Рассказы о собаках [из сборника «Море. Тундра. Собаки»]

Пират

— Ванька! Куда он подевался, сукин сын!

— Что надрываешься, в школе он.

— Бес его носит! В школе… По времени должен быть дома. Вон стайка не убрана. Жрать-то все, а хозяйствовать один. Или его школа до старости кормить будет? Я не учен, а живем, как сыр в масле катаемся.

— Что ты, Митрий, против школы попер? Сейчас без ученья никуда. Или ему всю жизнь в навозе копаться?

Дубняк тяжело засопел, с силой ткнул вилы в навозную кучу и уставился на жену недобрым взглядом. Большие, навыкате, бесцветные глаза его зло прищурились. Крепкая сутулая спина медленно распрямилась. Кривые толстые ноги тверже уперлись в землю.

— Балуй его, балуй! Инженером хочешь сделать. Вон он, инженер-то, Светлов, голь перекатная, день-деньской как собака по заводу мечется да в конторе голову ломает над бумагами, а свою получку нам несет. Нам! У нас и мясо, и молоко, и деньжат поболе, чем у собаки блох. Так на кой же леший такая грамота? На кой! Я тебя спрашиваю! Хозяин испокон веков богато жил, а иной аристократ от нищеты пулю в висок — и в ящик… Так-то.

— Откуда у тебя мысли эти? Слава богу, не пятнадцатый год, восемьдесят пятый. Ты ведь аристократов да кулаков и в глаза не видел. Время сейчас какое, вокруг посмотри! И получка у всех хорошая, и одеваются чисто.

— Вот и смотрю. Сверху густо, да в желудке пусто. Не зря разрешили свиней да коров разводить. Значит, и государству выгодно, коли мяса больше будет. Кабы каждый держал, не шли бы с протянутой рукой. А то все в инженеры лезут. Пусть лезут, а к Ваньке на поклон при-дут. Придут, придут. Токо сызмальства его к хозяйству приучать надо. Я так считаю: моя кровь, в меня и должен быть. И не встревай, не порти сына! Дарья посмотрела на мужа долгим, осуждающим взглядом, взяла ведро и, ничего не сказав, скрылась за дверью.

— Тьфу, и эта туда же. Помешались на обучении: грамота, грамота… На одну грамоту машину не купишь. Что там вкалывать, что туг. Тут хоть голова не болит, свое. Свиньи — дело верное. С размахом надо. Счас замасленный тракторист больше директора получает, а ответственности никакой. На шофера Ванька выучится, всего натащит в дом, никого просить не будет. Да где ж его черти носят…

Дубняк снова выдернул из кучи застрявшие вилы, окликнул:

— Дарья!

Жена вышла. Полная, флегматичная, грудастая, широкая в бедрах, стала в дверях, выжидающе вскинула красивые глаза.

Дубняк залюбовался. На миг представил ее давнюю, молодую. Вот так выйдет на оклик, тонкая, стройная, вскинет голову сверкнет черными глазами, аж сердце зайдется. Для нее и старался. Красивая. А ныне сдала. Постарела быстро. Морщинки сетью под глазами виснут, а достоинства не потеряла. Гордая, гордая, а примирилась.

— Появится Ванька, сразу сюда его! Кой-чего накажу! Завтра с экспедитором в командировку еду.

Дом Дубняков стоял на отшибе, с краю поселка, ближе к речке. Добротный, бревенчатый. Крыша под жестью, крашенная зеленью. Не сразу и заметишь за черемухой в летнюю пору. Лишь окна с резьбой узорчатой просматриваются.

Теплеет. Весна налила почки и снег слизнула.

«Приеду — поди, и листья распустятся», — подумал Дубняк и нехотя оторвался от дома.

Потопал по улице мимо неказистого домишка Светловых.

«Вот еще тоже голь перекатная. Просил кой-чего помочь, отплатил бы, а они с гонором, от поросенка отказались. Учительница. Она, поди, Ивана нашего и настраивает. А не поймет того, что яблоко от яблони недалеко падает. Вкус мяса Ванька попробовал. Не перейдет на сухари».

