Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Тобиас Миндерникель

Перевод Е. Шукшиной

Одна из улиц, довольно круто поднимающихся от набережной к центру города, носит название Серой. Примерно посередине, по правую руку, если идти от реки, стоит дом номер 47, узкое, мрачного цвета здание, ничем не отличающееся от соседей. На нижнем этаже находится лавка, где в числе прочего можно приобрести резиновые калоши и касторку. Миновав входную площадку, откуда виден двор, где беснуются кошки, по узкой, вытоптанной деревянной лестнице, на которой пахнет невыразимой затхлостью и бедностью, можно подняться на верхние этажи. На втором слева живет столяр, справа — акушерка. На третьем слева — сапожник, справа — дама, которая, едва заслышав шаги на лестнице, начинает петь. На четвертом по левую руку квартира пустует, а справа живет человек по фамилии Миндерникель, которого к тому же зовут Тобиасом. Про этого человека существует история, которую нужно рассказать, поскольку она загадочна и сверх всякой меры постыдна.

Наружность Миндерникеля приметна, необычна и смешна. Если, к примеру, вам доведется увидеть, как во время прогулки Тобиас, опираясь на трость, идет вверх по улице, то одет он будет в черное, в черное с головы до пят. Он носит старомодный, грубой ткани цилиндр с изогнутыми полями, узкий, потертый от ветхости сюртук и столь же ношеные брюки, снизу обтрепавшиеся и такие короткие, что видны резиновые вставки ботинок. Нужно, впрочем, сказать, что костюм этот аккуратнейшим образом вычищен. Худая шея торчит из низкого отложного воротника и оттого кажется длиннее. Поседевшие гладкие волосы зачесаны низко на виски, а широкие поля цилиндра затеняют бледное выбритое лицо со впалыми щеками, воспаленными, редко поднимающимися от земли глазами и двумя глубокими бороздами, скорбно протянувшимися от носа к опушенным уголкам рта.

Миндерникель редко покидает дом, и тому есть причина. Она заключается в том, что стоит ему появиться на улице, как сбегается куча детей, они довольно долго преследуют его, смеются, дразнят, кричат: «Хо-хо, Тобиас!», могут и дернуть за сюртук, а взрослые выходят на крыльцо и потешаются. Он же идет, не обороняясь, боязливо поглядывая по сторонам, высоко вздернув плечи и вытянув голову, как человек, который спешит пройти под ливнем без зонта, и, хотя ему смеются в лицо, время от времени униженно-вежливо здоровается с людьми, вышедшими на крыльцо. Позже, когда дети отстают, когда его уже не узнают, когда мало кто оборачивается, повадки Тобиаса Миндерникеля существенно не меняются. Так же сгорбившись и испуганно поглядывая по сторонам, он стремится прочь, будто чувствует на себе тысячи насмешливых взглядов, а когда нерешительно и робко поднимает глаза от земли, то замечается некая странность: он не в состоянии твердо, спокойно посмотреть не то что на какого-либо человека, но даже на предмет. Создается впечатление, будто ему, как ни странно это звучит, недостает естественного, связанного с чувственным восприятием превосходства, с каким земные существа взирают на явленный нам мир; создается впечатление, будто он чувствует себя ниже всего и всех, и шаткому взору приходится сползать от людей и предметов к земле…

Что же приключилось с этим человеком, который всегда один и на вид в невероятной степени несчастлив? Вымученно бюргерский костюм, а также определенный аккуратный жест, когда он проводит рукой по подбородку, вроде указывают на то, что Тобиас Миндерникель никак не хочет быть причислен к тому классу населения, среди представителей которого живет. Бог знает, как его сюда занесло. Лицо такое, словно жизнь, презрительно рассмеявшись, со всей силы съездила по нему кулаком… Впрочем, вполне возможно, он и не перенес тяжелых ударов судьбы, а просто не справляется с жизнью, и страдающая приниженность и нелепость производят мучительно неловкое впечатление, словно природа отказала ему в той мере сбалансированности, силы и прочности стержня, которая позволяет существовать с поднятой головой.

