула жизнь, садясь на велосипед.

И действительно села, и нисколько не смутилась, когда с ходу не удалось; затем один-единственный раз оттолкнулась от земли, попрочнее уселась в седло и принялась давить на педали, чтобы снова набрать темп, соответствующий ее темпераменту.

— Если вы и дальше будете ехать здесь, по дороге на кладбище, то я точно буду на вас жаловаться, — высоким, дрожащим голосом проговорил Пипзам.

Но жизни было на это в высшей степени наплевать; с набирающей обороты скоростью она уносилась вперед.

Увидев в эту секунду лицо Лобгота Пипзама, вы бы сильно напугались. Он так сжал губы, что щеки и даже пылающий нос совершенно исказились, а глаза из-под неестественно высоко взмывших бровей уставились на удаляющийся велосипед с безумным выражением. Вдруг он рванулся вперед, бегом пробежал небольшое расстояние, отделявшее его от велосипедиста, и схватился за подседельную сумку; он крепко вцепился в нее обеими руками, просто повис и нее еще с нечеловечески плотно сжатыми губами, молча, с бешеным взором, изо всех сил потянул пытающийся вырулить вперед, балансирующий велосипед. Человек, наблюдающий сцену со стороны, вряд ли разобрался бы, был ли он намерен от злости помешать юноше проехать дальше или же охвачен желанием запрыгнуть на велосипед сзади и тоже покататься, тоже немного поноситься с блестящими педалями по первозданной природе, ура-а!.. Этому отчаянному грузу велосипед долго сопротивляться не мог, он остановился, покосился, упал.

Тогда жизнь стала грубой. Ей удалось устоять на одной ноге, она замахнулась и правой рукой нанесла господину Пипзаму такой удар в грудь, что тот попятился на несколько шагов. Затем сказала налившимся угрозой голосом:

— Да вы никак нахлестались, дружище! Если вам вздумается, странный вы человек, меня еще останавливать, я начищу вам морду, понятно? Я вам, любезный, все кости переломаю! Учтите!

С этими словами жизнь повернулась к господину Пипзаму спиной, негодующим жестом поплотнее натянула на голову кепку и села на велосипед. Нет, право, за словом в карман не полезет. Как и в первый раз, получилось довольно ловко. Опять она с ходу надавила на педали, уселась попрочнее в седле и тут же сладила с велосипедом. Пипзам видел, как спина ее отъезжает все дальше и дальше.

Он стоял, тяжело дыша и уставившись вослед жизни… Она не споткнулась, с ней не приключилось никакого несчастья, ни одна шина не лопнула; мягко пружиня, она уносилась вдаль. Тогда Пипзам начал кричать и ругаться — это можно назвать ревом, это был уже не человеческий голос.

— Вы не смеете здесь ездить! — кричал он. — Не смеете! Вы будете ездить там, по шоссе, а не по дороге на кладбище, слышите?.. Слезайте, сию же секунду слезайте! О! О! Я буду на вас жаловаться! Я на вас заявлю! Ах, Господи ты Боже мой, хоть бы ты упал, хоть бы грохнулся, мелкий жулик, я бы запинал тебя, сапогами в лицо, треклятое отродье…

Невиданное дело! Человек кричит посреди дороги на кладбище, человек с побагровевшим лицом ревет, человек от брани приплясывает, выделывает антраша, размахивает руками, ногами и никак не может прийти в себя! Велосипед вообще уже исчез, а Пипзам все бушевал на том же месте.

— Остановите его! Остановите! Он едет по дороге на кладбище! Да стащите же вы этого косорукого прощелыгу! Ах… Ах… Попадись ты мне только, уж я с тобой разделаюсь, жалкий клоун, безмозглое ничтожество, шут гороховый, тупорылый хам… Слезайте! Сию секунду слезайте! Да неужели же его никто не повалит, эту гадину?.. Что, выехал на прогулку? По дороге на кладбище, да? Подонок! Сволочь! Мерзкая обезьяна! Голубые глаза? Вы только поглядите на него! Что у тебя там еще? Чтоб тебе дьявол их выцарапал, тупорылый, тупорылый, тупорылый хам!..