Дубняк еще раз оглянулся на свой дом.

«Молчит Аза, не брешет. Старая. Бывало, лаем закатывалась, лишь соберусь к выходу. Ныне дрыхнет в будке. Менять пора. Вон животище раздуло. Ценная».

Когда Дубняк вернулся из командировки, щенки уже глазели, хотя неосмысленно.

— Пап, оставь, — просил сын, — они ведь уже смотрят.

— Подумаешь, прозрели! Какая разница, когда их топить? Подохнут, и все тут.

— Ты ж обещал.

— Обещал, но другого выводка. Спарую с хорошим псом, тогда и оставлю. А сейчас на кой? И одна жрет за свинью, не менее.

— Ну па-а!

— И не проси! Выкину, — сердясь, отвечал Дубняк десятилетнему сыну. — Подумаешь, собака… Еще будут.

Ваня насупился и замолчал. Круглые щеки порозовели, а на глазах выступили светлые капельки слез.

— Ну чиво сопли пускаешь? Большой уже, а без понятия. К чему нам столько? Айда на озеро! Поглядишь, как тонуть будут.

— Сам говорил, топить надо, пока слепые… Жалко…

— «Говорил», «говорил»! Всех не пережалеешь. Айда!

Дубняк взвалил мешок со щенками на спину, подумал: «Хлопнуть бы их о землю, чтоб не пищали, да мешка жалко, закровенят».

— Пшла! — оттолкнул он забеспокоившуюся суку. — Пшла, дохлятина! Тож, поди, плачешь. Глаза заблестели… Пшла вон!

Сутулый, тяжелый Дубняк твердо ставил большой кирзовый сапог на мягкую тундровую зелень. Ваня нехотя плелся сзади, ступая след в след на примятую отцом траву.

«Почему все так получается? — думал он растерянно. — Зачем кого-то убивать? Звери грызут друг друга, большая рыба ест маленькую… У Светловых вчера кобчик голубя унес. А наши Борька с Машкой живут, а ведь тоже на мясо. Отец говорит, что пудов на пять уже тянут. К осени забьет. Видно, так надо. Борька хороший, ласковый. Чуть почешешь, сразу ложится — и хрю-хрю… А забьет. Машку оставит. Поросная. Кур вон скоко, и яйца несут, а чуть что, раз — и головы нету. Их почему-то не жалко, а собаку… Собака — друг человека, говорит учительница».

Ваня задумался и не заметил, как дошли до озера. Небольшое, оно синей тарелкой лежало в травах, и белые кучевые облака проплывали по его зеркальной глади. Озеро было холодным, ключевым, и в нем никто никогда не купался.

Дубняк стоял у обрывистой кромки и тупо смотрел в ледяную глубину водоема.

— Пап! Ты как топить будешь, прямо в мешке?

— Скажешь тоже, в мешке. Этак мешков не напасешься. Не фабрика дома.

— Они же совхозные…

— Цыц! — Дубняк воровато оглянулся. — Покупать, что ль? Вон ты еще мал, да мать не работает. Нахлебники.

— Она ж по хозяйству, сам говорил.

— Мало что говорил. Не суй носа! Держи мешок! Вона расползлись, — Дубняк поднял щенков. — Хе-хе, сучонка. С кем набегана, не понять… И э-эх! Плыви!

Темный комочек полетел и плюхнулся в воду, только круги пошли, к берегам расширяясь.

— Давай другого! Э-эх! Царство ему небесное.

— Почему небесное, пап? Ведь ты же в воду кидаешь.

Густые черные брови Дубняка сдвинулись к переносице, массивная челюсть отвисла, на узком лбу волнами взбугрились морщины. Он выпученными глазами посмотрел на сына, будто только сейчас заметил, что он стоит рядом и держит последнего щенка.