Опираясь на черную трость, он совершает свой моцион по городу и, под ликующие возгласы мальчишек возвратившись по Серой улице к себе на квартиру, по затхлой лестнице поднимается в бедную, безо всяких украшений комнату. Только комод, солидный ампирный комод с тяжелыми металлическими ручками обладает некоторой ценностью и благообразием. На окне, вид из которого безнадежно срезан серой каменной стеной соседнего дома, стоит наполненный землей цветочный горшок, где, однако, совсем ничего не растет; тем не менее Тобиас Миндерникель иногда подходит к нему, рассматривает горшок и нюхает голую землю. Рядом с этой комнатой расположена маленькая темная спальня. Войдя к себе, Тобиас кладет на стол цилиндр и трость, садится на зеленый, пахнущий пылью диван, упирается подбородком в руку и, приподняв брови, смотрит в пол. Создается впечатление, что больше ему на земле делать нечего.

Что касается характера Миндерникеля, судить о нем крайне сложно; следующее происшествие вроде бы говорит в его пользу. Когда этот странный человек однажды вышел из дома и за ним, как обычно, с хохотом и насмешливыми возгласами потянулась кучка детей, один мальчишка лет десяти споткнулся о ногу другого и с такой силой грянулся об асфальт, что у него из носа и со лба потекла кровь, и он заплакал, не делая попытки подняться. Тобиас тут же развернулся, быстро подошел к упавшему наклонился и нежным, дрожащим голосом начал его жалеть.

— Бедное дитя, — говорил он, — тебе больно? У тебя идет кровь! Смотрите, у него кровь! Да-да, на лбу кровь… Лежит тут, такой несчастный! Правда, ему так больно, что он плачет, бедный ребенок! Как мне тебя жаль! Ты сам виноват, но я повяжу тебе свой носовой платок… Вот так! А теперь держись за меня, я тебя подниму…

И с этими словами он действительно обмотал мальчишке голову носовым платком, осторожно поставил его на ноги и пошел дальше. Но походка, лицо Тобиаса в этот момент производили совершенно иное впечатление, нежели обычно. Он шагал твердо и прямо, грудь под узким сюртуком высоко вздымалась; расширившиеся, заблестевшие глаза уверенно смотрели на людей и предметы, а вокруг рта залегла складка болезненного счастья…

Данное происшествие имело следствием то, что насмешливости у обитателей Серой улицы поначалу несколько поубавилось. Однако через какое-то время его изумившее всех поведение забылось, и множество здоровых, веселых, жестоких глоток снова кричало вслед сгорбленному шаткому человеку: «Хо-хо, Тобиас!»

Как-то солнечным утром, часов в одиннадцать Миндерникель вышел из дома и через весь город направился к холму Жаворонков, этому протяженному отрогу, в послеобеденные часы образующему изысканнейшую эспланаду города, но где в замечательную весеннюю погоду, каковая и установилась, экипажи и гуляющие собираются также и в утренние часы. Под деревом на широкой главной аллее стоял человек, держа на поводке щенка охотничьей породы с очевидным намерением его продать; это был маленький желтоватый мускулистый щенок около четырех месяцев от роду с черным пятном вокруг глаза и одним черным ухом.

Заметив это с расстояния шагов в десять, Тобиас остановился и несколько раз провел рукой по подбородку, задумчиво глядя то на продавца, то на бойко виляющего хвостом пса. После чего, прижав рукоятку трости к губам, снова двинулся вперед, трижды обошел дерево, к которому прислонился человек, затем приблизился к нему и, не отводя взгляда от щенка, тихо, торопливо спросил:

— Сколько стоит эта собака?

— Десять марок, — ответил человек.

Тобиас с минуту помолчал и нерешительно переспросил:

— Десять марок?

— Да, — сказал человек.

Тогда Тобиас вытащил из кармана кожаный кошелек, вынул оттуда банкноту в пять марок и две монеты в три и две марки, быстро вручил деньги продавцу, перехватил поводок и, сгорбившись, робко осматриваясь на наблюдающих за покупкой и посмеивающихся людей, торопливо потянул за собой поскуливающего и сопротивляющегося пса. Тот артачился всю дорогу, упирался передними лапами в землю и бросал на нового хозяина вопросительно-робкие взгляды; Тобиас, однако, молча, энергично тянул поводок и благополучно добрался через весь город до дома.

Когда Тобиас Миндерникель появился с собакой на Серой улице, местная молодежь подняла невероятный гам, но он взял щенка на руки, прикрыл собой, под издевки, смех, дерганье за сюртук торопливо прошел по улице и поднялся по лестнице к себе в комнату. Здесь он опустил беспрерывно поскуливающего пса на пол, благодушно погладил его и снисходительно сказал:

— Ну будет, будет, чего ты боишься, песик, это ни к чему.