Тут Пипзам перешел на выражения, которые передать нельзя, он кипел и осипшим голосом изрыгал самые страшные ругательства, бешеная жестикуляция его при этом усиливалась. Несколько детей с корзинкой и собакой-пинчером перебрались с шоссе; они перелезли через канаву, окружили неистовствующего человека и с любопытством смотрели в его искаженное лицо. Какие-то люди, работавшие на стройке и как раз уходившие на обеденный перерыв, тоже обратили на него внимание, и мужчины, а также женщины, размешивающие раствор, подошли по дороге к группе. Но Пипзам продолжал безумствовать, распаляясь все больше. Он яростно грозил кулаками в небо и во все стороны, дрыгал ногами, вертелся, приседал и тут же снова распрямлялся от чрезмерного напряжения — ведь кричал он и впрямь громко. Брань не прерывалась ни на секунду, он не оставлял себе времени даже вздохнуть, и откуда только брал слова, поразительно. Лицо страшно распухло, цилиндр съехал на затылок, незакрепленная манишка выбилась из-под жилета. Притом он давно перешел на обобщения и выкрикивал фразы, не имевшие ни малейшего отношения к делу. То были намеки на его греховную жизнь, религиозные посылы, произносимые в совершенно неподходящем тоне и неряшливо перемешанные с ругательствами.

— Давайте, валите все сюда! — ревел он. — Да не вы, не только вы, а и другие, в кепочках, да с голубыми глазами! Я выскажу вам всю правду, вам станет жутко, жалкие пустомели!.. Ухмыляетесь? Пожимаете плечами?.. Я пью… конечно, пью! Вообще не просыхаю, если уж вам так хочется это знать! И что? Еще ведь не конец света! Наступит день, когда Господь всех нас рассудит… Ах… Ах… Сын Человеческий грядет на облаке, безвинные канальи, и суд Его не от мира сего! Он извергнет вас во тьму внешнюю, там будет плач и…

Его окружала уже приличная толпа. Кто-то смеялся, кто-то смотрел нахмурившись. Со стройки подошли еще рабочие и женщины, размешивающие раствор. Остановившись на шоссе, сошел с повозки возница с хлыстом в руке и тоже перелез через канаву. Один мужчина потряс Пипзама за плечо. Это, однако, ни к чему не привело. Марширующие солдаты со смехом выворачивали шею. Пинчер в конце концов не выдержал, уперся передними лапами в землю и, поджав хвост, взвыл прямо ему в лицо. Вдруг Лобгот Пипзам еще раз со всей силы крикнул:

— Слезай, слезай немедленно, тупорылый хам! — и, выписав рукой широкий полукруг, рухнул на землю.

Враз замолкнув, он лежал посреди любопытных, как какая-то черная кучка. Цилиндр с изогнутыми полями отлетел, один раз отскочил от земли и тоже улегся.

Два каменщика склонились над неподвижным Пипзамом и разумно, по-деловому, как рабочие люди, обсудили случившееся. Затем один из них засобирался и быстрым шагом ушел. Оставшиеся проделали над потерявшим сознание несколько экспериментов. Один побрызгал водой из деревянного ведра, другой влил в горло бренди из своей бутылки и натер им виски. Но все усилия не увенчались никаким успехом.

Так прошло некоторое время. Потом послышался скрип колес, по шоссе подъехала и остановилась повозка. Это был санитарный фургон, запряженный двумя красивыми лошадками и с невероятным красным крестом, выписанным по обе стороны. Двое мужчин в элегантных халатах слезли с козел, и пока один открывал заднюю дверь фургона и вытаскивал выдвижную койку, другой перепрыгнул на кладбищенскую дорогу, отстранил зевак и с помощью человека из народа перенес Пипзама к фургону. Его уложили на койку и задвинули, как хлеб в печь, после чего дверь снова захлопнулась и мужчины в форме забрались на козлы. Все было проделано очень четко, несколько умелых движений, хлоп-хлоп, балаган какой-то.

И Лобгота Пипзама увезли с глаз долой.