— Эк размазня! Кидай сам!.. Насупился уж. Хозяйствовать учись! А то будет, как у Светловых, в кармане вошь на аркане.

— Так они скоро в новый дом перейдут.

— Это ее шалопаи тебе наговорили. Тут хоть кур держат, а там и того не будет. За этими-то не следят. Вчера опять в нашем огороде пришиб. Не вздумай рассказывать!

Ваня молчал, низко опустив голову.

Дубняк взял у него щенка, поднял в руке, придирчиво осмотрел:

— О-о! Этот на Азу… Схо-ож. Кобелек. Крупный, — и, широко размахнувшись, бросил.

Плюх!.. Вода сошлась над головой последнего.

Дубняк свернул пустой мешок:

— Айда к дому!

— Пап, смотри! Вынырнул… Плывет.

— Недолго протянет. Пошли! Заждалась мать, и работы много.

— Не тонет, па-ап! Плывет еще… — заплакал Ваня.

Дубняк хотел ткнуть сына, как обычно, в затылок, да увидел, что и впрямь щенок рулит к берегу.

— Х-хы! — удивился он. — Не то что кругами… Хитрый, псина.

— Пап, а он может доплыть?

— Пыхтит, зараза. Камня нет… Можно было бы пристукнуть.

— Жа-алко…

— Жалко у пчелки… Что делать-то с ним будешь?

— Азе отдам, — заныл Ваня.

Дубняк смотрел на озеро. По водному простору плыл щенок. Плыл, как утлое суденышко, выброшенное штормом в открытое море. Плыл из последних сил, поднимая над водой черненький мокрый носик.

— Ну живуч… Ну пловец… К берегу гребет, гляди-ка, к берегу…

Щенок медленно работал всеми четырьмя лапками, и казалось, что плывет легко, уверенно, как заправский чемпион, но, приглядевшись, можно было заметить, что вода подбирается к маленьким, аккуратно сложенным ушкам, заливает спину, возле носика лопаются синенькие воздушные пузырьки. Цепкая студеная глубина затягивает щенка в свою пучину.

Вот и первые травинки, крутой глинистый бережок. Острые коготки вонзаются в землю, соскальзывают, и щенок скрывается под водой. Вынырнув, он снова царапает глину. Вода вокруг него становится мутной. Берег отвесный, но щенок продолжает карабкаться, цепляясь за последние минуты жизни.

Ваня не выдерживает. Он ложится на живот и быстро хватает щенка за холку.

— Ты что, дурило! Чуть сам туда не нырнул. Вон и куртку измазал. Дубняк ткнул сына в затылок, но щенка отбирать не стал:

— Ладно. Тащи домой. Пиратом кликать будешь. Вырастет взамен Азы. Стара она.

— Азу куда? — полюбопытствовал Ваня.

— На свечки, — ответил отец и пошел не оглядываясь.

К концу второго месяца Пират колобком катался по двору и звонко лаял на все живое. Идет курица — гав! Сидит кошка — гав-гав! Хрюкает свинья за оградой, облает ее и доволен. Хвостик мотается туда-сюда…

Пирату нравится жизнь. Много ли ему надо? Ваня выносит ему косточку или конфетку, а взамен просит лапу. Песик дает, толстую, с мягкими кожаными подушечками. Подкрепившись, можно снова бегать по двору, таскать в зубах палку или грызть старый ботинок.

Но однажды спокойное, беззаботное детство Пирата оборвалось.

Дубняк вошел во двор хмельной и гневный.

— Дарья! — заорал он, прикрывая калитку и покачиваясь.

От такого начала, известно, ничего доброго не ожидай. Ваня это знал и быстро шмыгнул под койку. Там он часто пережидал бурю.

— Дарья! — гремел во дворе отец. — Дарья!

Но жены дома не было. Лишь Пират, услышав голос хозяина, выпрыгнул из будки и подбежал к ногам. Он приветливо повилял хвостом, лизнул сапог и сел рядом: «Здравствуй! Вот и я. Видишь, подрос, гав!»