После чего вынул из ящика комода тарелку с вареным мясом и картошкой и часть бросил псу; жалобный скулеж прекратился, и, чавкая и виляя хвостом, щенок тут же все съел.

— Кстати, зваться ты будешь Исавом, — сказал Тобиас, — ты меня понимаешь? Исавом. Тебе легко будет запомнить это сочетание звуков. — И, указав себе под ноги, приказал: — Исав!

Собака, возможно, ожидая, что ей еще что-нибудь дадут, в самом деле подбежала к нему, и Тобиас, одобрительно похлопав ее по боку, сказал:

— Вот так, дружок, молодец, хвалю.

Затем отошел на пару шагов, указал на пол и опять приказал:

— Исав!

И пес, совсем развеселившись, снова подскочил и лизнул хозяину ботинок.

Это упражнение Тобиас с неослабевающей радостью от приказания и его исполнения повторил раз двенадцать, если не четырнадцать; наконец собака, кажется, устала, кажется, ей захотелось передохнуть, заняться пищеварением, и она легла на пол, сведя перед собой длинные, изящные передние лапы в элегантной, умной позе охотничьей собаки.

— Еще! — сказал Тобиас. — Исав!

Но Исав отвернулся и не двинулся с места.

— Исав! — повелительно повысил голос Тобиас. — Ты должен подойти, хоть и устал!

Но Исав, положив голову на лапы, вовсе не собирался никуда подходить.

— Послушай, — сказал Тобиас, и в тоне его прозвучала тихая, страшная угроза, — иди сюда, или ты узнаешь, что глупо меня злить!

Только пес лишь чуть повел хвостом.

Тогда Миндерникеля охватил несоразмерный, безмерный, безумный гнев. Он схватил черную трость, поднял Исава за шкирку и стал бить повизгивающее животное, вне себя от закипевшего бешенства, страшно шипя и то и дело повторяя:

— Ну что, будешь слушаться? Попробуй только еще меня не послушаться!

Наконец отбросил трость, опустил поскуливающую собаку на пол и, заложив руки за спину, принялся, глубоко дыша, длинными шагами выхаживать перед ним взад-вперед, бросая на Исава гордые, гневные взгляды. Совершив этот променад, он остановился перед щенком, который лежал на спине и умоляюще водил по воздуху передними лапами, скрестил руки на груди и заговорил с ужасающим холодом и твердостью во взгляде и голосе, подобно Наполеону, идущему к войску, что потеряло в сражении знамя:

— Как ты себя ведешь, позволь спросить?

И пес, счастливый уже оттого, что к нему подошли, подполз поближе, начал ластиться к ноге хозяина, просительно устремив на него блестящие глаза.

Тобиас довольно долго рассматривал униженное существо молча, сверху вниз, затем, однако, почувствовав у ноги трогательное тепло его тела, поднял Исава.

— Ладно, пожалею тебя, — сказал он.

Но когда добрый зверь принялся лизать ему лицо, настроение Миндерникеля внезапно дало крен в сторону полной растроганности и печали. Болезненно-любовно он прижал к себе собаку, глаза его наполнились слезами, и, не закончив фразы, он несколько раз глухо повторил:

— Понимаешь, ты у меня один-единственный… один-единственный…

Затем бережно уложил Исава на диван, уселся рядом, оперся подбородком об руку и устремил на него нежный, умиротворенный взгляд.

Теперь Тобиас Миндерникель еще реже выходил из дома, так как не имел желания показываться с Исавом на людях. Все внимание он посвящал собаке, да что там, с утра до вечера только и делал, что кормил ее, протирал глаза, отдавал приказы, ругал и самым человеческим образом разговаривал. Правда, Исав не всегда вел себя к его удовольствию. Когда пес лежал возле хозяина на диване, глядя на него меланхоличным, сонным от недостатка воздуха взглядом, Тобиас бывал удовлетворен всецело, он принимал умиротворенную, самодовольную позу, сочувственно гладил Исава по спине и говорил:

— Ну, что ты на меня смотришь с таким страданием, мой бедный друг? Да-да, мир печален, вот и ты это понимаешь, хоть и молод…

Когда же зверь, ополоумев от желания поиграть и поохотиться, носился по комнате, возился с тапком, запрыгивал на стулья, с невероятной резвостью кувыркался, Тобиас беспомощным, неодобрительным, неуверенным взглядом, с уродливой, раздосадованной улыбкой, с расстояния следил за его движениями, наконец резко подзывал и выговаривал:

— Будет шалить. Чего ты разбуянился?