— Да пшел ты!..

Дубняк пнул щенка. Пират заскулил, завертелся от боли и, волоча зад, потянулся к будке.

— Дарья! Черт ее носит… Где она?

Ваня еще долго слушал, как во дворе бушевал отец, а когда наступила тишина, он вышел.

Из сарая доносился подобревший хрипловатый голос:

— Машка, Машка… Ух ты какая, ух ты… Маш-маш-маш…

«Чешет свинью, успокоился. Только все равно лучше удрать из дома, пока не заметил. А щенка все равно убьет. Лучше отдам Светловым».

Ваня взял в руки щенка и вышел на улицу. Он долго петлял в переулках и остановился возле старого, ветхого дома.

Во дворе учительница развешивала белье. Ваня потоптался у калитки и громко спросил:

— Вера Павловна! А Вовка выйдет?

— Нет Вовки. Гуляет.

— А Витька где?

— Все убежали. На речке, наверно. С утра еще удочки готовили. А что это ты на руках собачку носишь?

— Это Пират.

— Ну-ка, ну-ка, что за Пират?

Она подошла поближе. В больших ее голубых глазах засияла добрая смешинка.

— Подарок, что ли, пацанам принес?

— Да не-е… Это мой, — ответил уклончиво.

Ему уже расхотелось оставлять Пирата. Да и отец спросить может.

Вера Павловна внимательно посмотрела в глаза Вани.

— Ну, — посуровела она. — Выкладывай, что случилось?

Ваня молчал, насупившись.

— Эх ты, секретчик! Дай-ка мне твоего песика!

Она протянула свои натруженные, изъеденные водой руки.

— Э-э, какой симпатичный… Куда ты с ним?

Ваня пожал плечами.

— Оставь его у нас. Ребятишки придут, будку сделают, не то в коридоре жить будет. Какой худущий… Ах ты бедолага.

Она опустила щенка на землю. Пират пытался устоять, но это ему не удалось. Болели лапы, и он сел.

— Пес-то твой голоден? Подожди, я принесу что-нибудь поесть.

С улицы послышались голоса, и во двор ввалилась ребячья ватага — Вовка, Витька и Санька. Ваня всегда завидовал братьям. Вовка большой, уже в шестом, а Витька и Санька младше. Много их, весело. Все за одного. Попробуй тронь!

Сейчас они стояли, вихрастые, жизнерадостные, и наперебой рассказывали про улов.

— Ма-а! Во сколько… Гольчики! — кричал Санька.

— А у меня больше! — перебил Витя.

— «Больше», «больше»… Ты моих червей забрал!

— Хватит вам! — прикрикнул на братьев Вовка и протянул матери ведерко с рыбой.

— Молодцы! Ну молодцы… — похвалила она сыновей. — Вот ухи наварим. Ты не уходи, Ваня. Поешь вместе ухи свеженькой.

— Не-е. Я не буду. Мне идти надо. Дома заругают.

— А Пирата нам принес? Или просто гуляешь? — спросил Витя.

— Гуляю, — промямлил Ваня и поднял щенка.

— Хорошая собака, овчарка. Если еще будут, попроси отца, пусть оставит. Нам бы такого… — Вовка погладил песика.

— Ладно! Только Аза не чистой породы.

Стемнело. В окнах зажигались огни. С поймы тянул сырой холодный ветерок. Ваня шел, съежившись от холода, прижимая к груди присмиревшего песика.

«Попадет мне, думал он. — Отец обязательно выпорет, если не спит».

От этих мыслей еще холоднее, неуютнее казалась пустынная улица. Лишь теплая шерсть собаки согревала озябшие руки.

Со стороны огорода Ваня перелез через забор и во дворе отпустил Пирата. Потом потянул скрипучую дверь и шагнул в кухню. У печи что-то готовила мать.

— Ш-ш, — приложила она палец к губам, — отец спит.

…Дубняк проснулся. Еще пели первые петухи, а он уже вышел во двор. Забот у него хватало. Всех накормить надо. Уборку сделать.

— Гадят бычки окаянные. Одного навозу накидаешься, — ворчал он, — а все до работы успеть. Дарья! Ваньку сбуди! Пусть бычков на пастьбу сгонит!

— Сама отведу. Спит ребенок. Когда и отдохнуть ему, если не в каникулы. Лето кончается, а он погулять не может. Запряг ты его.

— Только и знает, что гулять. Дрова вон не собраны. За жимолостью бы сходили. Первая-то она дороже. Тьфу! Кто это крыльцо обгадил? Э-э-э! Пропоносил весь двор… Пират! Пират! — позвал Дубняк. — Пират, твою… за ногу!

Щенок не вышел из будки. Затаилась и Аза. Она угадывала настроение хозяина.

— Пират!

— Да оставь ты его! — вмешалась Дарья. — Видишь, болен. Сам вчера и пришиб. Животом мается, зад волочит.

Дубняк наклонился, заглянул в будку, поймал за лапу щенка, вытянул.

Пират сидел, сгорбившись, и трясся мелкой беспрерывной дрожью. Над впалым животом четко выпирали ребра.

Дубняк смотрел на него пустыми глазами и брезгливо морщился:

— Не жилец он. Гляди, как за ночь свернуло… Поедешь на базар, может, продашь?

— Куда я с ним? Был бы чистопородный!

— Не купят, так выкини! Ваньке не говори. Гнусить будет.

Дарья не ответила. Она не любила много говорить.

На рынке выпустила щенка и затерялась в толпе.

Целый день Пират отыскивал свой дом. Он переходил с улицы на улицу, заглядывал в подворотни, принюхивался к следам, но нигде не было уютной конуры, не было друга Вани — маленького доброго человека, не было тепла и ласковой матери.

Ночь застала его возле высокого мусорного ящика. Пахло чем-то съедобным, а голодные слюни так и перекатывали через губу.

Подбежала с ведерком женщина, плеснула в ящик, проворчала:

— Развели собак, не пройти, чтоб им…

Появился большой поджарый пес, стал на задние лапы, вытащил что-то и тут же с хрустом начал грызть. Пират прилег и заискивающе смотрел на счастливчика. Но поджарый не собирался делить свою добычу, и щенок, облизнувшись, тявкнул просительно и негромко.

Поджарый покосился, показал клыки. Пришлось отойти.

На другой стороне, за ящиком, из-под газеты торчал рыбий хвост, тухлый, но вполне съедобный. Щенок прибавил шаг. Он уже ощущал вкус солоноватой копченой рыбы, но… вихрем налетел поджарый, и пища исчезла в его прожорливой глотке.

Голодный Пират поковылял прочь, в темень, куда глаза глядят.

Крапал мелкий обложной дождь, под ногами растекались лужицы, и некуда было прилечь, негде было обсохнуть. Возле трехэтажного дома песик задержался. Дверь в подъезд была открыта. Веяло человеческим жильем. Пират постоял, не решаясь войти, но заманчивый дух теплоты и уюта пересилил, и щенок вошел.

В широком проходе отряхнулся, обнюхал ступеньки и окончательно осмелел. Никто его не гнал, и можно было прилечь, но в отрытую дверь задувал ветерок. Щенок обследовал ступеньки и, добравшись до второго этажа, увидел коврик. Ну что ж, это подходяще. Потоптался на нем и лег.

После долгой беготни, поисков, переживаний какое счастье вытянуться и с удовольствием отдохнуть… Пират закрыл усталые глаза, но тотчас испуганно вскочил.

В подъезд ввалились люди. Крик, смех и страшный грохот из какого-то блестящего ящичка. А еще страшнее голос:

— Пес! Бродяга! Да как ты смел с грязными лапами на чистый коврик, а-а!!!

Парень с длинными волосами растопырил пальцы и, пугающе согнувшись, двинулся на щенка.