Один раз случилось даже так, что Исав исчез и, сбежав вниз по лестнице, выскочил на улицу, где тут же принялся гоняться за кошкой, подъедать конский навоз и вне себя от счастья скакать за детьми. Когда же под рукоплескания и смех половины улицы с искаженным от боли лицом появился Тобиас, произошло печальное, а именно: пес длинными прыжками удрал от хозяина… В тот день Тобиас бил его долго, ожесточенно.

Как-то — Исав был у него уже несколько недель — Тобиас, чтобы накормить щенка, достал из ящика комода буханку хлеба и большим ножом с костяной ручкой, которым обычно пользовался для этих целей, пригнувшись, начал нарезать кусочки прямо на пол. Но пес, обезумев от голода и резвости, очертя голову запрыгнул на него, напоролся правым плечом на неловко выставленный нож и вот уже, извиваясь и обливаясь кровью, лежал на полу.

Испуганный Тобиас отбросил все и склонился над раненым, но вдруг выражение его лица изменилось, ей-богу, в нем тускло блеснуло облегчение и счастье. Он осторожно перенес поскуливающего щенка на диван, и с преданностью, какую невозможно себе вообразить, принялся ухаживать за больным. Он не отходил от него целый день, ночью взял к себе в постель, мыл, перевязывал, утешал, с неослабевающей радостью и заботой сочувствовал.

— Очень больно? — спрашивал он. — Да, да, ты жестоко страдаешь, мой бедный пес! Ну, успокойся, нужно потерпеть…

Лицо его при произнесении этих слов было спокойно, печально, счастливо.

По мере того, однако, как Исав набирался сил, жизнерадостности, по мере того как выздоравливал, Тобиас становился все беспокойнее и недовольнее. Теперь он почитал достаточным, не заботясь более о ране, выражать жалость к псу лишь словами и поглаживаниями. Но дело явно шло на поправку, у Исава оказалась отменная природа, скоро он уже передвигался по комнате, и в один прекрасный день, вылакав миску молока с белым хлебом, совершенно здоровый, спрыгнул с дивана и принялся с радостным лаем и прежней резвостью носиться по комнатам, тянуть зубами покрывало, гонять картофелину и от переполнявшей его радости кувыркаться.

Тобиас стоял у окна, возле цветочного горшка и, черно и странно выделяясь на фоне серой стены соседнего дома, пальцами длинной, худой руки, торчавшей из обтрепанного рукава, машинально крутил зачесанные низко на виски волосы. Лицо его сделалось бледным и исказилось от горя; косым, смущенным, завистливым, злобным взглядом он неподвижно следил за прыжками Исава. Но вдруг встряхнулся, подошел к собаке, придержал ее и медленно поднял.

— Бедный мой пес… — начал он плаксивым голосом.

Но расшалившийся Исав, совершенно не расположенный к подобному обращению, бойко попытался ухватить зубами руку, которая хотела его погладить, вырвался, спрыгнул на пол, заигрывая, отскочил в сторону, залаял и радостно убежал.

И тут произошло нечто настолько необъяснимое и гнусное, что я отказываюсь рассказывать подробно. Тобиас Миндерникель стоял, опустив руки, немного наклонившись вперед, сжав губы, а глазные яблоки его жутко дрожали в глазницах. Затем, вдруг, как-то безумно подпрыгнув, ухватил щенка, в руке у него блеснул большой сверкающий предмет, и после одного-единственного взмаха — от правого плеча до нижней части груди — пес рухнул на пол, не издав ни звука, просто упал на бок, содрогаясь, весь в крови…

Через несколько секунд собака лежала на диване, а Тобиас стоял перед ней на коленях, прижимал к ране платок и бормотал:

— Бедный мой пес! Бедный мой пес! Как это все печально! Как печальны мы оба! Ты страдаешь? Да-да, знаю, страдаешь… Лежишь тут, такой несчастный! Но я с тобой, с тобой! Я утешу тебя! Мой лучший носовой платок…

Но Исав захрипел. В его потускневшем вопросительном взгляде была одна растерянность, детская невинность и жалоба хозяину, — затем он слегка вытянул лапы и умер.

Тобиас же оставался неподвижен, положив голову на тело Исава и горько плача.