— Эдик, не смей! Не трогай собачку! Чудесный песик! — вскрикнула девушка с еще более длинными волосами. Ярко-красные губы ее сложились в трубочку, а подкрашенные глаза жутковато расширились.

Пират почуял запах спиртного, противный запах, с которым была связана потеря его жилья. Эти люди напомнили ему искаженное злобой, пьяное и дикое лицо хозяина.

Пес прижался к стене, оскалился и зарычал. Впервые в жизни он решил защищаться.

— Ах ты мразь! Да ты кусаться!.. — взревел волосатый. — Да я ж тебя…

— Эдик! Эдик, не смей!

Но Эдик уже занес ногу, и острая боль содрогнула Пирата. Он с визгом отчаяния и обиды проскользнул меж людских ног, выскочил на улицу и не оглядываясь помчался в спасительный сумрак ночи.

— Зачем ты его? — спросила девушка.

— Я хотел пошутить, а он в пузырь лезет. Человек — владыка и не позволит, чтоб на него хвост подымали, — Эдик обнял девушку. — Мое призвание повелевать.

— Эх ты, супермен. Обидел беззащитного…

Утро застало Пирата в городском парке. Он спал, свернувшись в клубок, под скамейкой, с которой все еще стекали капли давно прошедшего дождя.

Сквозь желтеющую листву деревьев пробивались яркие солнечные лучики. Они зайчиками играли в темных лужицах. От воды, от земли, от бархатной травки шел теплый синеватый парок. Природа дышала свежестью, и вокруг стояла удивительная тишина. Большие лопухи над аллеей обвисли, как паруса бригантины, попавшей в безветрие. В кронах порхали ранние птички, а на дорожке, посыпанной песком, ворковали голуби. Они клевали пирожок.

Пират, разомлевший на солнышке, потянул носом, почуял пищу и поднялся. Неопытный и несмелый, он направился к голубям. Птицы вспорхнули, но тут же сели. Щенок снова пугнул:

— Гав, гав!

Птицы взлетели, но не все. Одни хлопали крыльями, другие отбегали, а иные кружили над собакой, отвлекая, поддразнивая. Это были одичавшие голуби, которые не хуже бродячих псов умели добывать себе пищу.

Щенок увлекся. Он был молод, боль за ночь прошла, а голод еще не довел его до отчаяния. Он весело и громко лаял, гоняясь за голубями. Но это занятие быстро надоело.

Два «дикаря» продолжали клевать пирожок, отрывая себе по кусочку. Песик решил разделить с ними завтрак. Вкусный, зажаренный пирожок лежал почти рядом, стоило только прыгнуть, дать голос, птицы разлетятся, и пирожок твой. Но щенок плохо знал мир бродяг и охотников легкой поживы. В этом мире надо без промедления сцапать то, что плохо лежит, а щенок не спешил. Он был уверен, что рядом никого и пирожок по праву принадлежит ему.

Вдруг черная тень шарахнулась откуда-то сверху, что-то страшно клацнуло… Щенок присел от неожиданности. А когда он понял, что это всего-навсего ворона, пирожка уже не было.

Пришлось облизнуться, обнюхать пустое место и бежать на ветер, туда, откуда доносился неумолчный шум людских голосов и ароматный, щекочущий запах рынка.

В толпу Пират войти побоялся. Он сел поодаль от длинного прилавка и стал наблюдать.

Откуда-то появилась грязно-белая лохматая собачонка. Завидев Пирата, она остановилась, помедлила секунду и пошла навстречу. Ей очень хотелось познакомиться с этим толстолапым, неуклюжим псом. Но он приподнял губу, обнажив два ряда чисто-белых клыков, острых и длинных. Лохматая раздумала приближаться, прошла мимо и тут же подхватила кусок, брошенный толстым человеком. Пират бросился к тому месту, где только что лежал кусок, слизал крошки и выжидающе стал смотреть.

Но толстый человек вынул из кармана платочек, вытер свой жирный рот и сказал:

— Опоздал ты, друже. Опоздал…

Пират еще раз лизнул вкусное место и решительно двинулся в центр базара. Теперь он уже действовал быстрее, смелее и свое не отдавал даже более сильным псам.

Вечером он снова прибежал в парк. На его скамье сидели люди. Пришлось спрятаться от них дальше в траву. Новое место оказалось не хуже. Пес уселся на мягкий увядающий ковер и сыто, неторопливо зализал мелкие ушибы.

Так началась бродячая жизнь бездомной собаки. Пес окреп. И где бы ни бегал, всегда неизменно возвращался под тихую кровлю городского парка.

Но вот поздняя осень иссушила траву, заледенила землю, и однажды утром Пират не узнал своего пристанища.

Все было ослепительно белым: и земля, и деревья, и небо. Шел густой, липкий снег. Пират стряхнул с себя холодную насыпь и побежал.

Чутье вывело его к базару, но там было пусто. Куда-то исчезли привычные лотки, шумливые торговки и щедрая ребятня. Вдоль длинных столов гулял ветер, а белые мухи кружились и падали на деревья, на крыши домов, шипели и мириадами забивались в шерсть. И уже не было видно ничего, кроме белого мельтешения.

Куда ни ткнись, везде снег, снег и снег. Разгулялась пурга.

Пес часто ложился, перекатывался с боку на бок, чистил шубу, протирал глаза. Снежная метель подгоняла, и Пират бежал мелкой рысцой, не зная куда. Он хотел спрятаться, защититься от взбесившейся погоды. Двери подъездов были закрыты.

Он выбрался на дорогу, бежать стало легче, но вот прокатилась железная громадина, оглушительный сигнал раздался над самым ухом, человек высунулся из кабины и крикнул:

— Пошел вон! Задавят!

Пес прижался к обочине, оскалился и ждал. Но никто его не давил. Машины сбавляли ход, объезжали, обдавая едким, удушливым газом. И хотя у Пирата было четыре ноги, но он устал, медленно плелся по главной трассе и, когда почуял близость поселка, свернул к домам.

По дороге впереди двигался маленький человек. Вот он остановился, склонил голову, пряча лицо от резкого ветра.

Остановился и Пират. Он знал, что даже к маленькому человеку не следует подходить слишком близко.

Мальчик стоял, приглядываясь к собаке, и вдруг крикнул:

— Пират! Пират!

Звучало что-то знакомое, волнующее. Хотелось подойти к человеку, но пес не приблизился. Он был начеку, он не доверял людям.

— Пират, Пират! — повторил детский голос. — Ну что ты боишься? Пират, пойдем со мной, на! На-на…

Мальчик звал и уходил, вытаскивая ноги из липкого снега. Пес смотрел вслед нерешительно и тоскливо. Ему стало страшно оставаться одному. Медленно, сохраняя безопасную дистанцию, он пробирался за человеком.

Возле штакетного полузанесенного снегом забора мальчик остановился, постоял, потом исчез в дверях своего дома. А снег сыпал и сыпал… Пес грустными глазами смотрел на заснеженный двор. Ему захотелось выть. Но он молчал, поджав лапу, на которой налипли холодные ледяные комочки.

— Пират! — послышался голос, и к ногам собаки упал кусочек хлеба.

Второй кусок пес поймал на лету, а за третьим вошел во двор. Он уже не боялся, умел различать фальшь и искренность в поступках человека. В этом мальчике пес уловил только искреннюю доброту.

…Крепкий январский морозец облаком закатился в открывшуюся дверь кухни. Вязанка дров свалилась с плеч Дубняка, и Ваня услышал:

— Сидишь дома и не знаешь, что твой Пират давно у Светловых!

Забилось радостно Ванино сердечко, он подбежал к отцу:

— Правда, пап?

— Правда, правда… Красавец пес и злющий дьявол. Истинная мать в молодости. Вымахал, что бычок, аж подойти страшно. Но я-то узнал его, узнал. Копия Аза.

Ваня слушал отца и, торопясь, одевался.

— Иди! Аза совсем плоха, вот-вот сдохнет. Уж какой день не ест да из будки не вылазит. Поди, уж окочурилась. А Пират наш. Так и скажи: наш, мол!

Ветерок пощипывал, снежок поскрипывал. Ваня бежал. Светловы жили недалеко, но Ваня запыхался и, тяжело дыша, остановился у раскрытой калитки. Хотел свистнуть, но передумал, услышав грозный басовитый лай.

«Это Пират, — догадался Ваня, — они прячут его от меня. Папка говорил тогда, что пес убежал… Наверно, они украли…»

Ваня хотел храбро войти во двор, но появился Вовка, а вслед за ним Витька и Санька. Вовка в большой шапке, длинный полушубок висел ниже колен.

«Наверно, отцовский, — подумал Ваня, — а Витька в мамкиных валенках, да и Санька надел не свое…»

Братья подошли, подозрительно оглядывая Ваню.

— Ты что пришел? — спросил Вовка.

Голос его был нарочито грубым, смотрел он исподлобья, придирчиво и недобро.

— Папка сказал, что у вас наш Пират.

— Был ваш, а стал наш!

У Вани навернулись слезы, но он не собирался уходить.

— Это я его осенью, еще в первую пургу, нашел! — выступил на шаг вперед Витька.

— Твоя мать на базаре его бросила! — повысил голос Санька. — Она сама нашей рассказывала, а мы искали.

Ваня стоял, шмыгая носом, а из коридора доносился нетерпеливый лай собаки. Пират просился на улицу.

Санькины колени покраснели от холода, Витька «продавал дрожжи» и топал большими валенками, месил снег. Вовка стоял, прямой, как палка, не замечая холода.

— А можно, я его посмотрю? — жалобно попросил Ваня.

Вовка резко повернулся, молча пошел к двери и выпустил собаку.

— Наш! — радостно закричал Ваня. Я его заберу.

Санька надвинулся на Ваню:

— Вы его выкинули.

— «Выкинули», «выкинули»… А сколько растили! Жрал-то он поболе свиньи, а теперь вам. Во, видели! — Ваня показал кукиш и напугался: а вдруг братья отлупят… Лишь на мгновение стушевавшись, он продолжал: — Пират у нас заместо Азы будет, она уже старая. Ее на свечки.

Братья, потупясь, молчали. Пес подошел к чужому мальчику, недоверчивый, настороженный.

Ваня протянул руку к ошейнику, пес глухо зарычал и оскалил зубы. Рука Вани отдернулась. Лицо налилось краской стыда и испуга. Братья засветились счастливыми улыбками.

Пират почуял одобрение и поддержку. Он, взлаивая, наседал на чужого, все более свирепея. Ваня попятился к выходу.

— Что ж ты не берешь, если твой! — воскликнул Саша.

Ваня не ответил. Сутулясь, он твердо ставил ноги на утоптанный снег и шел к своему дому.

«Голь перекатная, — ругал он братьев, — куриц нечем кормить, а еще собаку взяли… Теперь не отнимешь».

Аза, почуяв молодого хозяина, вышла из будки. Задние ноги ее подкашивались, но она справилась со слабостью и, повиливая приветливо хвостом, подошла к Ване.

Он брезгливо осмотрел облезлую шерсть собаки, старую седую морду, преданные усталые глаза и пнул ее ногой:

— Пшла, дохлятина! Пшла вон!

Сука виновато поплелась к будке.

Из дома вышла мать.

Ваня тяжело засопел, подошел к навозной куче, выдернул прихваченные морозом вилы, с силой воткнул их обратно и уставился на мать недобрым взглядом. Большие, навыкате глаза его зло прищурились, крепкая сутуловатая спина медленно распрямилась:

— Опять мне оставили! Жрать так все, а хозяйствовать один!

Мать посмотрела на сына долгим, осуждающим взглядом. Взяла ведро и, ничего не сказав, скрылась за дверью.